Текст книги "На восходе луны"
Автор книги: Татьяна Туринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
– О да, – с издевкой произнес Андрей. – Теперь все действительно просто! Только ты забываешь: сама ведь сказала, что она наверняка замужем.
– Ну я только предположила, что она действительно может оказаться замужем, но это ведь еще далеко не факт. И даже если она действительно замужем, что это меняет? Ты ее что, тут же разлюбишь?
– Вряд ли, – невесело усмехнулся Потураев.
– Вот и я о том же, – согласилась Вика. – А скажи, Андрюша, неужели ты все эти годы не пытался о ней узнать что-нибудь? Неужели нет никаких источников информации?
– Да был, – протянул Андрей. – Был у меня засланный казачок, да ты его и сама знаешь – Володька Клименторович. Он как раз присутствовал при нашем знакомстве. Собственно, я тогда 'снял' Маринку – дурак, думал, на один вечер! – а он соответственно ее подружку, Лариску. Ну он-то, как любой нормальный человек, порезвился с девочкой и забыл о ее существовании, а я, как видишь, подсел, как наркоман. Вовка периодически по моей просьбе к Лариске подкатывался, сугубо с целью провести рекогносцировку на местности, ну а потом, раздобыв нужные сведения, сваливал в сторону. Пару раз проделал этот фокус вполне успешно, а в третий раз облом вышел – та вроде замуж вышла да упорхнула не то в Грузию, не то в Армению – не помню. Мне та Лариска и так поперек горла стояла. Знаешь, вот бывает так – ни с того ни с сего испытываешь вдруг практически к незнакомому человеку дикую антипатию. Вот и у меня к Лариске было такое же чувство, я ее почему-то терпеть не мог, вот потому-то Клименторовича к ней и засылал. А тот подлюка нет чтобы подольше с ней поиграться – глядишь, еще б чего интересного надыбал, так нет же, узнав самый минимум информации, сразу же сматывал удочки. Она ему тоже не особо нравилась. Не до такой степени, как мне, конечно, и тем не менее. В общем, это все лирическое отступление. Короче говоря, не имею я ни малейшего представления, как Маринкина жизнь сложилась. Потому и схожу теперь с ума от безызвестности. Насколько проще было бы, если б Клименторович, как и раньше, мог потусоваться недельку-другую с Лариской. Так нет. А тут, сиди и гадай – замужем Маринка или нет. Наверное, замужем. Вряд ли такие девки на дороге валяются…
Вику сильно покоробило его замечание насчет того, что такие, как Марина, на дороге не валяются. А такие, как Вика, что, выходит, валяются? 'Сволочь ты, Потураев!' Однако ответила внешне спокойно:
– Даже если она замужем, на мой взгляд, это абсолютно ничего не меняет. Независимо от ее замужества ты все равно будешь ее любить, а значит, точку в этом деле ставить рано. Ты мне, Андрюша, ответь вот на какой вопрос. Мы с тобой уже поняли, что ты Маринку любишь, как бы ни пытался скрыть это от самого себя. А скажи мне, друг мой Потураев, как ты считаешь: она тебя любит или как?
– Н-да, – задумался собеседник. – Умеешь ты поставить трудный вопрос. Откуда ж я знаю?
– Ну вот раньше как ты чувствовал – она рада твоему появлению или воспринимала это равнодушно?
– О, это как когда! Иногда вообще разговаривать со мной не желала, а иногда вела себя, как маленькая девчонка, оторваться от меня не могла. Вернее, я ее не мог от себя оторвать. – И такая мечтательная улыбка расцвела на Андрюшиной физиономии, так плотоядно закатил глазоньки, припоминая сладкие мгновения счастья, украденного у самого себя.
Жгучая ревность разлилась в Викиной душе, когда она увидела, как изменилось лицо Потураева, вспомнившего объятия своей Маринки. Но нельзя, какое право она имеет ревновать? Ведь, признавшись в любви к Маринке, Андрей фактически признался в нелюбви к Вике. Горько, обидно, но от этого никуда не денешься, ее многолетние надежды на Потураева, как оказалось, были напрасны, совершенно безосновательны, а потому права на ревность она не имеет. И Вика попыталась задавить в себе зарождающуюся злобу к неизвестной сопернице, ответила мирно:
– Сдается мне, она тебя любила. А то, что разговаривать с тобой не хотела… Она, Андрюша, видимо, таким способом защищалась от тебя. Два дурака, ей-богу! Ты защищался от нее, она от тебя, вот и имеете нынче то, что имеете! Точнее, ничего не имеете, я имею в виду, ничего общего. У каждого своя жизнь…
Андрей возразил:
– Даже если она меня любила тогда, это вовсе не означает, что она и сейчас меня любит.
– А вот тут ты, Андрюша, снова неправ. Поверь мне – невозможно разлюбить того, кого любишь. Ты ведь и сам сколько лет пытался убедить себя в том, что не испытываешь к ней ни малейших чувств. И как, помогло?
– Не-а, – скривился Потураев. – Ни хрена не помогло! Хорошо, я готов признать, что и она меня любит, пусть не из соображений логики, а сугубо идя на поводу моего непомерно разросшегося эго: конечно, любит, разве меня, Андрюшу Потураева, можно не любить? Но даже если она меня любит, все равно ничего у нас не выйдет. Ты сама подумай: разве могу я, такой весь из себя Потураев, такой гордый и самовлюбленный, напыщенный индюк, приползти к ней инвалидом? Да мне же на глаза ей стыдно появиться в этом проклятом кресле!
– Дурак ты, Андрюша, – со злостью ответила Виктория. – И не лечишься. Если она тебя любит, а мы только что с тобой выяснили, что любит, она счастлива будет тебе любому!
– Ага, – парировал Андрей. – То-то родная жена счастлива была увидеть меня в инвалидной коляске! Так счастлива, что едва на улицу голого-босого не выставила!
– Потому что не любила, – тихо ответила Виктория. Предательские слезы снова начали скапливаться в глазах, и она отвернулась. – И ты не любил…
Потураев снова и снова прогонял в памяти этот разговор. Снова и снова пытался отыскать в нем несостыковки, нелогичности, чтобы с легким сердцем признать, что они с Викой в своих рассуждениях допустили грубую ошибку, а стало быть, и выводы сделали неправильные. Ему до сих пор легче было бы думать о том, что они с Викой ошиблись, нежели согласиться с ее доводами и принять, как факт, свою любовь к Маринке.
Андрей по-прежнему гнал от себя мысли о любви. Вернее, теперь он не пытался хорохориться перед самим собой, уже не пугался, как прежде, слова 'любовь', как чего-то катастрофического и позорного, частенько даже в своих умозаключениях каждый раз с невероятным удивлением констатировал: да, оказывается, он все эти годы любил Маринку. Потом снова выискивал подтверждения того, что вовсе он ее и не любил, что просто жалко было дурочку, вот и не может ее забыть до сих пор из-за нанесенной ей давным-давно незаслуженной обиды. Вновь и вновь увеличивал физические нагрузки, лишь бы не думать, только бы не вспоминать Маринкины наивно-счастливые глаза, не слышать ее сладкого голоса: 'Андрюша!'
И, даже смирившись наконец с собственной любовью, категорически отказывался предпринимать какие-либо шаги для встречи с Маринкой. Безумно, до потери пульса, хотел ее увидеть, но стыдно было появляться перед нею несчастным инвалидом. Мало того что гордость не позволяла, так еще и с точки зрения морали такая встреча была не совсем для него красива. Получается, пока здоров был, Маринка ему и даром не нужна была, теперь же, став немощным инвалидом, словно милостыни, просит ее любви. И Потураев снова и снова гнал от себя любовь, гнал желания, гнал надежду…
Лишь через полгода после памятного разговора с Викой Андрей все же решился позвонить. Не был уверен, что Маринка все еще проживает по тому же адресу, не был уверен, что за столько лет у нее не изменился номер телефона. Позвонил без особой надежды на удачу, скорее, сугубо для очистки собственной совести: вот, мол, я же предпринимал некоторые шаги для встречи с нею, да, видать, не судьба. И неожиданно для самого себя услышал в телефонной трубке такой родной голос…
Глава 33
– Марина, подожди, не клади трубку. Мне действительно нужна твоя помощь. Со мной случилось несчастье…
В ответ раздалась оглушительная тишина. Андрей понимал: или не верит, или не знает, что сказать. И тут же пожалел о том, что не сдержался и позвонил. Эх, дурак, и на что надеялся?! Терпел ведь десять лет, и ничего, все было нормально. Теперь вот нарывается на жалость. А что может быть хуже жалости для гордого мужчины? Да еще и от любимой женщины.
– Марина, я не шучу. К сожалению, все очень серьезно. Ты мне нужна. Ты не могла бы подъехать ко мне? Когда тебе будет удобно, хорошо? Я буду ждать, записывай адрес: улица Попудренко, дом тридцать три, квартира восемнадцать…
Сердце заныло: несчастье? Ему нужна ее помощь?! Андрюшка, милый, любимый, что с тобой стряслось? Обида и злость на предателя были забыты в одно мгновение, и уже через полтора часа Марина звонила в двери указанной квартиры по улице Попудренко.
К ее ужасу, дверь открыл Андрей. Собственно, ужас был вызван не этим фактом, а его видом. А вид Потураева в инвалидной коляске Марине было вынести нелегко. В первое же мгновение захотелось броситься к его укутанным пледом ногам, прижаться к ним и баюкать его, как ребенка: 'Терпи, Андрюшенька, терпи, мой дорогой! Я рядом, я всегда буду рядом, а значит, никакая беда нам с тобой не страшна!' Но огромным усилием воли сдержала порыв, поприветствовала хозяина весьма прохладно:
– Здравствуй, Андрюша. Вижу, не обманул. Так что случилось?
Потураев криво усмехнулся. Вот так, все просто и даже вполне логично. А на что он, собственно говоря, надеялся? После стольких лет забвения… Крутанул колеса, отъехал в сторонку, пропуская гостью в квартиру:
– Проходи. Прости, что встречаю сидя: у меня нынче такая привилегия – даже английскую королеву могу встречать сидя. Вот только она ко мне на огонек почему-то не спешит заглянуть.
Марина прошла в гостиную, огляделась. Квартира вроде и ухоженная, но какая-то холодная, неуютная. По крайней мере, женского присутствия в ней не ощущалось. Сердце сладко заныло в надежде на вымученное счастье…
Присела в кресло, как-то неловко, на самый краешек, словно опасаясь чего-то, а может, подчеркивая, что она в этом доме гость недолгий, и повторила:
– Так что случилось?
Потураев усмехнулся:
– Зима, дорога, гололед. Машину занесло, очнулся… В общем, сама видишь.
– Вижу, – ответила Марина. – Что доктора говорят? Есть надежда?
Потураев печально, но уверенно покачал головой:
– Ни малейшей.
Чтобы не зарыдать от жалости к любимому, перенесшему, видимо, чудовищные страдания и навечно прикованному к инвалидной коляске, вздохнула, едва не всхлипнув вслух, сказала опять же довольно прохладно:
– Сочувствую. Тогда чем же я могу помочь, если даже врачи бессильны?
– Понимаешь…
Андрей столько раз произносил эту речь про себя, выучил ее назубок, а теперь, вызубренная, вышлифованная и повторенная миллион раз, она показалась ему абсолютно неискренней и надуманной, сплошь фальшивой, и он запнулся на первом же слове. Нет, он не сможет декламировать свою речь перед нею, как белый стих, сейчас надо забыть все домашние заготовки и говорить сердцем. Но сердце, душа, привыкшие много лет находиться под арестом, под строжайшим надзором, лишь выглядывали несмело из-за мнимой решетки, все еще не веря в собственную свободу, и опять говорили не чувства, а разум. А разум кричал: 'Не смей говорить ничего лишнего, не смей! Иначе вместо любви пожнешь лишь жалость к твоей беспомощности!' И Андрею никак не удавалось заставить его замолчать.
– Понимаешь, Марина… Наверное, я не имел права обращаться к тебе после стольких лет молчания, но мне не приходится выбирать. Как ты видишь, я нынче оказался, мягко говоря, в незавидном положении. Гонору по-прежнему море, а тело… А тело никуда не годится. И по всему выходит, что без посторонней помощи мне теперь не обойтись. Но в том-то и проблема. Понимаешь, у меня ведь еще вдобавок ко всему довольно сволочной характер, и поделать с ним я ничего не могу, даже наоборот, от осознания собственной никчемности я становлюсь только еще более гадким человеком. И еще я теперь почему-то стал таким недоверчивым и подозрительным, что далеко не каждому человеку могу доверить собственную персону. Я не хотел тебя беспокоить, но при всем своем желании не смог вспомнить ни одного человека, которому мог бы довериться. Знакомых много, а вот таких, чтобы… Ну ты, наверное, понимаешь…
Не в состоянии еще что-нибудь придумать, замолчал. Ругал себя, корил, что не сказал того, что собирался, что выдумал какую-то гнусную историю о том, что без Маринкиной помощи просто пропадет. Сам себе был противен, и еще противнее было от того, что представлял, каким жалким видит его в эту минуту Маринка.
Гостья тоже молчала. Только разглядывала его колючими глазами, словно выискивая что-то, что хотела увидеть, да никак не удавалось разглядеть под наносным слоем фальши. Наконец ответила:
– Приблизительно понимаю. Весьма приблизительно. То есть ты, Андрей Потураев, весь из себя такой сволочной мерзавец, привыкший использовать людей по собственным соображениям, вообразил себе, что теперь тебе для полного счастья необходимо, чтобы я убирала за тобой твое сволочное дерьмо. Не потому, что нет в нашем городе профессиональных сиделок, а потому что так захотела твоя пятая нога. Я правильно поняла?
Тон ее, жесткий, даже жестокий, без малейшего оттенка жалости, не оставлял сомнений в ее ответе. Потураев сжался в своем кресле, как под градом камней. Обиднее всего было сознавать, что она абсолютно права и что он, Андрей, на самом деле сволочь последней модели, потребительски относящаяся к людям. Говорить не мог, только кивнул согласно: да, мол, права, и даже не смог поднять на нее глаз.
Марина же продолжала:
– Ты даже не поинтересовался моей жизнью, не поинтересовался, хочу ли я за тобой, инвалидом, ухаживать. Может, я сделала офигенную карьеру, а ты хочешь, чтобы ради твоего сволочного дерьма я бросила все, чем жила последние шесть лет? Ты, Потураев, и правда считаешь, что представляешь для человечества такую ценность? Что люди обязаны жертвовать собственными интересами ради того, чтобы с весьма сомнительным удовольствием подтирать твою худую задницу?!
Ну хватит! Андрей и так достаточно натерпелся. Вскинул голову, посмотрел гневно на гостью, почти выкрикнул:
– Ну, скажем, с собственной задницей я справляюсь самостоятельно. И как-то по твоему внешнему виду не скажешь, что ты сделала офигенную карьеру – одежка-то не из бутиков, сплошь с китайского рынка. Так какая тебе разница, где работать? Я работу тебе предлагаю, между прочим, а не за просто так, сугубо из жалости, обслуживать меня. Я пока еще, слава богу, в состоянии оплачивать услуги. И я, к твоему сведению, не несчастный инвалид, а вполне успешный бизнесмен с некоторыми физическими ограничениями. Не милостыни у тебя прошу – помощи, причем готов платить за эту помощь четыреста долларов в месяц. Мало? Хорошо, пусть будет пятьсот. Мало? Семьсот устроит? Что теперь скажешь? Пошлешь меня подальше? Давай, давай, послать инвалида, бросить его одного – это ж доблесть какая! Мстить мне будешь, да? А за что? Я разве тебя обманул? Я ведь сказал, что больше не приду. Может, я и сволочь, но я тебя не предавал, а ты готова это сделать!
Буря эмоций захлестнула Марину. Хотелось действительно послать негодяя подальше, хотелось отхлестать по щекам, хотелось разреветься и закричать, завыть в голос, рассказать, как несладко ей жилось после его ухода, как нелегко в одиночку растить его же дочку, самую замечательную девочку на свете. И что именно из-за ребенка так и не сделала карьеру, что одна на своих хрупких плечиках тянет ребенка и мать-инвалида, потому и одевается в сомнительного качества тряпки китайского производства. А он, между прочим, отец ее ребенка, весь из себя, как утверждает, такой успешный бизнесмен, даже не подозревает, что где-то в получасе езды от него живет замечательная девочка Арина и что носит та Арина такие же китайские тряпки, играет китайскими же игрушками, кушает не деликатесы, а в основном каши да картошку, лишь иногда балуясь курочкой.
Хотелось встать и уйти и никогда больше не видеть этого мерзавца, этого эгоиста, забыть, вырвать занозу из сердца. Но эта заноза сейчас сидела перед нею беспомощная, в инвалидной коляске. Пусть гад, пусть мерзавец, но ведь ему сейчас так плохо! В трудную свою минуту он вспомнил не кого-нибудь, а именно ее, именно к Маринке обратился за помощью. И, отказав ему, она наверняка потеряет его навсегда.
Нет, разве она может пойти на это? Самой у себя украсть надежду быть рядом с любимым? Пусть не будут они вместе, пусть никогда не станут одним целым, но просто быть с ним рядом – это уже счастье, это уже награда непонятно за какие ее подвиги. Нет, Марина поняла – она не сможет уйти. Она никогда, до последнего вздоха, не избавится от занозы в сердце. И пусть он позвал ее вовсе не из-за любви к ней или хотя бы каких-то теплых чувств – он вспомнил о ней только потому, что ему с ней будет удобно, ему не будет перед нею стыдно, он не будет перед нею комплексовать из-за своей инвалидности.
И пусть, пусть! Лишь бы рядом, только бы он жил! Конечно, она поможет! Конечно, она всегда будет рядом! Андрюшка, милый, даже не сомневайся! И вновь Марине захотелось прижаться к его бесчувственным ногам и плакать, укачивая любимую свою занозу: 'Чшшшш, не плачь, Андрюшенька, не горюй, мое сокровище, теперь все будет хорошо, я всегда буду рядом, а значит, все будет хорошо…'
Однако гордость не позволила не только пасть к его ногам, но даже просто успокоить, по-прежнему сидя в кресле. Гордость же не позволила и согласиться сразу, продемонстрировав тем самым слабинку. Ответила по-прежнему холодно, даже недружелюбно:
– Насчет китайского рынка – это ты верно подметил. И головокружительной карьеры я не сделала – не вышло из меня журналистки. Я, собственно, даже институт не закончила. Сначала умер папа, мама заболела, пришлось бросить институт. Ну а потом семейные проблемы, ребенок…
– Ребенок? – испуганно спросил Потураев. – Это что же, ты была замужем?
Марина невесело усмехнулась:
– Ну почему же была? Я и сейчас замужем…
И даже не солгала. Она ведь всего пару недель назад ушла от Каламухина, на развод еще не подавала, так что все абсолютно честно. Ну а что дочь вовсе не от мужа – этого Потураеву знать не положено, дабы не надумал себе чего – он ведь и так слишком высокого о себе мнения, узнает, что Аринка его дочь, вовсе начнет из Марины веревки вить.
Потураев как-то осел, словно сдулся. Марина откровенно хохотнула:
– Чего ты так перепугался, если, как ты говоришь, предлагал мне лишь работу? Хорошо, Потураев, я подумаю над твоим предложением. Скажу откровенно: не особо-то мне будет приятно выгребать твое дерьмо, да семьсот баксов на дороге не валяются. У меня мама инвалид, ей на лекарства и трех пенсий не хватит. Впрочем, я еще не согласилась. Я подумаю, посоветуюсь с мужем. Ну а сейчас, я полагаю, аудиенция окончена. Мы оба сказали друг другу все, что хотели сказать. Пока, Андрюша, не кашляй.
Марина грациозно встала и пошла к выходу. Потураев крутанул колеса коляски и направился за ней. И лишь в самых дверях обиженно, но одновременно с чувством собственного достоинства сказал:
– Со своим дерьмом я как-нибудь сам управлюсь. В твои обязанности будет входить лишь помощь в том, с чем я сам справиться не смогу.
– Ладно, Потураев, вот соглашусь – там и договоримся. Если соглашусь. – И Маринкины невысокие каблучки зацокали по лестнице.
Глава 34
Естественно, с мужем Маринка советоваться не собиралась. Хотя бы по той простой причине, что хоть и числилась до сих пор официальной женой Каламухина, но сама считала его бывшим мужем. Мнение же самого Каламухина насчет будущего их брака ее совершенно не интересовало.
На следующий же день Марина написала заявление на увольнение. Хотела уйти сразу, ведь Андрюшечка срочно нуждался в ее помощи, однако две положенные по законодательству недели пришлось отрабатывать. А кто не знает, как тяжело отрабатывать последние дни? Будь то перед отпуском или перед увольнением. Когда настроение чемоданное, когда всеми мыслями находишься в другом месте. Отпускники грезят о солнышке и ласковых волнах, ну а Маринка… А Марина мечтала о том, что уже совсем скоро она будет рядом с Потураевым. И в данном случае абсолютно неважно, что она будет рядом с ним не в качестве жены, а всего лишь сиделкой, главное – что она будет рядом с любимым, она будет ежеминутно помогать ему, облегчать его страдания. Пусть даже она не сможет облегчить их физически, но уж морально-то она его поддержит. Она устроит Андрюшеньке такой уют, она обеспечит ему такой комфорт, что он поймет, что жизнь его без нее потеряет всякий смысл…
– Марина, ну о чем ты только думаешь? – возмутилась Бабушкина, выискав в тексте, выпущенном Мариной, очередную ошибку. – Я понимаю, что мыслями ты уже далеко, но нельзя же пропускать такие ляпы! А кстати, может, откроешь все-таки тайну: что за местечко теплое нашла?
Марина с радостью оторвалась от вычитки нудной политической статьи, потянулась за столом и улыбнулась:
– Ой, Наталья Александровна, и не спрашивайте! Только это совсем не то, что вы думаете.
– Чувствую запах сенсации, – подобралась Бабушкина. – Ну-ка колись!
– Да нет, Наталья Александровна, честно, ничего интересного. Просто в сиделки иду. Работа, конечно, не ахти, но зато зарплата – семьсот баксов.
– Семьсот? – недоверчиво присвистнула Бабушкина. – Ух ты, это ж где такие деньги платят? А там сменщица какая-нибудь не нужна? Я б за такие деньги тоже слиняла отсюда. Только сдается мне, девонька, не все ты говоришь, ой не все! Я ж вижу, ты совсем другая стала. С Каламухиным, что ли, помирилась?
– Ой, Наталья Александровна, накаркаете еще! – испуганно сплюнула через левое плечо Марина. – Мне только этого не хватало! Мало я с ним намучилась, что бы теперь, только-только отделавшись от него, снова впрягаться в ту же телегу. Не приведи господь!
– А как он сам-то воспринял твой уход?
– А я знаю? – улыбнулась Марина. – И меня, кстати, этот вопрос совершенно не волнует. Я и ему, и его придурковатой мамаше сказала все, что я о них думаю. Может, получилось несколько грубовато, но правда вообще редко бывает приятной. А уж тем более правда о таких занудах, как семейка Каламухиных. Ой, Наталья Александровна, видели б вы их рожи! Старуха вообще дар речи потеряла, только орала, как ненормальная: 'Витя, Витюша, сюда!' Он уже давно стоит рядом, а она все еще его зовет на помощь: 'Витя, сюда!' Мне кажется, что после меня Каламухин уже ни одну бабу в дом не приведет, так бобылем и будет век куковать. И хорошо: никому, даже самой главной врагине своей, не пожелала бы такого 'семейного счастья'!
Бабушкина хихикнула:
– Да, хотела бы я увидеть их лица в ту минуту. Интересно, а на следующий наш вызов Каламухин сам явится или Костика пришлет, как думаешь?
– Ой, Наталья Александровна, уж лучше пусть будет Костик! Хотя я очень надеюсь, что до моего ухода принтер продержится без посторонней помощи. А впрочем, я не думаю, чтобы Каламухин после всего произошедшего явился собственной персоной. Я не удивлюсь, если он вообще нашу редакцию вычеркнет из списка своих клиентов.
Бабушкина прищурилась:
– А чего это ты мне все про Каламухина своего рассказываешь? Ты б лучше мне про свою новую работу рассказала. Скрываешь еще чего-то, недоговариваешь…
Марина потупила глаза:
– Да нет, Наталья Александровна, ничего я не темню. Честно – иду в сиделки…
– Не умеешь ты, Маринка, врать, – констатировала Бабушкина. – Может, насчет сиделок и не врешь, но это явно не вся правда, и даже не ее половина. Впрочем, не буду лезть в душу – не хочу показаться навязчивой.
И Наталья Александровна демонстративно погрузилась в работу.
Марина тоже попыталась углубиться в содержание вычитываемого текста, да перед глазами все расплывалось, взгляд не фиксировал слова, и они казались лишь беспорядочным набором символов. Ей ведь так трудно было удерживать в себе неожиданно вдруг свалившееся на нее счастье, а поговорить об этом было решительно не с кем. Маму Марина не хотела нагружать своими проблемами, той врачи категорически запретили волноваться – по их мнению, это могло привести к очередному кровоизлиянию, что никоим образом не способствовало бы ее выздоровлению. Единственная подружка Лариска Бутакова ныне проживала в такой глухомани, что, как говорится, ни в сказке сказать… – лет пять назад вышла Ларочка замуж за высокого красавца Гиви. Тот уверял, что жить они станут в замечательном районе Тбилиси, а на самом деле увез ее в отдаленное селение Тцирахети, расположенное и в самом деле не так уж далеко от столицы, всего-то каких-нибудь километров сто пятьдесят, но по горным дорогам, где автомобиль проехать не мог даже теоретически, этот путь занимал едва ли не целый день. Да и тот мог проделать лишь сам Гиви на лошади, Лариска же к лошадиной езде естественно, не была приучена. Почта в Тцирахети доставлялась весьма нерегулярно, а потому переписка, и без того редкая, плавно сошла на нет. Лишь от дяди Васи Марина знала, что у Лариски уже двое детей, что жизнью своей она крайне недовольна, да вырваться из крепких объятий Гиви невозможно хотя бы по той простой причине, что сто пятьдесят километров пешком, да еще и с маленькими сопливыми ребятишками, проделать практически невозможно. Впрочем, свободолюбивая Лариска однажды отважилась на этот неординарный поступок, но, естественно, была поймана супругом буквально через несколько часов и бита была нещадно, дабы в следующий раз неповадно было. В общем, если не особо вдаваться в подробности, Ларискино пребывание замужем можно было описать одним словом: крепостная. Любящий папаша, дядя Вася буквально сходил с ума, даже ездил самолично в Тцирахети. Приняли его там, как самого дорогого гостя, кормили-поили, из-за стола не выпускали, а вот с дочкой повидаться толком не удалось: паршивец Гиви все списывал на национальные традиции, мол, негоже женщине за общим с мужчинами столом сидеть, а гостя негоже выпускать из-за стола до самого отъезда. А когда подошло дяде Васе время возвращаться домой, гостеприимные родственники провожали едва ли не всем селением, окружив дочь с отцом плотным кольцом, дабы неблагодарная жена не наговорила отцу лишнего. Так что дядя Вася нынче пребывал в глубочайшей печали, не мог даже вспоминать излюбленных своих кубиночек, а несчастная тетя Розочка все свободное от работы время проводила на диване с обвязанной платком головой – проклятая мигрень практически не отпускала.
Нелегко было и Маринке. Когда Ларочка была рядом, Марина часто на нее злилась. Лишившись же подруги, ощутила потребность в ней. Ведь иногда душа буквально требовала собеседника, а его-то и не было рядом.
И вот теперь Бабушкина не только оказалась рядом, но и готова была выслушать Маринкины откровения. С одной стороны, Марина не привыкла делиться личными переживаниями с посторонними людьми, с другой – Наталья Александровна вроде как уже давно перестала быть посторонней. Не она ли сначала сватала ее за Каламухина, но потом едва ли не с первых дней замужества советовала Марине развестись, сразу поняв, что ничего хорошего из их совместного проживания не выйдет? И если бы Марина прислушалась к ее совету, не потеряла бы целый год жизни под надзором маразматической Ираиды Селиверстовны. Может, и теперь Бабушкина что-нибудь присоветует? Как ни крути, а любовь ведь действительно слепа, может, из-за нее Марина и не видит подводных камней в создавшейся ситуации? А Наталья Александровна ведь женщина мудрая…
Бабушкина выслушала Марину внимательно, не перебивая. И, лишь убедившись, что рассказ окончен, вступила в диалог:
– А ты сама? Что ты чувствуешь, что тебе сердце подсказывает? Ты действительно хочешь быть рядом с ним, или это в тебе говорит извечная женская жалость?
Марина улыбнулась так откровенно, так весело, что при всем желании ее нельзя было подозревать в неискренности:
– Ой, Наталья Александровна! Видели бы вы его! Он ведь даже в инвалидной коляске такой… Я не знаю, как это сказать правильно, чтобы вы поняли. В общем, даже в таком незавидном положении он может вызывать любые чувства, кроме жалости. Его можно любить, его можно ненавидеть – тем более есть за что. Можно сколько угодно обижаться на него, можно, наверное, даже презирать – но, мне кажется, презирать его при всем желании не получится, это, наверное, будет смесь любви и ненависти. В общем, все, что угодно, кроме жалости. Жалеть Потураева – это нонсенс. Разве только если жалость – производное от любви. Не та жалость, которая унижает, а та, которая помогает, возвышает. Когда хочется принять его боль на себя. А по-другому жалеть Потураева просто невозможно, он такой… Не знаю какой. Просто нельзя, и все…
И Марина, не в силах подобрать необходимые слова, замолчала. При этом на ее лице светилась такая счастливая полуулыбка, что об инвалидности Потураева действительно уже никто не вспоминал.
– Э-э-э, девонька, – с ласковой улыбкой протянула Бабушкина. – О какой жалости ты говоришь? Та, которая, по твоим словам, производная, – вовсе никакая не производная и вовсе никакая не жалость. Это и есть любовь в чистом виде, та самая, классическая любовь. И как бы ты ни была на него сердита за причиненное тебе зло, ты никогда не сможешь его ненавидеть. Ты просто обречена на любовь к нему. Так что, на мой взгляд, ты приняла абсолютно верное решение. Конечно, ты должна быть рядом с ним. Кто еще, как не ты, сможет облегчить его страдания? Правда, не уверена, что польза от твоей любви будет обоюдная – судя по всему, твой Потураев еще тот орешек. Но, по крайней мере, ты весьма существенно выиграешь в зарплате.
И Наталья Александровна так задорно рассмеялась, словно ей не пятьдесят семь, а по крайней мере лет на тридцать поменьше. Так весело, беззлобно, так заразительно, что Марина не удержалась и с огромным удовольствием присоединилась к ее веселью. Потом, вдоволь нахохотавшись, Бабушкина враз посерьезнела:
– Только смотри, Марин, будь бдительна. Именно из-за того, что он у тебя еще тот орешек. Насколько я поняла, он в очередной раз может воспользоваться твоей любовью и привычно выбросить тебя из своей жизни. Поэтому, мне кажется, будет лучше, если ты засунешь свою любовь поглубже. Выполняй всю работу, оговоренную контрактом, а на большее не соглашайся ни в коем случае. Этот подлец, видать, весьма хитер и изобретателен, как бы тебе снова не пришлось плакать. Изображай из себя равнодушную сиделку, дабы не надумал себе чего лишнего.
– Вот-вот, – согласилась Марина. – Я и сама так думаю. Я ведь даже сказала ему, что замужем. Так что пусть знает, что и без него охотники нашлись.
И, мгновение поразмыслив, добавила:
– Только знаете, Наталья Александровна, я ведь далеко не уверена, что смогу долго продержаться рядом с ним чисто сиделкой. Он ведь, подлец, тако-о-ой, – и, мечтательно закатив глазоньки, тихонько рассмеялась.
