Текст книги "Смерть по сценарию"

Автор книги: Татьяна Столбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Надо подать голос. Все равно не откроет, так чего мне терять?

– Гражданка, – сказала я таким нежным голосом, что сама удивилась. – Откройте, пожалуйста.

За дверью раздалось тихое утробное рычание.

– Откройте, – повторила я еще нежнее, хоть это и казалось невозможным. – Будьте так добры.

Рычание перешло в стон. Я уже поняла, что имею дело с особой, мягко говоря, неадекватной. Чего стоила одна ее черная, рваная на затылке косынка. Наверное, именно эту женщину имел в виду участковый Вася Алексеев, когда рассказывал, как одна психопатка с третьего этажа делала ему призывные знаки, а после грязно приставала. На нее похоже...

Но сдаваться я не собиралась. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что со странной дамочкой в Мишином деле кое-что связано. А вот что – я и хочу выяснить.

– Откройте!

Я дернула за ручку, и она отвалилась. Вставив ее обратно, я снова позвонила.

– Кто там? – отозвалась наконец женщина.

Судя по голосу, она была близка к истерике.

«Конь бледный», – прошептала я, не зная, как представиться. Все равно же она меня не знает.

– Кто там?! – До истерики оставалось секунды две, не больше.

– Гестапо, – бухнула я.

Вообще я ужасная шалунья, но тут, конечно, немного перегнула палку. Не надо бы так с ней разговаривать. Вот возьмет и совсем не откроет.

Но, к моему удивлению, сейчас же послышалось позвякивание ключа, затем – облегченный вздох, ворчание...

Дверь со скрежетом отворилась. Мы с интересом осмотрели друг друга.

Она была довольно высокая, худосочная, сутулая. На вид – далеко за сорок. А то и за пятьдесят. Но уже не так далеко. В общем, года пятьдесят два, наверное. Нос длинный, губы бесцветные, тонкие, глаза вроде бы карие, ближе к черному. Лицо вытянутое, тощее, лошадиное. Волосы – ни то ни се. Серые с сильной сединой. Сзади затянуты в старушечий пучок.

Себя описывать не буду. С некоторых пор я уже не так уверена в собственной неотразимости. Могу только дать слово, что я – лучше, чем она. Возможно, что ненадолго. Возможно, что лет через двадцать я буду выглядеть как ведьма после шабаша.

Она учтиво пригласила меня войти. Голос скрипучий, с нервными нотками. Очень похож на тот, каким говорил Пульс на поминках у Миши. Так кто же все-таки звонил Мадам?

Я не заставила себя упрашивать, а сразу вошла и быстренько сняла ботинки, таким образом намекая ей, что меня нельзя выставлять через две минуты. Я была намерена погостить у нее не меньше часа. А Пете можно и отсюда позвонить.

Сначала она стояла и молча смотрела на меня, потом вдруг произнесла без всякого выражения:

 
Кто шагает дружно в ряд?
Пионерский наш отряд.
До свиданья, пионеры,
Возвращайтесь в Ленинград.
 

– Очаровательно, – пробормотала я, отступая к кухне, – только не «до свиданья», а «здравствуйте».

Она покорно согласилась:

– Здравствуйте.

– Где тут у вас телефон?

Она растерянно огляделась. Потом кивком головы указала мне на коробку для обуви, из которой торчал шнур. Я открыла крышку и нашла телефонный аппарат, в еще худшем состоянии, чем у Невзоровой. Половина трубки была отколота, диск держался на честном слове. Когда я стала набирать свой номер, диск едва не отвалился. Однако я справилась. Коротко объяснила Пете, что задержусь и позвоню ему попозже, потом осторожно повесила трубку на рычаг и повернулась к хозяйке.

– Как вас зовут?

– Лиля Брик, – ответила она без смущения.

– А меня – Валентина Терешкова. Попробуем еще раз. Как вас зовут?

– Софья Перовская.

– Приятно познакомиться. Мата Хари. Еще раз...

Она улыбнулась – мимолетно, робко. Эта игра ей, как видно, понравилась.

– Вероника Жемалдинова...

– А я... Постойте, что-то я такой не знаю. Кто это – Вероника Жемалдинова? Юная партизанка? Актриса?

– Это я, – скромно ответила она.

– Ну, слава Богу. В таком случае я – Антонина Антонова. Можно просто Тоня.

– Можно просто Вера.

Вот так мы подружились. Она уже смотрела на меня без прежней настороженности. Я на нее – тоже. В конце концов, у каждого свои заскоки.

Вероника повела меня на экскурсию по квартире. Типичная однокомнатная, запущенная до предела. Везде и во всем явно чувствовалась легкая шизофрения хозяйки. На столе лежало штук семь книг. Вероника подошла к столу и раскрыла каждую на шестьдесят второй странице – я нарочно посмотрела. Книги были разные, но одной тематики – детективы. Агата Кристи, Честертон и кто-то современный, по текстам я их не узнаю. На подоконнике стоял цветочный горшок, а в нем обыкновенная толстая сучковатая палка. К сучкам были приделаны бумажные розочки. Старый истертый глобус лежал на кровати, прямо на подушке, и на нем были нарисованы глаза, нос и рот. Древний «Рекорд» работал, черно-белая, довольно четкая картинка чуть подрагивала. Молоденький американский солдат давал интервью юной журналистке. Он горячо рассказывал о своей службе в замечательной американской армии, и я в который раз удивилась тому, как хорошо такие, как он, знают английский язык. А вроде бы простые деревенские парни...

Честно говоря, я поспешила уйти из этой комнаты. В кухне наверняка должно было быть лучше. Кухня – сердце каждой русской квартиры. А сердце у моей новой знакомой было нежное, это точно.

Как я и думала, на кухне было лучше. Если не считать стопки книг в раковине и жуткой, просто свинской грязи. Невзорова позавидовала бы такому умению наводить бардак...

Я оглянулась на хозяйку. Она смотрела на меня с такой простодушной гордостью, что я поняла: немедленно следует изумиться и восхититься ее идиотской кухней.

С большим трудом я изобразила нечто вроде: «О-о-о... Fine! Прелестно!» Хотя спроси меня в эту минуту, что тут такого прелестного, и я не нашлась бы, что ответить.

Но Веронике было вполне достаточно моих слов и моей плохой игры. Она расцвела, ногой подвинула мне стул и спросила:

– Чай? Коньяк? Наркотики?

– Чай, – выбрала я. – Или кофе.

Она покачала головой, и я поняла, что у нее нет кофе. Я очень надеялась, что наркотиков у нее тоже нет. А чай, который она мне предложила, по цвету напоминал писи сиротки Хаси – белый, с легкой желтизной. Я такой не пью. Но из вежливости все же сделала глоток.

– Вера, вы знали Мишу Михайловского?

Это был рискованный вопрос, особенно если учесть, что я говорила с шизофреничкой. Однако она отреагировала довольно спокойно:

 
Розы расцвели в твоем саду,
А в моем завяли незабудки.
У меня вчера подохли утки,
У тебя скончался какаду.
 

– Восхитительно... Вы его любили?

Она несколько затруднилась ответить, что свидетельствовало о ее способности иногда рассуждать здраво.

– Да.

Я отпраздновала маленькую победу – наконец она сказала не в рифму. Но радовалась я рано, потому что она тут же добавила:

 
Еще бы, милая, ведь он
И идеал, и эталон.
 

– Это вы позвонили в дверь Анатолию?

– Какому Анатолию?

– Мишиному соседу.

– Да...

Я поспешила воспользоваться проблеском в ее сознании.

– Вы видели, кто убил Мишу?

Вероника вдруг страшно взволновалась. Она залепетала что-то неразборчивое, руки ее задрожали, а глаза стали совершенно безумными. В уголках рта запузырилась белая пена.

Нет, я не испугалась. Я была в ужасе. Более того, я едва удержалась, чтоб не вскочить и не сбежать из этой квартиры, даже без ботинок...

Потом она заплакала. Как ребенок – тихо, жалобно...

– Вера... – растерялась я. – Вера, не плачьте... Не надо... Налить вам еще чаю?

Она отпрянула от чашки, которую я ей протянула, словно в моей руке был скорпион. Вода выплеснулась на подол ее старенького платьица. Она не обратила на это внимания.

Минут пять мы молчали. Вероника понемногу успокаивалась. Жаль, я не слышала, что она шептала себе под нос. Но в этот момент меня это не слишком волновало. Я только хотела, чтобы она пришла в норму и мы могли бы продолжить беседу.

Как могла я быть такой толстокожей? Да, это не самое плохое качество моего характера: не тратить времени зря, а сразу брать быка за рога. Но надо же дифференцировать людей! С умалишенным человеком нельзя говорить так же, как с нормальным. Нужно найти подход, выбрать интересную для собеседника тему... Да что теперь толку в моем раскаянии!

Я приуныла, одним глотком допила свой жидкий чай. Вероника молча раскачивалась из стороны в сторону, черными блестящими глазами глядя в туманную темноту за окном. Ну, по крайней мере я теперь точно знаю, кого имел в виду хулиган Брыльников, когда говорил мне: «Спроси у Вэ Жэ»...

Моя природная энергия, придавленная было грузом страха и раздражения на себя самое, освободилась; мысль снова заработала в нужном направлении. Ответ на поставленную задачу был таков: говорить то, что лично мне никогда бы и в голову не пришло. Только в этом случае она сумеет меня понять.

Я напряглась и неожиданно (даже для себя неожиданно) выдала:

 
Бывает в жизни все, подружка,
Не плачь, развеселись скорей,
И выпей чаю. Где же кружка?
Так сердцу будет веселей.
 

Не скажу, что шедевр. В какой-то мере даже плагиат, но зато результат оказался потрясающий: Вероника замерла на месте, потом перевела взгляд на меня и неуверенно улыбнулась. Победа!

Вдохновленная, я продолжила прозой:

– Вера, тебе нравится кино про любовь?

– Нравится...

– Я сегодня видела отличный американский фильм. Хочешь, я куплю билеты и мы с тобой сходим?

– Когда?

– Да хоть завтра.

– Завтра я работаю.

– Где ты работаешь?

– Наборщицей в издательстве.

– В каком?

– «Манго-пресс».

– Не знаю такого. Что они выпускают?

– Детективы.

– А еще что?

– Больше ничего. Тоня, может, сходим в кино послезавтра?

– Договорились!

Вроде ситуация прояснилась, наши отношения более или менее устаканились. Теперь передо мной стояла труднейшая задача: снова повернуть разговор на тему убийства. Пока я не представляла себе, как это осуществить. Я панически боялась нового припадка Вероники. Интуитивно я понимала, что тогда ее уже будет гораздо сложнее привести в чувство. Что ж, значит, какое-то время придется говорить на темы отвлеченные.

– Тоня, ты теперь моя подруга?

Она доверчиво смотрела на меня, и я кивнула, соглашаясь. Последние дни я притягиваю психов как магнит. Вот хлебом их не корми, дай только со мной подружиться. Сначала милашка Невзорова, теперь Вероника... Может, есть во мне что-то такое, что привлекает шизофреников? Может, и мне надо было податься в психотерапевты? Составила бы конкуренцию Пете...

– Тогда я покажу тебе кое-что... – торжественно молвила она и встала.

Я тоже встала.

Мы прошли в комнату. Она присела на корточки у обшарпанной батареи и принялась рыться в залежах журналов и газет. Пыль слетала и оседала на пол и на ее платье. Я отошла подальше.

По телевизору шел очередной сериал. Латиноамериканские страсти сопровождались ужасным переводом. Кроме того, наши артисты, озвучивавшие роли, слишком старались. Обычный поцелуй изображали смачным чмоканьем, прочие чувства – криками, охами и душераздирающими воплями. Все это вызывало отвращение, но не сильное – сказывалась привычка. Так же я реагирую на рекламу. Просто стараюсь отвернуться в нужный момент или переключить на другую программу.

Вероника извлекла из кучи толстую потрепанную тетрадь. У меня мелькнуло легкое подозрение, что это ее юношеский дневник. Что ж, ради того, чтобы вызвать ее на откровенность, я готова была сделать что угодно. Даже прочитать ее записи о том, в котором часу она проснулась седьмого февраля тысяча девятьсот семидесятого года и сколько яиц съела на завтрак шестнадцатого апреля тысяча девятьсот девяносто второго...

Обреченно вздохнув, я протянула руку, но Вероника отрицательно помотала головой.

– Что это? – спросила я.

– Стихи...

Итак, это был не дневник. А еще хуже. Помню, в пионерском лагере мы с девчонками вели такие тетрадочки, куда записывали стишки и тексты популярных песен. Назывались эти тетрадочки просто – «песенники». Недавно я перебирала по настоянию Пети свой шкаф и нашла там старый песенник. Полистала, посмеялась, да и выкинула его в мусорное ведро. Даже моим будущим детям он не будет интересен.

Прежде чем ознакомить меня со своим творчеством, Вероника решила прочитать небольшую вводную лекцию.

– Мир большой литературы, – сказала она неприятным голосом школьной учительницы, – не пускает в себя кого попало.

Я обиделась. Это я-то «кто попало»?

Вероника подсластила пилюлю:

– Но тот, кто стремится в него попасть, уже достоин восхищения. Я верю, что ты, моя юная подруга, войдешь в этот чудесный мир с открытым сердцем и открытыми глазами...

И далее в том же духе. Я перестала слушать, вернувшись к мысли о том, как же мне ее расколоть. Было ясно, что я наконец нашла свидетеля. Я даже допускала, что она знала убийцу. Но мне, как всегда, везло только наполовину. Единственный мой стоящий свидетель оказался с приветом. Пожалуй, мне следует посоветоваться с Петей. Хорошо бы он согласился прийти сюда и поговорить с Вероникой...

– Поэтому! – Она повысила голос. Теперь он звучал патетически, как у ведущей на концерте классической музыки. – Поэтому! Я доверяю тебе! Книгу моих стихов!

Тут она вручила мне тетрадку и тактично отошла к окошку, позволяя насладиться искусством как бы в одиночестве.

Я открыла первую страницу.

 
В розовом лоскутном одеяле
Три недели девочку держали.
Девочка не плакала, крепилась,
Выросла поэтому большой.
Девочка стихи писала справно,
Рифму как подругу берегла,
И сидела ночью неустанно
У полузакрытого окна.
 

Так я вошла в мир большой литературы. Особенно мне понравилось «полузакрытое окно». Емко сказано, выпукло. Я с уважением посмотрела на Веронику, не в силах уразуметь, кто и зачем ее выпустил из сумасшедшего дома.

Тетрадь, как и мой старый песенник, была наполнена стихами. Конечно, я не стала читать все. Но кое-что... Сплошные «грезы», «любовь» и «святые реки слез». И грамматические ошибки. По две на каждое слово.

И тут я вздрогнула. Мурашки побежали по моим рукам. Надпись красным карандашом гласила: «Моему любимому Мишеньке от Вероники Жемалдиновой в день его рождения». А потом – «Я к вам пишу, чего же боле...» И так на трех страницах, полностью, без купюр переписанное «Письмо Татьяны». Неужели она настолько свихнулась, что ей кажется, будто это она сама сочинила? Ладно, не в этом дело. Главное – теперь совершенно определенно установлено, что она знала Мишу, и знала неплохо.

Я набралась мужества, опустила тетрадь и произнесла:

– Скажи мне, Вера. Как подруге. Тебе известно, кто убил Мишу?

Нет, она не впала в прострацию и не устроила истерику. Она сцепила пальцы и быстро, почти невнятно заговорила:

– Ты моя подруга. Я скажу тебе. Только тебе. Я обязана признаться... Змея! Змея обвилась вокруг Мишенькиной шеи и задушила его!

Так. Приехали. Значит, нашей Мадам звонила все-таки Вероника. Хоть какой-то шаг вперед...

– Вера, у змеи есть имя?

Она посмотрела на меня с недоумением.

– У этой змеи, которая задушила Мишеньку, есть имя? Как ее зовут? Вот меня, к примеру, зовут Тоня, а тебя – Вероника. А как зовут змею?

– О-о-о-о... Я должна посоветоваться... Я не могу посвятить тебя в эту страшную тайну...

– С кем ты будешь советоваться?

– С Аллахом.

– Ну, советуйся скорее.

– Сейчас не могу. Аллах не любит, когда с ним советуются в присутствии посторонних.

– Я уйду на кухню, – предложила я.

– Нет. Домой иди. А завтра позвонишь мне, и я скажу тебе имя змеи, если позволит Аллах.

– Ну уж дудки. Если я твоя подруга – говори мне всю правду сейчас. Так положено.

– Так положено... Так положено... Да, я назову тебе имя... Ты моя подруга, и я обязана открыть тебе всю правду! Сейчас назову имя, слушай... Нет, не назову. Ни за что не назову. Хоть режь меня, ни слова больше не услышишь. Ага! Так-то вот! О, прости меня, моя юная подруга... Прости... Я назову тебе имя, я открою всю правду без утайки. Вот прямо сейчас возьму и открою... Нет, не открою... Не открою...

Мне надоело все это слушать, и я сказала:

– Ты, Вера, как Югославия – борешься сама с собой. Это ведет к расколу государства. В твоем случае – к раздвоению личности.

Она сникла. Вся как-то сползла вниз, словно таяла, как сосулька.

– Я скажу... – прошептала она со слезами на глазах. – Все тебе скажу. Только тебе...

– Я слушаю.

И тут зазвонил проклятый телефон. Вероника так и подпрыгнула на стуле. Потом поднялась и, оглядываясь на меня, пошла в коридор. В ее взгляде я уловила некую неуверенность. То ли она боялась оставить меня одну в комнате (а вдруг я умыкну одно из ее сокровищ, глобус, например), то ли опасалась забыть имя пресловутой змеи...

Говорила она минуты две, не больше. Кроме трех «да», произнесенных с разной интонацией, я ничего не услышала. Потом она вернулась в комнату. По ее каменному лицу я поняла, что никакой тайны она мне сегодня не откроет.

Стараясь не показывать разочарования, я мило улыбнулась ей, сказала, что мне пора домой, и пошла в коридор надевать куртку и ботинки. Уже в дверях она вдруг спросила:

– Так мы пойдем послезавтра в кино?

– Конечно. Встречаемся без двадцати шесть у кинотеатра. Устраивает?

– Да. Я обязательно приду.

– На всякий случай возьми мой телефон.

Я начеркала в записной книжке свой номер, вырвала листочек и положила на тумбу в прихожей.

– Пока!

– Пока, Тоня...

Домой я доехала за рекордное время: пятнадцать минут. Может быть, потому, что взяла такси...

Глава шестнадцатая

Штокман пружинистым шагом прошелся по комнате, с ходу ухватил с пола большую гантель и легко вскинул ее, задев при этом хрустальную сосульку люстры. Раздался легкий мелодичный звон. Штокман привстал на цыпочки, с озабоченным видом осмотрел сосульку, убедился, что все в порядке, и отошел.

Зарядку он делал двадцать минут. Больше – считал он – уже вредно для здоровья. Надо поддерживать форму, но не ценой физической усталости. Вообще Виктор Васильевич Штокман был крупным специалистом в области личной физкультуры. К нему обращались за консультацией даже известные артисты. Он щедро делился с ними своими познаниями и всегда честно предупреждал, если какое-то упражнение давало слишком большую нагрузку на сердце.

У него самого сердце было в полном порядке. Равно как и легкие, и желудок, и печень, и прочий ливер. Штокман родился совершенно здоровым и умереть собирался тоже совершенно здоровым. Он пока не думал о том, каким образом ему удастся такой финт. Да и рано ему было об этом думать. Сорок девять лет для мужчины – всего лишь возраст взросления. Только-только начинаешь что-то в жизни понимать, о чем-то мыслить и приходить к какому-то выводу.

Штокман не отличался красивой внешностью. Он был невысок и кривоног, но зато кожа его была гладкая и чистая, а лицо прямо-таки дышало мужественностью. Об этом ему сказала одна дама. Потом, через неделю, когда он сообщил ей, что пришла пора расстаться, она обозвала его мерзкой обезьяной, но он не поверил ее словам. Известно: первое слово дороже второго. Она была раздражена, потому и обзывалась. Если б он ее не бросил, то так и остался бы для нее душкой и красавчиком.

У Виктора Васильевича был только один недостаток. Всего один. Но какой! Он любил выпить. Эта пагубная склонность к спиртным напиткам ужасно мешала самосовершенствованию. И здоровью в какой-то мере тоже. На следующий день после пьянки Штокман просыпался с прыщами на физиономии и трясущимися руками. А когда смотрел в зеркало, с горечью отмечал, что очень похож на свинью. Благодаря несокрушимой силе воли наутро он никогда не опохмелялся, зато напивался вечером. Приятели не могли уразуметь в этом никакого смысла. Получалось, что Штокман зазря мучился все утро и весь день. И коли уж вечером все равно пил, то зачем было терпеть? Зачем подвергать себя нечеловеческим пыткам? В результате все сходились на том, что Штокман мазохист, и оставляли его в покое. До следующего запоя.

Ну а в остальном он мог служить примером для современной молодежи. Основательный, прагматичный, с ограниченным, но рациональным умом. Он в жизни ничего не забывал, ничего не терял. У него никогда не крали кошелек, его никогда не обманывали и никогда не обсчитывали. Опаздывал он ровно на одну минуту, не больше, так что это никого не раздражало. На «Мосфильме» его считали человеком незаменимым, и ему это было очень приятно.

Когда-то он был женат. Но недолго. Месяцев через пять супружеской жизни ему надоела жена. Она была очень приличной женщиной, только слишком много ела. А Штокман не любил ничего «слишком». Все должно было быть по правилам и нормам.

Убийство Миши Михайловского в эти нормы никак не укладывалось. Для Виктора Васильевича дело еще осложнялось тем, что он сам присутствовал в Мишиной квартире в тот самый вечер, когда произошла трагедия. Он не ощущал своей причастности к случившемуся. Он относился к этому так: «А если перед моим домом лихач задавит прохожего, я тоже буду виноват?» Зато эту причастность ощущали следователи. Штокману прислали повестку. Он, как порядочный гражданин, явился и рассказал все подробности злополучного вечера. Этого сыщикам показалось мало. Сегодня, рано утром, ему позвонил настырный оперативник Сахаров и напросился в гости. Причем время нахально определил сам – час тридцать. Именно в час тридцать, ни минутой раньше и ни минутой позже, Штокман садился обедать. Выходило, что хитрый оперативник подгадал как раз к обеду. Штокман очень не хотел его угощать. Он был несколько прижимист. Но впитанные с молоком матери правила гостеприимства не позволили бы ему есть одному в присутствии гостя.

Такие обстоятельства никак не способствовали бодрости духа. К половине второго Виктор Васильевич, стоя у плиты, совсем приуныл. На сковородке с тихим шипением жарились пельмени. Часть их принадлежала теперь оперативнику. Робкая надежда на то, что тот откажется обедать, при здравом размышлении испарилась. Что он, дурак, этот оперативник? Зайти к свидетелю на обед и не поесть? Штокман был убежден, что все милиционеры так и питаются: обходят свидетелей и у каждого съедают половину обеда. А время легко подгадать...

Как именно подгадать время, чтобы попасть на обед к незнакомому человеку, Штокман не знал. Это было не важно. Важно было то, что Сахаров и не подумал опоздать, хотя бы из вежливости. Он явился ровно в час тридцать, когда хозяин уже выкладывал на тарелку пухлые румяные пельмени.

С кислой миной Штокман открыл дверь и пригласил гостя к столу. Оперативник сел, но от обеда решительно отказался. По дороге он купил пару сосисок в тесте и сейчас не был голоден. Он лишь попросил чашку чаю погорячее.

Виктор Васильевич сразу подобрел. Он налил Сахарову большую чашку чаю, подвинул к нему поближе вазочку с карамелью. Оставшиеся на сковородке пельмени он вывалил в свою тарелку.

Он ожидал, что разговор пойдет о вечере второго марта, ну в крайнем случае об алиби. Но первая же фраза Сахарова удивила и насторожила его. А что, если это какой-то ловкий ход?

– Виктор Васильевич, вы читали произведения Кукушкинса?

– Yes, – почему-то по-английски ответил Штокман. – «Извне» и «Предисловие к роману».

– А два других?

– Не довелось.

– Что вы думаете об этом авторе?

– Фигня.

– Вот как?

– Только так.

– Ну а как вам Достоевский?

– Фигня.

– А Лев Толстой?

– И Лев, и оба Алексея – фигня.

– А...

Оникс хотел спросить: «А Пушкин?» – но побоялся и о нем услышать такие кощунственные слова. Да, Штокман был та еще штучка.

– Спрашивайте, спрашивайте, – поощрил оперативника Штокман, которому очень понравилось, что с ним, простым администратором, ведут такую умную беседу. – Я люблю говорить о высоком. Это, знаете ли, моя стихия. Я с детства мечтал быть прозаиком. Нет, не поэтом, а именно что прозаиком. Бывало, сяду, напишу рассказ-другой, и на сердце легче становится. Мне еще мать говорила: «Быть тебе писателем, Витя. Ты, как никто, видишь все закоулки и переулки душ человеческих». Но я отдал себя кино. Всего отдал, без остатка. Хотя, знаете, пописываю на досуге... И неплохо получается...

Штокман болтал, уплетая пельмени, и не замечал скептического взгляда оперативника. Наконец он поднял голову от тарелки, вопросительно посмотрел на гостя.

– Улики обнаружили?

– Какие там улики, – махнул рукой Сахаров. – Кроме отпечатков всей вашей компании – ничего.

– А... на орудии убийства?

– Тоже ничего. Гантель держали бумажной салфеткой, салфетку мы не нашли...

– Плохо искали, – упрекнул Штокман. – Не сомневаюсь, что убийца выбросил ее в мусоропровод. Там же между площадками мусоропровод есть, не заметили?

– Туда кто-то телевизор выкинул.

– И что с того?

– Дворник рассердился.

– И что с того?

– Мусоропровод опечатал. На каждом этаже. Еще двадцатого февраля.

– Хм... – удивился Штокман. – А почему жильцы не позвонили в домоуправление? Надо протестовать! Надо выйти на улицу всем вместе и...

– Виктор Васильевич, у меня не так много времени. Давайте оставим жильцам их проблемы и поговорим о деле.

Штокман обиженно фыркнул:

– Я рассказал следователю все, что знал.

– Теперь мне расскажите.

– Ну, пришли, выпили...

– Не об этом.

– А о чем?

– О том, что вы делали после того, как ушли от Михайловского.

– А что я делал? Ничего такого. Поехал домой, поужинал, посмотрел телевизор и лег спать.

Сахаров устало улыбнулся. Виктор Васильевич занервничал.

– Вы меня подозреваете? Но я ни в чём не виноват. Я не убивал Мишу. Честное слово.

Сахаров вздохнул.

– Что за гнусные инсинуации? Завтра же пойду к следователю и напишу жалобу...

Сахаров молчал.

– Ладно... Я скажу... Только, прошу вас, не ищите в моих поступках какого-то скрытого смысла. Я весь как на ладони. У меня что на уме, то и... то и на деле. Понимаете, я не поладил с Пульсом. Между нами, он порядочное г... Обещал устроить меня на картину к Валериани (это такой блатной режиссер на «Мосфильме») – в мае группа в полном составе едет в Италию. На целый месяц! Представляете? Я мечтал об Италии полжизни! И вот такая возможность... Пульс сказал, что несколько раз выпивал с Валериани и у них сложились дружеские отношения, что тот сам просил его подыскать ему на следующую картину хорошего администратора, так как прежний попал в больницу. В общем, Пульс много чего болтал. Я развесил уши как болван, сделал ему дорогой подарок и все ждал, когда он меня представит режиссеру. А в тот вечер наконец не выдержал и припер его к стенке...

Штокман встал, аккуратно положил пустую тарелку в раковину.

– И что же вам ответил Пульс?

– Пульс, сволочь, ответил мне, что Валериани давно нашел себе администратора. Я был поражен... Такой скотский обман. Обычно я довольно спокойный человек. Невозмутимый, можно сказать. Но когда выпью... Да и наглость Пульса вывела меня из себя. Тряхнул его, подволок к окну, вроде бы хочу выкинуть...

– А остальные как реагировали?

– Никто ничего не видел. Мы были на кухне. Думаете, я стал бы затевать разборку на людях? Короче, Пульс брыкнул меня ногой, попал в колено. Я ударил его в грудь. И в этот момент услышал чьи-то шаги. Мы отскочили друг от друга как ошпаренные. Шаги стихли в туалете. Пульс шепотом обозвал меня дубиной и пьяной моськой и ушел в комнату. А я с расстройства выпил сразу полстакана... Сознаюсь: мне так захотелось отомстить этому жлобу... Думаю, подкараулю его, когда из подъезда выйдет, и харю начищу, простите за выражение... Оделся, спустился вниз. Жду. Вскоре Невзорова появилась. Меня она не видела – я на детской площадке сидел, в песочнице. Что вы опять улыбаетесь? Не в песке же я сидел. Там и нет сейчас никакого песка, все примерзло. На деревяшке примостился, кругом темно, только под козырьком Мишиного подъезда тусклая лампочка помаргивает. Получается, меня не видно, а я все вижу. Отличный наблюдательный пункт. Пульс долго не выходил. Я совсем промерз. Хмель выветрился. Сижу, дрожу. Наконец выползает... Все, думаю, конец тебе пришел, шут гороховый... Вот пойдешь сейчас мимо меня, я тебя тут и подрежу... А он сделал пару шагов и остановился. В мою сторону не смотрит, да и не мог он меня углядеть в такую тьму. По виду – вроде кого-то ждет. И точно. Откуда ни возьмись – тетка. Приблизилась к нему, он ее под руку взял, и пошли куда-то вбок. Не к метро, а к дороге между домами. Я было дернулся за ними пойти, но передумал. Если б не тетка, я бы...

– Тетку можете описать?

– Нет. Я же довольно далеко был. – Штокман, которому не давала покоя грязная тарелка в раковине, вскочил и принялся тщательно намывать ее губкой. – Метрах в пятидесяти... Простите, как вас по имени-отчеству?

– Николай Владимирович, – ответил Оникс.

– Да? А Менро говорил, у вас какое-то странное имя. То ли Сапфир, то ли Аметист. А вы – Николай. Что ж тут странного?

Оперативник Сахаров позеленел, потом покраснел. До него дошло: из всех свидетелей только Менро оказался достаточно бдителен, взял удостоверение и внимательно изучил его. И он, конечно же, растрепал всем знакомым, как на самом деле зовут Сахарова. Значит, Тоня тоже знала, что он никакой не Ваня и не Коля?

Пока Штокман мыл тарелку и вилку, Оникс вынашивал планы мести болтуну Менро. Можно было заявиться к нему с наручниками и фальшивым ордером на арест; можно было позвонить по телефону и голосом Спилберга пригласить на главную роль в фильме «Последний день Помпеи»; можно было в следующий визит принести в кармане беременную мышку и незаметно выпустить ее под диван. Сахаров пока не выбрал наиболее подходящий вариант – надо было заканчивать беседу со Штокманом. С легким вздохом он поднял глаза на хозяина. Тот немедленно ответил благожелательной улыбкой.

– Я что хотел спросить, Николай Владимирович, а как вы узнали, что после того вечера я не сразу пошёл домой?

– Вас старичок видел.

– Тот, что с пуделем гулял?

– Тот.

– Нашли все-таки... А я думал, сыщики только в кино такие шустрые...

– Не только. Так как насчет тетки? Неужели совсем ничего вспомнить не можете?

– Ну, высокая. С Пульса почти. Не толстая. Одета просто. Вот и все.

– Ладно, тогда последний вопрос: что вы сказали Климову, когда он принес вам свои рассказы?

Штокман внезапно смутился. Не глядя на оперативника, он поставил сияющую тарелку в сушилку, взял чайник и сунул его под струю воды.

Сахаров терпеливо ждал ответа.

– Я честный и прямой! – неожиданно громко заявил Штокман, возвращаясь на свое место. – И я не могу лгать человеку, даже если он – мой товарищ! Да, Денис мой товарищ, но его рассказы – полная фигня. Имею ли я право при таких обстоятельствах рекомендовать его произведения для издания?

– Кому рекомендовать?

– Лентовичу, редактору «Манго-пресс»... Я его много лет знаю, хороший мужик... Ему было бы очень неприятно мне отказывать, а пришлось бы, потому что нельзя издавать такую чушь. Я пытался объяснить это Денису, но он меня не понял. Я думаю, просто не захотел понять. Молодой, вспыльчивый... Поверьте, Николай Владимирович, я не считаю себя виноватым перед ним. Сейчас не то время, когда нужно было иметь знакомство в издательстве, чтобы тебя печатали. Пиши хорошо – и будут печатать... Вы согласны?