Текст книги "Смерть по сценарию"

Автор книги: Татьяна Столбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Глава вторая

Мадам тяжело опустилась в кресло, на ощупь отыскала на столике свои очки, включила лампу и открыла новую книгу Кукушкинса.

Этот молодой автор ныне считался одним из наиболее талантливых современных прозаиков. Мадам подозревала, что нелепая фамилия Кукушкинс – просто псевдоним. За ним мог скрываться кто угодно, даже женщина. Но неудачно выбранный псевдоним не умалял достоинств произведений Кукушкинса. Эти удивительные, тонкие и странные романы Мадам перечитывала неоднократно, всякий раз находя в них для себя что-то новое, интересное. Всего их вышло три. Тот, что она читала сейчас, был четвертым. Речь в нем шла о сумасшедшем инвалиде, его страшной монотонной жизни, в которой он существовал совершенно один. Вчера Мадам остановилась на пятидесятой странице и поэтому пока не знала, что будет дальше.

Едва она успела погрузиться в удивительный мир, созданный гением таинственного Кукушкинса, как раздался резкий звонок в дверь. С усилием Мадам поднялась, отложила книгу и пошла в коридор.

Она никогда не смотрела в глазок, хотя он и был в ее двери. Щелкнув замком, она сразу сделала шаг в сторону, боясь, что незваный гость окажется чересчур энергичным и прихлопнет ее тяжелой дверью. Но все обычные посетители знали об извечном болезненном состоянии Мадам и входили не спеша, позволяя ей отойти на безопасное расстояние. Так произошло и теперь. Медленно дверь отворилась, на коврик ступила нога в башмаке на толстой подошве... Мадам облегченно вздохнула.

– Тоня, – сказала она своим чудесным голосом – чуть сипловатым, мягким, завораживающим, – проходи, не морозь меня.

В прихожую вошла Тоня. Как всегда, с улыбкой до ушей и видом декабриста-заговорщика. В руке она держала новую книгу Кукушкинса – ту же, что сейчас читала Мадам.

– А что у меня есть! – торжествующе сказала она, поднимая книгу.

– У меня такая же, – пожала плечами Мадам, развернулась и двинулась обратно в комнату.

Тонино лицо вытянулось. Она никак не ожидала, что Кукушкинс попадет к Мадам прежде, нежели к ней.

– Кто вам принес? – крикнула она вслед хозяйке, одновременно скидывая ботинок.

– Константин Сергеевич, – отозвалась Мадам.

Второй ботинок полетел к двери. Тоня сунула руку под обувной шкафчик и вытащила разодранные в клочья тапки – память о сиамской кошке Мадам – Алевтине. В прошлом году Алевтина, с детства страдающая олигофренией, истерией и манией преследования, удрала в подвал и больше не вернулась, видимо, вступив в морганатический брак с дворовым котом. Все знакомые Мадам с трудом скрывали свою радость по этому поводу. Алевтина с младых когтей боролась с гостями всеми доступными ей способами. Кидалась на голову, кусалась, царапалась, писала в сапоги, сбрасывала с вешалки головные уборы и какала на них – в общем, вела нормальную партизанскую войну. Мадам – женщина достойная и умная во всех прочих отношениях – в упор не замечала всех безобразий Алевтины, обожала ее, холила и лелеяла, так что гостям приходилось сюсюкать с мерзкой злобной выдрой, дабы угодить хозяйке. Одна Тоня никогда не пасовала перед Алевтиной. И кошка, получив пару пинков и инстинктивно почувствовав достойного противника, ее обходила стороной.

Шаркая длинными подошвами тапок по паркету, Тоня прошла в комнату. Мадам сидела в своем любимом кресле и читала Кукушкинса. Обыкновенно никто не осмеливался тревожить ее за чтением, но опять же – только не Тоня. Она бухнулась на старинный стул с кривыми ножками и с усмешкой посмотрела на Мадам.

– Интересно, Владислава Сергеевна, где ваш брат взял эту книгу?

– В магазине.

– Она еще не продается.

– А ты где ее взяла? – в ответ спросила Мадам.

– Мне Денис дал.

– Ну, значит, Константину Сергеевичу тоже Денис дал.

– Шутка? – Тоня нахмурила брови, как всегда не сразу понимая, что имеет в виду Мадам.

– Тонечка, я не знаю, где Константин Сергеевич взял эту книгу. Я его не спрашивала.

– Это на вас не похоже.

– Знаешь, ты иногда бываешь ужасно занудлива. Поставь, пожалуйста, чайник.

Тоня вздохнула, встала и отправилась на кухню. Ее очень беспокоил один вопрос: где Константин Сергеевич достал только что изданного Кукушкинса? Что касается Дениса – то тут все было ясно. Он такая прелесть, что ему вряд ли кто в силах отказать. Наверняка приехал в типографию и там купил... Но Константин Сергеевич! В высшей степени старомодный господин, не имеющий никакого представления о том, где и как надо добывать блага земные, включая и новые интересные книжки. А Мадам, конечно, как всегда, не удосужилась спросить брата, как же в его тонкие аристократические руки попала эта редкость прежде времени.

Прошлые романы Кукушкинса Константин Сергеевич вообще не читал. Он полагал, что человек с такой фамилией не может быть хорошим писателем. И напрасно Мадам вместе с Тоней и Саврасовым убеждали его, что скорее всего это – псевдоним, и вполне вероятно, что его придумали автору в издательстве. Редакторы горазды портить не только тексты, но и фамилии... «Не верю! – с пафосом восклицал Константин Сергеевич, изо всех сил подражая своему знаменитому тезке. – Не верю! Так не бывает!» В конце концов Мадам махнула на него рукой и знаком показала Тоне и Саврасову оставить Константина Сергеевича в покое. Она, как никто другой, знала, что переупрямить ее брата практически невозможно. За семьдесят шесть лет его жизни это удавалось только его жене, но та почила еще при Хрущеве, и с той поры Константин Сергеевич жил припеваючи, никем не побежденный.

– Мадам! – позвала Тоня, снимая чайник с плиты. – Чай готов!

Мадам приковыляла на кухню, держась за стену. Она принципиально отказывалась от трости, называя ее клюкой и говоря, что только при исключительных обстоятельствах ею воспользуется. А пока ноги еще ходят, хотя и плохо, она будет передвигаться сама.

Тоня подвинула ей стул, налила чай.

С минуту они молчали. Потом Мадам, в присущей ей манере без предисловий сообщать что-то важное, сказала:

– Сегодня в шесть утра меня разбудил престранный телефонный звонок.

Тоня сразу поняла, что звонок действительно был «престранный», так как все знакомые Мадам знали, что она страдает бессонницей, засыпает обычно около четырех часов утра и спит до восьми. Так что до восьми ее никто никогда не беспокоил.

– Нервный женский голос, истеричные нотки... Ты не думаешь, Тоня, что это кто-то из ваших неуравновешенных актрис?

– А что сказали-то? – поинтересовалась Тоня. Неуравновешенных актрис на студии достаточно, но вряд ли кто-то из них знаком с Мадам.

– Вроде бы я пригрела змею на своей груди, – пожала плечами Мадам. – Змею, которая обладает смертоносным жалом и вершит черные дела под покровом ночи.

– Это не я, – быстро сказала Тоня.

– Надеюсь, милая.

– А кто тогда?

– То-оня, – протянула Мадам. – Да откуда мне знать, кого имела в виду эта особа? Меня ежедневно посещают самые разные люди, которые часто приводят с собой своих знакомых, а эти знакомые – своих знакомых, и так далее.

– Так что змеей может оказаться любой из них... – задумчиво прищурилась Тоня.

– Ну уж нет! – решительно отказалась Мадам. – В моем доме нет никаких змей. И не думай даже. О-о-о, какой крепкий чай ты заварила. Подай, пожалуйста, вазочку с конфетами.

Тоня перенесла вазочку с подоконника на стол.

– Опять нет грильяжа, – недовольно заметила она. – Небось Пульс сожрал?

– Съел, – поправила ее Мадам. – Ну и что? Он тоже любит грильяж.

– Да, но я покупаю по триста граммов время от времени, а он – нет.

– Не будь такой меркантильной.

– Ох, Владислава Сергеевна! Иногда я всерьез начинаю подозревать, что вы – ангел во плоти. Только ангел может вытерпеть Пульса больше пяти минут...

– Отстань! – наконец не выдержала Мадам, снова открыла Кукушкинса и погрузилась в чтение.

Тоня вздохнула. Уже не в первый раз она пыталась начать этот разговор, и всегда Мадам уклонялась, или делая вид, что к старости стала плохо слышать, или просто отмахиваясь – вот как сейчас. В отличие от Тони, которая не любила Пульса со всем энтузиазмом молодости, Мадам относилась к нему вполне прилично. Порой даже сама приглашала его в гости, хоть и знала, что Пульс запросто явится и без приглашения.

– Низкопоклонник, льстец... – пробормотала Тоня, но, как только Мадам подняла на нее глаза, сунула в рот конфету и уставилась в окно отсутствующим взглядом.

Мадам улыбнулась:

– Вылитый отец.

Тоня тоже улыбнулась. Сравнение с отцом явно было в ее пользу. Он был человеком уникальным. Интерес к нему во всем многочисленном окружении Мадам можно было сравнить разве что с интересом к произведениям Кукушкинса. Однажды Саврасов сказал даже, что Павел Ильич Антонов напоминает ему роман Кукушкинса «Извне». Та же глубина, тот же шарм и та же красота. Когда Павел погиб семь лет назад в автокатастрофе под Краснодаром, двое его друзей слегли в больницу с сердечным приступом, его жена Лариса пыталась отравиться, а в театре был такой длительный траур, что из Министерства культуры пришло неофициальное указание отменить его немедленно, так как зрители стали присылать недоумевающие письма: никто из знаменитых актеров не умер, а на фасаде здания полгода трепещут черные ленты... Он не был знаменитым актером – он был всего лишь театральным художником, но каким... Тоне и Пете, ее брату, нередко приходилось отбиваться от желающих приобрести его работы. Они отказывались, потому что творческое наследие отца исчислялось всего-то девятью картинами и двумя коробками набросков.

Остальное – двенадцать картин и множество эскизов к постановкам – принадлежало театру...

– На тебе грильяж, – сказала Мадам, вынимая из шкафчика одну конфету. – Нарочно для тебя припрятала. Как только совести хватило – сама не пойму.

Тоня разгрызла конфету, чувствуя, что настроение ее поднимается. Вот так всегда с Мадам. Она никому не позволяет унывать. Непременно чем-нибудь утешит. Или добрым словом, или конфеткой, или маленьким подарком. И разве не ценно, что ради нее, Тони, Мадам поступилась своими принципами и спрятала от Пульса штучку грильяжа?

– Спасибо, – проникновенно сказала Тоня. – Кто-то звонит. Открыть дверь?

Звонок тренькнул еще раз.

– Конечно.

Тоня встала и пошла к двери, гадая, кто бы это мог быть. Саврасов? Пульс? Или... Нет, она и не надеялась увидеть здесь Дениса. Он появлялся редко, очень редко. Тоне всегда казалось, что он вообще навешает Мадам только потому, что она приходится ему двоюродной бабушкой. Обыкновенно он сидел скучный, вялый и явно ждал подходящего момента, чтобы исчезнуть. Хотя в последнее время он бывал здесь чаще. Тоня подозревала, что он просто занимал у Мадам деньги...

За дверью стоял Миша Михайловский.

– Миша! Привет!

Тоня действительно очень обрадовалась ему. С этим человеком ей всегда было легко и приятно. Он обладал замечательным характером, тонким чувством юмора и потрясающей внешностью: высокий, выше двух метров, широкоплечий, с темными русыми волосами, зачесанными назад, с обаятельной улыбкой, ясными серыми глазами. Ему недавно исполнилось двадцать девять лет – для артиста возраст расцвета. Но Миша не спешил расцветать. После окончания театрального училища он лет пять отказывался сниматься в кино, хотя режиссеры приглашали его наперебой.

Затем, как рассказывал Тоне Саврасов, Миша все же принял предложение Михалева и прекрасно сыграл роль парня, умирающего от рака. Тоня не видела этого фильма – он прошел пару раз по телевидению, и все. Затем Миша снялся у начинающего режиссера – никто не помнил его фамилий – в роли фантома, души главного героя. Этот фильм Тоня смотрела несколько раз. Только из-за Миши. Он играл великолепно – мудро, красиво, странно.

Некая странность присутствовала и в нем самом. Например, при всем своем добродушии он был тверд как кремень в своих решениях, которые всегда оказывались верными; при всем своем легком и веселом характере он иногда мог быть крайне резок; он был очень честен и где-то очень наивен; он обладал удивительно точным и проницательным умом.

Тоня открыто заявляла, что он прекрасен. С ней соглашались Мадам, Саврасов, Константин Сергеевич, Денис и многие другие. Он чем-то напоминал всем Павла – Тониного отца. Это тоже было странно, так как Павла Миша никогда не видел – только слышал о нем.

– Сколько лет, сколько зим! – воскликнул Миша, раскинув руки. Потом он осторожно взял Тоню и переставил к вешалке – она загораживала ему дорогу. – Где ты пропадала? Я ждал тебя весь день и всю ночь.

– Разве мы договаривались? – удивилась Тоня.

– Дремучая ты тетка! – отмахнулся Миша, снимая ботинки. – Шуток не понимаешь.

– А! – сказала Тоня, озаренная внезапной догадкой. – Так это ты пошутил?

– Ну конечно.

– Мишенька, – проворковала Мадам, неслышно появляясь из кухни. – Давно ты меня не навещал.

Миша, как и Денис, у Мадам появлялся редко. Но он вообще был затворником.

– Совсем забыл старуху... – жалостливым голосом продолжила за Мадам Тоня.

– Ну-ну! – Мадам погрозила ей пальцем. – Какая я тебе старуха?

Миша подмигнул Тоне.

– Ну что, подружки? Пойдемте чай пить?

Они прошли на кухню, и там Миша вывалил на стол несколько свертков. Он никогда не приходил к Мадам с пустыми руками.

Тоня, надеясь найти колбасу, принялась разворачивать бумагу. В одном свертке действительно оказался кусок колбасы, в других – печенье, конфеты и ванильные сухари.

– Миша, – торжественно сказала Тоня, – ты – идеал. Ты ангел во плоти. Я тобой восхищаюсь.

– Хм! – Мадам строго посмотрела на нее. – Десять минут назад я была ангелом во плоти. А теперь, значит, Миша?

– Вы оба ангелы, – махнула рукой Тоня. – Давайте уже пировать. А то кто-нибудь заявится и объест нас.

– Тоня! – укоризненно покачала головой Мадам. – Как ты...

Но в этот момент раздался звонок в дверь.

Тоня вздохнула и, покорная злой судьбе, пошла в коридор.

Глава третья

Утро началось с того, что я уснула. Да, именно так. Нормальные люди утром просыпаются, а я, наоборот, засыпаю. А все потому, что съемки затянулись до половины второго ночи – домой я приехала в начале третьего, выпила чашку чаю, легла и потом долго ворочалась с боку на бок, вздыхая, как все влюбленные, без сна и покоя. Покою к тому же очень мешали душераздирающие вопли кота с соседнего балкона.

Этот кот меня презирал. Я ни разу не сказала ему «кс-кс-кс, ути, киска, иди сюда», как это делали в экстазе умиления все окрестные бабульки; я ни разу не поделилась с ним своим скромным ужином из колбасы с яйцом; я ни разу не погладила его по мягкой волнистой шерсти красивого цвета детской неожиданности. Мало того, однажды я даже осмелилась оскорбить его мужское достоинство, процедив сквозь зубы: «Пшла, кошара!» Я же не знала, что он кот, а не кошка. Да и, честно говоря, меня не очень-то волнуют такие подробности. Но роковая ошибка свершилась: теперь я была врагом номер один и мой сосед всячески это подчеркивал. Почему я об этом рассказываю? Да потому, что вчера у меня были крупные неприятности, связанные с этим котом.

Утром я приготовила себе завтрак и пошла в комнату одеваться. В этот-то момент кот и прокрался по карнизу к нашему окну, через форточку забрался в кухню и украл мою сосиску. Я не жадная. Если бы вместо кота сосиску украл мой брат Петя (кстати, иногда он так и делает), или его жена Люся (она никогда так не делает), или еще кто-либо милый и симпатичный, я бы ничуть не рассердилась, а пожарила бы себе другую сосиску. Но этот кот... Короче говоря, я издала страшный вопль и кинулась за ним. В форточку я, конечно, пролезть не могла, зато могла выбежать на балкон и попытаться схватить вора за заднюю лапу. Что я и сделала.

Еще бы секунда – и его толстая противная мохнатая лапка была бы в моей руке, но я промахнулась. Кот дернулся, извернулся в воздухе и рухнул на нижний балкон, где обычно гуляла премерзкая болонка. Болонке не понравилось вторжение на ее территорию незнакомого кота, и она принялась лаять как умалишенная, с визгами, подвываниями, вкладывая в свой тоненький голосок истинное страдание и негодование. Кот тоже не остался в долгу и начал орать. Шум поднялся неимоверный. Мой брат Петя выскочил на балкон и посмотрел вниз, после чего, естественно, обругал меня – как будто это я устроила такое безобразие.

Но на этом мои неприятности не закончились. Хозяин кота Валера, продавец из коммерческого магазина на углу нашей улицы, узрев своего любимца на чужом балконе, чуть не упал в обморок. Он вцепился в поручень так, что даже пальцы побелели, и завопил: «Куля! Куля! Домой!» Потом повернулся ко мне и, брызгая слюной, стал обвинять меня в том, что я всю жизнь замышляю убийство его прелестного котика. Надо сказать, что этого котика следовало бы убить за одно только его гадкое прозвище Кулек, уж не говоря об отвратительном избалованном характере. Но я промолчала. Я никогда не связываюсь с Валерой. Зато не стал молчать хозяин болонки.

Он вышел на свой балкон, поднял голову, увидел Валеру, которого не выносил с детства, и издал тихий угрожающий рык. Валера в долгу не остался и тоже зарычал. «Сволочь!» – перешел с баса на фальцет хозяин болонки. «Сам сволочь!» – взвизгнул в ответ Валера. Через секунду они уже бесновались и визжали как резаные. Такого я и представить себе не могла. Орал кот, орал Валера, орала болонка, и орал ее хозяин. Соседи со всего дома выползли на балконы полюбопытствовать, что происходит.

Петя тихо ретировался в комнату, дернув меня за полу футболки. Я хотела было уйти, однако Валера был бдителен и с ходу переключился на меня. Хозяин болонки тоже. Болонка тоже. И кот. Ну а когда другие соседи начали вопить, призывая нас к порядку, я вообще едва не оглохла. К счастью, Петя позвал меня к телефону. Я ушла, а вслед мне несся шквал криков и визгов.

Потом ко мне пришла председательша нашего ЖСК. За ее спиной маячил Валера, но рта не раскрывал, потому что Петя был еще дома. Валера прекрасно знал – на собственной шкуре, между прочим, – что Петя терпит долго, но затем реагирует молниеносно.

Председательша предъявила мне Валерину жалобу. Там было написано, что я систематически преследую его кота, подсовываю ему отравленные сосиски, избиваю его сапогами своего брата и так далее. Все – гнуснейшая ложь. У моего брата нет сапог, только ботинки и туфли, и он никогда не позволил бы мне избивать ими какого-то там кота.

Петя молча вышел вперед, взял у председательши жалобу и закрыл дверь перед ее носом. Потом посмотрел на меня так укоризненно, что мне пришлось потупиться. Именно пришлось, ибо я не испытывала ни малейшего раскаяния и жалела о том лишь, что не успела отобрать у вора сосиску и он уронил ее вниз. Теперь она валялась на козырьке подъезда, недоступная никому.

Петю вполне устроил мой виноватый вид. Он сунул мне жалобу и удалился в комнату. Жалобу я выкинула в мусорное ведро, а сама села на кухне и предалась грустным размышлениям. Мерзкий кот со своим не менее мерзким хозяином вконец испортили мое и без того смурное настроение.

Я подумала, что надо бы сходить к Мадам, но уже опаздывала на съемки, а потому допила свой остывший кофе и пошла одеваться.

Когда я приехала на студию, все были в сборе. Сладков в трудовом порыве уже напыхтел своей кастрюлей, и в павильоне висели облака вонючего серого дыма. Невзорова тихо плакала в уголке. Я не стала выяснять причину ее расстройства, так как причины скорее всего и не было – Невзорова обожала поплакать просто так и делала это при любом удобном случае в любом месте. Оператор возился с камерой, то и дело подпихивая ногой нерасторопного ассистента. Мой Саврасов увлеченно дочитывал Кукушкинса, которого ему дала Мадам.

Кстати, мы все уже прочитали «Три дня в апреле». Даже Константин Сергеевич. Потрясающая вещь. Немного отличается от предыдущих мрачным тоном повествования, но в целом – сильная, глубокая, и даже трагический финал оставляет в душе не тоскливый осадок, а веру в добро и будущее.

Когда-нибудь я решусь, разыщу Кукушкинса и выскажу ему все, что думаю о его невероятном таланте. Жаль, что его книги издают такими малыми тиражами. Видно, полагают, что сейчас серьезная литература никому не нужна. Зря, между прочим. Я одна знаю по крайней мере два десятка людей, которые предпочитают чтение – чтиву. А каждый из этих двух десятков знает еще десяток, а из того десятка – еще десяток, и так далее.

Еще мне жаль, что на обложке нет фотографии Кукушкинса. Я представляю его красивым парнем, чем-то похожим на Дениса, но без его легкости. Я представляю, что брови у Кукушкинса черные, сдвинутые к переносице; глаза – продолговатые, темные, но не карие; губы сжаты; подбородок чуть выдается вперед... Это, пожалуй, портрет артиста, а не писателя. Хотя, мне кажется, прозаик должен хоть немного обладать артистическим даром. Ведь он пишет характеры людей, передает их мысли, их речь, значит, в каком-то смысле всех их играет... Я говорила об этом с Саврасовым. Он со мной согласен. Он только считает, что этот актерский дар у прозаика может быть совершенно не выражен внешне. Да, вероятно. Я знакома с одной девочкой, которая пишет любовные романы, так она скучна и тупа, как болонка моего соседа снизу. Правда, и романы у нее такие же... Нет, это не моя область, и я не могу разбираться в ней так хорошо, как хотела бы.

Вадя был на удивление спокоен. Если б не его густо подкрашенные опаленные брови, он выглядел бы даже романтично. Говорил он сегодня тихо, с придыханием. Я не могла понять, что это: новая Вадина роль или просто очередная смена настроения? Он посмотрел на меня кротким взором, затем прикрыл глаза ладонью и шепотом сказал:

– Приготовились к съемке.

...Денис вошел в павильон в тот момент, когда Невзорова испортила девятый дубль и уже намеревалась грустно заплакать. При его появлении она не стала этого делать: Денис не выносил крокодиловых слез и всегда саркастически посмеивался над бедной артисткой в такие печальные для нее моменты. Надувшись, Невзорова отошла к Саврасову и принялась жаловаться ему на жизнь. Денис подсел к Ваде, раскрыл сценарий и, водя пальцем по строкам, начал что-то горячо объяснять режиссеру. Тот слушал невнимательно, явно занятый своими мыслями, которых, как утверждал Михалев, у него никогда не было. То есть он имел в виду, что у Вади были только чужие мысли. Не могу высказать свое мнение на сей счет, поскольку в кино не ас и вряд ли им когда-нибудь буду.

Я от нечего делать села на стул у двери и закурила. Вообще-то я не курю. Мне не нравится ни вкус сигареты, ни ее запах. Но иногда, под настроение, позволяю себе такую вольность. Даже Петя не критикует меня по этому поводу.

Я вспоминала, как несколько дней назад встретилась у Мадам с тремя моими любимыми мужчинами одновременно – с Саврасовым, Мишей Михайловским и Денисом. Дениса, наверное, я должна была поставить на первое место, но я даже в мыслях стараюсь не выделять его среди прочих моих друзей.

Сначала к Мадам пришел Миша. Нет, сначала пришла я. Хотела обрадовать нашу старушку тем, что могу дать ей почитать новый роман Кукушкинса, который накануне принес мне Денис. Оказалось, что милый Константин Сергеевич, брат Мадам, уже приволок ей эту книгу. Где он ее достал – ума не приложу. Старичок совсем не интересуется современной литературой, к тому же считает, что человек с фамилией Кукушкинс не может написать ничего стоящего. Возражать ему бесполезно. Он прирожденный спорщик. Однажды я слышала, как он самодовольно сказал Мадам: «Владочка, ты же знаешь: я на все имею собственное мнение, даже если я с ним не согласен». Вот так.

Но последнюю вещь Кукушкинса он таки одолел, был восхищен и уверил меня и Мадам, что давно хотел посоветовать нам почитать что-нибудь из произведений этого автора. Наверное, не надо говорить о том, что мы не стали с ним спорить и напоминать, какими словами он честил бедного Кукушкинса еще совсем недавно. А сам он то ли забыл об этом, то ли просто не хотел помнить...

Мне не удалось обрадовать Мадам Кукушкинсом, и настроение у меня чуть поколебалось. Что ж поделаешь. Я обожаю радовать ее, а когда это не получается – искренне огорчаюсь. Я привязана к ней. Я знаю ее много лет, она была подругой моей покойной бабушки. Она считала меня и Петю своими внуками, о чем неоднократно говорила моему отцу.

Затем я обнаружила, что весь грильяж, который я купила на прошлой неделе, бесследно исчез. Это меня совсем расстроило. Мадам грильяж не ест. Ее гости знают, что грильяж всегда покупаю я, и не трогают его, благо и других конфет в доме навалом. Воры, если б и зашли в скромную квартирку Мадам, прихватили бы что-нибудь более ценное. Вывод был простой: грильяж спер Пульс.

С Пульсом я познакомилась у Мадам, а спустя несколько месяцев, когда пришла работать на Вадину картину, встретила его в комнате съемочной группы. Вадя поручил ему ответственную роль милиционера. Эта роль подходила Пульсу, как медведю шкура козленка (или наоборот – козленку шкура медведя). Сам он длинный, очень тощий и сутулый; на носу у него очки типа пенсне, для понта, с простыми стеклами; рот большой; редкие пегие волосы свисают на спину, а часть их зачесана на бок, прикрывая лысину, – кто-то из актеров назвал такую прическу «маньчжурской косичкой»; глазки маленькие, бессмысленные; из ушей торчат мохнатые клочки.

Нет, я не говорю, что у милиционера не может быть «маньчжурской косички» и рыбьих глаз. Может, конечно. Но только не у того, что в нашем фильме. По сценарию он злобный, грубый, ядовитый маньяк. И, само собой, у Пульса абсолютно не получается эта роль. Вместо того чтобы рычать аки лев, он пищит аки мышь; вместо того чтобы смотреть грозно, он таращит свои голубые глазенки, отчего становится не страшно, но смешно... Не понимаю, почему он артист, а не инженер или слесарь. Там хоть не столь видны плачевные результаты труда. И еще не понимаю: почему Вадя пригласил его сниматься? Вадя не глуп и профессию знает хорошо. Что-то тут не так.

Обнаружив исчезновение моего грильяжа, я вконец приуныла. Но тут Мадам (обожаю ее за это) вынула из шкафчика одну конфетку. Лично для меня. Кто ж не ценит, когда что-то делается лично для него? Вот и я ценю. Настроение мое сразу исправилось, я даже простила Пульса. В сущности, подумала я, он не так уж и плох. В нем даже есть нечто... нечто такое... Что за «нечто» есть в Пульсе, я так и не успела сообразить. Едва я раскусила грильяж, как прозвенел звонок в дверь. Это пришел Миша Михайловский.

Миша – отдельный разговор. Он приводит меня в восхищение и недоумение одновременно. Я восхищаюсь его красотой, его умом, его чувством юмора, его талантом, его доброй душой и его несравненным обаянием. Кажется, Миша открыт как ребенок; он так чист, так прекрасен, так внимателен, что люди обычно вываливают на него все свои сомнения и обиды. Недоумеваю я по одной причине: Миша таит в себе какую-то загадку. Я уверена в этом на все сто. Не так он прост, как всем видится. Естественно, я пыталась разгадать Мишу, пользуясь его явным расположением ко мне (скажу по секрету, что год назад он предлагал мне руку и сердце – в шутку, но я поверила и верю до сих пор). Не знаю, ловко ли я повела разговор, но Миша ускользнул от меня так легко и просто, что мне стало обидно. Он – не то что я. Он владеет юмором великолепно. Он умеет шутить тонко и умеет шутить грубо, что я лично считаю верхом совершенства, – попробуйте пошутить грубо и в то же время не вульгарно и действительно смешно! Так вот, используя свой дар юмора, Миша свободно обошел все мои ловушки, и через три минуты мы уже мирно беседовали на тему, предложенную им. Причем на такую тему, что очень увлекала меня, и я даже не заметила, как он свернул разговор. Заметила только дома, когда сидела с Петей и его женой Люсей на кухне и пила чай. Как же мне было обидно! Он провел меня как ребенка! Меня, взрослую опытную женщину! Ужас.

Но что-то меня занесло. Так бывает, когда я думаю о людях, близких мне.

Миша вывалил на кухонный стол Мадам кучу свертков, и мы собрались пировать. Но тут опять зазвонил звонок. Явился Саврасов. Он тоже принес угощение – две бутылки вина. Мило с его стороны. Я люблю вино, но никто вокруг меня не любит, когда я его пью. Это проблема. Но не моя. Я никого не слушаюсь и пью. Правда, много мне все равно не дают. Вот это уже моя проблема.

Миша разлил вино, по традиции наполнив бокалы до краев всем, кроме меня. Мне он налил меньше половины. Я, тоже по традиции, обиделась. Саврасов, опять же по традиции, утешил меня добрым словом. Мадам подмигнула мне, и я с удовлетворением поняла, что при первом же удобном моменте она мне отольет немножко из своего бокала.

И снова звонок. Саврасов сам пошел открывать. Моей радости не было предела, когда я услышала из коридора голос Дениса. Вроде бы я даже покраснела. Миша заметил это и грустно улыбнулся. Слегка. Он тактичен и никогда не позволит себе посмеяться над чужим чувством.

Денис ничего не принес, кроме себя самого. Зато, пока он здоровался с Мишей, Мадам плеснула в мой бокал вина и я быстро его выпила. Мне стало совсем хорошо. Мы перешли в комнату и там завели беседу о литературе.

Денис сам пишет маленькие симпатичные рассказы, два из которых я уже читала – он мне оказал такое доверие. В первом рассказе говорилось о мальчике и его собаке. Они дружили, но потом случилось несчастье – мальчик попал в больницу. Было это зимой. Собака ждала его у больницы несколько недель, пока пьяный сторож ночью не подстрелил ее. Очень трогательный рассказ. Второй тоже повествовал о любви, но уже взрослой, плотской. Девушка влюбилась в старенького дяденьку, а тот оказался графоманом, алкоголиком и развратником. Узнав об этом, девушка решила спасти возлюбленного. Сначала она разделась перед ним догола – за это он пообещал ей целые сутки не писать свой бесконечный роман, не пить водку и не смотреть порнофильмы. Наврал. Потом она провела с ним ночь – на тех же условиях. Он снова наврал. И тогда она наврала ему в ответ, что она его дочь, в надежде, что хоть это исправит старого негодяя. Наутро, когда девушка пришла к нему и открыла дверь своим ключом, она обнаружила, что он висит в коридоре вместо лампочки, с отвисшей челюстью и вытаращенными глазами, одна нога босая, другая в рваном тапке.

Оба рассказа Дениса мне очень понравились, о чем я не замедлила ему сообщить.

Миша тоже пишет. Но не рассказы, а статьи. Он увлекается восточными религиями, изучает их, анализирует. Свои статьи он сам переводит потом на английский и немецкий, посылает их в Америку, Англию и Германию, получает оттуда неплохие гонорары. Саврасов говорил мне, что Миша очень ценится в тамошних научных обществах. Удивительно. Еще одна загадка (точнее, еще одно загадочное достоинство) этого человека. Актер – существо, по понятию большинства, эфемерное, не слишком умное и малообразованное – всерьез и с успехом занимается наукой. Исключение, только подтверждающее правило.