Текст книги "Метрополис. Индийская гробница (Романы)"

Автор книги: Теа фон Харбоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

2

На борту «Эшнапура», март.

«Милая!

Обе мои телеграммы и письмо, отправленные из Генуи, ты, надеюсь, получила и не беспокоишься больше, хотя знаешь также мало, как и я о том, что значит все происходящее. Мне хочется, чтобы ты поняла, почему я подверг твое любящее сердце беспокойству, поступив по капризу незнакомого человека. Это не было тщеславием или жаждой известности в том смысле, как это обычно понимается; нет, это было внезапным прозрением, что мне представляется возможность привести в исполнение свои мечты, как это может представиться одному из тысячи, и то лишь в известный час. Ты, любившая мои проекты и мечты раньше, чем я сам начинал ими увлекаться; ты, разделявшая со мною упоение созидания, ты, наверное, не стала бы между мною и моей неслыханно-величественной целью – я был в том уверен, и потому решил отправиться в путь.

Исполняется то, что казалось невозможным; я плыву на яхте в Индию, в страну, о которой мы грезили в наших молодых мечтах. Как жаль, что тебя нет сейчас рядом со мной, Ирен!

Сижу на палубе под тентом и упиваюсь тем редким, особенным воздухом, который присущ Средиземному морю и только ему одному. Лишь шум машин нарушает тишину и покой.

Мне кажется, что я живу и действую в сказке. Любопытно, на самом деле, будет изучить итого человека, который швыряет миллионами, точно ребенок камнями. Может быть он полусумасшедший, может быть – полный безумец. Его прислуга, кажется, обожествляет его. Манера, с какой они произносят его имя, напоминает весьма коленопреклонение. Их подчинение ему совершенное и им кажется, что он непогрешим. Тем не менее я знаю, что они его не любят.

Впрочем, что мне до того? Я хочу выстроить надгробный памятник его милой. Больше ничего. Он будет прекрасен. Он стоит передо мною, как бы выжженный в моих глазах. До поздней ночи работаю я. Но не я создаю его, – он уже есть в моем воображении. Надо только выразить его в камне, как композиторы выражают песню в тонах, и она будет сама петь.

Ирен, я нишу тебе точно в бреду. Горячка ожидания охватила меня. Страна великих чудес открывается мне, страна, имя которой никто не знает; тысячи чуждых нашей мысли и чувствам чудес. Поэтому то так и улыбаются все эти индийские Боги.

Может быть, на устах того человека, кто позвал меня строить гробницу своей милой, та же улыбка, улыбка неограниченного властелина, для которого жизнь человека не больше чем облачко жертвенного дыма? Где найти ключ к душе человека, не умеющего иначе удовлетворить своей скорби но утрате красивой женщины, как в оргиях из мрамора, реках из серебра и в пламени чистого золота?»

Брингер должен был волей-неволей подумать об этом письме, когда он после десятидневного путешествия, ночью прибыл в Эшнапур и спросонок разобрал, что его высочества раджа желает приветствовать своего прибывшего гостя.

Первое впечатление, полученное Брингером по выходе из автомобиля и беглом обзоре – было впечатление черно-красного хаоса.

Прямо перед ним возвышались ворота необычайной высоты, стремившиеся к небу. Справа и слева взлетали туда же две массивные, тяжёлые, тупые башни. На их платформах горели два костра, огненные языки которых, казалось, достигали облаков и грозили обратить самую ночь в пепел.

Перед воротами была площадь, в своей безбрежности казавшаяся пустой, хотя и была полна снующими живыми существами, покинувшими, казалось, недра земли, тщетно ищущими как бы вернуться туда обратно. У каждого такого человека был в руках факел, при свете которого он будто что-то искал. Но факелы не освещали тьмы, а делали ее еще гуще. На лицах людей отсутствовали глаза. Вместо них были тёмные впадины.

Единственно неподвижным элементом в этих волнах света и красок были слоны, образовывавшие справа и слева как бы по живой изгороди. Они держали хоботы высоко над головами. Точно глыбы скал стояли они там. На их спинах царили вожаки, неподвижные, как и они.

Брингер, внезапно перенесенный из полусна и глубокой усталости в борьбу света и тьмы, невольно зажмурил глаза и опустил голову.

– Господин Брингер, – произнес чей-то голос.

Он поднял голову.

Его высочество, раджа Эшнапура, несомненно был не тот, который писал письмо архитектору. Человек, стоявший перед Брингером и протягивавший с любезной улыбкой руку – сильную и тонкую, был без сомнения миллиардер, владелец экстренных поездов, автомобилей и яхт; вероятно, хороший охотник, ловкий игрок в поло и хладнокровный наездник, но это не был человек, объехавший весь свет, чтобы найти мастера для постройки мавзолея своей прекрасной возлюбленной.

Или он подделывался под него, маскируясь при помощи лондонского портного, нравился сам себе в роли космополита, знающего европейские обычаи, и не забывающего значения личного обаяния. В этом человеке не было ровно ничего таинственного; хотя, может быть, как раз в этом и заключалась его величайшая таинственность.

– Крайне любезно с вашей стороны, что приехали, – сказал раджа на чистейшем, безукоризненном немецком языке, – Мне остается лишь сожалеть, что не смог предотвратить всех тягот путешествия. Надеюсь, вы довольны моими слугами.

– Вполне, ваше высочество.

– Это хорошо, – сказал раджа, безразлично взглянув в направлении слуг. – Они знали, что ожидало бы их, если я в вашем тоне уловил хотя бы тень неудовольствия. Вы, наверно, устали. Пойдемте в дом.

– Нет, я не устал, ваше высочество. Внимание, которым меня окружали все время, по вашему приказу, превратили неделю пути в сплошное удовольствие. Раньше, чем вступить в ваш дом, я хочу выразить мое нетерпеливое желание возможно скорее приступить к той задаче, ради которой я сюда приехал. Разумеется, я желал, чтобы причина моего прибытия была бы менее болезненной. Я недостаточно знаком с обычаями вашей страны и поэтому не знаю, не совершаю ли я, быть может, бестактность, выражая вашему высочеству мое искреннейшее сочувствие?

– Обычаи этой страны требуют, чтобы о женщинах вообще-то не говорили, – заметил вскользь раджа. Но, во-первых, я не придаю большого значения обычаям страны, коль скоро они идут в разрез с моими взглядами, а во-вторых, разговора на эту тему нам все равно не избегнуть… Но пока оставим это. Прежде всего не благодарите меня; редко бывает так, чтобы у людей оказывалась действительная потребность благодарить кого-либо. Я лично никогда не заслуживаю благодарности. Наконец, простите меня, не употребляйте часто моего титула. Это осложняет беседу. Шаг, три шага, коленопреклонение… это скучно, неправда ли? Итак, еще раз, с приездом!

Брингер молча поклонился.

Они направились к воротам, башни которых пылали. По их проходе, слоны опустились на колени и их головы распростерлись на мраморной площади, тысячи факелов колебались, волновались, смешивались, точно в каком-то танце.

Раджа со своим спутником прошли в ворота и скрылись во тьме. Факелы отстали, точно не посмели перейти по ту сторону ворот. Дошли до конца свода; освобождающая синева встретила их.

В тот же момент с башни ворот раздался троекратный звук трубы. Брингер хотел спросить раджу о чем-то, но промолчал, Он остановился и стал смотреть…

Прямо перед ним, в двадцати шагах, расстилалось четырехугольное озеро, окаймленное мраморными гигантскими плитами, по середине которого виднелся остров; на недвижной глади воды поблескивали, отражаясь, отдельные крупные звезды.

При первом же звуке трубы, остров начал светиться. Из невидимых источников струился свет, снежно-белый и, прибавляясь в силе и полноте, заволакивал остров, как будто он весь должен был растаять в сплошном сиянии. Свет, казалось, исходил из самого острова, как белый, беспламенный огонь.

И только тогда Брингер разглядел, что весь остров был в сущности зданием, дворцом – снежно-белым, тысячебашенным, с высокими куполами.

– Боже мой, – прошептал Брингер. Он упивался. Раджа смотрел на него и улыбался.

– Пойдемте, – сказал он ласково.

Брингер шел за ним, не смотря под ноги. Его глаза были прикованы к чудесному замку.

– Осторожнее, саиб, – вдруг произнес кто-то над его ухом, и чья-то рука схватила его за рукав. Они стояли на берегу. Белые мраморные ступени вели к воде. Внизу стояла лодка. Четверо коричневых гребцов сидело на веслах.

– Войдите, и садитесь, саиб, – произнес рулевой с торжественной покорностью.

Брингер уселся на пурпуровую подушку, против раджи. Подняв глаза на владельца этого сияющего острова, он вдруг увидел на его лице, озаренном огнем, столько горечи и гнева, что на западе затруднились бы найти этому выражению определение.

3

Брингер осматривался в своей комнате. Она подходила бы своим убранством больше к какому-нибудь модному европейскому отелю, чем индийскому дворцу. Начиная с низкой, широкой кровати, вплоть до машинки для снимания сапог, все было практично и красиво. Только ковер отсутствовал на мраморном полу.

– Так лучше, – сказал раджа, извиняясь за его отсутствие, – из-за кобр…

В амбразурах окон, напоминавших контуры цветов, не было стекол. Вместо них были натянуты прозрачные ткани, защищающие от москитов. Мягкий электрический свет, струившийся из янтарно-желтых мраморных ваз, привлекал этих разносящих смерть насекомых.

В соседней комнате Нисса пускал воду в ванну. Его голые, тёмно-коричневые ноги совершенно беззвучно скользили по мрамору пола. У Брингера было чувство, как будто ему прислуживали тени: Нисса был старшим над двенадцатью слугами. Тупость его послушания отрицала его человеческое происхождение; он был, если не дух, то – животное. Вожак духов или животных.

Приняв ванну, Брингер попытался заснуть, но это ему не удалось; погасил огонь, но ночь не казалась ночью. Он сел в постели и стал прислушиваться. Была абсолютная тишь, но тем не менее ему чудились чьи-то шаги, – беспорядочные, мягкие, беззвучные, неслыханные доселе. Это раздражало и мучило своей неизвестностью, Он протянул руку к столику за кнопкой звонка, не находя которой опрокинул стакан с ледяной водой, оставленный Ниссой. Стакан разбился вдребезги об мраморный пол.

В темноте открылась какая-то дверь; мраморные урны наполнились красивым, успокаивающим светом.

– Нисса!

– Саиб?

– Кто там бродит взад и вперед ночью?

– Слуга смотрел на него недоумевающем взглядом. Брингер повторил свой вопрос по-английски.

– Тигры, саиб, – ответил тот, поняв, и наклонился за осколками.

По пути во дворец он видел их – красивых, сильных кошек. Когда Брингер в сопровождении раджи шагал через колоннаду, они вышли на двор перед дворцом, потягиваясь и моргая от яркого света факелов; их длинные цепи звенели по плитам.

Узнав хозяина, тигры понурили головы и тихо заворчали. Глаза их горели гневным огнем.

– Это для декоративности, – сказал раджа, взглянув в их сторону, – хотя пьеса, в которой они должны участвовать, ещё не готова. Я поймал их, когда они, обезумевшие от страха перед гоньбой, скрылись под верандой моего охотничьего дома. Они понравились мне, и я взял их. Иногда я любуюсь ими, греющимися на полуденном солнце и выпускающими свои когти. При виде меня, глаза их сулят мне смерть. Я люблю их ненависть. Это искренно. Нет ничего в мире, в чем не было бы лжи, кроме – ненависти.

В темноте Брингер не мог разглядеть выражения лица раджи в то время, когда тот произносил эти слова. Но звук их запомнился ему, как и мысль.

– Ты не можешь уснуть, саиб? – осведомился слуга.

Брингер помолчал.

– Дай мне напиться, – сказал он затем.

Брингер встал с постели и уселся в халате у окна, за которым расстилалась незнакомая ему индийская ночь. Он чувствовал пламенеющую темноту, наполненную живыми, беспорядочно шевелящимися, существами, точно лезвие, царапающее его нервы. Все, что он пережил за время своего прибытия сюда, было огромно, смутно и призрачно.

Но все это не было существенно, важно. Важно было выражение лица того человека, с которым он переезжал бездонное озеро и который говорил о ненависти, как о чем-то освежающем.

Вошел слуга и принес прохлаждающего питья.

– Раджа шлет тебе это питье, саиб. Он велел передать тебе; «пей, я хочу, чтобы ты мог уснуть под моей кровлей».

Брингер выпил. Вкус питья напоминал сок ананаса. Он лег с открытыми глазами. Точно прохладная, медленная струя проходила по телу, делая его ко всему безразличным. Он видел движения слуги, не соображая, к чему они; видел, как Нисса пустил в ход опахало над его постелью. Под плавные движения его Брингер уснул.

Он видел странный сон; по крайней мере ему казалось, что он видит сон.

Приснилось, что будто его разбудили голоса, звучащие на дворе, под окнами. Голоса мужчины и женщины, которые направлялись вглубь двора.

Мужчина сказал:

– Он сделает это.

Женщина отвечала:

– Нет, он не сделает этого. На что мужской голос опять сказал;

– Сделает.

После чего все смолкло. Мужской голос был раджи. В женском же голосе Брингеру послышался голос его жены – Ирен.

Он лежал с открытыми глазами. Реальность сновидения возбудила его. Он прислушался. Кругом была тишина. Только шелест опахала слышался над постелью.

– Нисса!

– Да, саиб.

– Ты не отлучался отсюда?

– Нет, саиб.

– Слышал ты голоса – мужской и женский?

Через несколько секунд раздался монотонный ответ индуса:

– Тебе приснилось, саиб. Брингер помолчал.

Несмотря на сумасбродность мысли, он был почти уверен, что не видел сон. – Я должен взять свои нервы в руки, – подумал он. – Они подстраивают мне одну шутку за другой, а быть может сила их выносливости мне ещё понадобится.

Он посмотрел на часы и заставил их играть. Часы пробили пять.

– Ступай спать, Нисса, ты мне больше не нужен.

Слуга ушел, Дверь беззвучно закрылась за ним.

Но желанный сон не приходил. Ночь проходила, вещи в комнате приобретали опять прежний вид.

Наступал день…

Полчаса спустя Брингеру, завтракавшему в восьмиоконном зале, предоставленном ему в качестве жилища, было доложено о визите раджи Эшнапура.

Он поднялся навстречу входившему. Впервые Брингер увидел лицо раджи в естественном освещении, при виде которого готов был забыть все свои ночные страхи.

Индус, доставивший ему письмо раджи, сказал, что его повелитель молод. Наверное, он знал это. Брингер увидел перед собой бесстрастное лицо человека неопределенных лет, не знающего чувства уважения и доброжелательства, во взоре которого было упрямство и ненависть.

– Доброе утро! – произнес раджа, тряся руку Брингера. – Слышал, что вам ночью было не хорошо. Этого можно было ожидать. После Двухмесячного путешествия очутится центре индийской жизни – это для нервов европейца слишком. С этой страной нужно ужиться. Я сомневаюсь, чтобы это удалось всем европейцам. Тем, кто проводит ночи бодрствуя, – эти индийские ночи ужасны. Поэтому я надеюсь, что впредь вы не будете проводить их без сна.

– И я надеюсь, – ответил Брингер, глядя прямо в глаза радже. – Не беспокойтесь обо мне, ваше высочество, я вынослив. Что во мне подчиняется и охотно поддается впечатлениям этой страны – это художник, а не человек. Если бы мне, как человеку, как мужчине, предстояла бы какая-нибудь задача рядом с художественной, то я исполнил бы и ее.

– Радуюсь этому, – сказал раджа и улыбнулся. – В этой стране весьма мало мужей, их нельзя употреблять ни в качестве друзей, ни в качестве врагов. В последних порою ощущается просто вопиющее отсутствие… Кстати, чувствуете ли вы себя столь бодрым, чтобы сделать утреннюю прогулку верхом?

– Да, конечно.

– Я бы хотел показать вам место, намеченное мною для постройки гробницы. Надеюсь, что верховой костюм, приготовленный Ниссой будет вам впору.

– Через четверть часа я пришлю к вам Измаила. Он проводит вас к лодке. До свидания.

– До свидания, ваше высочество.

Верховой костюм подошел, но Измаил не был точен, а также и раджа.

Напрасно сердился и торопил своего проводника Брингер. Его понукания нисколько на того не влияли.

Глаза Измаила смотрели холодно и несколько презрительно.

– Что для тебя, человек, значат четверть часа в вечности, когда ты сам – листочек мангового дерева. Бессмысленно тратить слова на это. Ты не придешь, ведь, ни на секунду раньше к цели, нежели это обозначено в книге жизни.

Брингер, опираясь на мраморную балюстраду спуска к озеру, закуривал трубку и с чувством своего превосходства размышлял о том, кто кого будет винить в неточности: Измаил раджу или раджа Измаила.

День становился жарким. Зеркало воды рябило, отражая ослепительными искрами солнечные лучи.

На противоположной стороне озера, вокруг башен, воздух дрожал от зноя и яркости света. Белый дворец, казалось, таял в море блеска. Орел парил в вышине.

– Здравствуй, саиб, – приветствовали его гребцы, прикладывая ладони ко лбу. С их гладких лиц струился пот.

Случилось так, что Брингер взглянул на часы как раз в тот момент, когда раджа вышел из дворца. Тот заметил это и рассмеялся.

– Вам следовало бы своевременно уничтожить этого опасного ремесленника, – прибавил он любезно, – раньше, чем у него хватило смелости распределить капли моря бесконечности и сунуть их в карманы людей, которые не знают, что с ними делать. Этот средневековый ловец минут сделал вас рабами времени. Мы же господа времени.

Он продолжал, улыбаясь смотреть на Брингера.

– Прошу – сказал он, входя в лодку. – Если вы думаете, что должны отплатить мне, то пожалуйста, сделайте это. По-моему, нет лучшего удовольствия, как искать и находить ответы на какие-либо противоречия. Это придает вещам остроту и приближает к пониманию их. Как вы полагаете?

– По-моему, – ответил Брингер, усаживаясь, – человек, желающий быть господином времени, должен быть господином вечности.

– И, следовательно, беречь минуты и секунды?

– Человек, принесший мне ваше письмо, сказал: «час часу не подобен…»

– Ах, Рамигани… Он – философ. Его сильная сторона заключается в том, что он умеет преподносить людям с известною торжественностью вещи, с которыми, однако, тем нечего делать в обыденной жизни. Этим он напоминает европейских философов. Да, если вам захочется что-нибудь купить, то снарядите для этой цели Рамигани. Он будет торговаться также, как будто бы покупал для меня.

– Он мне кажется верным и беспредельно преданным вам?

Лицо раджи стало холодным.

– Я хорошо ему плачу. Больше, чем могут другие. Это все. Если бы пришел другой, кто мог платить больше, то он ушел бы к тому, и выплюнул мое имя, как сок бетеля.

– Думаю, что вы, ваше высочество, ошибаетесь.

Раджа пожал плечами.

– Всякого человека можно купить, – сказал он, – все дело лишь в цене. Некоторые продают себя за тридцать серебряников, другие – за сто тысяч рупий. Кто продешевит, – часто потом кается и вешается. Тот же, кто возьмет подороже, отыскивает своему поступку моральную подкладку и остается жить. Ни на одной бирже не так важен верный нюх и верное помещение капитала, как на бирже, торгующей людьми, Кто знает и использует часы, когда цены на души падают, тот скупить их все.

– Надеюсь, что вы признаете исключения, – спросил Брингер с подчеркнутой вежливостью.

– Мне они не знакомы, – ответил раджа.

– Считаете и себя продажным?

Индус рассмеялся.

– Наверно. Только боюсь, что я весьма дорог. Это единственно важное. В этом случае человек выше покупщика и выше того, что я называю моральной подкладкой. Вне известной суммы она теряет свое влияние и значение.

– Ваше высочество, – начал Брингер, – если вы намереваетесь и со мною производить такие опыты, то будьте добры сообщить, каким способом я скорее всего смогу покинуть Эшнапур. Этим вы избавите и себя и меня от некоторых весьма неприятных часов.

– Оскорбил я вас? Простите, я вовсе не хотел этого. Простите и поговорим о чем-либо другом. Мы поедем верхом. Любите вы верховую езду?

– Да, если седло и лошадь хороши!

– Ручаюсь за то и другое!

Они прибыли на противоположный берег и вышли. К дереву были привязаны великолепные арабские кони, роскошно, по-индийски, оседланные.

– При игре в поло я считаю лучшим английское седло, но на прогулке в горы несравненно удобнее это чудесное изобретение одного сибарита.

– Брингер почувствовал, что среди пламенного зноя, его вдруг потряс озноб. Он не мог вымолвить ни слова, – спазма перехватила горло.

– Четверо слуг держали лошадей, хвосты которых достегали вызолоченных копыт. Их головы были повернуты к господину, но они не смотрели на него. У них не было глаз; лошади были слепы.

– В впадинах глаз сверкали громадные полудрагоценные камни, величиною с детский кулачек, золотистые топазы, подобные яблокам.

– Это самые красивые экземпляры из моих пятисот лошадей, – произнес раджа. – Выбирайте!

– И ни у одной нет глаз? – спросил Брингер.

– Нет, – ответил индус, изумляясь. – Разве вы находите, что они были бы красивее, чем опалы моего вороного жеребца?

– Без сомнения, – возразил Брингер, Он ненавидел в этот момент индуса всеми силами души.

– Жаль, – заметил любезно раджа. Вам, по-видимому, неизвестны хорошие стороны слепых лошадей. Нет спокойнее животного, нежели слепой конь. Они не знают головокружения. Их послушание изумительно. Они точно сказочные кони. А как красиво отражается солнышко в их искусственных глазах или как сверкает в них свет факелов? Что вы имеете против их красивых глаз?

Брингер гладил рукой по шее одну из лошадей.

– Не говоря о жути, я нахожу, что это придает лошадям какую-то черту женственности.

– А вы не любите женственности? – спросил осторожно раджа и улыбнулся.

– Я люблю женственность там, где она уместна – в женщинах, ваше высочество, – ответил Брингер и тоже улыбнулся.

– В таком случае вам не следовало приезжать в Индию – сказал раджа и вскочил в седло.

– Отчего?

– Вот оно! Никто не задает с такой страстью вопросы, как европеец. Может быть, впрочем, благодаря этому он и сведущ так. Если вам нравится этот буланый, то садитесь. В течении нашего знакомства с сердцем Эшнапура, я буду иметь честь указать вам, на основании поучительных примеров, отчего человек, любящий женственность только в женщинах, не должен бы приезжать в Индию.

Брингер сел на коня.

– Будьте уверены, ваше высочество, что я буду вашим внимательнейшим слушателем. Я люблю эту страну. Она была мечтой юности и целью возмужалости. Мои мечты и планы стремились сюда.

– Потому что вы ее не знали. Верьте мне; только кто знает ее, может ее любить. Вы спросите опять: отчего? Оттого, что Индия – женщина среди других азиатских стран. В самом деле: Китай – дряхлый старец, который, может быть, родится вновь и тогда станет переживать свое новое детство; Япония – тридцатилетний муж, и только Индия – женщина. Когда вы проживете здесь подольше, то вы убедитесь, что для этого заключения не требуется доказательств. Коль скоро Индия предстанет перед вами без фаты, вы найдете, что в ней нет иной красоты, кроме той, что снилась вам.

– Я думаю, что вы несправедливы к вашей родине. Если бы я ничего не видел в Индии, кроме вашего белого дворца, где мы только что были, то и тогда я счел бы свои мечты исполнившимися.

– Что-ж, дворец красив, но он не индийский. Строитель его был европеец. Индия не имеет истории, она лишь глава из истории ислама. Впереди – хаос, позади – разрушение. От нашего детства не осталось ничего, кроме потрясающих сказок в виде наследства нам – слабым и хилым потомкам. И что хуже всего; мы – народ без искусства. Мы питались только тем, что нам осталось от ислама. Там, где мы осмеливались творить сами, получался окаменевший идиотизм, также мало похожий на искусство, как горилла на человека.

– Простите. Если все то, что вы говорите, искренно, то что я должен тут делать?

– Это я вам сейчас скажу. Увидев все, что выстроено по вашим проектам, я заключаю, что вы с уверенностью лунатика находите нужное выражение для любого задания. Вы строите дом для юной любви и все, кто видят эту постройку, решают, что юная любовь не может обитать в другом месте, как только в этом. Вы строите церковь и все, при виде ее, говорят тише. Вы строите гробницу неизвестной блондинке и мы, никогда не видевшие ее, знаем, кто она была. Поэтому, я уверен, что вы сумеете найти и сущность индийского искусства.

– Вы ставите мне грандиозную задачу, – сказал Брингер.

– Сомневаетесь вы в возможности ее разрешения?

Брингер не отвечал.

– Вы решите ее, – продолжал своим невозмутимым голосом раджа. – А я направлю вас к тем источникам, откуда вы почерпнете силы. Вы должны видеть Индию, страну – женщину, до мозга костей, до последнего биения сырца. Вы должны сдернуть фату с неё и увидеть, что никакой таинственности в ней не обретается. Вы должны прикоснуться к началам того безумия, что заставляет многомиллионный народ вести междоусобную брань, обожествлять змей, коров и обезьян, что заставляет людей добровольно стоять с вытянутыми руками на одном месте до тех пор, пока ногти не врастают в ладони, или спать на усеянных гвоздями досках. Вы должны изучить храмы, где каждая колонна, каждый образ есть стократный вопль беспутства и безумия. Вы должны видеть недуги этого народа, ибо кажется, что самые его болезни – безумны. Проказа покрывает людей как снег, как разъедающая соль, а чума гарцует верхом на крысах, которых никто не смеет уничтожать, ибо индус не должен убивать. Это – Индия, господин Брингер.

– Вы обращаетесь ко мне как к живописцу или скульптору. Не забудьте, что я, всего на всего – строитель.

– Я пригласил вас затем, чтобы вы явили этой стране ее сущность.

Раджа смолк. Брингер задумался. На его лице напряженно подергивались мускулы крепко сжатых челюстей.

Красивые цветы висели на ветвях дерев, стаи белок играли на манговых стволах, и зеленые попугаи наполняли воздух своими пронзительными криками. Брингер не видел и не слышал ничего. По лицу раджи скользнула улыбка, та улыбка, что светится на губах богов Индии, когда те довольны.

Они доехали до берега реки, извивающейся меж расщелин скал. Доски моста загудели под копытами коней. Потом дорога пошла в гору, лесом. Раджа остановил лошадь.

– Сойдемте, – произнес он и спрыгнул.

Брингер последовал его примеру. Слепые лошади стояли неподвижно.

Всадники молча дошли до вершины горы.

– Вот долина, где вам предстоит строить, – сказал раджа, указывая рукой.

Брингер смотрел молча на расстилающийся пред ним плоский, неглубокий овраг. Он казался блюдом, наполненным образцами сокровищ всего мира. Небо над ним напоминало синий огонь.

Глыбы мрамора, которых не смогли бы сдвинуть сорок лошадей, были навалены одна на другую; белые, без единого пятнышка; черные, с золотистыми, как янтарь, жилками; розовые, как шеи фламинго.

Ни одного дерева, ни одного растения. Только камни, стоцветные камни, и рябь реки, отражающей всю эту красочную симфонию. На другой стороне оврага, бесконечно далеко, за окаймляющим его с севера холмами, – цепь лазурных гор, на которых отдыхало небо…

– Разрешите мне на минуту остаться одному, – попросил Брингер. Он уселся под развесистым деревом, оперся на локоть и стал смотреть.

Индус отошел неслышными шагами.