Текст книги "Детство Лермонтова"
Автор книги: Татьяна Толстая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
Глава IV
Новый дом в Тарханах
…И вижу я себя ребенком, и кругом
Родные все места; высокий барский дом
И сад с разрушенной теплицей…
В аллею темную вхожу я; сквозь кусты
Глядит вечерний луч, и желтые листы
Шуршат под робкими шагами…
М. Ю. Лермонтов. «Как часто, пестрою толпою окружен…»
Афанасий Алексеевич предполагал, что сестра приедет с Кавказа раньше и в Тарханах будет к своим именинам, ко дню Елизаветы, 5 сентября. Но, задержавшись в Пензе, Арсеньева решила праздновать новоселье в день рождения Мишеньки, потому что для него строился этот дом. Поехали с расчетом быть ко 2 октября. Хотя Миша родился в ночь со второго на третье, но праздновали второго.
Когда Арсеньева с внуком подъезжали к Тарханам, очарование осени охватило их. Дубовые леса уже были тронуты дыханием холода, и пожелтевшие большие листья узорным золотым заревом возникали среди еще зеленой травы. Щетина сжатых хлебов далеко была видна в полях под огромным небом с волнистыми, тяжелыми лиловатыми облаками.
Показались наконец ворота имения, но это были совсем незнакомые ворота – глаз еще не привык к узору их новой решетки. Когда новые ворота усадьбы раскрылись и путники въехали во двор и покатили по знакомой липовой аллее, они заметили две большие круглые цветочные клумбы перед новым домом, пересеченным двойным рядом балконов.
Новый барский дом был похож на все барские дома: деревянный, оштукатуренный, с мезонином, выкрашенным желтой краской, а двор застроен был одноэтажными длинными флигелями, сараями, конюшнями и обнесен валом, на котором качались и сохли дикие ветлы.
Рядом с домом, на пригорке, выросла небольшая, незатейливой постройки домовая церковь с зеленым куполом, выстроенная в память Марии Михайловны. Издали уже заметен был шпиль новой колокольни.
Когда объехали двор, стал виден парк с червонной и багряной листвой кленов и дубов. Все аллеи и тропинки были покрыты опавшими золотыми, шуршащими листьями. Сквозь переплет тонких ветвей виднелась ясная голубоватая гладь знакомого, любимого пруда и берега́, заросшие осокой. Ветлы склонялись над прудом; старые пни обросли травами и замшели; черная дорожка, протоптанная к дому, спускалась с горки к воде, на неподвижной поверхности которой весело плавали белые утки.
На нижнем балконе дома, на крыльце и перед крыльцом стояли впереди всех Афанасий Алексеевич с большим букетом роз, за ним – Абрам Филиппович с подносом, на котором лежал круглый каравай с серебряной солонкой, отец Федор Макарьев с двумя дочерьми-подростками и маленькой дочкой Марусей, соседи-помещики, все с букетами. Позади стояли дворовые – девушки, наряженные в новые ситцевые платья, и парни в кумачовых рубахах.
Все дружно приветствовали Арсеньеву. Она с благодарностью приняла букет от брата и едва удержала его, а тут еще управитель подал ей тяжелый поднос с хлебом-солью; она не смогла взять поднос, и его подхватил Андрей. После этого начались приветствия соседей, но отец Федор прервал разговоры, начав молебен. Все с пением вошли в новый дом и медленно зашагали через сени в переднюю, в двусветный[9]9
Двусве́тный зал – угловая комната, в которой в двух стенах окна.
[Закрыть] зал, который всем сразу понравился. В двух стенах было по три больших окна, одно из них – тройное, и перед ним стояло совершенно новое фортепьяно. В глубине, у стены, поставлен был большой диван, обитый вышивкой, сделанной крепостными девушками, на полу – такой же ковер. Перед диваном стоял парадно сервированный стол, заставленный закусками, винами и фруктами, украшенный цветами в расписных вазах, дорогой посудой и сверкающим, новым столовым серебром.
Отец Федор окропил углы зала святой водой, и все пошли в соседнюю комнату – диванную, или гостиную. Обошли новый дом, и всем особенно понравились комнаты на антресолях – небольшие, но уютные, с изразцовыми печками и прекрасным видом из окон.
Новый дом показался Арсеньевой вновь снятой квартирой, но не в городе, а в лесу; он оказался действительно намного меньше старого. На парадной половине только две комнаты: зал и гостиная; они были отделены от остальных комнат глухой стеной и имели один только вход – через зал.
После освящения дома Арсеньева с внуком и гости вышли на верхний балкон, обращенный во двор. Из погреба выкатили бочку вина и кадку соленых огурцов для дворовых. На подносах вынесли горячие ржаные пироги с картошкой и поставили угощение на столы под липами.
На лужайке, обсаженной молодыми деревьями, дворовые устроили качели.
Девушки завели хоровод и пели, парни прохаживались возле и по временам вступали в круг. Миша смотрел на их игры, стоя у перил и глядя вниз; он держался за деревянные переплеты балкона.
Бабушка скомандовала дворовым плясать и пообещала:
– Тарашки к чаю дам!
Это значило, что дадут сухую тарань, а соленая рыба была редкостью для дворовых, и охотников плясать вызвалось много.
Вышел парень с балалайкой, наигрывая призывное вступление, пока девушки становились на танец.
И вот пошли. Сначала одна пара, потом другая… Разгорячившись, понеслись с топаньем и присвистом, и любо было смотреть, как парни ломили вприсядку, а девушки махали платочками и, изогнувшись и подбоченившись, ходили по кругу.
Миша не выдержал и сам стал приплясывать на балконе, радуясь, что теперь ноги повинуются ему.
Арсеньева приказала:
– Ох, Дашка, принеси-ка мне квасу, пить хочется! Да вели вынести рыбу раздавать!
На балкон принесли подносы с сушеной таранью. Стали с балкона бросать рыбу танцорам. Арсеньева же говорила гостям:
– Конечно, пляшут они неплохо, но можно бы и лучше. Вот батюшка мой, Алексей Емельянович, так обучил своих дворовых пляске, что любо-дорого смотреть было, недаром их в петербургский императорский театр купили!.. И плясали, и пели, и представляли. А какие петушиные бои батюшка устраивал, какие кулачные бои!.. – И, подумав, решила устроить новую забаву: – А ну, разрешаю петушиный бой!
Тотчас же со смехом и весельем принесли с птичьего двора три пары петухов, и пошла потеха: раздразнили их, и задорные птицы сцепились. Перья полетели по двору, и ветер разносил их во все стороны по лужайке. Вокруг дерущихся петухов стала живой стеной толпа смеющихся людей. Наконец побежденные петухи, сникшие и заклеванные, бессильно повалились на землю, и их унесли на кухню – варить из них завтра суп, а птиц-победителей щедро наградили ячменем.
Тем временем управляющий спросил разрешения Арсеньевой: можно ли начать кулачный бой? Парни стали в два ряда, один против другого, засучили рукава, выставили ногу вперед и после свистка пошли друг против друга целой линией. Сначала полегоньку, потом посильнее, каждый старался как можно ловчее повалить своего противника. Разгорячившись, они забывались и начинали биться не на шутку, и тогда их растаскивали.
Сторожу Евстафию раскровянили нижнюю губу.
Увидев эту сцену, Миша расплакался, и Арсеньева велела кончить бой. Вынесли подносы с пряниками, и гостинцы стали расхватывать.
Смеркалось.
Афанасий Алексеевич распорядился пустить фейерверк, и в воздух стали взвиваться малиновые и зеленые шары; с шипением они взрывались и лопались, и фонтан искр сыпался с неба на лужайку и на деревья. Вдруг искра задержалась на соломенной кровле избы, где жили дворовые; солома тут же вспыхнула и занялась. Парни полезли по лестнице на крышу и стали ее разбирать, другие побежали с ведрами черпать воду из бочки и еле залили начинавшийся пожар. Тогда прекратили фейерверк и зажгли факелы и плошки с жиром в саду и на лужайке; молодежь плясала и с песнями разбрелась по аллеям. Гости тоже вышли в сад.
Тут бабушка объявила, что пора и честь знать – Мишеньке спать пора, – и велела кончать веселье. Все гости вошли в новый дом и сели за ужин, а Мишу заставили выпить молоко и повели укладывать в новой маленькой детской комнате. Христина Осиповна села у его кроватки, а Лукерья сначала сновала, что-то прибирая, потом взгромоздилась на теплую лежанку за занавеской. Христина Осиповна встала, погасила свечи и при свете лампадки опять уселась в кресло и стала уговаривать Мишеньку спать, но мальчик, возбужденный впечатлениями сегодняшнего дня, никак не мог уснуть. Он лежал в новой кроватке с перильцами, вперив огромные темные глаза в окно. Белые, только что окрашенные рамы ровным крестом отделяли от него весь мир. На лужайке еще слышались молодые голоса, а на небе сияли любимые им вечные звезды и вокруг луны клубились облака.
Христина Осиповна недовольным голосом поучала по-немецки:
– Если не можешь сразу заснуть, все равно надо лежать с закрытыми глазами. Сон проходит мимо открытых глаз.
Миша сжал веки, повернулся и, не желая слушать голос бонны, прикрыл ухо маленькой подушечкой. Ему все мерещился кулачный бой, и, вспоминая кровь на рассеченной губе Евстафия, он вздрагивал и волновался.
Утром Миша встал и пошел осматривать дом.
Дом еще пахнул тесом и свежей краской. Свежий, хорошо протопленный, светлый, он очень всем понравился. Парадных комнат только две – зал и гостиная, с белыми изразцовыми печами, с огромным, от потолка до пола трюмо, с крашеным полом, на котором были нарисованы светлые деревянные плитки «под дуб», в виде паркета. На полу разостлали разные ковры – кавказские и тарханские, – вышитые в девичьей крепостными девушками цветной шерстью. В диванной стены были обиты темно-красными обоями, стояла мебель красного дерева – большой диван и кресла, обтянутые черным сафьяном. Красные штофные портьеры, кисейные занавески, масса цветов, света, воздуха в обеих комнатах и незабываемый вид из окон: за верандой направо – церковь, а сквозь легкие ветви берез с опадающими шелестящими листьями – гладь пруда.
Бабушка хвалила диванную – ей нравилась мрачная красота этой комнаты, оттененная бронзой стенных часов и стеклянных горок с фарфором. Зал она тоже одобрила, но от фортепьяно сурово отвела глаза, а потом, подумав, закрыла его крышку.
В парадных комнатах, отделенных глухой стеной от жилой половины, стояла торжественная тишина и пустота, как в музее. Посидев на диване, бабушка с внуком вышли и начали осмотр с передней. Все знали, что в сенях стоял ларь, где под крышкой на кожаных калошах и на старой барской обуви лежали розги для дворовых. На этом ларе сидел в ливрее лакей старик Алексей Максимович Кузьмин; он открывал дверь всем приходящим и приезжающим, а иногда и подремывал, когда долго не было посетителей.
Прошли направо, в маленькую узкую комнату для гостей.
– А может быть, мы сделаем здесь класс для занятий! – наставительно сказала Арсеньева.
От этой комнаты в коридоре шла лесенка наверх, на антресоли. Бабушка рассчитывала жить наверху, когда перестанут болеть ноги, а пока решила оставаться на первом этаже.
Этой комнате у входа направо не могли сначала дать назначения – здесь пока жил Афанасий Алексеевич, когда приезжал гостить; а во второй чайной комнате стояли шкаф с дорогой посудой, до которой Арсеньева была такой охотницей, стол, накрытый белой скатертью, вокруг него стулья, обитые сафьяном, большое кресло во главе стола для бабушки и тут же высокое креслице для внука. Расписанные стены, украшенные еще картинами и фарфоровыми блюдами, изображали сцены охоты и наваленные горами фрукты. Янтарный и зеленый виноград покоился на румяных яблоках и желто-коричневых грушах, лежали апельсины и лимоны со срезанной коркой.
Из чайной дверь шла в девичью – там за ситцевой занавеской ночью спали сенные девушки. Утром они выходили оттуда с вениками, с ведрами, убирали дом и приносили обед из кухни, которая стояла отдельно, во дворе. Девушки исполняли поручения Арсеньевой, которая вызывала их по именам: «Дашка, Дунька, Матрешка, Аглашка!» Спальную отделял коридор, и двери ее комнаты были постоянно раскрыты.
В спальной, у внутренней стены, стояла новая, красного дерева кровать с горой пуховых подушек. На перине лежало пуховое атласное одеяло, а кровать была застелена прозрачными покрывалами с узорами, вышитыми искусными руками дворовых, которые слепли, исполняя такую тончайшую работу. Красоте покрывал и накидок дивились соседки, которых Арсеньева приводила любоваться работой крепостных девушек.
Угол был завешан образами. Бабушка поставила себе в комнату комод с зеркалом, украшенный флаконами и статуэтками, перед окном – бюро с десятками ящиков, от которых она бережно хранила ключи, перекладывая их из кармана в карман. Кое-кто знал, что, кроме обычных ящиков, в бюро есть еще несколько потайных.
Пол был устлан серым сукном; на нем лежали бурые медвежьи шкуры, чтобы не застудить ноги и ступать мягко и неслышно, пока спит ребенок.
В коридоре стоял платяной шкаф.
Спальная Мишеньки – рядом, светлая, чистая, но уж очень маленькая комнатка, аршин на девять, и там изразцовая лежанка, а возле нее детская кровать, детский деревянный столик, образок в углу, диванчик и кресло. Мебель была обита приятного цвета желтой шелковой материей с узором.
Весь пол тоже был застлан серым сукном, а на подоконнике дядя Афанасий велел положить мелки. Мальчик тотчас же схватил один из них и что-то начертил на новой черной доске.
Окна этой комнаты с палевыми обоями выходили во двор; видны были баня и службы. Бочки с водой стояли под навесом; по утрам сюда приезжал водовоз с запасом свежей воды.
Заметив, что мальчик, бродя по новому дому, больше смотрел в окна, нежели на убранство комнат, Арсеньева предложила ему выйти в сад.
При жизни Михаила Васильевича это был не сад, а парк с ровными, подстриженными аллеями из кустов и деревьев. На клумбах летом красовались редчайшие цветы, которые переносили из оранжереи. Теперь же теплица стояла заброшенной, и сад начинал зарастать. Арсеньева решила не поддерживать затейливых убранств в парке, не устраивать больше пиршеств, ведь это муж ее любил всевозможные излишества, а не она.
Однако кусты сирени, жасмина и роз окружали большую клумбу, от которой в глубь сада шла тенистая аллея. Одна из них спускалась под гору к Большому пруду и засажена была акациями, которые срослись наверху сводом. Отсюда видно было село, а дальше тянулись поля, уходя в голубую глубь тумана.
Бабушка и внук спустились к Большому пруду. Арсеньева с трудом шла по крутому спуску. Подсыхающие ветки акаций, на которых еще держались облетающие листья, цеплялись за одежду. Вся аллея завалена была облетевшими кленовыми и дубовыми листьями, которые, шурша, перекатывались при малейшем дуновении ветра.
Осенью пруд зарастал цвелью; из воды порой высовывались лягушки и с кваканьем выползали на берег, поросший осокой и разными травами. Услыхав голоса людей на берегу, они шумно шлепались в воду. Ветлы склоняли над тихой водой свои длинные ветви.
Ветер качал вершины дубов и белоствольных берез, сбрасывая с них желтые листья, как червонцы. Вековые вязы стояли плотно и неподвижно; постоянно дрожащие листья осины лепетали, как хрустальные подвески на люстре, глухо и беспокойно.
Арсеньева повела Мишу в беседку посидеть и отдохнуть. Простая беседка с зеленой крышей была выстроена заново и тоже пахла краской. Ее выкрасили недавно, поэтому сесть на скамейку Арсеньева не решилась и пошла по аллее, где разрослись высокие кусты черемухи; весной под их душистыми сводами можно было идти, как по коридору.
Когда поднялись обратно к дому, Миша остановился перед куртиной розовых кустов; они уже отцвели, лишь на некоторых кустах оставались красноватые шишки с семенами.
Полукруг из кустов жасмина казался сквозным. За ними стоял крепкий старый вяз, и Арсеньева решила сделать перед домом качели для внука.
Миша просил еще погулять, и они пошли мимо входа в дом, направо. Перед ними открылись бескрайние поля с оврагами, покрытыми свежей зеленью, потому что в оврагах этих были источники ключевой воды. Кудрявый, разросшийся кустарник заботливо скрывал журчащие источники. Здесь же неподалеку стояла теплица. Многие стекла уже выпали из рам, разбились вдребезги и, покрытые пылью, лежали на земле; осколки их неожиданно загорались искрами на солнце.
Налево в поле виднелись разные хозяйственные постройки; среди них выделялось хранилище для овощей – неровные своды землянок в оврагах, заросшие от времени травой. Сюда свозили осенний урожай с огородов – картофель и разные другие овощи; там стояли бочки с солеными огурцами, кадки с квашеной капустой, с грибами, разные соленья, от которых шел тяжелый дух.
Обозрев пока что издали и мельком все хозяйственные строения, Арсеньева, тяжело опираясь на палку, пошла к дому и увидела Афанасия Алексеевича. Когда Мишенька убегал вперед, она расспрашивала брата, не слышно ли чего о Юрии Петровиче, не говорят ли, что злодей намерен похитить своего сына. Она доверительно сообщила, что уже дала распоряжение управителю расставить караул на случай приезда зятюшки, чтобы вовремя увезти мальчика из Тархан, когда Юрий Петрович приедет похищать Мишеньку.
Глава V
Опасения, что Юрий Петрович похитит сына. Дворовые на карауле
Арсеньева решила воевать с зятем, как воевали в старину: держать людей на дороге, по которой враг, то есть Юрий Петрович, будет приезжать в Тарханы. Доверенные должны заранее давать знать о появлении молодого барина. Как только зазвенят его колокольчики, гонцы сразу же поскачут предупредить о предстоящем приезде зятя, и можно будет тотчас же тайком увезти Мишу с няньками к соседям и держать его там несколько дней, скрываясь, чтобы приехавший отец не мог дознаться, где его сын. Арсеньева отрядила двадцать дворовых и расставила дозорных на дороге, по которой ездил Юрий Петрович.
Глубокой осенью неутомимо падающий снег кажется особо колким и жестким. Он залепляет глаза и недобрым холодом оседает на бровях, сковывает усы и бороду. Беспощадный ветер подбрасывает звенящие снежинки, гудит, свистит, метет, шевелит черные, голые ветви деревьев, а если в поле находится человек, то и его не щадит – теребит полы его тулупа, старается сорвать шапку, исколоть морозными иголками щеки и уши. Ноги даже в теплых валенках начинают мерзнуть, и поневоле дозорные притопывают, стоя на давно надоевшем месте.
Как страстно хочется в такую погоду добраться до теплого жилья, войти в натопленную избу, отряхнуться и на теплой лежанке проспать до утра! Но уйти с полевой дороги нельзя: барыня Арсеньева поставила своих дворовых караулить, не зазвенят ли колокольчики тройки ненавистного ей зятька, которого она, не стесняясь, честила бранными словами, не едет ли он в Тарханы исполнить свое в запальчивости высказанное намерение – украсть сына своего, четырехлетнего Мишеньку, чтобы увезти к себе в имение, в Тульскую губернию.
Караул расставлен по старинке: к каждому одинокому дубу, выросшему на полях и отстоящему иногда на версту один от другого, приставлены два молодца с оседланными конями, привязанными к стволу.
Один парень сидел на вершине дуба, второй дежурил внизу, кормил оседланных лошадей и смотрел за ними. Если только дозорный замечал вдали черную движущуюся точку или слышал тинькание далеких дорожных колокольцев, он кричал товарищу, и тот садился на коня и мчался во всю мочь к соседнему дереву. Сторожа второго дуба спешили к третьему, четвертому, пятому, и так тревога доходила до усадьбы.
Прибытие первого всадника еще не означало верного известия, но приезд второго и третьего подтверждали его, и, пока кучер Юрия Петровича будет подгонять усталых лошадей, желая благополучно доставить хозяина до теплого угла, Арсеньева успеет увезти внука куда захочет.
За четыре версты от Тархан поставили зимовье на случай, ежели Юрий Петрович, устав с дороги, пожелает погреться и отдохнуть. Для него заготовлены были водка и разные припасы на ужин.
В избе поселили старика Сорокина со старухой. Ему было более восьмидесяти лет. Работу он исполнял уже вполсилы, но как сторож годился.
Человек он был надежный, верный; ему было приказано, заметив Юрия Петровича, выйти на дорогу с поклонами, зазвать барина в свою хату и стараться его задержать как можно долее, чтобы в Тарханах успели подготовиться.
Вот как был расставлен караул по воле Арсеньевой, но пока он стоял напрасно – Юрий Петрович не появлялся. Караульным же нудно было сидеть на деревьях в непогоду по восемь часов подряд, да и внизу стоять не лучше, надоедало унимать застоявшихся коней; а с места сойти нельзя – каждую минуту может появиться нежеланный гость, и тогда, ежели прозеваешь его, беда! Да и голодно стоять на морозе, грызя весь день сухой хлеб и запивая холодной водой.
Двое товарищей, стоявшие в дозоре, даже беседовать друг с другом не могли, переговаривались только криком: один подавал голос с земли, другой – с дуба, поэтому все дозорные, поставленные на дороге, мечтали только об одном – как бы поскорее приехали всадники их сменить, а там они быстро доберутся до своей избы, хозяйка достанет им горячий горшок кислых щей и рыхлую просяную кашу, которую так вкусно полить квасом: наедятся они и пойдут спать на теплую лежанку до того несчастного часа, когда управитель Абрам Филиппович Соколов войдет в избу с морозу, легонько хлестнет кнутом и велит подниматься – опять идти в караул на полевую дорогу.
Фрол Синицын, восемнадцатилетний парень, остриженный под горшок, был выбран передовым караульным за отличное зрение. Он терпеливо сидел на верхушке голого дерева, но устал. Пора бы домой! Напрасно он вглядывался в плотную туманную пелену сумерек – никого по-прежнему видно не было. Ноги его затекли от долгого сидения по-птичьему на суках. Смотри себе на пустую дорогу и жди, когда кто появится.
Фрол одет был в тулуп, но мерз и проклинал жизнь, бранясь, что окаянный барин не едет, и от злости даже показал кукиш поднявшейся луне. Вот услыхать бы звон колокольцев и сразу же засвистеть легоньким свистом, прыгнуть на коня – да в деревню, отогреться… О господи! А жаловаться-то кому? Внизу стоящий Иван Непомнящий не услышит, каждое слово-то надо выкрикивать!
Фрол размечтался:
«А куда лучше было бы, ежели бы барин приехал и долго в Тарханах прогостил, чтобы караул отменили хоть на месяц!»
Стемнело рано. В пустынном поле ветер гулял, то подвывая, то посвистывая. Снег в темноте надоедливо крутился перед глазами, и тело тосковало в ознобе. Дозорному стало даже казаться, что на спину ему выливают ведра студеной воды.
Фрол заметил, что в окнах зимовья зажегся огонек. Э, темнеет! Дед Сорокин в своей избе вздул лучину. Вот хорошо! Может, скоро смена придет!..
Чтобы размяться, Фрол перебрался на другую ветвь. Непогода тем временем разгулялась. Ветер метнул в лицо хлопья сухого снега и засвистел. Вдруг Фролу показалось, что у него зазвенело в ушах; он явственно услышал звон колокольцев – особых, с малиновым звоном, тех, что привязывал к своей дуге Юрий Петрович, чей звон знали все тарханские ребята!
Вглядевшись в темноту, Фрол заметил движущийся экипаж и вскоре убедился, что это действительно едет барин.
В восторге он живо слез с дерева и велел стоящему внизу Ивану Непомнящему скакать с известием ко второму дубу. Сам же он подождет, чтобы увериться окончательно.
Ванюха Непомнящий тотчас же с радостной песней вскочил на коня и поскакал. Фрол в волнении прислушался: вдруг он ошибся? Но звон колокольцев становился все яснее. Веселая песня его товарища, который радостно торопился домой, слышалась все глуше и глуше. Вскоре Ванюха доехал до зимовья и осторожно постучал в окно:
– Дедушка, эй, дед! Барин едет! Готовь вина и кипятку!
Немедленно же на пороге сеней появился дед Сорокин в посконной рубахе и переспросил:
– Неужто едет?
– Едет! – восторженно сообщил Ванюха и повторил: – Готовь вино ему и кипяток!
Он вскочил на коня и помчался во всю прыть, а дед Сорокин велел своей бабе поставить самовар, а сам надел тулуп и вышел на дорогу.
Когда возок поравнялся со сторожкой, дед остановил проезжавших:
– Заезжай, кормилец, заезжай отдохнуть!
Кучер замедлил бег коней.
– Куда торопиться? Заходи, добрый человек, погреться в избе. Не узнаёшь меня, что ль? Арсеньевой я человек. Сорокин.
Двери возка раскрылись, и Юрий Петрович сошел на снег:
– Есть у тебя что-либо горячее, старик? Застыл я совсем. Угли в жаровне погасли.
– Голубчик, родимый, барин, я-то сразу тебя не признал! Ах я, слепая макура! Пожалуйте в избу, тотчас вам угольков соберу да чайком угощу либо водочкой – что душе угодно!
Старик Сорокин с поклонами распахнул дверь в сени.
Юрий Петрович вошел в теплую избу, сбросил шинель с пелериной, распрямился, подошел к печке и с наслаждением протянул покрасневшие руки в кружевных манжетах к огню.
Старик, невольно любуясь осанкой молодого барина, зашамкал:
– Лицом-то ты лучше всех бар в округе и добёр, почему же тебе бог счастья не дает?
Старуха тем временем накрывала на стол: положила каравай хлеба, поставила графинчик с водкой, достала соленые огурцы и квашеную капусту. Когда она налила стаканчик, Юрий Петрович обратился к старику:
– Ну, хозяин, выпьем? Моих пареньков тоже угости, небось замерзли, едем давно!
Кучер его и слуга стояли у дверей.
Старуха наливала стаканчики, а Юрий Петрович расспрашивал, какие новости в Тарханах. Сорокин стал медленно рассказывать про постройку нового дома, а тем временем дозорные, почувствовав, что их усталость сразу прошла, как только могли быстро скакали в Тарханы, где после прибытия первого же гонца поднялась тревога.
