Текст книги "Метрополис. Индийская гробница (Романы)"

Автор книги: Теа фон Харбоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Встань, шакаленок, – сказал раджа распростертому. – Дома твой господин?

– Соизволь, раджа, милостиво переступить порог дома твоего последнего слуги, – произнес мальчишка, а в глазах его светилась ирония. – Милость твоего прихода освежает сердце моего господина и увеличит вдвое долготу его дней.

– В таком случае его наследники станут меня бранить. Иди вперёд! Мы не хотим испытывать терпения твоего повелителя, потому, что это отразится на нашем кармане.

Мальчик пошел вперед, и факельщики вступили в темный проход, который, казалось, не знал, что такое – солнечный свет.

Раджа бросил папиросу и сказал со своей изящной улыбкой:

– Обратите теперь внимание. Мы покидаем Индию и вступаем в чужую страну, которую я люблю, и которую полюбите и вы, потому что она прекрасна, меланхолична и, не считая плутовства хозяина, – страна прекрасных сказок. Сказать, что дом, в котором мы сейчас находимся, есть дом Бен-Гассана, значит сказать, что это – небесный храм. Когда вы его увидите, то подумаете, что он – Авраам под дубом Мамврийским. Он ученый. Он бывал в Мекке, и в его жилах течет чистейшая арабская кровь, такая же, как у пророка. Среди Индии, в городе, в своем доме, – он по-прежнему является жителем пустыни, живущим в палатке. Я очень люблю спорить с ним. Жаль, что вы не знаете его языка, и не можете торговаться с ним! Впрочем, у вас прекрасный переводчик… Я хочу, Рамигани, сегодня иметь повод быть тобою довольным.

– Ты приказал, господин, – ответил тот.

– Извольте видеть, у Бен-Гассана – немало чувства стиля. Он сумел осветить дорогу, ведущую в его святая святых, электричеством; тем не менее, в этих факелах есть что-то создающее настроение и обманчивое; я уверен, что мы по крайней мере раза два уже прошли одной и той же дорогой! Но надо отдать справедливость старику: тот, у кого в подвалах столько сокровищ, имеет право преобразить свой дом в лабиринт.

– Тут странно сыро, – заметил Брингер, проведя пальцем по стене.

– Раджа пожал плечами.

– Может быть, старый сделал устройство, чтобы на случай необходимости иметь возможность затопить все проходы водой. Величие его расы сказалось бы и в этом.

Мальчик, шедший впереди, вдруг остановился у одного места стены, подозвал жестом факельщиков и постучал в камень.

– Сейчас пожалуют Али-Баба и его сорок разбойников, – заметил вполголоса раджа. – Не изумляйтесь. Хорошему спектаклю предшествует хороший пролог. Мы уже говорили о чувстве стиля Бен-Гассана.

Стена открылась, так что Брингер и не заметил, как. На месте камня, зияло отверстие.

За отверстием горел огонь в Дамасской лампе, свешивающейся с потолка; горящее масло распространяло странный, одурманивающий запах. Под лампой, на полу, был ковер, – старый, с потухшими красками, ковер.

Как раз под лампой стоял человек, в белом бурнусе и зеленой чалме, разрешенной только последователям пророка.

– Будь благословен твой приход, раджа, – сказал старик, торжественно поднимая руки.

Рамигани приступил к своей работе. И пока Брингер слушал его скорый и резкий шёпот и одновременно прислушивался к чужим звукам голосов Гассана и раджи, вдыхая в себя странный запах масла и глядя на обоих приветствовавших, при мерцающем свете лампы, – ему казалось, что он стоит на берегу какой-то реки, разделяющей его от них и все, что они говорили и делали, казалось идущим с той стороны, проникающим через шум реки.

– Благодарю тебя, мой друг, Магомет Бен-Гассан, за то, что ты счел меня достойным войти в твой дом, где я вновь могу дивиться на богатства, собранные твоею мудростью. Не покупать я пришел к тебе, венец ювелиров, ибо ты сам знаешь, что в моих храмах имеются драгоценные камни в таком количестве, как у других навоз. Я привел к тебе друга, объехавшего весь свет от восхода до захода солнца, и видевшего все чудеса мира до пресыщения. Я же сказал ему: «нет ты не все еще видел! А сокровища Магомета Бен-Гассана?»

– Прошу тебя показать ему их, чтобы он возблагодарил Бога за то, что он сделал человека владельцем подобного великолепия.

Гассан кивнул своей старой головой и сказал:

– Будь благословен, сын мой. Час твоего прихода будет записан в книге моей памяти золотыми буквами.

Брингер молча поклонился.

По знаку Гассана, слуги принесли набитые трубки и жаровню, наполненную раскаленными угольями. Затем внесли круглый медный столик, на котором стояла с дюжину чашечек с черным кофе.

– Присядьте, – попросил Гассан.

Слуги придвинули подушки; все трое уселись. Но время курения царила полнейшая тишина.

После того, как каждый выпил пять или шесть чашечек, величиною с наперсток, и выкурил трубки по три табаку, Гассан хлопнул в ладоши и поднялся.

– Если твоему высочеству угодно, то я готов показать твоему другу, которого пусть благословит Господь, бедное имущество моего дома; но я прошу передать ему, так как он не знает моего, а я – его языка, что я делаю это только потому, чтобы исполнить твое желание, а не потому, что все это было бы достойно осмотра.

– Твое смирение увенчивает все твои добродетели, Магомет Бен-Гассан, – ответил раджа. – Позволь нам остаться при особом мнении. Будь так добр и проводи нас сам по твоим блестящим чертогам и позволь Рамигани нас сопровождать. Он – уста и уши для моего друга, чужеземца.

– Пусть будет далека от меня мысль, в чем ни будь не послушаться тебя, раджа! Умеет он молчать, твой слуга?

– Умеет, – ответил коротко раджа.

Рамигани перевел и вопрос, и ответ, точно речь шла не о нем. Лоб его был покрыт потом.

Купец поклонился; на его лице светилось спокойное удовлетворение, как будто в словах раджи скрывалась клятва.

Они вышли из комнаты и вошли в проход, освещенный факелами и масляными лампами.

После продолжительного шествия, дорога пошла под гору, в глубину. Они дошли до большого сводчатого помещения, потолок которого терялся во мраке.

– Это преддверие святилища. Зажмурьте глаза, советую вам, – сказал раджа.

Гассан поднял руки и произнёс:

– Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его.

При этих словах он открыл узкую дверь, которую никто не сумел бы заметить.

– Войдите, друзья мои, – прибавил он мягко.

Брингер вошел вслед за раджей. Он остановился у порога и зажмурил глаза. Потом открыл их, но поднял инстинктивно руку для защиты их.

– Разве я был неправ, предупреждая вас?

Брингер нечего не ответил. Смутно видел он фигуру мусульманина, смутно – как сквозь туман, лицо раджи, с игравшей на нем холодной и противной усмешкой и, наконец, Рамигани, который стоял рядом с ним, полуоткрыв рот, вокруг линий которого играла жадность.

Это глухо вопиющая жадность отрезвила Брингера. Азиат разбудил европейца.

В помещении, куда они вошли, горело столько ламп, что в нем вовсе не оказывалось никакой тени. Стены комнаты, из чёрного мрамора, были пусты, Пол был весь покрыт коврами, которые почти что пропадали для глаза из-за обилия широких блюд, стоявших вплотную одно к другому. Все они были изготовлены из дорогих металлов: белое серебро – рядом с серым, темное золото – рядом с болезненно бледным, и темно-зеленой бронзой. Каждое блюдо, которого не смогла бы поднять женщина, было наполнено редкими драгоценными и полудрагоценными камнями, в оправах и без, от величины просяного зерна до величины маисового.

– Думаете ли вы, что эти камни достаточно хороши для того, чтобы ими написать имя княгини в мрамор? – спросил раджа громко.

– Они были бы достаточно красивы для украшения живущих, – произнес серьезно Брингер.

– Да. У него лучшие связи с индийскими камнеторговцами. Но не стоит ему показывать своего удовольствия. Каждое слово изумления и восторга стоит тысячу рупий, а он и так не дешев.

Магомет следил внимательно за ними.

– Прошу твоего друга присесть, – сказал он любезно.

– Мой друг не сядет, венец ювелиров, прежде чем ты покажешь ему свои лучшие сокровища.

– Не скупись, избранник Божий! Не ставь меня в неловкое положение, ибо я обещал ему, что он увидит то, чего еще никогда не видал. То, что находится здесь, не лучше того, что носят в впадинах глаз мои кони. В ноздрях моих танцовщиц сверкают более крупные изумруды, чем я вижу здесь, а в их браслетах есть такие сапфиры, которых я не вижу у тебя. Мне было бы неловко подарить своим женам то, что разостлано перед нами, потому что последняя из них могла бы сказать: «постыдись, скупец».

– Твой друг думает иначе, – сказал с хитрой улыбкой купец. – Его глаза радуются виденному.

– Магомет Бен-Гассан, мой друг вежлив, и никогда не покажет своего разочарования, даже если бы оно было больше моего изумления! Позволь мне поклясться бородой пророка, что мое терпение скоро иссякнет! Я не потому приехал сюда на слоне, по пыли и удручающей жаре, чтобы меня и моего друга постигло такое разочарование, о перл среди купцов! Ты прислал ко мне посыльного, у которого хватило нахальства сказать мне, что будто бы тебе удалось собрать такие сокровища, перед которыми блекнут звезды. Я пришёл, потому что поверил твоим словам, и что же я нахожу? Саад Ибн-Саид, живущий на берегу Гопура, имеет в своей маленькой лавочке больше прекрасных камней, чем ты, Магомет Бен-Гассан, в своем хвастливом подвале.

– Аллах да сохранит твои глаза, раджа, – завопил Гассан, недовольный. – Саад Ибн-Саид – собака и мошенник, которому за его грехи пора в ад. Если ты в его вонючей лавочке найдешь хоть один такой камень, как здесь, справедливейший из раджей, – хоть один такой рубин, величиной с голубиное сердце, хоть один такой топаз, такой опал, величиной с мою ладонь и из-за которого гурия пришла бы с неба на землю, если ты найдешь хоть один такой камень, то пусть мои дети и внуки выплюнут имя Магомета Бен-Гассана на посмешище женщин.

– Не болтай зря, друг мой Магомет, и лучше принеси-ка что-нибудь получше этого; или, клянусь головой, я повернусь и уйду, пойду к Саад Ибн-Саиду и осрамлю тебя таким образом на весь Эшнапур.

Магомет Бен-Гассан съежился и посмотрел на раджу. На его лице не заметно было ни малейшего гнева или недовольства. Его хитрые глаза смеялись.

– Купишь то, что я тебе покажу?

– Ты хочешь ставить мне условия?

– Я показываю только тому, кто покупает, солнце среди властелинов.

– А я покупаю только то, что увидел, драгоценность среди купцов.

– Я принесу тебе сокровища, которые приросли к моему сердцу, раджа, и с которыми я могу расстаться только с болью в сердце. Их божественное совершенство помрачит твой разум.

– Не рассчитывай на это, мой друг, – вскричал раджа. – Мне останется достаточно рассудка, чтобы быть настороже, потому что ты, великолепный, любишь призывать имя пророка всегда, когда тебе нужна его подмога при плутовстве.

Не было слышно ответа Гассана, хотя он оставил за собой дверь открытой. Только что он вступил в соседнюю комнату, как зазвонил колокол и этот звон съедал, заглушал все прочие звуки.

– Новая предосторожность со стороны старика, – прошептал раджа на ухо Брингеру. – В последнее время он сделался что-то уж очень осторожным.

Рамигани продолжал стоять с раскрытым ртом. Его глаза были одурманены больше, нежели ослеплены; он пил, упивался немой страстной игрой красок цветных камней.

– Если мне захочется когда-нибудь освободиться от этого человека, – заметил вполголоса раджа и по-азиатски улыбнулся, – то мне нужно будет только сказать ему: «возьми из сокровищницы Гассана то, что тебе нравиться»… И он никогда больше не вернется.

– А вы разве полагаете, что захотите когда-нибудь от него избавиться?

Раджа пожал плечами.

– Что знает сегодня о завтрашнем дне? – заметил он вяло.

Звон прекратился; Магомет вернулся обратно. Он нес в руке мешочек; закрыл за собою дверь и опять уселся на ковре. Лицо его было серьезно и благостно.

Он положил мешочек перед собой на ковер, поднял руки и произнёс:

– Свидетельствую: нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк его!

– Вот он где, пророк то! – сказал раджа.

– Прошу тебя, князь, подойди, и позволь тебе предложить место рядом с собой! – сказал купец и стал развязывать мешочек. Руки его дрожали.

– Идите, – сказал раджа и потянул Брингера за рукав. – Сейчас начнется борьба.

Они уселись против мусульманина. Рамигани встал за спиною Брингера; он чувствовал дыхание индуса над своей головой.

Магомет Бен-Гассан высыпал камни, один за другим, на свою ладонь и раскладывал их на полу своего белого бурнуса. Он говорил с камнями и с самим собою с воодушевлением. Седая борода его дрожала.

Он мог торжествовать. Когда он взял свое последнее сокровище, изумруд, величиной с орех, и поднял его с ловкостью фокусника двумя пальцами вверх, так, что по воздуху точно зеленая молния промелькнула, – то раджа схватился за руку Брингера и сдавил ее. Это было нужно, иначе торжество Гассана было бы слишком полным.

Девять камней лежали на бурнусе. Два рубина, пропитанные красным; два сапфира, величественные и радостно-восклицающие; аметист, с темною тенью в середине; два опала – кусочки неба до солнечного восхода, один звездный сапфир и – изумруд.

Гассан достал откуда-то из складок своего бурнуса роговые очки, оседлал ими нос, и посмотрел поверх их на своего княжеского посетителя, хитро и точно подбадривающе.

– И это все, – спросил раджа, как будто оскорбленный.

Тщеславие заставило Гассана выпрямиться.

– Аллах да хранит твои очи, – сказал он, подняв руки. – Разве ты не видишь, что любой из этих камней стоит дороже иного города?

– Зрение у меня хорошее и я вижу, что все твои камни, вместе взятые, не стоят не только города, но даже – дома, даже ворот какого-нибудь дома. Если бы какой-нибудь бедный человек, мой друг, принес бы мне их в подарок, то я взял бы, чтобы не обидеть его, если у него не было лучшего, а на следующий день подарил бы их Рамигани, слуге, который стоит там, за спиной моего друга…

– Нет Бога кроме Аллаха… – завопил яростно Гассан, потрясая своим тюрбаном.

– Знаю, знаю, сверкающий светоч ислама, – перебил его раджа. – Оставь пророка в покое и не позорь его имя, которого ты не достоин носить, коль скоро ты меня хочешь обмануть! Поправь свои очки, которые хотят соскользнуть с твоего носу и рассмотри повнимательнее свои камни, которые ты так восхваляешь. Или ты ослеп и позволяешь себя надувать, или ты большой мошенник, который считает меня за дурака.

– Таких камней нет ни у одного раджи! Если я их отдам, то стану оплакивать как своих детей.

– О, ты, порождение девяносто девяти грехов, – вскричал раджа, сделав движение, как будто хотел бросить шапку оземь. – Разве нет в моей сокровищнице таких камней, которые могут отбить тебе охоту хвастать этими? Разве нет у Саида таких камней? Я пойду к нему, велю принести все то, что мне нужно, и раньше вечера камни будут на моем столе. Не думаешь ли ты, что я в тебе очень нуждаюсь?

– Если Саад Ибн-Саид даже продаст всю свою лавчонку вместе с своей презренной шкурой, то и тогда у него не будет столько денег, чтобы купить хотя бы один такой камень.

– Его друзья дадут ему в долг сколько нужно, когда узнают, что он покупает для меня.

– Пусть чума поразит этого шакала, – завопил, как иступленный дервиш, Магомет Бен-Гассан.

– Не сердись, почтеннейший, – сказал спокойно раджа. – Я люблю тебя, и поэтому я не хочу, чтобы люди шептались за твоей спиной на улице: «Магомет Бен-Гассан обеднел; раджа не купил у него камней, потому что он не в состоянии больше покупать хороших». Я не хочу этого, потому что почитаю твою старость и твою седую бороду. Поэтому скажи мне, что ты хочешь за этот рубин?

– Господин, я не продам тебе его, – произнес мусульманин важно, – я подарю тебе его за две тысячи рупий.

Раджа захохотал и всплеснул руками.

– Две тысячи рупий? Нет, ты совсем спятил, друг мой, Магомет! Две тысячи! Никто не даст за этот камень больше двухсот! Сто рупий! Хочешь? За такой камень и этого еще премного.

– О, Магомет и все Калифы! Неужели лучи горячего солнца омрачили твой рассудок, о раджа! Я краснею за тебя! Да будет стыдно мне, если в этом помещении найдется хоть один камень, который не стоил бы втрое дороже. Прибавь, раджа!

– Сбавь, Магомет Бен-Гассан!

– Мои потомки будут проклинать мое имя, если я уступлю хотя бы часть! Тысяча девятьсот рупий!

– О, нет! Много, много меньше!

Магомет прищурился.

– А сколько ты дашь?!

– Да я вообще не хочу ничего покупать от тебя: ни этого рубина, ни других камней, о возлюбленный богов! Я ничего не хочу покупать, ни сейчас, ни когда либо; разве только в том случае, если ты продашь все, что находится в этом помещении за миллион рупий…

Брингеру казалось, что воздух вокруг него задрожал. Он сидел, затаив дыхание, и бессмысленно смотрел на двух людей, сидевших друг против друга и осыпавших друг друга проклятиями и ругательствами. Он уже не слышал над своей головой слов Рамигани и по временам тряс головой, как бы желая отделаться от досаждающего шёпота. Предложения и требования сыпались подобно граду. Бен-Гассан совершенно, казалось, обезумел: он бросил на пол свои очки и топтал их. Оба кричали и пламенели. Худощавые руки Гассана превратились в лапы коршуна. Его тысячу раз повторявшееся – «нет», делалось все неистовее. Он вертелся и качался на месте, как танцующая кобра.

И, вдруг, замолк. Как будто очнувшись, усмехнулся и отер рукавом бурнуса, струившийся с лица пот.

– Пусть будет, как ты сказал, благословенный, – сказал он любезно.

– Раджа встал, и посмотрел на Брингера с особой усмешкой.

– Ну, что? – спросил тот. – Сторговались?

– Да. За два с половиной миллиона… Смешная цифра. Но легче раскусить гранитный орех, чем сломить упрямство этого отпрыска пророка. Я чувствую, точно меня колесовали. Сегодня ночью я буду спать мертвецким сном. Пойдемте. Вероятно, уже полночь!

Бен-Гассан проводил их до дверей своего дома. Раньше расставанья, Бен-Гассан подошел к Брингеру и сунул ему в руку маленькую некрасивую ракушку…

– Возьми это, друг моего друга, на память о своем слуге Магомете Бен-Гассане. Да будет прославлено твое имя!..

– Язык моего друга нем, но его сердце благодарит тебя с красноречивостью влюблённого.

Брингер сунул ракушку в карман и направился к своему слону. Бен-Гассан остался стоять у входа и глядел им вслед.

Когда они сидели в лодке и плыли по темной глади озера, раджа вдруг круто повернулся к Рамигани:

– Слушай, отдай мне камни, что ты украл у мусульманина. Они в сущности мои…

– Я ничего не украл у него, – произнес тот.

– Нет? В таком случае ты дурак, Рамигани!

Слуга молчал. Раджа повернулся к Брингеру.

– Вы уже рассмотрели то, что старик вам подарил?

– Ракушку?!

– А его содержимое?

– Содержимое?

– Неужели вы думаете, что Магомет Бен-Гассан дарит ракушки?!

Брингер достал ракушку из кармана и открыл ее. В ней был камешек, величиной с миндалину.

– Позвольте-ка!..

– Пожалуйста.

– Раджа взял осторожно камень и положил его на ладонь.

– Нет ли у вас карманного фонарика?

– Есть.

– Позвольте-ка на минутку?!

Брингер достал фонарик и нажал на кнопку.

Раджа внимательно разглядывал камень, дал ему поиграть под лучом фонаря и затем вернул камень!

– Звездный сапфир! Поздравляю вас – прекрасный камень!

– Что же это значит?

– Должен признаться, что этот сапфир наводит на размышления. Это – вернейший признак, что Магомет меня надул. Впрочем, я должен был бы предвидеть это… Берегите этот камень; с трудом можно найти другой, который бы мог сравняться с этим…

Брингер не отвечал. Он вспомнил свою жену. Она любила сапфиры, и она будет его носить. Он спрятал камень в боковой карман и погладил это место, как будто там находилась часть Ирен.

Распростившись с раджей, он вошел к себе, и первое, что увидел – была Мира, сидевшая в углу комнаты. Ее взгляд и улыбка были наполнены отдающейся любовью.

– Дитя мое! Моя маленькая сестричка, – произнес еле слышно Брингер, – какие вести ты мне несешь?

– Это! – сказала она, открывая ладонь руки и поднимая ее к нему.

В ее коричневой, узенькой руке был маленький платочек. Брингер схватил его.

Это был платочек его жены.

8

Брингер держал платочек в руках, точно маленькую, белую птичку, слетевшую к нему. Он сел на ближайший стул и погрузил свое лицо в душистую, нежную ткань. Он вдыхал в себя, упивался ароматом, облекавшим его жену. Он приложил платочек к своим губам и чувствовал жжение в веках глаз. Хотелось бессмысленно смеяться и кружиться. Он сидел – маленький, съежившись и делал героические усилия сдержать подступающие рыдания.

– Подойди ко мне, дитя, – сказал наконец Брингер и протянул руку.

Девочка подошла сразу же, с безвольным послушанием.

– Скажи мне, где она?

– Здесь, но дворце, саиб. Над западными воротами живет она; у неё много красивых комнат.

– Говорила ты с нею?

– Да, саиб!

– Она сама дала тебе этот платочек?

– Да. Для тебя.

– Почему же она не написала ни одного слова?

– Саиб, мои уши и уста вернее куска бумаги. Если бы я по пути умерла, – а если б я не вернулась, то была бы мертвой, – то и ее слова умерли бы вместе со мной. Бумажка с написанными словами говорит еще и тогда, когда посланный – мертв.

– Неужели смерть сторожила тебя на твоём пути?

– Смерть всегда недалека, – ответила Мира спокойно.

– Конечно, для всякого человека. Но ты еще ребенок, и не должна была бы ее бояться.

– Я и не боюсь её!

– В широко раскрытых глазах Миры светилась почти строгость.

– Я знаю. Ты доказала мне это. Жизнь страшит тебя больше… Моя сестричка, если я и моя жена, ради которой я нахожусь здесь, в этой стране, выберемся отсюда, то мы тебя попросим следовать за нами, и ты опять научишься любить жизнь.

– Да, саиб, – ответила Мира, без надежды в голосе и во взгляде.

– Хочешь ты сказать мне, что сказала мне моя жена?

– О, саиб, она любит тебя, и я Должна передать тебе следующее; нет слова, которое было бы достаточно свято, для описания ее любви к тебе. Когда я пришла к ней, она плакала, а когда я уходила, она смеялась, зная, что я иду к тебе. Я думаю, что она полюбила меня, ибо твой взор был на мне. О, она хороша, та женщина, которую ты любишь; но когда она произносит твое имя, – она воодушевляется и тогда она – прекрасна!

– Веди меня к ней!

– Нет, саиб. Никто не должен знать ничего. Если они заподозрят что либо, то возьмут меня от тебя и запрут, и я не смогу тебе помочь ничем. Терпение, саиб; ты должен терпеть…

– Если твое сердце было бы так полно страха и любви, как мое, то ты не говорила бы этого слова! Но я не хочу, чтобы ты из-за меня подверглась опасности. Опиши мне путь туда, и я пойду один. Скажи мне, куда я должен идти?!

– Не ходи, саиб! – сказала Мира нежно и с твердостью. – Я приведу ее сюда.

– Так, чтобы ей нечего было опасаться?

– Так, чтобы ей нечего было опасаться!

– Не играй мной, Мира! Ты не должна пытаться обманывать меня. Я буду ждать, сколько хочешь! Но если ты не вернешься раньше утренней зари, то я сам пойду и попытаюсь ее найти без тебя.

– Я приведу ее, саиб.

– И долго мне придется ждать?

– Долго, саиб. Дорога длинна и сторожей много. Ты не захочешь, ведь, чтобы мы были неосторожны?

– Нет!

– Ночь не кончится, когда мы придем.

– Тогда иди, моя маленькая сестричка.

Мира ушла. Дверь беззвучно закрылась за нею.

Брингер вынул часы, посмотрел и положил снова в карман, не заметив, который час.

Открыв дверь в соседнюю комнату, он стал ходить взад и вперед, останавливаясь перед окнами, столами, шкафами; брал сотни вещей в руки, разглядывая их и ничего не видя. Иногда он прислушивался к каким-то воображаемым звукам – казалось, что он слышит хлопанье дверей, чьи-то отдаляющиеся шаги…

Он шептал про себя, сквозь зубы:

– Приди! приди!

Потом, после этой бури радостного ожидания, другие мысли овладевали им.

– А что, если она не сможет прийти? А что, если Миру видели по дороге, и она схвачена? А что, если Ирен сама попалась на глаза Рамигани?

Брингер вздохнул. Глупец, что он раньше не подумал о таких возможностях. А слова Миры о смерти, таящейся вблизи? Он вспомнил о них…

Десять раз в течении одной минуты прислушивался он, так что самая тишина стала как-то звучней… Наконец, совершенно измученный, отчаявшись увидеть Миру, уселся он на стул и подпер низко опущенную голову руками.

И вдруг ему почудилось, что дверь открылась. Боясь поднять глаза, он продолжал сидеть… Наконец, встал, сделал пару шагов вперед, протянул руки и почувствовал, что обнимает любимую женщину, свою жену.

Они не целовались. Они стояли тихо и чувствовали, что составляют одно. Бесконечное спокойствие волной проходило в нем. Чувство глубокой, огромной радости, Он поднял голову жены и поцеловал ее мокрые от слез глаза, и отдающийся рот, точно пил. Он чувствовал, что Ирен хочет сказать что-то, хочет говорить и мешал этому своими поцелуями.

– Не говори ничего… – шептал он, точно говоря ее губам, а не ушам. – Не говори… ты здесь… у меня… в моих объятьях… все прочее не имеет значения… ты, ты здесь, Ирен!..

Жена не отвечала. И когда он заглянул ей в глаза, то увидел, что Ирен улыбалась, улыбалась счастливой улыбкой.

– Каким образом очутилась ты здесь?

– Это длинная история. Рассказать тебе?

– Да. Но ты должна спокойно остаться в моих объятьях. Сиди, я хочу смотреть тебе в лицо. Может быть, тебе придется повторить иную фразу, милая, потому что я не ручаюсь, что, слушая звук твоего голоса, я всегда пойму смысл сказанных тобою слов. Но не плачь больше, нет больше повода… Теперь ты здесь… Получила ты мои письма?

– Да, милый.

– Ну, рассказывай. Не томи меня!

– Это недолго рассказать… В тот вечер, меня внезапно вызвали к телефону. Говорила моя сестра. Оказалось, она получила какое-то известие, которое поразило ее. Она потеряла голову и во что бы то ни стало, хотела переговорить со мной.

– Странно!

– Что странно?

– Да то, что твоя сестра из людей, не легко теряющих голову.

Конечно, но я вспомнила об этом уже после. Она умоляла так отчаянно, что я испугалась и тотчас же пообещала ей прийти. Я оделась, посмотрела – спишь ли ты и, уходя, сделала Францу соответствующие распоряжения.

– Когда это было?

– Около половины девятого.

– Ага! Дальше!

– Нигде по близости не было ни одного автомобиля. Шел дождь. Вагоны трамвая были битком набиты. Пришлось порядочно ждать. Когда я приехала на станцию, поезд уже ушел. Надо было ждать следующего, который отправлялся через четверть часа. Ожидание успокоило меня, и я решила предварительно сговориться еще раз с сестрой, раньше, чем оставлять тебя одного на несколько часов, или, на худой конец, пригласить ее самое приехать к нам. Когда я, наконец, добилась соединения, то сестра сама подошла к телефону и спросила меня, в самом радостном настроении, как твое здоровье и когда она сможет привезти первые цветы, которые только что распустились в ее саду.

– Очень хорошо!!

– Мы долго говорили. Сестра по-видимому сочла меня сумасшедшей. Она посоветовала мне поручить временно уход за тобой кому-нибудь другому. Я в свою очередь убеждала ее, что я, слава Богу, совершенно здорова и что половина девятого она же сама умоляла приехать к ней и поддержать ее в ее тяжелом несчастье! В ответ на это, она поклялась, что ничего не знает и что все это, по меньшей мере, странно…

– Бедная! Воображаю, как ей хотелось бы постигнуть эту мистификацию!

– Этого хотелось и мне. Я дала отбой и позвонила домой. Отвечал Франц. Да, какой-то господин заходил к нам, ушел и опять был позван обратно, по твоему поручению.

– В ответ на мой вопрос о чужом, Франц сказал только, что он чужеземец, говорящий с странным акцентом. Я просила его не предупреждать ни тебя, ни чужого о нашем разговоре и поспешила домой. Когда я приехала, ты уже минут с десять как уехал.

– Милая! Очень ты напугалась?

– Я не знаю, правильное ли это слово? Я знаю только, что я бессмысленно стояла у твоей постели, глядя на смятую подушку. Франц говорил мне что-то, но я его не понимала. Лишь постепенно стал разъясняться мне туман его слов… важные дела… внезапный отъезд… по телеграфу подробное объяснение завтра… Ты не должен забывать, что я тебя оставила после кризиса, в освежающем, бодрящем сне и теперь вдруг узнаю, что ты поднялся и ушел с неизвестным, не оставив мне ни одной строчечки…

– Я пытался это сделать, но безуспешно.

– Теперь я знаю это, но тогда… Я просила Франца повторить мне несколько раз все подробности твоего странного отъезда. И как раз в тот момент, когда я решала про себя, что предпринять и готовилась уже позвонить в полицию, раздался звонок. Франц бросился к дверям. Я не могла ступить ни шагу. Время до его возвращения, казалось, бесконечным. Наконец, он вошел, зажёг свет и доложил: «Его Высочество, раджа Эшнапура».

– Как?

– Так как ты изумлен, то я знаю, что ты меня понял!

– Раджа приходил к тебе?

– Да!!

– В тот самый день, когда я уехал?

– Около полуночи!

– Впрочем, я ведь обещал не удивляться ничему…

– Милый! Он стоял в дверях, одетый по последней европейской моде, улыбаясь. «Прошу тысячу раз извинить меня за беспокойство, но я считаю, что никакой час не поздний, для того, чтобы сообщить вам о вашем муже. Он вполне здоров, окружен отличным уходом и добровольно едет в Индию, где, я надеюсь, он воздвигнет сооружение, которое затмит все мировые чудеса прежних веков».

– Откуда вы это знаете? – спросила я, забывая все правила вежливости. «Он делает это по моему поручению», ответил раджа в высшей степени любезно. – Так значит по вашему поручению мой муж был вытащен из постели в подобном состоянии, которое может быть стократ опаснее только что минувшего кризиса? А то, что я обманным образом была вызвана из дому, это тоже сделано было по-вашему поручению? – спросила я, не приглашая его садиться.

– Да, и то и другое. В известном отношении плохо, что вы опоздали на поезд. Если бы вы, согласно моему плану, приехали бы к вашей сестре, то вы бы встретили перед ее домом человека, который бы отдал вам письмо, с настойчивой просьбой прочесть его. Тогда вы узнали бы все то, что теперь я принужден объяснять вам устно.

– И он рассказал мне все, все подробно. И знаешь, не смейся надо мною, милый, я успокоилась, и стала думать о том, что ты собираешься строить. Это не честолюбие – ты знаешь это! Но когда индус рассказывал о своих планах и желаниях, я поняла, что он тебя любит, твои работы, твои мысли, твою душу… И я в душе почувствовала жалость к нему, потому что я была богаче его – у меня была твоя любовь… Когда он кончил, то я сказала ему, что хорошо его поняла, но одного не в состоянии охватить: таинственности, в которую он счел нужным облечь всю эту историю. По-моему, всего этого не нужно было бы. Тебя, наверное, увлекла бы грандиозность задачи, и, конечно, не я стала бы удерживать тебя!

– «Я знаю это, – отвечал раджа и посмотрел на меня. – Не может быть и речи о том, будто я хотел разлучить вас с мужем путем каких-либо хитростей или таинственных манипуляций. Но дело в том, что мне необходимо, как можно скорее, оторвать вашего мужа от Европы, иначе он не в состоянии будет выстроить индийской гробницы. Его душа, его чувства, хотелось бы сказать, его кровь, должны наполниться Индией, ее душой, ее кровью. Он должен забыть Европу. Поэтому я не хочу, чтобы вы ехали с ним. Пока вы с ним, и Европа будет там – таинственная, могучая, жизнерадостная и смелая, та – что никогда не теряет под собою почвы и не знает безумия страха. Вы умная женщина, вы не захотите, чтобы слава вашего мужа померкла».