Текст книги "Клуб любителей фантастики. Анталогия танственных случаев. Рассказы."

Автор книги: Техника-молодежи Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 52 страниц)

Хотел бы я видеть столь гениального режиссера, воскликнул я. На что Елизавета невозмутимо ответила: оного здесь нет, поскольку он одновременно записывает на разных площадках и монтирует эпизоды для доброй дюжины серий. Опять же, компьютеры помогают? Можно сказать и так, хотя это не совсем верно. Да способен ли человек справиться с такой работой? Наш режиссер способен и, более того, уверен, что справимся все мы. Господи, да как же его фамилия? Узнаете со временем, сударь, пока же есть причины на сей вопрос не отвечать.

Я невольно остановился, зачарованный открывшимся видом. Справа от нас на небольшом холме высилось белое строение под граненым куполом, похожим на церковный. Позднее я узнал, что это – музыкальная беседка, где некогда концертировал сам автор "Жизни за царя"... От холма же шел просторный, поросший зеленою травою скат; там и сям были раскиданы по нему копны сена, а внизу громадные старые дубы вольно стояли у края глубокого, покойного синего озера.

Какая же роль мне поручена, пусть и на время, пока не заменят меня кинозвездою, полюбопытствовал я. И услышал ответ, вознесший меня к вершинам радости. Я должен был играть бедного дворянина, наставника молодого барича. Ну а мою возлюбленную, сестру героя, нежную, смелую и решительную, играла Елизавета!..

Сей день до вечера и следующий прошли для меня в отдыхе, неторопливом знакомстве с усадьбою и громадным старинным парком. Были в нем всякие затеи, напомнившие мне пригороды Петербурга: и мостики горбатые кирпичные над извилистыми дорогами, некогда звавшиеся "китайскими"; и совершенно бесполезное строение на косогоре, красного кирпича, путаница нарочно незавершенных арок и стен – "романтические руины", утонувшие в сухой траве и кустах с дивными розовыми листьями; и высокий искусственный холм с экзотической сосною на вершине – гора Любви...

Затем суждено мне было испытать немалое удивление, причем от человека близкого.

Флигель мой, называвшийся Южными службами, оказался куда более населенным, чем я полагал вначале. Занимая отдельную комнату наверху, оказался я одним из привилегированных постояльцев; прочие же теснились в помещениях нижнего этажа – помещики со слугами, офицеры, священник. Комнату отвели также Георгию со Станой, здесь их считали супругами. И вдруг после ужина Жорж явился ко мне, держа в охапке свое постельное белье и одеяло.

– Лакей увязался, хотел нести! – сообщил он, деланно смеясь.Да я не привык, не позволил ему. Странные вообще тут обычаи, вроде мы все время на съемочной площадке...

– И оттого ты решил у меня переночевать?

– Да нет, не в этом дело...

– А в чем? Погрызлись со Станой? Ничего. Милые бранятся...

– Можно, я сяду?

Я разрешил – и услышал объяснение, заставившее меня впервые в жизни не поверить слуху. Оказывается, мой сын и Стана ни супругами, ни даже любовниками себя не считали! Они были, как и думал Никита, в лучшем случае помолвлены... Георгий уже который месяц трепетно и старомодно ухаживал за Станою! И сие – при том, что свел их импрессарио порно-шоу, сосватал нарочно для той "работы", которую они выполняли! Чуть не каждый вечер Стана с Жоржем на глазах у валютной публики предавались всем видам плотской любви; но, оставшись наедине, в свободное время за ручку ходили по паркам, ели мороженое и порою, когда у Станы было хорошее настроение, целовались.

О нет, она далеко не все ему позволяла... вне сцены! У Станы были "современные" принципы, она всячески на них настаивала: "я люблю, чтобы ко мне проявили побольше внимания, нельзя сразу много разрешать мужчине, пусть он меня уважает" – и так далее, в том же мудром прадедовском духе. Работа есть работа, и не надо ее смешивать с делами амурными; отдаться Жоржу наедине – значило для Станы вручить ему высший дар любви.

Как понял я из малосвязных речей Георгия, невеста его, приняв лечение войскового хирурга, почувствовала себя лучше и объявила, что более не нуждается в постоянном уходе. Я подозревал, что бедняга Жорж на радостях повел себя нескромно. Во всяком случае, Стана из комнаты его выставила...

Утром под началом Обольянинова мы недурно отрепетировали первые сцены. Моим партнером оказался Михаил – красивый и бойкий юноша, тоже почему-то не профессиональный актер, а истопник из китайской прачечной в Киеве.

Мы с ним отменно провели пару диалогов во дворце и на берегу озера, где барчук говорил мне о своем желании послужить Отечеству на поле чести, а также благословлял меня на брак со своей сестрою.

С разрешения кудесника-хирурга, вовсе излеченная Стана приобщилась к записи в тот же день, после обеда. Разумеется, ее партнером стал Георгий. Любо-дорого было глядеть, когда шли они, гуляючи, по главной аллее, под большими каштанами: она в розовом платье и мантилье, с легким зонтикомомбрелькой, он – в гвардейской зелено-красной форме, оба совсем новые для меня, на диво картинные и внушительные. Георгий изображал приятеля главного героя, молодого офицера, наивного и петушистого, Стана же – наперсницу героини, забавную в своем наивном романтизме дочь соседа-помещика. В дальнейшем подпоручику-Георгию суждено было вместе с нами отправиться на войну. Такая симметрия двух влюбленных пар, напоминавшая оперетту, казалась мне банальной, но я молчал, ибо сын мой с невестою старались от души...

Тайное наше с Елизаветой венчание было записано в церкви, к той же барской усадьбе принадлежавшей, с колоннадою не хуже дворцовой и двумя белыми часовнями по сторонам, наподобие башен. Внутренность храма внушала скорее веселье, чем более святые чувства, ибо сплошь покрыта была узорами из крестов и роз по нежной лазури, и даже строгие лики мучеников в сем окружении казались беспечнее обыкновенного.

Касательно же того, что являл собою обряд, над нами исполненный, мучили меня двойственные чувства. Если священник сей дряхлый, в своем облачении равно подходивший и восемнадцатому веку, и двадцатому, вправду иерей, в сан рукоположенный, – то, получается, и брак наш с Елизаветою действителен, коего "человек да не расторгает". Сколь истово возглашает он, покуда мнимый брат невесты, Михаил, вместе со Станою держат над нами венцы: "Господь Бог наш, славою и честью венчай я!.." Но нет, подобное счастье вряд ли возможно: ведь мы с Елизаветою не обменялись ни словом о любви, ни малейшим намеком на какие-либо особые между нами отношения. Стало было, и священник сей не иначе, как актер, и брак, ныне заключаемый, сплошь лицедейство.

Однако грустные мои мысли скоро приняли иное направление, поскольку все же рядом стояла Елизавета, одетая под венец в белый роброн с кружевами, осыпанная драгоценностями... Кровь во мне волновалась все сильнее, я чувствовал себя как бы в бреду. Когда же, по окончании обряда, впервые коснулись моих губ губы возлюбленной и я поцеловал ее, как жену свою, словно темнота охватила меня, и лишь великим усилием воли удержал я себя от беспамятства.

После всех обыкновенных поздравлений, хотя и от немногих свидетелей, записан был эпизод, подтверждавший тайность брака: озираясь и прикрывая лица, сели мы в карету, и оная, с занавесками, плотно задернутыми, с места взяла в галоп. На сем все актерство и завершилось; уже просто пользуясь предлогом славно попраздновать, возвращались мы аллеею ко дворцу, разнообразя свой путь шутками и смехом.

По истинно летней погоде стол был накрыт под деревьями. Лишь для приличия выпив по бокалу шампанского, приняв новые поздравления, мы с Елизаветою удалились от дворца. Невзирая на нынешнее обманное тепло, осень брала свое, и в пятом часу пополудни начало быстро вечереть; но еще различали мы на ветвях каштанов повторный цвет, произведенный деревьями, будто поверившими в весну перед зимою... Жена моя – согласно фильму или доподлинная? – шла рядом со мною, обеими руками обхватив мою руку и снизу заглядывая мне в лицо. Пытался я изобразить в ответ улыбку, но, видимо, делал сие столь ненатурально, что Лиза, вдруг рассмеявшись, молвила:

– Гляжу я на вас, друг сердечный, и вижу: свет для вас помутился, и более не ведаете, во сне вы или наяву...

– Так пояснили бы, что к чему, Елизавета Артемьевна, а то и вправду скоро лишусь рассудка!

Потершись щекою о мое плечо, она отвечала:

– Что я могу вам пояснить? Знаю лишь, что любы вы мне, что и меня душою выбрали с первой минуты. Воистину, сам Господь нас сочетал! До поры сомневалась я, как, верно, и вы, уж не впрямь ли только для фильма было разыграно сие венчание? Но теперь знаю, мы вместе на всю жизнь...

Ответив на сии слова единственно достойным их образом, то есть Лизу мою поцеловав, затем я сказал:

– Неужто до сих пор полагаете вы, что здесь и впрямь записывается видеофильм? И ничего иного не чувствуете в происходящем?..

Несколько шагов Лиза прошла молча, потупив очи долу и удлиняя свои шаги, дабы ступать в ногу со мною. Затем сказала:

– Признаюсь, друг мой, и мне чудится некая загадка, вроде как заговор тайного общества... Как и вы, приглашена я была в "Астрею" неожиданно, режиссера сего пресловутого не видела, до сих пор ничего о нем толком не знаю; просто стыдилась признаваться в незнании...

– Но подумайте, какова должна быть сила, всех, здесь находящихся, выбравшая из миллионов и расставившая наподобие шахматных фигур! Она, сила эта, и нашу с вами встречу на набережной, и все последующее устроила. А в то, что здесь видеофильм записывают, и мое назначение сочинять диалоги, мне уж и вовсе не верится. Должна, должна быть иная цель у сего режиссера... которого вернее было бы назвать демоном!

– Но ежели не для фильма, – быстро возразила моя возлюбленная, – то для какой, по-вашему, надобности воспроизведены все сии костюмы до последней пуговицы, и кареты, и оружие, и весь уклад старинной жизни? Неужто оправдаются все эти бредни, в кои я никогда не верила – в пришельцев инопланетных, в город Шамбалу?..

После сей прогулки вернулись мы к столу и в веселии выпили еще шампанского; до смертного своего часа запомню я то пиршество, солнце, сквозь листву льющееся водопадом, желтые листья на зеленой еще, почти летней траве, тонкий звон и вкус тепловатого вина. Вечером же были устроены во втором этаже дворца, в зале, именуемой Рыцарскою из-за написанных на потолке доспехов, танцы, во время которых я возле Елизаветы чуть вконец не осрамился, ибо нисколько не умел танцевать менуэт. Ловчее оказавшись в польском, предпочел я все же более не рисковать и, даму свою передав Никите, коий мог вина выпить без меры и потом отплясывать, сам отправился в гостиную, где были приготовлены трубки, пунши и карты.

В почтенном карточном искусстве также не чувствуя себя искушенным, решил я уединиться со стаканом пуншу, заняв кресло под пальмою в кадке. Неподалеку от меня, погруженный в беседу по-французски с некою пожилой дамой, также в глубоком кресле восседал старец – в роскошнейшем кафтане серебряной парчи, в парике, мелко завитом, подобно овечьему руну. Поначалу я лишь с затылка видел оного вельможу, но вот он полуобернулся, и с несказанным удивлением признал я в нем своего странного киевского знакомца. Это он, "граф в изгнании", впервые поведал мне об "Астрее"... "Граф" сей, верно, и меня сразу приметил – ибо, покосившись, улыбнулся многозначительно. Однако не заговорил, а продолжил галантную беседу с дамою. Я же, смущенный сей встречею, поспешил стакан свой допить и покинул комнату.

Все же брак мой с Лизою не был подлинным: повел было я оную в свои покои, но, нежно меня поцеловав, она от приглашения уклонилась, и мы расстались у ее дверей.

Не знаю уж, отчего, вроде бы без причин, проснулся я ночью и, словно позванный беззвучным голосом, вышел на балкон. Ночь стояла теплая, оттого немало я пробыл там, завороженный необычным зрелищем: со второго этажа круглой башни, изо всех окон вновь лились лучи, но не желтые, ведущие происхождение от свечей или других светильников, а волшебно серебристые и как бы текущие... Нисколько не разумея природы сего свечения и будучи полусонным, простоял я так с четверть часа, покуда не сморил меня сон и я не вернулся в постель...

Спустя несколько дней позвонил я в Киев Бобру, своему любезному другу, для чего послужил единственный во всей усадьбе, стоявший у Никиты телефон. После отчаянныхусилий соединиться, занявших не менее получаса, услышал я-таки его голос, но со страшными помехами – дряхлые телефонные станции уже и ближних переговоров толком не обеспечивали. Звонку моему приятель поразился несказанно, ибо, как сказал он мне погодя, среди общих знакомых уже ходили россказни о моей гибели. Не то в Днепре меня утопили нарки, не то на собственной квартире прикончили гангстеры... Приметил я тогда для себя, как слухи вертятся около самой истины, но в цель не попадают.

Затем в беседе нашей я допустил немалую ошибку, всю опасность которой понял не сразу. Дернуло меня расхвастаться и описать в самых пылких выражениях, каково живется нам во владениях "Астреи", сколь велика и богата припасами сия усадьба, где мы не знаем ни в чем недостатка, даже лучше обеспеченные пищею и удобствами, чем в благополучные времена нашей юности. Поведал я также о нашем пресловутом многосерийном фильме, моем участии в нем и щедрой за него плате. От одного дурачества удержал меня Господь – открыть местонахождение усадьбы. Но, как впоследствии выяснилось, признание сие было бы даже излишним – ведь у Бобра имелось на телефонном аппарате некое табло.

Зная отменную жадность Бобра, ожидал я, что он станет клянчить знакомства с заказчиком столь безмерно щедрыми, но-чудо!-приятель мой о сем и не заикнулся, а как бы невзначай заговорил о другом. Его, Бобра, участие в обществе "Святая Русь", имевшем целью возобновление державы в великокняжеских пределах, потребовало не только слов, но и дела. Сей любитель доброй еды и уюта был избран своими сотоварищами писцом при воеводе гридней, сиречь записан в некое самозванное воинство, впрочем, вооруженное настоящим оружием и намеренное применить его для завоевания новых земель...

И тут вдруг наш разговор стал для меня несносен – и, прощанье скомкав, положил я трубку. Не оставалось у меня и малого сомнения, что ему я больше не позвоню...

Впервые пришло мне в голову, сколь по сути своей беззащитна приютившая нас усадьба. Любой разбойной шайке только решиться да подпоясаться надо было, чтобы из рая нашего сделался погост. К трем автоматам, подобранным давеча Никитою в доме Георгия, да к там же взятому "кольту", надо полагать, и патронов запасных не имелось. Не пиками же да кремневыми ружьями считанных гвардейцев наших, быть может, и вовсе к настоящему бою непригодными, оборонять сей благословенный оазис от вертолетов с ракетами?

Еще под гнетом неприятной беседы с Бобром, уселся я за столик на балконе своей комнаты. Надо было успокоиться. Бесшумно приблизясь, лакей с поклоном подал мне на подносе изрядную стопку газет. Раскуривая трубку от лакеем же поданного трута, я развернул верхний лист, то была "Свободная Долгания"...

Больше всего дивило меня, каким манером хозяева наши умудрялись получать сии газеты со всех концов "евразийского вакуума", из прежних, ставших ныне державами, областей и автономий разорванного на клочки Союза. Все железные дороги находились точно в столбняке; к тому же всяческие порубежные споры оных, иногда лишь пару деревень заключавших "республик", баррикады, разобранные рельсы сводили движение и вовсе к ничему. Одни концессионные поезда не признавали границ, военным конвоем предшествуемые и сопровождаемые. Про бывший наш "Аэрофлот", давно распавшийся на три десятка нищих авиакомпаний, за гроши купленных концессиями, и говорить не приходилось. При сем-каждое утро чудесным образом стекались к нам во дворец изданные на скверной бумаге, часто лишь на одной стороне печатанные листки: "Абазинский казак", "Тюменская заря", "Воин Сванетии", "Свободный гагауз", "Знамя Великобурятии", "Глос Ойчизны"-из польской автономии в Галиции, "Аль Мирадж" – из Хивинского ханства, частью издававшего свою газету на русском языке, а также дивным компьютерным шрифтом на мелованной бумаге набранная газета, хотя и приходившая из Германии, но хозяевами нашими по старинке считавшаяся российскою: "Абендлих Кенигсберг"...

Между всяким вздором, мутными фотографиями, срамными виршами да анекдотами либо творениями местных летописцев, из коих каждый свой народец, хотя бы и числом в пятьсот человек, силился представить древнейшим и Богом отмеченным,между скучной чушью попадались весьма тревожные новости. Война, подобно затяжной хронической болезни, точила некогда мирное евразийское пространство, то едва тлея, то грозя поглотить весь мир... Аварские имени Шамиля отряды, ничтоже сумняшеся, освященными дедовскими шашками снова вырезали кумыкскую погранзаставу, на что правящая в Кумыкии партия "Тенглик" ответила призывом создать ополчение. Назревает стычка из-за рыболовных угодий между Прибайкальскою республикою и Великобурятиею; флоты обеих стран на Байкале уже обстреливали друг друга. Народная же гвардия Тофаларии, взявши сторону бурятов, хоть и малая числом – до шестидесяти человек, но обученная неким древним единоборствам, под Нижнеудинском совершила налет на воинскую часть, следовавшую к Байкалу, и подорвала целую автоколонну, отчего имеется много жертв.

Однако же все сие и многое подобное казалось сущею безделицею перед тем, что ныне творилось в Старшем Жузе. Муджахидам удалось-таки прорваться в ракетный комплекс; все, находившиеся там, уже с распоротыми животами и выколотыми глазами выброшены из подземелья наружу. Китайско-японские эскадрильи бомбят сию местность денно и нощно, рискуя разрушить дьявольские боеголовки. Малое радиоактивное заражение, новый Чернобыль или Крым властелины "вакуума" предпочитают залпу термоядерному, на который, несомненно, воспоследует ответ. Эрец-Исраэль давно уж атомная держава... Боевики под Костромою тоже еще не сдали своих позиций. Один из них, лица не открывая, нарочно встретился с корреспондентами и показал перед видеокамерами некую кожаную папку, где, по словам оного злодея, содержались коды, служащие для запуска ракет. Ввиду таких новостей немало дивился я, как могут газетные писатели, уже как бы в преддверии Судного дня, изощряться в шутках насчет когтей медведя русского, издохшего, но еще способного терзать.

И еще одно сообщение прочел я – в нашем разнесчастном "Киевлянине", быть может, и не всемирно важное, но для меня символическое. В Киеве перестал действовать водопровод, замерли во всех ванных краны, и сроки возобновления работы оных неведомы... Как-то раз под вечер, когда туман, целою тучею поднимавшийся от озера в начале и на исходе дня, уже закрыл самые высокие деревья, – заявился ко мне Михаил, игравший недоросля, брата моей жены.

Полагая с некоторых пор, что Режиссер наш всемогущий, имея в виду некие свои цели, людей отбирал не столько для участия в фильме, сколько для самой жизни в усадьбе, уподобленной островку старины,никак не мог я взять в толк, что здесь делает сей молодец. Правда, собою Михаил был весьма недурен, волосы имел кудрявые, русые, глаза ярко-синие; к тому же и на площадке играл довольно исправно... при сем оставаясь вполне чуждым нашему укладу и обычаям. Мнилось, что даже Киев голодный, холодов зимних ожидающий, как смертной казни, ему милее, нежели счастливые владения "Астреи".

Нынче же Михаил был изрядно хмелен – и с видом заговорщика, то одним, то другим глазом моргая, куда-то звал меня за собою. Лиза с Никитою были приглашены загадочным хозяином дворца, в башне уже теплились окна. Оттого, собою вполне располагая, решил я взглянуть, чем таким вознамерился удивить меня мой "шурин".

По главной аллее привел он меня в такое место, куда не часто мы наведывались. Вдали от парка и озера стояли два-три крепких еще кирпичных дома, некогда служивших жильем как для дворни, так и для скотины. Во времена, более близкие к нынешним, была здесь контора музея-заповедника; теперь же, нанятая "Астреею", проживала вся наша обслуга, с коею по правилам играемой эпохи мы, "дворяне", почти никак не сносились. То, что Михаил имел здесь близких знакомцев, показалось мне удивительным.

В одном доме введя меня в квартиру, с отвычки поразившую теснотою и дурным запахом, Михаил представил меня хозяину, служившему в усадьбе электриком. Пребывали там и сего электрика два нетрезвых приятеля, коих нечистые рубахи нараспашку и пересыпанная грубою бранью речь также меня отвращали. Наливши водки в простой граненый стакан, довольно грязный, Михаил поднес мне оную; дабы не обидеть честную компанию, был я принужден выпить.

После сей церемонии меня, наконец, посвятили в таинство, ради коего мнимый шурин зазвал меня сюда. С такою миною на лицах, что они-де меня осчастливливают, собутыльники мои на край стола, заваленного окурками и объедками, поставили видеоплейер.

С той поры, как в краях наших электричества начало все более недоставать, телевидение также передачи свои сократило, лишь вечерние да утренние новости оставив, да и то не всякий день; за просмотры же фильмов по кабелю, а паче за антенну мировой телесети платить надобно было валютою. Оттого поначалу картинка на экране, четкостью и цветом совершенно натуре подобная, и впрямь меня порадовала приятным напоминанием о прошедшем. Но уже спустя полминуты совсем иные чувства меня охватили, ибо фильм являл взору нечто даже более похабное, чем Георгий со Станою выделывали на сцене. Только главною в сем действе была певица, народная артистка СССР, некогда славнейшая, а ныне дебелая весьма, лет уже за пятьдесят, и с лицом, белилами покрытым в вершок толщиною. Былую славу никак терять не желая, певица оную поддержать пыталась, пускаясь во все тяжкие, даже и перед видеокамерою предаваясь похоти сразу с тремя юнцами, притом один из них был ее последним мужем...

Вседневное дворянской чести соблюдение, к коему я уже совсем оборкался, решимости мне изрядно поприбавило; оттого-то, не промедлив, от стола я поднялся и сему сборищу объявил внятно, что не намерен более сносить сего скотства. Электрика с приятелями таковые мои слова немало смутили, и ближе сидевший даже руку протянул выключить плейер, но Михаил сего сделать не позволил и сущим петухом на меня налетел:

– Ты что, блин? Вместо спасибо еще морали читаешь? Наставник хренов! У вас у всех уже крыша поехала от вашего ...ного фильма! Дефицитом кормите, блин, так что, -я за эту кормежку должен в дурдом попасть?! Болт тебе с левой резьбой! Поклоны эти, блин, язык сломаешь; круглые сутки ходишь в этом дерьме... – Щедро чернословя, шурин мой любезный рванул на себе гусарский доломан.-Нетуж, хрена вам лысого! Мне Никита сказал, скоро эпизоды мои допишут, валюту и червонцы мне в зубы, и гуд бай! А кто хочет, может тут и дальше... знает чем заниматься!..

Михайлову брань более слушать не желая, без дальнейших околичностей пошел я к выходу. Один из друзей электрика, вовсе уж пьяный, вознамерился меня задержать, но, мною отброшен, на ногах не удержался и таковыми руладами меня проводил, что я прежде и не слыхивал, паче же того пустую бутылку бросил, у ног моих разбившуюся...

Понять немудрено, что беседа сия ничего иного, кроме чувствий самых тягостных, вызвать во мне не смогла; оттого и в дни последующие, когда сцены наши с Михаилом доигрывать привелось, за грань сношений сугубо делом предписанных я не переступал и никакого дружества к оному молодцу не изъявлял.

Само собою, ото всех печалей излечивала меня лишь Елизавета. После свадьбы нашей, то ли подлинной, то ль потешной, дразнила и возбуждала нас сама сия неопределенность. Встречались мы, трепеща каждою жилкою от страсти, но вести себя старались власно как под присмотром строгой маменьки; и ах, сколько же сладости, а равно и муки в сих наших встречах бывало! Вот и в конце той недели, с Лизою уговорившись совершить верховую прогулку, подсадил я суженую мою в седло, хотя слуга исполнил бы сие куда исправнее; но уж как влекло меня обвить рукою гибкий стан ее в бархатном лиловом казакине, а Лиза куда долее необходимого пальчики свои в руке моей задержала.

Не раз уж езживал я на сем, по кличке Шут, невысоком соловом жеребце, довольно смирном, и уверен был, что оный и в парке, инде лесу подобном, меня не подведет. Лиза же, наездница преопытная, хотя и боком сидя в седле, разом взяла на себя главенство и, белой крапчатой Чайке своей дав шенкеля, увлекла меня за собою.

Оставивши по левую руку церковь, где нас венчали, свернули мы в аллею поперечную, меж рядами каштанов, опавшие блестящие плоды коих Лиза почасту с детскою игривостью собирала. Из-за дикой заросли кустов и садов запущенных серые крыши выказывались безлюдного села, по другую же сторону дороги тянулось поле, сугубым бурьяном и чертополохом заросшее.

Таково ехали мы, время препровождая в беседе о вещах по видимости маловажных, но для нас двоих сугубо дорогих; достигнув же конца поля, невольно умолкли, ибо предстало нам зрелище сумрачное, холодом душу тронувшее.

Увидев поначалу лишь груду металла заржавленного, затем различили мы две машины, как бы слившиеся в нерасторжимом объятии. Преогромный танк, с орудием разорванным и скрученным, одною гусеницею навалился на трактор вовсе расплющенный, токмо радиатор с фарами власно как в предсмертной судороге к небу обративший. Далее автобус обретался, видать, местными мастерами покрытый с боков бронею, неинако сим танком в упор прежестоко расстрелянный... Быть может, и иные останки былого сражения поблизости находились, но кусты и травы увядшие, сплошную стену образуя, увидеть сего не давали.

Недвижно сидя в седлах и за руки взявшись, глядели мы на все сие, слова не говоря, но думая без сомнения об одном. Здесь боевая ужасная машина в последний свой поединок вступила с мирною техникою, наскоро для боя переделанною, и конец свой бесславный встретила, груду лома и мертвых тел нагромоздивши,зачем?..

То были последние следы смуты, Великим Распадом именуемой. Пять лет тому назад, когда Советский прежний Союз, нищетою и бунтами разрушаемый, все же из былой единой империи в иное, свободное содружество народов медленно, но верно обращался, соотечественники мои, не стерпев сих испытаний, столкнулись в сотнях незатихающих усобиц. Тут былые, вековой давности, межевые споры малых народностей поспешествовали жестокой распре; там юность пылкая, воспламененная словом седовласого, праведным гневом дышащего легендарного миротворца, "узника совести" (в действительности же отбывавшего тюремный срок за растление малолетних), бросалась на штурм воинских казарм; в ином месте командир некоего подразделения, крушением привычных устоев в прямого безумца обращенный, приказывал расстрелять мирное шествие... Равно невежеством и мстительною злобою полные, равно к чужому мнению нетерпимые, стражи порядка и бунтовщики друг друга неистово терзали, покуда не обратили страну в сущий ад.

При сем торговля все в больший упадок приходила; земледелие, коим Россия хлебная всегда славна была, от заводов более орудий своих не получая, хирело, тучные нивы сорною травою зарастали; сами же заводы, будучи и друг от друга, и от всякого снабжения отрезаны, также работу постепенно прекратили... Одни республики, каковы Азербайджан и Молдова, к сопредельным государствам сами поспешили присоединиться, иные захвачены были военною силою, как Армения Турцией, или же под угрозою войны земли своих отдавали, по примеру самой России, у коей и немцы, и финны, и японцы, и даже вчерашние советские прибалты не преминули по доброму куску себе отрезать.

Москва, да и прочие столицы былых республик власть свою державную утратили полностью. Всякое племя себе гимны, флаги, гербы и конституции наперебой изобретало, таможнями от соседнего, столь же бедствующего племени отгораживаясь. Властей восходящую лестницу, некогда единую, множеством мелких, но столь же или более деспотических заменив, сих племен вожди к рукам скудные своих земель достояния прибрали, народам вновь ничего не оставив... И большую еще сумятицу оные спесью надутые князьки творили, газопроводы да нефтепроводы, прежде всем от Балтики до Чукотки служившие, перекрывая или разрушая вовсе, лишь бы соседу оное топливо не досталось.

Некоторое время страны богатейшие даже и помогать нам тщились, немало провианту и иных товаров присылая, но скоро все доброхоты на том сошлись, что бездонную пропасть не наполнишь и любые даяния в сем пространстве, шестую часть земли занимающем, без следа растворяются, лишь президентов бесчисленныхда ихнюю челядь обогащая...

Скоро и пуще того встревожилась сытая Европа, когда на нее, стократ баснословные нашествия гуннов или монголов превосходя, саранчою нахлынули от нас беглые, толи заработков себе ища, то ли попросту живот свой и чад от голода, холода и человекоубийства спасая. Поскольку оные, за любую самую каторжную работу берясь, наименьшею платою довольствовались, сим соперничеством разоряемые иные приезжие работники, арабы, турки и прочие, наших, ничтожесумняшеся, принялись повсюду убивать да калечить, отчего в мирных городах европейских беспорядки произошли неслыханные.

Но и сие не иным чем, как детскими шалостями выглядело пред другою, несравненно грознейшею опасностию. Армия Советская, российского тысячелетнего воинства славная геройством наследница, оных малых держав правителями, меж собою враждовавшими, также на части была разорвана; при сем орудия тяжелые, танки и прочая боевая техника достались чванливым национальных гвардий полководцам и попросту разбойным атаманам, прежние свары умножив и кровопролитнейшими сделав. Власно как апогеем сего безумства раздел Черноморского флота послужил, при коем эскадры кораблей, ядерными ракетами оснащенных, в столь непримиримую суспицию меж собою вошли, что и залпами успели обменяться. Прежде цветущие берега Крыма испепелены были атомным жаром, чрез дожди и ветры отрава радиоактивная по всей Европе разлилась много пуще, нежели после взрыва чернобыльского; мир же власно как в оглуме был, узревши невиданное: гражданскую ядерную войну...

Уставши за судьбу сатанинских боеголовок дрожать, ничейными и беззащитными на землях "евразийского вакуума" остававшихся, Евросоюз купно сиными мировыми федерациями межрегиональные воинские силы создал и во все края былого СССР почти невозбранно ввел. От Карпат до Урала в оных силах немецкая армия главенствовала, восточнее же китайцы подвизались, многолюдьем полков своих всю Сибирь наполнив и лишь на Дальнем Востоке с японцами власть поделивши... Тутуж надблаготворителями, о человеколюбии твердившими, прямые негоцианты верх взяли, великую себе прибыль учуяв. Оные вослед штыкам смело двинулись, за бесценок и земли скупая у жадных вождей племен, и природные все богатства...