Текст книги "Преображающие мир. Книга вторая. Охотники и ловцы рыб (СИ)"

Автор книги: Татьяна Иванова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

 Растерявшийся Всеслав молча поклонился еще раз.

 Сольмир заговорил только тогда, когда все трое переехали мост через реку и оказались за пределами Ледницкого острова. Так заговорил, что лучше бы и дальше молчал.

 – Любава, я остаюсь. Я не смогу жить без Нее. Она как нежный запах ночных цветов, как тихая сладкая песня в ночи.

 Он резко остановил своего коня под огромным дубом, еще остающимся без листьев. Его потрясенные спутники тоже остановились.

 – Сольмир, это ничего хорошего тебе не даст, – рассудительно ответила Любава. – Подумай, кто ты, а кто она. Это же мучительно. Ходить и страдать рядом с той, кто на тебя не обращает внимания. Для кого ты никогда не будешь равным, в лучшем случае станешь отроком, прислужником.

 – Сказителем.

 – Нет. Сейчас Великий Пост. Никто тебе не даст ни играть, ни петь.

 – Я ее приворожу.

 – Ой-ли, – с сомнением протянула Любава.

 Сын муромского главного волхва вспыхнул.

  – Я по-настоящему приворожу. Без всякой чепухи вроде половинок разрезанной летучей мыши по двум сторонам дороги, или проверченного вертелом сердце крота. Я в силах использовать истинный приворот.

 Всеслав присвистнул и крепко взял рукой Сольмирова коня за поводья.

 – Не обижайся, ничего особенного, но у тебя не получится. Мы, христиане, защищены от любых приворотов. Только своей душе повредишь.

 Сольмир смотрел на огненноволосую в лучах солнца новгородку каким-то потемневшим взглядом.

 – Посмотрим, дядько лысый, может она не такая уж и христианка.

 – Какая бы не была, приворот не подействует. Сольмир, миленький, да брось ты эту безумную затею.

 – Да. А что ты с Болеславом делать собрался? – скептически спросил Всеслав. – Отворот? Так у них все не столько на любви, сколько на политике замешано. Против политических соображений как приворот так и отворот бессилен. Лучше уж самому себе отворот устрой, раз такой умный.

 – Отпусти моего коня, – гневно заявил влюбленный сказитель. – Или можешь и дальше держать. Я пешком вернусь.

 Он стремительно соскочил с коня.

 Любава испуганно посмотрела на Всеслава. Тот, перехватив ее взгляд, тоже соскочил с коня и загородил Сольмиру путь.

 – И ты думаешь, что я, польский рыцарь, буду спокойно смотреть, как ты будешь привораживать нашу княгиню?

 Сольмир положил руку на рукоять меча.

 – Совсем тебе крышу сорвало, – признал Всеслав, еще раз переглянувшись с Любавой. – По-твоему, после двух-трех тренировок с Творимиром ты сможешь со мной справиться?

 Сольмир, не отрывая от него гневного взгляда потемневших глаз, вытащил меч и рванулся вперед. Всеслав вяло отбил атаку, и, поскольку его противник никак не успокаивался, ввязался в поединок.

 Любава пристально следила за обоими с высоты своего коня, отмечая как и не совсем привычную технику польского рыцаря, так и то, с какой легкостью он теснил Сольмира, заставляя того отступать под крону дуба. И потому, что она пристально следила за этим странным поединком, она не заметила, как по мосту с острова прискакал еще один всадник и резко остановился рядом с ней. В этот момент Сольмир как раз споткнулся о выступающий корень дуба, и Всеслав без труда выбил у него меч из руки.

 – Что здесь происходит? – потрясенно спросил всадник.

 – Ничего особенного. Сольмир, как ты видел, плохо владеет мечом. И использует любую возможность для тренировки.

 – Княгиня велела тебя догнать и вернуть. Незачем тебе возвращаться во Вроцлав, – более спокойно сказал посыльный. – Скоро пасха. Тебе, конечно, хочется провести предпасхальные дни в храме? Она разрешила тебе остаться.

 – Благодарю! – Любава внезапно почувствовала себя невероятно счастливой. Она проведет святые дни страстной седьмицы в православном храме. Возглавит Богослужение наверняка легендарный епископ Анастасий. Да и проходить эти службы будут в той самой домовой церкви княгини, где совсем недавно бесстрашно говорил свою проповедь афонский иеромонах. Говорил о том, что никакое возвышенное будущее, никакое планируемое счастье многих тысяч не стоит того, чтобы погубить из-за этого одну единственную душу. Свою собственную. Потому что судьба этих многих тысяч в руках милосердного Господа Бога, а погубить собственную душу может и сам человек. Только он один, пожалуй, и может. И только по гордости, по безумной слепой гордости, люди забыли об этом. О том, что не они правят миром, о том, что они совсем не боги.

 – А мы с Сольмиром поедем в Гнезно. Это совсем рядом, – с нажимом сказал Всеслав, пристально глядя на несчастного сказителя, уже поднявшего меч с земли. – Потребуются любые лишние руки. На пасху состоится коронация князя Болеслава. Величайшее событие в нашей истории.

***

 Весна торжествовала свою победу ярким горячим солнцем, щебетом птиц, зеленью молодых листочков и яркими цветами, украсившими землю, когда в кафедральном соборе святого Вита шла первая в истории славянских земель коронация. Коронация Болеслава затмила в сознании людей даже ликующие пасхальные торжества, особенно радостные по контрасту со строгим постом.

 Любава в свите княгини Предславы оказалась совсем близко к алтарю. Рядом с ракой с мощами святого Войтеха стояли монахи из клюнийской общины в Мендзыжече. А дальше вся базилика святого Вита была плотно заполнена людьми, площадь перед храмом – тоже. Коронацию проводил уже совсем старый епископ Гаудентий, сводный брат святого Войтеха-Адальберта, его многолетний сподвижник и единомышленник, сопровождавший его в том походе к пруссам, где Войтех и погиб. Архиепископ, глава польской церкви.

 – Вот я вам привожу Болеслава, которого Бог избрал. Если он вам угоден, поднимите правую руку к небу.

 Лес рук, гром криков. Крики подхватили на площади, на улицы Гнезно выплеснулось: Да, угоден!

 Дородный князь Болеслав, облаченный только в светлую тунику чуть ниже колен выглядел бы забавно, если бы не его природное обаяние и величие момента. Архиепископ Гаудентий подвел его за руку к алтарю.

 – Прими этот меч и сокруши им всех противников Христа, варваров, плохих христиан. Божьей волей тебе предана власть над всей Славией для сохранения мира среди народов.

 Гаудентий не спеша принял пояс с мечом из рук коленопреклоненного помощника и уверено застегнул пояс на князе. Подошел следующий помощник и преклонил колено перед епископом. Тот взял с подноса золотые нарукавники и торжественно застегнул их поверх рукавов светлой рубахи Болеслава. Затем сияющий золотой плащ окутал фигуру князя. Болеслав величественно распрямился. Архиепископ благоговейно взял в руки копье святого Маврикия, святыню, подаренную князю германским императором Оттоном четверть века назад. Тогда тот приезжал сюда, поклониться мощам только что прославленного святого Войтеха и, получив в дар частицу его мощей, подарил в ответ это копье и венец. А скипетр, который Болеслав получил в руки вместе с копьем, принадлежал раньше киевскому князю Владимиру и был вывезен из Киева вместе с прочими инсигниями князя, сумевшего породниться с византийским императором.

 – Пусть эти знаки служат тебе напоминанием о том, что ты должен с отцовской строгостью наказывать подданных и протягивать руку милосердия прежде всего слугам божиим, вдовам и сиротам.

 Старый епископ помедлил и неожиданно строго взглянул в глаза князю.

 – И пусть в твоей душе никогда не иссякнет елей сострадания, – он помазал лоб Болеславу освященным елеем.

 В базилике воцарилась звенящая тишина. Гаудентий медленно поднял с подноса корону, ту самую, дарованную германским императором, – тонкий обруч с несколькими зубцами – и не спеша возложил на все еще темные кудри низко склонившегося перед ним человека. А затем возвел короля по ступенькам на трон.

 – Vivat Boleslavus rex!

 Весь мир взорвался криками.

 Король с высоты трона горделиво окинул сверкающими темными глазами восторженных людей и посмотрел в глаза Предславе.

 – Вот видишь, – безмолвно говорил его торжествующий взгляд. – Я остался верен тому, что говорил тебе тогда, при нашей первой встрече. Когда ты престала меня бояться, как захватившего тебя в плен врага, и поверила. Я выполняю свои обещания. Станешь ли ты моей королевой?

 Трудно было остаться равнодушной среди всеобщего ликования. Глаза Предславы Владимировны сияли как звезды безоговорочным "да!".

 "Мои пути – не пути ваши" – сказал в свое время Господь Бог людям через одного из пророков. Но идея, величественная идея, объединившая в общем ликовании и суровых аскетов – клюнийцев, подчиняющихся непосредственно далекому Ватикану, и тех, кто поддерживал проповедников из близкого немецкого Магдебурга, и патриотов, ненавидящих христианство, как иноземную немецкую религию; идея – отблеск грядущего королевства Славии именно сейчас впечатывалась в сознание народа. И сознание своей исключительности среди прочих народов, самарян и полуязычников, польскому народу будет суждено пронести через века.

 Король, гордо подняв голову, стоял на верхней ступени перед резным креслом – троном. В базилике началось движение людей, желающих ему поклониться. Свита княгини Предславы оказалась еще ближе к монахам клюнийцам, чем в начале коронации. Любава взяла благословение у высокого немолодого иеромонаха. Он был так похож на православного батюшку, показался вдруг таким близким и родным, что она не выдержала и задала вопрос, терзавший ее все последнее время, а уж во время коронации так особенно.

 – Прости, отче, за вопрос, я чужестранка, впервые здесь. Как это возможно, что люди, уверяющие, что с ними Бог, убивают монахов – чужестранцев. Это же личная гвардия Господа нашего, для Которого происхождение не имеет значение.

 Из облика клюнийца, а для клюнийцев идея личной гвардии Христа была очень и очень близка, мгновенно ушла радостная расслабленность.

 – Что случилось? – спросил он, строго глядя на Любаву взглядом воина.

 – По приказу Болеслава убиты все монахи с Афона, проповедавшие в этих землях, – еле слышно ответила она.

 Монах с горечью посмотрел на совсем старого архиепископа, стоящего сейчас справа от своего короля, по-детски счастливого, сияющего.

 – Мы не знали, – так же тихо ответил он. – Но теперь все узнаем.

 Эти люди не были способны на согласие с подлостью кто бы и во имя чего бы ее не делал. А смерти они и вовсе не боялись.

***

 Наверное, король Болеслав как-то по-особенному любил Всеслава из Вроцлава, потому что он не забыл о нем даже в суматохе коронационных торжеств. И Всеслава и Любаву пригласили на прием к королю. Болеслав восседал на возвышении, на троне с резной прямой высокой спинкой, на шелковых подушках. Стены зала приемов были завешаны гобеленами с золотой вышивкой, сверкавшей в лучах весеннего солнца. Вокруг трона короля почтительно стояли его приближенные. Болеслав милостиво кивнул Всеславу и приветливо улыбнулся его невесте.

 Внезапно двери в зал распахнулись, и на пороге возникло дивное видение. Льняные кудри вошедшей пышным каскадом рассыпались по спине и плечам, еле сдерживаемые лентами прически. Верхнее платье было приталенным с завышенной талией, но без пояса, с расходившимся колоколом подолом, что подчеркивало немыслимо тонкую талию модницы. Рукава платья были столь широки, что спадали вниз, открывая изящные ручки по локоть. Нежный румянец на нежной коже, чудесные маленькие алые губки. И сияющие лазоревые глаза в обрамлении темных ресниц под темными дугами бровей. Красавица грациозно приблизилась к восхищенно глядящему на нее королю и изящно склонилась в поклоне.

 – Vivat Boleslavus rex, – певуче произнесла она, выпрямляясь.

 – Ох, панна Катарина, – только после нескольких мгновений молчания сумел ответить король. – Рад, что ты все же пришла.

 – Как я могла не прийти к своему королю? – панна улыбнулась, ее лазоревые очи вспыхнули еще ярче, белоснежные зубки были намного прекраснее жемчуга.

 Но Болеслав уже успел прийти в себя.

 – Касенька, ты зачем лезешь в мужские игры? Немедленно верни новгородского посла.

 – Какого посла? – мило улыбнувшись, спросила панна Катарина.

 Болеслав тоже ей улыбнулся.

 – Придется взять тебя под стражу, панна Катарина из-под Глогова. Негоже, чтобы короля дурачила женщина.

 – Меня? Под стражу? А кто же будет меня держать под стражей? – и она с любопытством обвела присутствующих взглядом.

 Король одобрительно кивнул. Действительно, вопрос был хорошим. Где он найдет мужчин, способных устоять перед чарами панны Катарины?

 Всеслав, не отводя взгляда, смотрел на ту, которую он так мучительно любил долгие годы. Выглядел влюбленным дураком, ревновал, ненавидел, пытался забыть. Любава рядом с ним прерывисто вздохнула, он повернул голову и встретил взгляд ее встревоженных синих-синих глаз. И понял в этот момент, что с Касенькиного крючка он сорвался раз и навсегда. Ушла не только дергающая болезненная любовь, ушла и ненависть, не менее любви привязывающая душу к своему объекту. Он был восхитительно, совершенно свободен. И чем бы ни кончилось его общение с Любавой, он был ей обязан своей внутренней свободой. Только тревога в глазах его невесты помешала ему счастливо ей улыбнуться. Действительно, речь же идет о ее пропавшем отце.

 Король обвел взглядом своих приближенных и остановил взгляд на пане Всеславе из Вроцлава.

 – Вот пан Всеслав и возьмет тебя под стражу, раз ты, панна Катарина, не хочешь по-хорошему.

 – Я не хочу? Я просто не понимаю, о чем разговор, – Касенька посмотрела многообещающе ласково на своего бывшего поклонника и внезапно на мгновение вздрогнула, интуитивно почувствовав, что он как-то с ее крючка сорвался. Она перевела взгляд на Любаву, не окончательно теряющуюся в тени ее красоты исключительно из-за яркого цвета волос и очень светлой кожи, сморщила свой изящный носик и уже с откровенной ненавистью посмотрела на Всеслава.

 – Пойдем, панна Катарина, – вздохнув, ответил тот, неторопливо подходя к красавице. – Будешь сидеть в надежной темнице, пока не скажешь, что знаешь о новгородском после. Мы же не просто так штурмовали твой замок. Соглядатаи слышали, как ты общалась с Рагнаром. Там, в темнице грязно, дурной запах. Может, лучше сразу расскажешь, куда ты переправила посла. Раз уж он тебе не поддался до сих пор, так уже и не поддастся, верно?

 – Прокляну, – тихо с угрозой сказала панночка.

 – Начинай, – усмехнувшись, он подхватил ее под ручку, выводя из зала и размышляя, кого поставить охранять Касеньку, способного продержаться хотя бы несколько дней под ее чарующим обаянием.

 А за его спиной раздался дружный ропот придворных, возмущенных такой суровостью по отношению к милой несчастной Касеньке, ропот, усмиренный только грозным окриком Болеслава.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

 Спустя несколько дней трое всадников скакали по дороге из Гнезно во Вроцлав. Всеслав решил лично вернуть Любаву под крыло ее охранников новгородцев, как раз пока Касенька, сидя в темнице под охраной боеспособных, но глуховатых из-за ударов по голове охранников, немного присмиреет. Сейчас с упрямой панночкой все равно было бесполезно разговаривать. Король наблюдал за происходящим, более не вмешиваясь. Он как бы снял с себя ответственность за пропажу новгородского посла, полностью переложив ее на Всеслава. Удобно, конечно.

 – Вот здесь мы свернем, – сказал Всеслав своим спутникам, останавливая коня и указывая на малозаметную тропинку. Срежем путь. Эту дорогу мало кто знает.

 Любава и молчаливый и раздражительный в последнее время Сольмир без лишних слов свернули на указанную тропку, углубляясь в весеннюю дубраву. Солнечный свет искрился среди молодых листьев, пятнами и полосами расчерчивая тропинку. По берегам ручья, вдоль которого они ехали, небесной синью голубели незабудки, в кронах дубов оглушительно щебетали птицы. Под вечер путники выехали к небольшому озерцу.

 – Здесь и заночуем, – решил Всеслав, выехав на поляну и оглядев залитый вечерними лучами солнца пригорок. – Пойдем, Сольмир, соберем хворост.

 Любава крепко вцепилась в поводья их коней, чтобы те не сразу бросились к воде. Всеслав не позволял ей собирать и таскать хворост, считая, что этим делом должны заниматься мужчины. Он видел в ней свою невесту, слабую девушку, нуждающуюся в защите. Харальд бы непременно отправил ее за хворостом наравне с прочими дружинниками отряда. И нельзя сказать, чтобы Всеславова мужская забота была ей неприятна.

 Она расседлала коней и повела их по очереди на водопой, оглядываясь по сторонам. На спуске к озеру, на склоне, было множество земляничных листьев и листьев щавеля. Гладь озера горела в свете заходящего солнца. Шелестел камыш, и больше не раздавалось никаких звуков. Тишина и вечерний покой.

 Потом они разожгли костер и в сгущающихся вокруг разгорающегося огня сумерках стали ждать, пока закипит похлебка в котелке.

 – Сольмир, после ужина ты дежуришь первым.

 – А я? – тихо спросила Любава. – Я тоже могу подежурить. Я же дружинница княгини.

 Всеслав долго молча смотрел на нее. В вечернем полумраке у костра Любава казалась ему особенно хрупкой и беззащитной.

 – Ты не похожа на дружинницу, – наконец заговорил рыцарь. – Я видел в своей жизни женщин-воинов много раз. Они равны по силе большинству мужчин, у них широкий разворот плеч, громкие грубые голоса и наглые повадки. К своему великому счастью, ты на них совсем непохожа. Кто вообще решил, что ты будешь дружинницей? Не обижайся, но с твоим облегченным укороченным мечом большинству воинов ты не противник.

 – Так странно сложилась моя судьба, – с грустью ответила Любава, с болью вспомнив своего отца, сделавшего за нее этот выбор, потому что, будучи воином, он ничего другого ей предложить не мог. – Меня определили собирать оброки с княгининых данников, и с этим делом я вполне справлялась.

 Всеслав хотел было сказать, что судьба замужней женщины подходит ей куда больше, чем участь постоянной скиталицы – дружинницы, но промолчал, заглядевшись через разделявший их рвущийся ввысь огонь в ее очи, казавшиеся сейчас неправдоподобно большими.

 Внезапно Любава вздрогнула.

 – Сольмир, это вовсе не безопасный ужик...

 – Вижу, что гадюка, – тот молниеносным движением ухватил небольшую змею за шею и держал ее рядом с булькающей похлебкой. Гадюка бешено извивалась, но освободиться не могла. – Тебе никогда не говорили, Любава, что прокипяченый змеиный яд придает особый вкус щавелевому супу?

 – Не надо, – сдавленным от отвращения голосом проговорил Всеслав.

 – Чревоугодие – это грех, – елейным тоном сообщила Любава с озорным блеском в глазах. – Ничего особенного, конечно, но давай сегодня по-простому, без вареного змеиного яда.

 Сольмир усмехнулся бледной тенью своей прежней улыбки и резким движением отсек голову гадюке.

 – Твое "ничего особенного", Любава, это как забытые слова песни из прошлой жизни. Как давно я их от тебя не слышал. – Он смотал гадючий трупик в комок и, широко размахнувшись, забросил его в камыши. Оттуда послышались плеск, взвизги и тихое чавкание. Сказитель тщательно вытер руки о траву. А Любава подумала, что горе и тревога за ее отца значительно меньше, чем раньше, сдавливают ей душу. Это потому, что она такая неверная?

 – Наверное, время лечит все душевные раны, – неуверенно сказала она вслух.

 – Главное, дожить и дотерпеть, пока яркие новости, которые приносит жизнь, отвлекут внимание и ослабят боль души, но залечиваются ли до конца душевные раны – не знаю, – горько усмехнувшись, ответил Сольмир.

 Вокруг тихо шуршали камыши, тонко звенели собравшиеся на свет костра комары, несколько лягушек в озере попробовали начать ночной концерт, но режуще прозвучавшее в вечерней тишине громкое квакание показалось им самим грубым и неуместным, и они смущенно замолчали.

 Любава попробовала похлебку из котелка и решила, что она уже готова.

 – Снимаем? – спросил Всеслав.

 – Только осторожнее.

 Они сняли котелок, вытащили ложки, пододвинулись поближе друг к другу и принялись по очереди черпать густое вкусное варево, закусывая его еще не успевшим зачерстветь хлебом.

 – Ты не передумала, Любава, дежурить ночью?

 Нет, Любава не передумала.

 – Тогда, первая смена – твоя.

 Самая легкая смена – первая.

 Сольмир завернулся в одеяло и сразу сонно засопел. А Всеслав укладываться не спешил. Из-за облачка показалась луна, и дорожка лунного света посеребрила воду озера. Это стало сигналом для всех лягушек. Местные певуньи оглушительно грянули, уже ничего не смущаясь. Вместе как бы не стыдно. Любава бесшумно обошла полянку, прислушиваясь, подбросила дров в костер и уселась чуть поодаль. Всеслав подошел к ней и сел рядом.

 – Расскажи о себе, Любава, – попросил он тихо. – Как Рагнар стал твоим названным отцом? Как все же получилось, что ты – дружинница Ингигерд.

 – Ты нарочно разрешил мне дежурить? – в ответ спросила новгородка. – Чтобы расспросить?

 – Нет-нет, – солгал ей ее жених. В последнее время присутствие Сольмира на самом деле сильно раздражало. – Само как-то получилось.

 Они помолчали.

 – Скажи Всеслав, – смущенно начала Любава, глядя вниз и выдирая травинки рядом с собой, – ты не забыл, что ты мне жених понарошку? Все так далеко зашло. Как ты думаешь выкручиваться? Если честно? На что рассчитываешь?

 Всеслав дождался, пока ее вздрагивающий нерешительный голос не замер в окружающей их ночи, и только потом ответил.

 – Если честно, то я надеюсь, что ты меня полюбишь, и все, что нас разделяет, покажется тебе мелким и неважным, – он осторожно взял ее за руку, заставив вытряхнуть сорванные травинки, она не сопротивлялась. Ему пришлось привычным усилием воли обуздать воображение и отогнать от себя мысли о том, как бы было невероятно хорошо, если бы она стала ему полностью принадлежать по всем законам человеческим и Божеским. Сдержанность и исключительная чистота этой девушки в последнее время вызывали в нем странные чувства. Если бы Любава стрельнула глазками, бросилась ему на шею и попыталась поцеловать, как это запросто могла сделать Касенька, то что-то необычайно важное в их отношениях болезненно бы хрустнуло. А потому он легко погладил ей руку и выпустил тонкие пальцы с сожалением. – Хочешь, я поклянусь тебе, что никогда не скажу ни слова против твоего Христа, когда ты станешь моей женой? Буду тебе помогать во всех твоих делах. Я никогда тебе не изменю, никогда не обижу. Что тебе еще пообещать?

 -А наши дети?

 – Что дети?

 – Всеслав, после того, как люди вступают в брак, у них появляются дети.

 – Я рад, что ты об этом знаешь.

 Она не выдержала и еле слышно рассмеялась.

 – Я что, должна смотреть, как мои дети растут некрещеными?

 – Хочешь, я дам тебе расписку, подписанную моей кровью, что не буду тебе препятствовать растить их христианами?

 – Ты сейчас и луну пообещаешь мне подарить. А вот как ты такое обещание выполнишь – это другой вопрос. Непросто вырастить детей христианами, когда отец с насмешкой отзывается о христианстве. Считает веру неважной мелочью. И не говори сейчас, что ты дашь расписку кровью, никогда не говорить насмешливо о христианстве.

 – Как ты угадала?

 – Всеслав!

 Он все-таки ее обнял за плечи, крепко прижав к себе.

 – Обещай, что подумаешь над моими словами.

 – Пойду, обойду лагерь, – она неожиданно испугавшись непонятно чего, освободилась из его объятий, быстро вскочила и торопливо направилась к краю полянки. Всеслав терпеливо ждал, пока его невеста успокоится. Решительного отказа она так не дала, а значит, дело шло в нужном направлении.

 – Расскажи все же о себе, не беспокойся, вокруг все тихо, расскажи, – попросил он, когда она вернулась.

 Любава помедлила, но потом принялась рассказывать о том, как на их приозерную деревню напали датчане, как ужасно погибли ее отец и мать, как тяжело жилось в деревне сироте. И о том, каким сказочным чудом стал для нее лесной скит.

 – Ты не можешь себе даже и представить, как сильно любили, как бережно воспитывали эти несколько монахов маленькую девочку, то есть меня, – еле слышно сказала Любава, счастливо улыбаясь дорогим для нее воспоминаниям. Ее слушатель молчал. В темноте выражения его лица не было видно. – Потом я выросла, не могла больше находиться в мужском монастыре. Рагнара призвал к себе на службу князь Ярослав. И вместе с ним я попала в Новгород, – коротко закончила она свой рассказ.

 – А Ингигерд? – спросил Всеслав.

 Любава рассказала, как княгиня пообещала воспитать ее как свою названную дочь, если Рагнар согласится послужить князю по совести. Потому как отец Феофан колебался, не мог сделать окончательный выбор, не мог решиться совсем покинуть монастырь. И о многом другом она рассказала. Всеслав выпытывал очень умело. Да и скрывать от него она ничего не хотела.

 – Послушай, скоро уже Сольмира будить, – рассказчица наконец опомнилась. – Иди спать.

 Она снова встала, чтобы обойти полянку и убедиться, что все и вправду тихо. Всеслав подбросил дров в огонь и ушел притворяться, что спит. Его невеста, умеющая любить, сама того не замечая, переворачивала ему душу. Человек ко всему привыкает. Он может существовать, даже когда его никто не любит, существовать, не жить. Но душа Всеслава еще не до смерти заледенела в этом холоде и теперь, отогреваясь рядом с теплом любящей души, он иногда мучительно страдал из-за сомнений и неверия.

 По возвращении во Вроцлав Всеслава встретил Негорад со словами: «Вернулся, друг? Соскучились без тебя. Вроде как уже родной стал.» И он крепко его обнял. Всеслав слегка оторопел, но, в основном, от необходимости скрыть, как сильно обрадовало его такое приветствие.

 Он отправился к себе, а через пару часиков к нему постучалась Любава.

 – Ничего особенного, конечно, но в моих вещах рылись, – грустно сказала она. – Явно кто-то не из наших. Хорошо, что я спрятала Евангелие у тебя.

 Всеслав промолчал.

 – Я возьму его почитать? Никак не могу поверить, что от христиан нужно прятать Священное Писание, пусть даже и не в том переводе.

 Он все также молча открыл тайник и вручил книгу в переплете из тонкой телячьей кожи, впервые наглядно увидев разницу между ним самим и новгородкой христианкой. То, что у нее вызывало недоумение и грусть, у него вызывало злорадство. И протест какой-то части души против собственных низменных чувств. Раздрай, сомнения и шатания. И поэтому, когда Любава поздно вечером принесла Евангелие обратно, то он не положил его в тайник, а долго смотрел на него в тусклом свете масляного светильника. Затем зажег еще один светильник и открыл книгу наугад.

 Открылось ему Евангелие от Луки. И большую часть ночи Всеслав читал эту книгу, увлеченный сюжетом, которого он не знал. Слышал кое-где урывки. Он читал, читал, и в какой-то момент внезапно почувствовал, что рядом с ним Кто-то стоит. Он уже был не один в своей маленькой горнице. Молодой рыцарь даже оглянулся, чтобы убедиться, что рядом с ним на самом деле никого нет, упрямо отгородил душу от тревожного ощущения того, что совсем рядом стоит Незнакомец, и закрыл Евангелие, не дочитав до конца совсем немного.

 А рано утром он уехал обратно в Гнезно.

***

 На людях Ростила старалась не плакать, но скрыть от Любавы красные глаза она не смогла.

 – Пойдем, хоть прогуляемся, – принялась теребить ее подруга новгородка – что же ты тут все время одна сидишь?

 Они спустились во внутренний дворик замка весь покрытый зеленым ковром из мятлика, кудрявого спорыша, розового и белого клевера. В отдельных невытоптанных местах цвели золотистые одуванчики, над головами тихо шелестели липы, в синем небе легко парили маленькие облачка.

 – Смотри, какая кругом красота, – начала было Любава.

 Они вышли через черный ход наружу. Вокруг буйно разрослись лопухи, внизу текла маленькая речка. Ростила внезапно дернулась как ужаленная, Любава посмотрела вниз и замерла. В замок возвращался Харальд. С того места, где они стояли, его было очень хорошо видно. И его самого и очень хорошенькую его спутницу.

 Ростила отмерла, вырвала свою руку из Любавиной и бросилась бежать. Ее подруга, не веря собственным глазам, еще несколько минут созерцала Харальда со спутницей. К несчастью, их поведение не оставляло ей сомнений. Она развернулась и бросилась бежать вслед за Ростилой. Та нашлась в Любавиной горнице, сидела на лавке и, закрыв лицо руками, горько рыдала.

 – Я сама во всем виновата, – проговорила она сквозь слезы, почувствовав присутствие подруги. Любава опустилась рядом с ней на колени и крепко обняла несчастную. Та молча рыдала.

 – Мне почему-то больше не хочется быть рядом с ним, – всхлипнув, проговорила она еле слышно. Я могу, конечно, ему подчиниться, но он же чувствует, что я встречаюсь с ним через силу. Решил, наверное, что я его разлюбила. Или... не знаю, что он решил. Я, наверное, проклята. Не могу удержать собственное счастье. И жить больше не могу.

 Она захлебнулась в своих, так долго сдерживаемых рыданиях и замолчала, затем с силой вырвалась из Любавиных объятий, подобрала с сундука какой-то сверток и быстро скользнула к двери.

 – Ты не проклята, а благословенна, – остановил ее мужской голос.

 Любава развернулась к двери и вскочила. На пороге стоял отец Афанасий, загораживая выход. Перед ним замерла Ростила со свернутой в кольцо пеньковой веревкой в руках.

 – Ты ждешь ребенка, дочка, – тихо сказал монах и сделал шаг вперед. За ним стоял еще и Сольмир. Видимо, Ростила рыдала слишком громко, а комната сказителя была рядом. – Твой сыночек, когда вырастет, станет великим утешением и для тебя и для многих людей. Только выноси его, дочка. Сие будет непросто.

 Ростила, отступая назад, дошла до скамьи, опустилась на нее, выронила веревку из рук и закрыла заплаканное лицо руками. А Сольмир, войдя в ее горницу вслед за отцом Афанасием, бросил взгляд на нее, на клубок веревки, выпавший из ее рук, развернулся и выскочил наружу. На короткой лестнице раздались его стремительные шаги. Любава, увидевшая, каким ярким блеском сверкнули голубые глаза сказителя, как сжались в мощные кулаки руки, бегом бросилась вслед за ним. Последнее, что она успела заметить, как Ростила положила руку на живот и счастливо улыбнулась.

 Сольмир пересек дорогу Харальду во внешнем дворе замка, когда тот неспешно возвращался со своей прогулки.

 – Слушай, Харальд, я знаю, что я тебе не противник, но просто так на все я смотреть не буду, – выкрикнул муромец со злостью и бросился на варяга с кулаками. Харальд отскочил в сторону, не вступая в драку.

 – Хоть бы дубину, что ли, взял, – хладнокровно посоветовал он, – вон, подходящая валяется.

 Сольмир невольно оглянулся, посмотреть на дубину, и густо покраснел. Он действительно никак не мог соперничать с опытным воином. Харальд молча стоял и ждал дальнейшего развития событий. Любава бессильно прислонилась к корявому стволу дуба.

 – Ага, ты стоишь, такой сильный, невозмутимый, – злобно заявил Сольмир, пустив в ход то оружие, которым он прекрасно владел – дар слова, – и тебе нет никакого дела до того, что мать твоего сына из-за тебя собралась вешаться.