Текст книги "Детство Лермонтова"

Автор книги: Татьяна Толстая

Вскоре родственники и гости собрались у родителей невесты в деревенской избе, что стояла на пригорке довольно близко к канаве, которая отделяла помещичий дом от деревни. Избу к торжественному случаю побелили, украсили по-праздничному, навесили полотенца на образа, сшили новые, из розового ситца, наволочки на подушки. Подруги Даши помогли ей сшить одеяло из лоскутков и новое платье.

Стол накрыли белым холстом, наставили разных закусок, сделали студень из коровьих ног, которые отец невесты ездил закупать в Чембаре. Купили в Каменке сухой тарани, поставили огурчиков своего засола, кислой капусты, пирогов из ржаной муки с морковью и со свеклой, творогу и сметаны, яблок печеных, моченых и сырых, варенья ягодного и пряников медовых. Завели вишневую брагу на дрожжах и своего куренья вино. Словом, выставили почти весь свой запас.

К началу пиршества ждали приезда самой помещицы; она обещала благословить свою любимую горничную и дядьку внука.

Арсеньева действительно приехала и даже внука привезла с собой. Мишенька первый вышел из экипажа, и за ним помещица прошла в избу, а сенной лакей Алексей Максимович Кузьмин, в ливрее с галуном, внес корзину с подарками: образ и материя невесте на зимнее и летнее платье, а жениху – овчинный тулуп. Миша подарил невесте пуховую шаль, а жениху – сапоги с голенищами.

Арсеньева благословила молодых. Ее с внуком посадили во главе накрытого стола, возле молодых, и стали петь свадебную песню:

 
Моя утя – лебедь белая
Не наплавалася,
А я, молода,
Не наплакалася!
Я наплакалася, нарыдалася, молода,
С мужем не видалась, не видалась три года́.
Увидалась, увидалась,
Поздоровкалася…
Стал мой миленький заигрывать со мной,
На праву ножку наступливать,
За бело лицо похватывать…
 

После пения стали плясать. Невеста с женихом плясали лучше всех; они оба бывали и в Москве, и в Пензе, и в Чембаре, и на Кавказе и знали разные городские танцы. Миша веселился и тоже поплясал. Но Арсеньева его скоро увезла, и веселье без нее стало непринужденнее: плясали так залихватски, что даже «вилку станцевали» – вилку, воткнутую в кислую капусту, случайно уронили на пол, не заметили и растоптали тяжелыми каблуками.

Свадьбу свою Андрей Соколов и Дарья Куртина справляли после пасхи, на красную горку, венчались они в новой домовой церкви, и опять-таки присутствовала Арсеньева с внуком.

После обряда все двинулись в дом невесты, к Куртиным. Впереди по улице шли, вытянувшись линией, парни с балалайками, они играли и приплясывали, за ними шли новобрачные. Дарья – в белом платье с фатой, жених – в белой рубашке, оба окруженные толпой девушек, с невестой – подружки, мальчики с образами – свечные братья. Мише тоже дали понести образ, и он пошел со всеми. Вся деревня была приглашена на свадьбу, все судачили насчет торжества любимой горничной помещицы.

Дарья, как вышла с утра из бани, так и не сдала румянца, пылала, важничала и нежничала с Андреем, хвастаясь перед незамужними подружками.

Андрей Иваныч, отныне ее законный муж, смирный, но веселый и подвыпивший, все пощипывал себя за руку, стараясь удостовериться, что он ведет себя как подобает.

Присутствие помещицы с внуком стесняло его до крайности, но ничего поделать было нельзя – за честь это надо было почитать!

Когда дошли до дома Куртиных на пригорке, молодых на пороге осыпали хмелем и поднесли им каравай хлеба с солью, накрытый чистым рушником, повели за стол, пили за их здоровье, кричали им «горько», пели и плясали.

Арсеньева с внуком и на этот раз побыла недолго и возвратилась к себе.

После их ухода свадебное веселье вспыхнуло с новой силой. Гости пели и смеялись. Все не помещались в избе и вышли на улицу. Туда вынесли стол и угощение.

Однако молодые оставались в избе только до темноты, а потом зажгли ручные фонари, накинули армяки поверх платья и удалились к себе, в новый чуланчик на барском дворе.

Наутро, когда Мишенька проснулся и, по обыкновению, стал у окна чайной комнаты, наблюдая, что видно на дворе, он очень удивился, что по двору пошли ряженые – молодые девушки в своих лучших платьях; на шее звенели бусы; из-под платков выбивались полосы цветных материй в виде лент. Парни надели тоже поверх зипунов разноцветную одежду, вроде как рядятся на святках; у некоторых штанины были разного цвета: правая – зеленая, левая – красная. Маска в длинном белом халате, подпоясанном красным кушаком, изображала Деда Мороза: за ушами прикреплена была мочальная борода, а усы, щеки и нос нарумянены свеклой. Впереди ряженых шел, приплясывая, высокий парень с балалайкой, в вывернутой длинной овчине до земли, а за ним везли на подводе сундук невесты с приданым.

С пением свадебных песен дошли ряженые до чулана, где поселились молодые. Они вышли во двор смущенные и веселые. Ряженые вручили им сундук с приданым, его внесли в помещение, а затем все должны были идти опять в дом невесты опохмеляться.

Миша захотел смотреть ряженых. Христина Осиповна с Лукерьей и другие няни повели его, укутав потеплее, во двор. Марфушка понесла поднос с угощением, с леденцовыми конфетами, пастилой и пряниками, чтобы мальчик их раздавал гостям.

Мишеньку приветствовали все. Андрей даже отошел от невесты, подхватил его и расцеловал.

Миша всех угощал, а ряженые тут же во дворе пошли в пляс, и он с ними. Они осторожно и бережно плясали с мальчиком, а когда стали петь, Мишенька подпевал им и говорил в рифму.

Глава II
Миша заступается за дворовых

В новом доме появились новые слуги. Из деревни взяли в горничные девушку лет пятнадцати, Матрешу. Заметили ее на масленице, на кулачном бою, когда Матреша, машинально луща семечки, азартно следила за бойцами. Лицо ее, очень приветливое и задорное, всем нравилось. Она часто закатывала глаза, удивляясь какой-либо новости. Нос у Матреши был очень мал – его обступали широкие, мясистые щеки с ямочками. Жаль, что кожа у Матреши была не гладкой, а то бы она прослыла красавицей. Когда она отплясывала во дворе и толстая коса ее из жестких прямых волос, расчесанных на ряд, подскакивала у нее по спине, многие парни на нее заглядывались. Матреша всегда была аккуратно одета: на бедной ее домотканой рубахе и фартуке нельзя было увидеть ни грязи, ни дырочек, потому что она не ленилась штопать и стирать.

Когда ее взяли в барский дом, она удивила всех своей неторопливостью. Но это не означало, что она не поспевала, – наоборот, она успевала без спешки делать все, что ей поручалось, переделывать уже не приходилось. Прищурив свои свинцово-мутные глаза, она зорко замечала малейший беспорядок и тотчас же его устраняла.

Арсеньевой Матреша понравилась, и она велела ей убирать в своей спальной.

По утрам Матреша входила в детскую со стопкой свежевыглаженного белья и с начищенными сапожками в руках и обращалась к Мише с приветствием:

– Доброго утречка, барин! Вставать не желаете ль? Нынче у барыниной пудели Адельки трое щеночков родилось, да каки беленьки, курчавы, как овечки!

Мотя ловко раскладывала белье, и няня Лукерья начинала одевать Мишу.

Садясь на кровати, Миша тотчас же отвечал Моте двустишием, рифмуя «овечки» и «колечки», а Матрена, закатывая глаза, удивлялась:

– Ну и барчук! Вот сочинил песню!

Матреша была почти девочка, с ней было легко и весело, Миша любил ее спрашивать, какая погода, можно ли идти гулять.

Матреша понравилась истопнику Прохорову, и он пожелал на ней жениться. Дарья рассказала, что Прохоров отнес Абраму Филипповичу хорошую хорьковую шапку и просил за него замолвить словечко. Арсеньева нашла брак подходящим, потом вспомнила, что Матрешу она не видела давно, уже с месяц, потому что та работала в домовой церкви, куда ее назначили.

Арсеньева взяла Прохорова истопником в дом, потому что он был человек обходительный. Прохоров занимался на деревне скорняжным ремеслом и жил неплохо. Он ходил на базар продавать свои изделия и имел своих заказчиков, умел со всеми договариваться вежливо и сдержанно, вот его и взяли в барский дом. В его обязанности входило топить по утрам печки во всем доме и баню и заправлять свечи для вечернего освещения. Вскоре выяснилось, что он напряженно работал только до обеда, а после ему делать было нечего и он сидел в передней на ларе с ливрейным лакеем Алексеем Максимовичем Кузьминым и потихоньку шил шапки из заячьих и разных других шкурок. Одно время Арсеньева велела ему подавать к столу, но затем освободила его от этой обязанности: он весь так пропах псиной и мехами, что, когда подавал тарелки, аппетит у помещицы пропадал. Тогда ему велели после обеда переодеваться и докладывать о приезжих гостях. К его радости, гостей было не так уж много, и он ревностно упражнялся в шитье шапок разных размеров и фасонов, причем шапки шил не только тарханским крестьянам, но и на сторону.

В сенях на ларе частенько сидели втроем старик Кузьмин, истопник Прохоров и доезжачий Потапов.

Покойный Михаил Васильевич был страстным охотником и содержал псарню. Потапов был у него доезжачим – старшим псарем, который распоряжался собаками во время охоты. Теперь псарня была продана, но за Потаповым сохранилось название доезжачего, тем более что обязанностью его теперь осталось охотиться и в Долгой роще, и во всех лесах, принадлежавших Арсеньевой. Потапов любил свое дело, и рассказы его об охоте были неистощимы. Он обязан был отдавать помещице ценные шкурки – медвежьи, лисьи, беличьи, хорьковые, – а заячьи мог брать себе, сдавая ободранных зайцев на кухню.

Арсеньева одобрила решение Прохорова жениться на Матреше, хотя и подумала, понравится ли Мотьке такой жених? Уж очень робок, хотя плечист и силен. Ему было под тридцать, а он целые дни корпел над шапками и весь заработок отдавал в семью – отец у него был строгий. Одного только опасалась Арсеньева: что Матреша, когда выйдет замуж за истопника и переселится в его дом, где он хранит собачьи шкуры, вся пропахнет ими. Однако Дарья, которая тоже получила от Прохора отличные заячьи варежки, стала утверждать, что Мотька такая чистоплотная, что ей не страшна никакая грязь.

Лето было жаркое и ласковое. Миша лежал в саду на пледе, разостланном на траве, и смотрел в небо. Стоял летний ясный день – их немного бывает в году в Тарханах, и роскошные белые облака плыли по ярко-синему жаркому небу, сходились, сплывались и медленно таяли, оторвавшись от массы белоснежных хлопьев.

Няня Лукерья стояла с зеленой веткой в руках и отгоняла мух, Андрей Соколов тоже помахивал веткой, но бестолково, потому что дремал стоя. Когда ветка вываливалась из его рук, он быстро ее поднимал и продолжал махать. Христина Осиповна сидела на скамейке возле своего питомца и, отирая пот, читала по-немецки вслух о невероятных похождениях рыцарей, и Миша внимательно слушал. Но вот он перебил чтение:

– Христина Осиповна, а русские книги есть?

– Конечно, Михель, есть.

– А почему у нас в доме нет книг?

– Как нет? У бабушки есть библия, евангелие и псалтырь.

– А других книг на свете нет?

– У вашей маменьки было много разных книг и у дедушки. Я видела их в старом доме, но теперь их не видно.

Разговор еще не был окончен, когда появилась Арсеньева и спросила:

– Ты, дружок, не на земле ли лежишь?

Миша, не отвечая на вопрос бабушки, попросил ее:

– Бабушка, купи мне краски! Я хочу, как богомазы в церкви, рисовать, а то все мел да мел!

– Хорошо, душенька, куплю и краски и кисточки. Хорошие краски куплю.

– И много бумаги купи.

– Куплю, Мишенька, куплю.

– Бабушка, Христина говорит, что есть на свете русские книги, что у мамы было много книг и у дедушки. Где они?

– Ох, душенька, это не книги, а вздор! Не стоит засорять себе голову такими книгами.

– Мама любила вздор? Что это ты такое говоришь, бабушка!

– Ох, Мишенька, не терзай меня, я не так сказала… Я просто не знаю, где эти книги, потому что просила дядю Афанасия их куда-нибудь увезти.

– Как же ты не подумала, что я их захочу читать?

– Э, голубчик ты мой, когда ты научишься читать, я тебе куплю книг, каких ты только захочешь. Но сейчас тебе рано – ты маленький.

Миша вздохнул:

– А вот ты большая, а что-то мало читаешь!

Бабушка оправдывалась:

– Читаю, Мишенька, когда время есть, читаю… Я больше всего люблю священные книги и псалтырь.

– Это про что?

– Ну, ты этого еще не поймешь. В общем, там сказано, как надо жить человеку, и разъяснено, что если он проживет жизнь добрым, справедливым, честным человеком, то он пойдет в рай. А если будет поступать нечестно, будет лгать, воровать, драться, не слушаться старших, то его черти потащат в геенну огненную, в ад, там его станут припекать горячими щипцами и поджаривать на огне.

Миша заинтересовался и стал расспрашивать подробности, но бабушка устала отвечать на пытливые вопросы внука и обещала ему выписать русские книги из Москвы. Миша очень обрадовался, долго думал о новых книгах перед сном и наутро, когда встал, тотчас же вспомнил о них. Он пошел умываться и очень удивился, что кувшин с водой принесла Матрена. Ее последнее время совсем не было видно, потому что она уходила убирать домовую церковь и проводила там почти весь день. Миша обрадовался, увидев Матрешу, и рассказал ей, что бабушка обещала ему выписать краски и книги из Москвы. Матреша сочувственно и грустно закивала головой, ее заплаканные глаза закатились; она хотела что-то сказать и не могла. Она отошла от Миши и начала мягким веником подметать пол.

Миша стал расспрашивать, почему она плачет, но Матреша затряслась от рыданий и убежала. Мальчик стал допытываться у мамушки Лукерьи, и та сказала, что Матреша плачет потому, что ей велели выйти замуж за истопника Прохорова, а она не желает выходить за него, потому что ее сватает Илья Сергеев.

Миша вздохнул и сказал, что он понимает: за двоих нельзя выходить. Но что делать, если оба хорошие? Подумав, он все-таки отдал предпочтение Илье Сергееву, он любил его за рисунки.

– Убери таз, чего подметаешь? – сказала няня Лукерья Матреше, и та покорно бросила веник и схватила таз.

Миша стоял посреди комнаты, хмуря брови и строго глядя на Матрешу.

– Кто тебе велел жениться с истопником? – спросил с интересом мальчик.

Матреша вздохнула и выронила таз; вода пролилась на пол, но девушка знаками, не раскрывая рта, показала Мише на соседнюю комнату, где одевалась бабушка.

– Она? – с недоумением переспросил мальчик. – Не может быть! Она добрая.

– Она, она! – с хрипом вырвалось у Матреши.

Миша недолго думая пошел в спальную бабушки.

– С добрым утром, Мишенька! – приветливо сказала Арсеньева. – Ты что это нахохлился, как петушок? На кого сердит?

– Бабушка, отвечай на честное слово: ты велела Моте замуж за Прохорова?

– Кто тебе сказал? Или сама, дура, жаловалась?

– Она не дура, она хорошая, а ты ее обижаешь! Какое тебе дело, кто на ком женится?

– Мишенька, ты еще многого не понимаешь. Я хозяйка, и я должна распоряжаться. Идем завтракать.

– Не хочу завтракать, если ты злая! Сегодня Мотю обижаешь, а завтра меня? Ты обидчица. Папу не любишь, Мотю мучаешь…

– Миша!

– Стыдно так! Вчера еще мне говорила, что в твоей книге написано, что злых людей после смерти будут черти поджаривать на сковородке.

Арсеньева вскрикнула: «Ах!» – и закрыла лицо руками.

– Михель! – воскликнула Христина Осиповна, хватая мальчика за руку и пытаясь его утащить в детскую.

Но Миша упирался, сжал кулаки и выкрикивал, обращаясь к Арсеньевой, гневные слова. Глаза его сверкали, лицо побледнело и исказилось. Арсеньева отняла руки от лица, взглянула на Мишу и испугалась: а вдруг с ним опять случится обморок? К тому же все дворовые девушки застыли, наблюдая эту сцену. И Арсеньева замахала руками и стала звать внука добреньким голосом:

– Молчи, Миша, молчи! Иди сюда, мой маленький!

Но он топал ногами и наступал на бабушку.

Арсеньева вздохнула и сказала, хмурясь:

– Подумаешь, какой у Матрешки защитник нашелся! – Недобрым огнем сверкнули глаза помещицы. Помолчав, она добавила: – Ну ладно, пусть идет за Илью, только через год.

Услышав это решение, Матрена побледнела. Арсеньева же притянула к себе внука и стала ему говорить недовольно:

– Мало тебе моих крепостных? Ты еще и меня своей крепостной сделать желаешь!

Но Миша преданно ласкался к бабушке и говорил ей, что он так и ожидал, что она разрешит Матреше. Впрочем, мальчик целый день удивлялся тому, что Матреша ходила затуманившись, воду из графина проливала, задевала мебель, споткнулась несколько раз на гладком месте и, видно, была чем-то озабочена.

К вечеру Миша забыл о ней, а утром Мотя опять пришла с кувшином, но почему-то голова ее была обвязана платком. Глаза ее опухли от слез, а лицо покрылось красными пятнами; впрочем, она терпеливо выполняла свою работу. Однако вскоре Даша велела ей снять платок с головы. Оказалось, что цирюльник голову Матреши остриг наголо. Матреша сразу стала некрасивая и испуганная и все норовила сидеть в девичьей, но Арсеньева ее все время вызывала и давала ей разные поручения, а потом велела вызвать истопника Прохорова, чтобы проверить, не нужно ли почистить дымовую трубу. Когда он вошел и увидел Матрешу, то задрожал мелкой дрожью, и лицо его исказилось. Стуча зубами, Прохоров бессвязно сказал, что завтра он придет с печником, тотчас же повернулся и ушел в сени и там, как говорят, плакал.

Бабушка делала вид, что ничего не замечает. Услыхав звон колокольчика, она встрепенулась. Оказалось, что приехал братец Афанасий Алексеевич; он привез с собой какую-то молодую девушку. Ласково поддерживая ее под руку, он усадил девушку в кресло и рассказал ее печальную историю.

Проезжая мимо Пачелмы, Афанасий Алексеевич увидел, что эта девушка сидит на обочине дороги и горько рыдает. Он остановил экипаж и подошел к ней.

Девушка оказалась знакомой. Это была взрослая дочка помещицы Давыдовой – Пашенька. Оказывается, мать только что выгнала ее из дому в одном платье и запретила возвращаться.

Произошло это так. Помещица Давыдова избила свою крепостную горничную. От побоев Матрена через неделю умерла. Друзья умершей, брат ее и другие дворовые, возмущенные расправой помещицы, стали шептаться, что надо бы заявить об этом властям. Тогда Давыдова стала их попрекать и избивать, выбирая для истязаний время, когда никого из посторонних в доме не было. Доведенная до отчаяния воплями и стонами, не умолкавшими в доме, дочка помещицы Пашенька не выдержала и бросилась на колени перед матерью, умоляя ее пощадить людей и прекратить расправу. Давыдова в запальчивости поколотила Пашеньку и вытолкнула ее за дверь, коря за непочтительность, проклиная ее и предупреждая, чтобы она не смела возвращаться домой. Пусть издохнет от голода под чужим забором. Потрясенная Пашенька в отчаянии добрела до дороги и, не зная, куда идти, опустилась на землю рыдая. Тут ее и нашел Афанасий Алексеевич. Выслушав эту историю, Арсеньева сказала:

– Пусть Пашенька не печалуется, пусть живет у нас! Не объест нас она, а дело в доме ей всегда найдется – на стол накрыть, в девичьей задать работу, поиграть на фортепьяно, в карты партию поддержать, почитать вслух. Девушка она хорошая, я ей жениха подыщу.

Пашеньке отвели комнату на антресолях. Арсеньева отдала ей несколько своих цветных платьев. Пашенька переделала их на себя, отгладила, понемногу приоделась, повеселела и прижилась. Вскоре она стала носиться по всему дому, исполняя поручения бабушки, которая допускала Пашеньку к своим гостям как девицу дворянского происхождения.

Арсеньева еще в молодости любила давать приют разным сиротам. Пашенька ей понравилась своей безответностью и незлобивостью и поэтому прожила несколько лет в ее доме.

Глава III
Стычки с бабушкой из-за дворовых продолжаются. Постоянные болезни Миши

Сима и Марфуша стали печальные и суровые после смерти матери; они только и мечтали возвратиться домой, чтобы ухаживать за безногим отцом. Пропадет он без женской руки, ох, пропадет! Ни одна старуха в деревне замуж за него не шла – не хотели работать на такого калеку, а дочек его помещица не отпускала: они угождали ей своей хорошей работой.

– Пропадет отец! – причитали девушки.

Марфуша должна была каждый день поливать цветы во всем доме. Цветов было множество, и с ними приходилось возиться много, пересаживать, увядшие букеты выбрасывать, заменять свежими; но у нее, как говорится, была легкая рука – она хорошо за ними ходила, и растения распускались пышным цветом.

Марфуша каждый день, убрав часовню, бегала на деревню и, разумеется, заходила к отцу на часок-другой и ему немного помогала. Арсеньева разрешила девушке кое-что делать для отца, если будет хорошо исполнять свою работу. С утра Марфуша бегала по всему дому, таская ведра с водой и поливая все цветы в зале и гостиной. Как только все шли завтракать, она торопилась в спальную Арсеньевой и там ухаживала за ее цветами, и в комнате Мишеньки, и в гостевой, и в чайной, и на антресолях – словом, по всему дому. После завтрака Марфуша бежала в часовню, там прибирала, после чего быстро шла к отцу и ему торопилась сделать все, что нужно.

Симу же Арсеньева определила ухаживать за собаками, и та водила гулять на цепочке всех бабушкиных шпицев и пуделей. Сима кормила собак, сажала их на тюфячки, когда они беспокоили помещицу, купала их, вышивала им ошейники, затирала их следы на полу в комнатах – словом, хлопотала весь день, тоскуя и убиваясь, что ухаживает за погаными, не любимыми ею тварями, тогда как больной и беспомощный старик отец тоскует в одиночестве.

Еще раньше, когда Сима вернулась с похорон матери, Миша ее сочувственно попросил:

«Расскажи про свою маму!»

Глаза Симы тут же наполнились слезами, которые быстро-быстро полились по ее щекам.

Мальчик спросил, догадываясь:

«Ее тоже посыпали цветами и унесли?»

Сима, заливаясь слезами, ответила:

«Какие там цветы! Отец сам доски сколачивал от сарая, чтобы гроб ей сделать… Денег-то нет! Просил тесу у Абрама Филипповича, а он не дал…»

Миша задумался и отошел, но ничего не сказал Арсеньевой, а когда узнал, что Марфушу назначили ходить в часовню и разрешили помогать отцу, то очень этим заинтересовался. С Марфушей он теперь иногда стал вести разговоры про ее отца и расспрашивал про могилу матери. Марфуша рассказала, что на деревне все любопытствуют, почему на памятнике изображен переломанный якорь, и многие просятся посмотреть, но не всех туда пускают. В порыве откровенности она рассказала, как посетил могилу Юрий Петрович. Все это так взволновало мальчика, что он не утерпел и стал расспрашивать бабушку, а та очень рассердилась и велела выпороть Марфушу за лишние разговоры.

Дарья велела Марфуше идти в контору, и Миша из окна чайной увидел, как она, бледная и разом осунувшаяся, накинула на себя полушубок и пошла к управляющему, а через некоторое время Абрам Филиппович и кучера Никанорка и Матвей повели ее со связанными руками, подталкивая, а она плакала и не хотела идти.

Мишу позвали к столу, и он, как всегда, перед тем как сесть за стол, посмотрел во двор. Заметив, что Марфушу повели, мальчик, не думая о последствиях, выскочил через девичью как был, в одной рубашечке, во двор и по снегу побежал освобождать Марфушу. Миша бросился с кулаками на Абрама Филипповича, укусил ему палец и стал кидаться на кучеров, которые вели девушку. Все растерялись и остановились, в недоумении переглядываясь.

Наконец Абрам Филиппович опомнился, быстро подхватил мальчика на руки и понес домой. Миша укусил его за ухо. Тем временем из саней возле девичьей выбежали Христина Осиповна в одном платье, Андрей Соколов, Лукерья. Управляющий передал ребенка на руки Андрею и стал отирать кровь с уха.

Миша находился в состоянии неистовства. Его внесли в чайную комнату, а он опять бросился к окну и стал выкрикивать: «Куда увели Марфушу?» Мальчик схватил с накрытого стола нож, бросился на бабушку и замахнулся на нее; Андрей Соколов едва его удержал.

Доктор Ансельм Левис посоветовал Арсеньевой вернуть Марфушу в дом, чтобы успокоить ребенка. Мише показали в окно, как Дарья Куртина побежала по снегу тоже в одном платье и что-то сказала Абраму Филипповичу и как тот, посасывая укушенный палец, распорядился. Кучера развязали руки Марфуше; девушка бегом бросилась домой, и Миша побежал к ней навстречу.

Мишу умыли, переодели. Бабушка сказала, что он, наверное, убьет ее своим поведением. А Марфуше не велели больше ходить в часовню и приказали работать в усадьбе, так что отцу ее никто не помогал.

Сцена с Марфушей произошла при гостях. Мишу раздражало, что в доме у Арсеньевой постоянно бывали гости: то соседи, то какие-то малознакомые люди приезжали по делам; бывали даже офицеры из полка, стоявшего в Чембаре.

После обеда все усаживались в зале за карты, и девицы танцевали с офицерами. Пашенька выступала в первой паре. Арсеньева любила сватать молодежь и приглашала женихов.

Мишу тоже выводили в зал. Гости ласкали его, целовали, брали на колени, играли с ним в жмурки, в кошки-мышки, пока старики перекидывались картами.

Но Миша вяло играл со взрослыми. Казалось, он совсем был здоров, но после приступов гнева мальчик опять начинал тяжело ходить, как бы хромал на обе ступни, тяжело ковылял и часто падал.

По-прежнему он чертил мелом на сером сукне разные линии и фигуры и проводил долгие часы за этим занятием. Чертя, он напевал, а иногда бормотал слова в такт и так углублялся в это занятие, что бывал недоволен, когда Христина Осиповна, отрываясь от своего вязанья, говорила:

– Мишенька, пора кушать. Дарья приходила – говорит, сейчас подают.

Няня Лукерья тщательно умывала его и переодевала, вела в чайную комнату, а он бежал к окну смотреть, что делается во дворе. Но Андрей Соколов его подхватывал и усаживал в высокое креслице, потому что бабушка не велела ему долго стоять у окна. Лукерья стояла за его креслом; в кармане она держала несколько чистых салфеток наготове.

Обычно к столу собирались бабушка, Христина Осиповна, Миша, доктор Ансельм Левис и Пашенька, и все они считали своей обязанностью напоминать Мишеньке, что надо хорошо кушать, и все показывали ему в этом пример. Но ребенок, сидя на высоком стуле, повязанный салфеткой, брезгливо морщась, раскрывал рот, и няня Лукерья заставляла его съедать обед, а главное, ненавистный ему кресс-салат: доктор Ансельм Левис верил в целебную силу фруктов и зелени.

Мишу заставляли ежедневно есть то шпинат, то салаты, приготовленные по-разному, но кресс-салат с черным хлебом – обязательно каждый день. Но все-таки мальчик болел, у него выступала сыпь по всему телу. Кожа от расчесывания покрывалась струпьями, так что по ночам сорочка опять стала прилипать к телу. Доктор Ансельм Левис кормил Мишу серой в облатках и утверждал, что это лекарство прекрасно очищает кровь и излечивает золотуху. За обедом доктор присутствовал неизменно, с удовольствием кушал блюда, которые сам же заказывал, и из года в год толстел и здоровел.

Арсеньева была довольна, что он взял на себя труд ежедневно проверять провизию и составлять меню.

Однажды, когда сыпь особенно измучила Мишу, Арсеньева стала расспрашивать доктора о пользе серных ванн. Он подтвердил, что мадам права: серные ванны излечивают самые тяжелые случаи кожных болезней, очищают тело человека, закаляют кожу на много лет. С древних времен считают, что это лучшее средство от золотухи.

Арсеньева предложила:

– Может быть, еще раз съездить на Кавказ? Сестрица Екатерина Алексеевна очень зовет опять погостить в Шелкозаводске. Ведь после первой поездки на Кавказ и я и Мишенька стали ходить! Конечно, поездка трудная, черкесы нападают на мирных путешественников. Но сестрица обещает, что нас опять встретят и проводят…

Миша захлопал в ладоши от радости и стал проситься ехать на Кавказ.

Так, начиная с зимы, Арсеньева стала готовиться к летней поездке, о чем и написала брату Александру Алексеевичу.