Текст книги "Детство Лермонтова"
Автор книги: Татьяна Толстая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
Глава VII
Гувернер Жаке. Кузены. Как живут суслики?
Прощались долго и надрывно. Миша наказывал своей больной бабушке лечиться как следует и выздоравливать поскорей. Теток он обнимал, благодарил и в слезах просил отца приехать поскорее в Тарханы, чтобы опять побыть вместе.
По дороге в Тарханы Арсеньева заехала в гости к Виельгорским, проживавшим неподалеку от Пачелмы, в имении своем Троицком. Граф Михаил Юрьевич Виельгорский был человеком выдающимся. Его знали в Петербурге как заметного любителя музыки и талантливого композитора. Его романсы были популярны, а в петербургском салоне его бывали гостями корифеи музыки и литературы.
Живя в деревне, он поддерживал дружеские отношения с Михаилом Васильевичем Арсеньевым, страстным любителем музыки, одобрял пение Машеньки и дружески относился к Елизавете Алексеевне. Когда Арсеньева гостила у Виельгорских, то ее спросили, не нужен ли ей для Мишеньки гувернер-француз. Арсеньева ответила, что, пожалуй, нужен. Тогда ей представили мосье Жаке – высокого, худощавого старика с пышными усами, торчащими кверху. Лицо его было все в шрамах, коричневатого цвета – он пострадал во время отступления французов, когда Наполеон бежал в Париж, а войско его, как стадо без пастуха, рассеялось по русским дорогам.
Мосье Жаке сдался в плен и остался в России. Его одолевал ревматизм, болезнь испортила его характер. Француз легко раздражался и постоянно ворчал, особливо на своих учеников.
Однако Арсеньева решила попробовать, как пойдут занятия с французом, и, договорившись с ним об условиях, предложила ему выехать вместе в Тарханы.
Несмотря на то что Елизавета Алексеевна была невдалеке от Пачелмы, она не заехала к помещице Давыдовой, которая очень рассердилась за это. Дело в том, что многие возмущались, как злая помещица выгнала из дому родную дочь свою, поэтому Давыдова приезжала время от времени в Тарханы и уговаривала Пашеньку вернуться домой, но девушка очень боялась своей матери и не соглашалась возвращаться. Когда Давыдова узнала, что Арсеньева с внуком гостит у Виельгорских, она стала посылать записки с просьбой ее навестить, но Елизавета Алексеевна не отвечала.
Тогда Давыдова стала жаловаться, что Арсеньева «перебила» у нее француза, которого она хотела взять для обучения младшего сына своего, Коли, и поехала в Тарханы вместе с мальчиком. Дети сдружились, и Арсеньева предложила оставить маленького Колю, чтобы заниматься с мосье Жаке. Свирепая мамаша охотно согласилась, и с этих пор Коля Давыдов стал месяцами жить в Тарханах.
Вскоре после возвращения в Тарханы приехали гостить Пожогины-Отрашкевичи с сыновьями. Юрий Петрович сопровождал их.
Братья Пожогины, которым было одному семь лет, а другому пять, были схожи между собой, как близнецы. Смуглые, с длинными лицами и серыми глазами, в которых сверкал недобрый огонек, они смотрели обычно исподлобья. Прямые волосы их топорщились, не поддаваясь ни щетке, ни гребню; приглаженные с утра, они снова становились торчком, не прикрывая больших острых ушей.
Поглядывая на своих двоюродных братьев, Миша задумался: красивы они или некрасивы? Потом он определил, что они похожи на волчат, и перестал их разглядывать.
Он повел кузенов в свою комнату; они перетрогали все его вещи и разбросали. Книжки Миши их мало интересовали, так же как и его рисунки, но братья ощупали портьеры, осмотрели, каким одеялом накрывается Миша, с истинным восхищением смотрели на его маленький бархатный халат и такие же ночные туфли и очень удивлялись, как они малы: ноги у Пожогиных были намного больше и туфель этих они надеть не могли, как ни старались. Миша предложил им играть в шашки, но они не знали этой игры и не захотели учиться. Правда, оба брата сели против Миши и стали двигать шашки по доске, но вскоре это им надоело, и они стали толкать друг друга и драться. Маленький хозяин уговаривал их быть спокойнее, но Коля показал язык и стал дразниться:
– Лягушка! Лягушка!
Христина Осиповна, которая сидела тут же на стуле и вязала чулок у окна, встревожилась и повернулась. Миша, услыхав, как его назвали, оцепенел и растерянно спросил:
– Кто лягушка? Я?
– Конечно, ты! Глазищи громадные, а ноги кривые!
Христина Осиповна закричала Пожогину:
– Фу, какой невоспитанный мальчик! Шанде!
Мишенька встал. Глаза его сверкнули гневом, кулаки сжались. Братья решили, что он их хочет бить; они вскочили, перевернули доску с шашками и набросились на него с кулаками. Перепуганная Христина Осиповна с криком бросилась их разнимать. Андрей довольно-таки невежливо отшвырнул гостей от Михаила Юрьевича, который, забывшись в гневе, схватил шахматную доску и бросился на обидчиков.
Видя, что он вне себя, Андрей отнял у него доску и почтительно сказал:
– Вы, барин, до сей поры играли с дворовыми мальчиками, они на вас не то что руки поднять не смеют, а при вас и шевелиться стесняются, а эти мальчики свой брат – дворяне, помещичьи сынки, к тому же двоюродные, – с ними надо осторожнее!
Андрей был прав, и возражать не приходилось. Он предложил играть в карты на орехи, но игра клеилась плохо; все чувствовали себя смущенными и недовольными. Играли тихо. Но вот Коля чихнул и, доставая из кармана носовой платок, выронил Мишенькин перочинный ножик. Христина Осиповна заинтересовалась – а что у него еще есть в кармане? Андрей, с прибаутками придерживая мальчика, вынул из его кармана разные вещи Мишеньки: карандаш, оправленный в серебряный футляр, гребень и еще какую-то мелочь. Христина Осиповна велела детям идти в сад. Там вокруг куртины гулял Юрий Петрович вместе с мосье Жаке, и они оживленно обсуждали программу наук, которые следовало преподать мальчикам. Христина Осиповна пошла к Арсеньевой рассказать о том, что произошло.
Выслушав ее, Арсеньева с негодованием сказала:
– Какие теперь дети негодяи пошли! Мишеньку вдруг назвали лягушкой! Да разве он похож на лягушку – такой умный мальчик! Я так и знала, что у зятюшки родня дрянная!
Она была готова тотчас же выгнать чужих детей, но неудобно было: Юрий Петрович еще не уехал, и Мишенька не сказал своего решающего слова. Поэтому приходилось выжидать, а пока она приказала отвести приезжим мальчикам комнату в нижнем этаже и приставить к ним дядьку.
Миша очень огорчился, что кузены, к которым он заранее расположился по-родственному, оказались чужими людьми. Перед тем как лечь спать, Миша быстро набросал карикатуру: кривоногая добродушная лягушка замахнулась шахматной доской; два волчонка с поджатыми хвостами стремительно убегают, стискивая что-то в пасти, а вокруг них валяются разные вещи: перочинный ножик, карандаш и сердоликовая печатка.
Наутро Миша показал эту карикатуру бабушке, и она очень смеялась, говоря, что этот рисунок надо показать Юрию Петровичу, что Миша и поспешил исполнить. Отец насупился, закусил губу, позвал племянников и показал им рисунок, а потом спросил их, не лучше ли им всем уехать домой. Но оба отказались. Им понравилось в Тарханах, они обещали вести себя хорошо, и Юрий Петрович уехал, увозя, как и обычно, чувство обиды, недовольства и сознавая свое неумение завоевать уважение в этом доме.
Арсеньева была даже довольна, что дружба Мишеньки с Пожогиными не наладилась; однако, когда начался разговор, что их надо отправить домой, Мишенька восстал, повторяя, что они его родственники и он хочет с ними дружить, так что Арсеньева решила оставить одного из них. Остался Миша Пожогин, он подолгу жил в Тарханах. Мишенька охотно играл с ним и с Колей Давыдовым, а мосье Жаке начал учить мальчиков французской речи и был их дядькой.
Но дядькой он оказался плохим.
Однажды, когда все собрались к завтраку, Жаке тоже пришел к столу.
– Где же дети? – спросила Арсеньева, выразительно поглядывая на стул внука.
Христина Осиповна вышла на крыльцо и увидела, что в саду играли Пожогин и Коля Давыдов. Она позвала детей и поспешила к Арсеньевой, желая успокоить ее, потому что решила, что и Мишенька вместе со всеми в саду. Однако Пожогин и Давыдов вскоре пришли к столу, а Миши с ними не было.
Когда хватились, что его нет ни в доме, ни в саду, Арсеньева подняла переполох, разослала девушек искать его по усадьбе, и они разбежались повсюду, по всем садам (ведь в Тарханах было три сада), помчались даже в лес, аукали, кричали, звали, но никто не откликался.
Арсеньева сидела в гостиной, сжав губы и грозно поглядывая в окно.
Мосье Жаке поспешил скрыться от разгневанной помещицы и с тревогой вглядывался в лица дворовых, возвращавшихся домой.
Арсеньева велела искать на берегу пруда и реки, но никаких следов не было.
Лукерья и Матреша ослабели от беготни и рыданий и медленно шли – возвращаться домой было страшно. Навстречу им попался мужик Фрол; он ехал с поля.
Прерывисто вздыхая и плача, они кинулись к Фролу:
– Не видал ли Михаила Юрьевича? Барыня рвет и мечет, боится, не утонул ли! Новый француз не усмотрел…
– Погоди, бабоньки, – начал успокаивать несчастных нянек Фрол. – Я ехал по полю и заметил – во ржи торчали ребячьи головы. Только, кажись, это ребята деревенские. Я их не окликал, пусть себе гуляют, кому они дома нужны?
Матреша и Лукерья побежали, словно их подхватило ветром. Вскоре заметили в поле ребят, которые сидели сгрудившись над норкой суслика. Среди них был и Миша.
– Мишенька! – восторженно воскликнули Лукерья и Матреша.
Но он сердито отмахнулся:
– Не мешайте!
Матреша стремглав бросилась в усадьбу сообщить радостное известие. Вскоре в поле прибежала Христина Осиповна: она запыхалась и тяжело дышала. Придя в себя, она увела Мишу домой, хотя он был очень недоволен и говорил, что хотел посмотреть, как суслики живут, а ему помешали.
Когда мальчик пришел домой, он заметил, что мосьё Жаке был сильно не в духе, а у бабушки от волнения щеки горели красными пятнами.
В ту пору Мишенька был ребенком слабого здоровья, что, впрочем, не мешало ему быть бойким, резвым и шаловливым. Учиться он начал прилежно, но настало лето, и бабушка решила поехать на Кавказ, отвезла домой Николашу Давыдова, отправила к родителям маленького Пожогина, а мосье Жаке рассчитала.
Глава VIII
Лето на Кавказе
Люблю я Кавказ!
М. Ю. Лермонтов
В сопровождении полуроты солдат с заряженной пушкой путешественники приехали в Горячеводск.
Город еще только начинал отстраиваться, а целебные горячие источники во многих местах дымились и стекали с гор, оставляя на камнях оранжево-желтоватые следы.
Арсеньева с внуком поспешила к целебным источникам.
Лечение утомляло. Хочешь не хочешь – приходилось пить горячую серную воду, отдающую тухлым яйцом, купались в такой же голубоватой воде, замечая время по песочным часам.
Много раненых погружалось в серную воду, иные гуляли возле источников со стаканами в руках.
В городе шла обычная, мирная жизнь, но везде стояли казачьи пикеты, иногда были слышны выстрелы; пушки были выставлены для охраны мирного населения на окраинах – это занимало воображение Миши.
Когда лечение было окончено, сестра бабушки Екатерина Алексеевна опять приехала в Горячеводск и увезла бабушку с внуком в Шелкозаводск.
В семье Хастатовых Елизавета Алексеевна наслаждалась беседами с сестрой Катенькой и племянницей Марьей Акимовной. У Хастатовых бывало много гостей – военные и штатские, родственники и неродственники, одинокие и женатые. Старый друг генерала Хастатова, вдовец, раздавший дочерям все свое имение, начал оказывать большое внимание Елизавете Алексеевне и подарил ей для прогулок срезанную им самим палку с искусно сделанной надписью: «На память».
Случай этот не остался незамеченным родственниками Арсеньевой, и брат Александр Алексеевич сочинил стихи, которые тут же записал сестрице в альбом:
Ты мила, ты скромна,
Ты для счастья создана.
Когда Миша вошел из цветника на балкон, то услыхал, как все члены семьи с азартом, будто за карточным столом, беседовали о вдовце-генерале.
Екатерина Алексеевна басом провозгласила, обращаясь к сестре:
– Он прекрасный человек, он выйдет в отставку и займется как следует твоим хозяйством!
Маленькая детская фигурка остановилась на ступеньках крыльца. Неожиданно для всех Миша нахмурился и насмешливо спросил:
– Бабушка с внучком замуж собирается?
Все невольно улыбнулись, а мужчины стали кашлять, желая скрыть смех. Но Арсеньева смутилась, не желая, чтобы Мишу разбранили за дерзость, обняла его и повторила любимое свое изречение:
– Устами младенцев глаголет истина! Бог с ним, с вашим генералом!
– Что? Что? – выкрикнула Екатерина Алексеевна, приложив руки к ушам и сгибая раковины пальцами: ей казалось, что таким образом она станет лучше слышать. – Что он сказал, Лизонька, такое дельное, что всех насмешил? Не смей отказывать! Муж для женщины – важное дело.
– Ступай, Мишенька, отсюда… Где Христина Осиповна? Христина Осиповна! – закричала Арсеньева нарочно громко.
– Христина Осиповна! – подхватил Александр Алексеевич громоподобным басом, каким он командовал солдатам на плацу.
– Христина Осиповна! – закричали все нестройным хором на разные лады, весело и пронзительно.
Арсеньева, воспользовавшись случаем окончить разговор, поднялась и пошла с мальчиком искать бонну.
Миша любил, когда ему читали вслух, и часто требовал от Арсеньевой книг. Елизавета Алексеевна обратилась к племяннице, и та повела ее в свою комнату, где стояла этажерка. Некоторые переплеты узнала Арсеньева – это были книги Марии Михайловны, их прислал из Тархан Афанасий Алексеевич, когда бабушка велела убрать их с глаз долой.
Взглянув на книги, Арсеньева быстро отвернулась и ушла из комнаты, заливаясь слезами, и с тех пор этажерку завесили цветной материей, а Мише нашли книгу, по которой учился Аким Хастатов: «Зрелище Вселенныя, на французском, российском и немецком языках, соразмерное с понятием малолетных, начинающих обучаться оным языкам».
В этой книге был помещен ряд небольших статей на трех языках.
Усевшись в саду на скамейке, Христина Осиповна читала по-русски и по-немецки. Начали с первой статьи, которая называлась «Мир».
«Небо содержит огонь, звезды. Облака висят в воздухе. Птицы летают под облаками. Рыбы плавают в воде. На земле находятся горы, леса, поля, животные, люди. Итак, мир содержит в себе не токмо неодушевленные тела, но и одушевленных тварей».
Это описание понравилось Мише, и он попросил прочитать вторую статью, «Небо».
«Небо обращается и окружает Землю, в середине стоящую, так-то верили древние; новейшие же полагают движение Земли около Солнца. Солнце, где ни бывает, светит непрестанно, хотя облака его от нас и закрывают. Его лучи делают свет, а свет – день. Противуположение есть тьма, от чего ночь. Ночью светит Луна и звезды сияют, сверкают. Ввечеру бывают сумерки, поутру заря и рассвет».
Рассказ про небо тоже понравился. Миша просил его еще раз прочитать и объяснить ему, что же находится в середине Вселенной – Земля или Солнце? Христина Осиповна сомневалась. Бабушка решительно ответила, что Земля. Мужчины знали больше и стали рассказывать о строении Вселенной, даже накоптили стекло, чтобы смотреть на солнце.
В книге были рисунки, Миша их долго рассматривал. Хастатовы решили эту книгу подарить Мише. Он очень обрадовался, показывая ее гостям, и долго рассказывал им про Вселенную, про небо и облака.
Как-то, гуляя с Христиной Осиповной, они отошли далеко от дома, и Миша остановился прислушиваясь. Из дома Хастатовых доносились звуки музыки – женский голос пел пленительно медленную мелодию.
Широко раскрытыми глазами мальчик смотрел перед собой. Цепь снежных гор отливала солнечным розовато-матовым светом. Яркой голубизной сияло небо, и воздух был чист и прозрачен.
Мелодия, едва слышная, лилась и замирала, и мальчику показалось, что он узнал звуки той песни, которую так долго вспоминал и не мог припомнить. Сердце его остановилось на мгновение от счастья. Торжествующий, раскрасневшийся, взволнованный, он побежал навстречу желанным звукам, за ним бросилась, едва поспевая, немка.
Но, когда дошли до дому и он стал расспрашивать, какая это была песня, оказалось, что пела приезжая гостья. Вечером она повторила все, что пела утром, но это было не то.
Ночью у Миши открылся жар, и он стал бредить…
На Кавказе Миша слыхал много военных рассказов от своих родственников, слушал пение местных народных певцов и смотрел джигитовку на лугу.
На базаре и в городе Миша видел горцев и у них, вместе с бабушкой, покупал ковры для тарханского нового дома, кинжалы и пистолеты, которые он пожелал получить в подарок, а также всякие предметы мирного обихода: местного изделия кувшины, серебряные стаканчики, палки, хлысты, чайные ложки, украшенные чернью, и множество разных вещей, которые выделывали для продажи.
Он прислушивался к звукам гортанной речи черкесов, хоть и не понимал ее, но запомнил некоторые слова и повторял их. Бабушка Хастатова, живя с мужем-армянином, выучилась говорить по-армянски, от нее Миша услыхал армянские имена – Мартирос, Саркис, Киракоз, и даже запомнил некоторые фразы. К сожалению, с бабушкой Катей трудно было разговаривать – она была очень высокая и глухая. Пока докричишься, пока дождешься, что наклонится… Но зато как начнет рассказывать – заслушаешься.
Нравилось Мише кататься на сером смирном ослике, который по утрам возил воду из Терека. Миша усаживался в седло, Андрей брал ослика под уздцы, и мальчик долго катался по саду.
Словом, здесь столько было развлечений, что Миша не хотел уезжать с Кавказа, но Александр Алексеевич сказал, что увезет с собой бабушку, а Мишу вместе со всеми его капризами насадит на штык и бросит в Подкумок.
После этого мальчику пришлось согласиться ехать.
Глава IX
«Родные все места». Альбом Марии Михайловны Лермантовой
В Тарханы вернулись осенью.
Как хорошо было войти в дом, чистый, новый, тепло натопленный, где в зале, уставленном цветами, был накрыт по-парадному стол!
Чудесно перед едой сходить попариться в мыльне, а после обеда смерить свой рост по зарубкам на двери детской. Ох, как вырос! Пальца на два стал выше за это лето! Пашенька усердствовала и всячески выражала свою преданность по случаю приезда хозяев.
Мальчик радостно поздоровался со своими друзьями. В сенях по-прежнему пахло псиной. Старый ливрейный лакей Алексей Максимович Кузьмин вместе с истопником Прохоровым продолжал скорняжить. Сима вывела навстречу мальчику его бронзовых сеттеров. Собаки сильно выросли и едва узнали Мишеньку, а узнав, очень обрадовались, визжали и стлались по полу в знак преданности; наконец, освоившись, стали лизать его в лицо. Тут бабушка нахмурилась и велела их увести.
Няня Лукерья отпросилась уйти до утра повидаться с детьми и с мужем. Она привезла им гостинцы с Кавказа: ситец, который ей подарили Хастатовы, орехи, что насобирала, больше пуда диких груш, которые Лукерья подобрала под деревом и высушила на солнце. Еще набрала целый мешок разных диковинных кавказских фруктов, находя их под разными деревьями, и сама ела сначала, желая убедиться, съедобны ли они, а потом сушила или в печке, или просто на солнце, нанизав на нитку.
Арсеньева везла с собой несколько ящиков с виноградом и яблоками, семена жасмина, роз, акации и других цветов, которые она решила посадить у себя в имении.
В Тарханах рассказывали много новостей: урожай хорош, полны амбары зерна, яблоками набили два погреба, варенья наварили несколько кадок, насушили пастилы и мармеладу. Наливок заготовили три сорта: яблочную, вишневую, черносмородинную. Из молока сбили несколько бочек масла; можно было продавать, потому что более чем на два года хватит. Овощей тоже много: соленья и маринады сделаны; картофель, гречиха и просо запасены.
После доклада Абрама Филипповича Арсеньева стала спрашивать, как жилось, какие новости. Оказывается, умер отец Симы и Марфуши. Бедняк пошел сам стирать свое бельишко на пруду и провалился в воду – доска на мосту оказалась гнилая. Пока его заметили, вытащили из пруда и обсушили его одежду, он простыл – дело-то было недавно, осенью, – и через три дня его не стало; хотя фельдшер лечил его – давал ему пить александрийский лист и кровь два раза отворял, но не помогло. Дочерей отпускали на неделю, они ухаживали за отцом, приняли последний его вздох, похоронили и поминки справили.
– Юрий Петрович пожаловал, гневался, почему не сказали, что отъезжаете на Кавказ, и просил передать, что без ваших записок он не станет ездить. Марфуша Прошку побила. Илья Сергеев буйствует, пьет, как прорва…
– Ах, он окаянный!
– У Матреши родился ребеночек. В свином хлеву. Свиньи дитя сожрали…
– А Матреша как?
– На другой день померла. Схоронили ее рядом с отцом Марфуши и Симы.
Арсеньева в растерянности молчала. Миша посмотрел на нее таким пронзительным и презрительным взглядом, что она побледнела и заерзала в кресле.
Утром Арсеньева встала, чувствуя, что привычные заботы навалились на нее и что надо распоряжаться.
Марфуша робко, не смея поднять глаз, стала ей шнуровать ботинки на меху. Арсеньева ее ворчливо журила:
– Говорят про тебя, что дерешься? Хороша скромница!
Марфуша всхлипнула и неожиданно быстро заговорила:
– Как мне Прошка сказал: «Иди за меня!» – я ему и говорю: «Ладно, как барыня приедет и разрешит, так и пойду». А он говорит: «Она еще не скоро приедет, пойдем к попу», за руку меня ташшит и ташшит. Испуг меня пробрал. «Куды так скоро замуж? – говорю. – Пустите меня, Пров Савельич!» А он – никаких, все ташшит к поповскому жилью. Ну, тут я распалилась и его коленкой в живот ткнула, он и упал. А мы с Симой избу заколотили и скорее на барский двор, дожидаться вас. Тут Пров Савельич посмирнее стал.
Арсеньева благосклонно кивнула головой.
– Молодец девка, – одобрительно сказала она. – Так и надо себя вести!
Миша слышал весь этот разговор, который был прерван приходом управляющего. Все замолчали, но Арсеньева вдруг потянула носом:
– Это что ж за новость? Табак ты начал курить, что ли, Абрамка? Так и разит от тебя махоркой!.. Совсем распустились! Стоит мне только уехать, как в Тарханах все вверх дном. В сенях собачиной воняет – сил нет, совсем как в скорняцкой мастерской, этот курить стал…
Абрам Филиппович рухнул помещице в ноги.
– Простите, милостивица! – шептал он, бледный и обомлевший от страха. – Табачок-то даровой, самосейка, вот и приобык летом…
– А ты не разговаривай! Пока в баню не сходишь и язык квасом не отполощешь, не смей показываться в моих покоях!
Абрам Филиппович засуетился и убежал.
– А ну, позвать мне Прохорова, истопника!
Истопник Прохоров появился немедленно. Он не ожидал вызова барыни и поэтому не успел обчиститься: на груди и на плечах повсюду виднелись деревянные занозы от поленьев, и мелкие щепки прилипли к его рубахе, потому что он ходил по комнатам с дровами, подкладывал их в печь и проверял, как они горят. Сейчас его ладонь была перевернута кверху, указательный палец согнут, как крючок, и на нем висела отличная детская шубка.
Взглянув на Прохорова, Арсеньева сразу же обратила внимание на шубку.
– В день ангела Михаилу Юрьевичу дозвольте моей работой не побрезгать! – кланяясь, сказал истопник. – Уж прямо скажу, на продажу шью из собачины, а тут для нашего заступника хорьковую шубку сладил. Сам летом зверьков наловил, высушил шкурочки и подлиннее стачал, чтоб ножкам его теплей зимой было. Подкладка-то беличья, с хвостиками.
Миша бросился на шею к Прохорову, крепко расцеловал его.
Арсеньева вскрикнула:
– Миша, ну что же ты делаешь? Ведь он грязный!
– Он добрый! – возразил мальчик. – Он мне всегда шубы шьет. Ведь мы с тобой, бабушка, не умеем!
Арсеньева вздохнула, потому что не нашлась что возразить внуку.
Примерили шубку – она оказалась впору. Миша стал прыгать и требовал идти гулять, а потом сбегал в детскую, вынес свой кошелек, где лежал подаренный ему бабушкой червонец, и отдал его Прохорову. Все наблюдали эту сцену с просветленными лицами.
Арсеньева разрешила:
– Бери, бери… Погоди, зачем я это тебя звала? Не вспомню сразу… Да, хотела спросить, нет ли жалоб каких или просьб?
Прохоров повалился на колени, земно поклонился и сказал, набираясь духу:
– Жениться желаю, ваша милость!
Бабушка нахмурилась:
– «Жениться», «жениться»! Только что к дому привык и топишь без угару, а женишься – значит, в деревню уйдешь? А на ком жениться желаешь?
Истопник смущенно вздохнул, но, решившись, указал пальцем на Марфушу:
– На ей.
Марфуша стояла еще заплаканная, дрожащая и с надеждой глядела на помещицу.
Долго обсуждали этот вопрос и решили: жить им разрешено будет на деревне, в своей избе, но должность истопника оставляют за Прохоровым – пусть он ходит в барский дом каждодневно топить.
Окончив работу, может уходить к молодой жене на деревню и там шить свою собачину. А Марфуша пусть опять убирает часовню и могилы, но если вздумает лениться, то она узнает, как барское терпение испытывать!
Оба – и Прохоров и Марфуша – кланялись в пояс, потом, став на колени, склонялись до пола.
Пока шло разбирательство, явился Абрам Филиппович из бани, красный, потный, с мокрыми еще волосами и бородой, быстро поклонился, дыхнул Арсеньевой в лицо так, что она отшатнулась, и доложил:
– Честь имею рабски донести – помылся, а табак весь отдал жене для ейного папани.
Когда Арсеньева устала разбирать дела дворовых, пошли завтракать. Потом она позвала Мишеньку погулять во дворе. Там птичница Анисья встретила Арсеньеву.
Миша пошел смотреть птичник. В огромном теплом и светлом сарае собраны были белые и пестрые птицы. Тяжелый дух поднимался от настила, усыпанного перьями и пометом. В углу стояли огромные корыта, у которых толкались гуси и утки. На пороге сарая сидели пять девушек и ощипывали птиц, складывая в большие мешки отдельно пух и отдельно перья.
При птичнике жила и Анисья. Ей было выстроено маленькое дощатое помещение, но с плитой, потому что ей приходилось здесь и спать и готовить еду себе и двум своим сыновьям. Она овдовела и перебивалась, поднимая двух мальчиков; муж ее погиб на поле Бородина.
Пока, как горох, сыпались хозяйственные распоряжения, Миша решил выйти во двор – его утомил тяжелый воздух птичника.
На дворе дышалось легко.
В рыхлом снегу виднелась борозда от саней приезжавшего водовоза.
Мише захотелось побегать по снегу. Он увидел сына Абрама Филипповича, Ваню, и мальчики стали весело перебрасываться снежками.
Когда Арсеньева вышла из птичника, Миша попросил, чтоб она велела построить ледяную гору для катания на санках.
Бабушка кликнула Абрама Филипповича, и тот завязал на платке узелок.
Вскоре из окна чайной комнаты Миша увидел, как мужики собрались на середину двора, стали сгребать лопатами снег и устроили большую гору, а потом долго бегали с ведрами и поливали ее.
На следующий день, после утреннего завтрака, бабушка сама закутала Мишу в новую хорьковую шубку, к которой она велела пришить бобровый воротник; надели ему валенки, а поверх шапки повязали пуховый платок.
Андрей Соколов и Лукерья сажали Мишеньку в санки, и Андрей съезжал с ним с самого верха ледяной горы. Арсеньева с Христиной Осиповной каждый раз радостно встречали Мишеньку у подножия горки, где его бережно принимали несколько рук, бабушка усаживала его на санки и тщательно поправляла платок.
Скатившись с горки несколько раз, Миша вдруг увидел сыновей птичницы Гришу и Андрюшу. Довольная осмотром птичника, Арсеньева им тоже разрешила покататься с ледяной горы вместе с Михаилом Юрьевичем.
Зима улеглась прочно, но погода резко менялась: то шел снег, то стояли ясные, с холодным солнцем дни.
Арсеньева собралась поехать на могилу Марии Михайловны. Миша упросил взять и его с собой. Кучер Никанорка заложил сани, и бабушка с внуком медленно покатили сначала по полю, потом по косогорам деревенской улицы, по пухлому, еще слабо накатанному снегу.
Священник, отец Федор Макарьев, был предупрежден о приезде хозяйки и встретил Арсеньеву на пороге часовни. Пока он служил панихиду, Мишенька рассматривал вечно холодный мрамор памятника и жестокий символ на кресте. Мальчик не плакал, но лихорадочный озноб пронизывал его; и вдруг ему показалось душно в часовне от запаха ладана, от ряда горящих свечей и от пламени тонкой свечи, которую ему дали держать в руке, от аромата живых тепличных цветов, полусумрака и разноцветного света лампад.
Арсеньева плакала навзрыд; ее горе, обнажаемое публично, рассердило мальчика.
– Перестань! – шепнул он, дергая бабушку за рукав.
Арсеньева очнулась и притихла.
Короткая служба окончилась. Молча сели в открытые сани, дядька Андрей Соколов запахнул медвежью полость, укутав ноги им обоим, сел рядом с кучером, и все молча поехали домой.
Бабушка начала ворчать, что ноги плохо закутаны, но Миша сердито отвернулся от нее.
Шести лет мальчик уже заглядывался на закат в румяных облаках и волновался, когда полный месяц светил в окно на его детскую кроватку. Мишеньке хотелось, чтобы кто-нибудь его приласкал, поцеловал, приголубил, но у старой бабушки руки были такие жесткие! Отец им вовсе не занимался, чаще ездил на охоту, чем в Тарханы.
Чувствуя свое одиночество, Миша по приезде домой нехотя вытерпел все, что ему полагалось: пошел вымыть руки и сел за накрытый к ужину стол; не обращая внимания на то, что он ест, съел все, что ему дали, а потом попросил разрешения посмотреть альбом матери.
Бабушка велела принести альбом Марии Михайловны. Миша раскрыл альбом с золотым обрезом, переплетенный в темно-красный сафьян. Серебряная застежка сгибалась над головкой маленькой бабочки с пятнышками на круглых крыльях и замыкала альбом. Миша любил эту застежку: мать держала ее в своих пальцах. Говорят, что у нее были очень красивые руки, такие, как у него. Он вздохнул и стал рассматривать свои пальцы, ногти и ладони. Тем временем Христина Осиповна взялась за вязание чулка.
Миша жалобно сказал ей:
– Хоть бы нарисовала мне что-нибудь…
Христина Осиповна бросила взгляд на Арсеньеву и покорно сказала:
– Каждый раз, когда я рисую для тебя, Михель, я должна повторять, что я не имею таланта к рисованию. Что же тебе нарисовать?
Мальчик сказал шепотом:
– Нарисуй памятник!
Христина Осиповна сходила за листочком голубой бумаги, положила его на стол и заговорилась с бабушкой, а Миша старательно стал выводить карандашом мраморный отрезок колонны, увитой гирляндами, и цветы, растущие у подножия, а наверху большую мраморную урну с выгнутыми ручками. Слева он изобразил человека с посохом в руках, очевидно сторожа.
Рисунок получился очень простой и не похожий на натуру, но, когда он был окончен, бабушка стала его рассматривать, заплакала и написала число: «19 декабря 1820 г.» Она решила наклеить его в альбом, велела Даше принести вишневого клея, и они осторожно налепили листок на последнюю страницу.
Мальчик стал рассматривать альбом. Несмотря на свой небольшой размер, он был довольно объемист: в нем было около ста страниц. Первый лист был вырван, и бабушка объяснила, почему это было сделано.
