Текст книги "Карнавальная месса (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Вот я подхожу к лучшему дому, удерживая в себе слово и образ, и спрашиваю у хозяйки: здесь ли остановилась Аруана? Да, отвечает она, к моему изумлению. Но она уже уехала.

Тут сон кончается.

Но на следующую ночь я снова брожу по другой деревеньке, в снегу до самых крыш, и ищу самый пряничный домик.

– Позовите Аруану, – прошу я.

– Она устала смертельно, дайте ей отдохнуть…

И вновь обрывается нить моей драмы…

И так из ночи в ночь, будто у меня две жизни, светлая и темная, солнечная и лунная, которые движутся, переплетаясь, как две пряди в двузубой азиатской косе, и хотя они сменяют друг друга и даже меняются внутри себя, обе одинаково непрерывны. Я боюсь, что и днем вижу тот сон.

Наконец, в домике с высоким крыльцом и черепичной крышей, изогнутой на концах, меня пускают в прихожую. Да, она здесь со своими верными женщинами, сейчас к вам выйдут, чтобы проводить к ней. В комнате горят китайские фонарики со свечой внутри, оранжевые, алые, изумрудные, как леденец. Изо стен растут сады голубого стекла, кораллы, друзы, каскады…. Стоят расписные ширмы с драконами. Круглолицая, чернокосая девочка в синей шелковой курточке и штанах, расшитых перистыми облаками и фениксами, выходит ко мне, темно-каштановая прядка упала на лицо, она смеется и говорит: «Я – дочь твоей матери».

На этих словах я просыпаюсь в своей зеленоватой на просвет, сумеречной комнате, Пульхерия урчит у меня под боком, и с нежным звоном раскачивается за стеной мобиль, рассекая время своим острым ясеневым маятником. И я понимаю наконец, что так будет всегда, что никогда я ее не найду, не коснусь ее во всех этих реальностях, только предчувствие, только обещание, тончайшая их пленка отделяет меня от нее, будто зеркальная поверхность воды, под которой клубится жизнь.

Я, вздыхая, поворачиваюсь на другой бок, нащупываю туфли, встаю…

И вот тут-то прямо в душу мне влазит бодрый лязг нашего утреннего монастырского ботала, и меня трясут уже в четыре руки, потому что я снова заспался, опоздаю к торжественному закрытию индивидуальных краткосрочных медитативных курсов. Старший наставник говорит, взявши меня за локоть:

– За эти полгода (как, неужели полгода, ужасаюсь я) мы дали вам, по-видимому, больше, чем кому-либо из наших прежних учеников, а как много взяли вы – приходится только гадать. Однако мы вынуждены оставаться в рамках взятой на себя задачи обучить вас боевым искусствам «малого круга» и кое-чему из того, что создает для этого обучения необходимый интеллектуально-политический фон. Продвижение далее означает, что вы непременно подчинитесь нашему общему пути, хотите вы или нет; вы же должны взять наше умение только как часть пути своего.

– Я не узнал от вас главного – что мне делать с моей конкретной проблемой, – пожал я плечами.

Он учтиво ответил:

– Этому мы здесь не учим. Можно подвести лошадь к самому источнику, но напьется она лишь если по-настоящему захочет пить.

С тем мы распрощались. Я сел за руль, подозвал Агнию – накануне я слезно пообещал официальному представителю Шамсинга, что буду кормить ее по расписанию и ублажать безо всякого регламента – и укатил восвояси.

По пути вышел небольшой инцидент. Мне примерещилось, будто у Дюрры мотор неровно дышит. Я остановился, вышел, откинул передний капот и тотчас же, не успев понять, что же именно я вижу, розоватое такое и рыбье-слизистое, захлопнул. Изнутри послышалось негодующее урчание.

– Да, старуха, – проговорил я, – Похоже, копаться в твоих кишках ты никому больше не позволишь, разве что под наркозом.

Говорят, сколько ни раскатывай, а останавливаться все равно придется. Возвращаться на родимое пепелище я не собирался, кстати, это оказалось более-менее далеко отсюда. Пристроился на комфортабельной, даже почему-то вторично крытой, площадке ближайшего мегаполя, где, как я знал, с паспортным режимом было нестрого. Охранительная интуиция развилась у меня до баснословных размеров.

Ну, я устроил обеих моих женщин поудобнее, слегка отвинтил вниз окно, чтобы собачка могла дышать без проблем, и заверил их, что постараюсь обернуться побыстрее. А сам отправился поесть и прошвырнуться.

Сейчас как никогда раньше я чувствовал, какая это гадость – быть под колпаком. Дома чистенькие до неестественности, деревья зелены до оскомины, а человеческие лица похожи, как две симметричные половинки одного пухлого подекса. И хотя мои приключения повышибли из меня тягу к спиртному, ходить по здешним улицам всухую было выше всяких сил. Неизжитой атавизм моих обезьяньих предков с силой толкал меня к жидкому вегетарианству. Тем более, что и кормиться тоже надо – и мне, и Агнии – а старые запасы за время путешествия испарились. Дюрре, что ли, скормили мои новые братья и сестры…

Ну, собакины интересы я соблюл мигом: набил полную сумку собачьими консервами. Не ахти что, наша принцесса успела разбаловаться на натуральном питании, но пусть привыкает. Снес в машину, одну жестянку вскрыл, нагрузил ей полную миску чего-то там курино-индюшечьего, чмокнул в носик и снова улетучился.

На меня наехала ресторанная вывеска, и я решил осчастливить собой заведение. Швейцар покосился на мои пышные патлы и задрипанные штаны, но когда я щелкнул его по генеральскому погону со шнуром свернутой купюрой особо крупного размера, догадался, что так ходить – самый шик сезона и причуда миллионеров. В тумане за его спиной блистала роскошь: пианола, дубовые столы, неподъемные стулья, холщовые скатерти с неотстиранными буро-красными пятнами – суровая простота дикого юга, как раз под мои джинсы. Еще тут в стене были широкие полуовальные просветы на волю, целая аркада, пробитая в диком камне бутафорской кладки, и это помогло мне утвердиться в выборе.

Подкатил метрдотель:

– Простите, все места зарезервированы. Ожидается съезд…

Дальнейшее было неразборчиво, потому что я применил к его ротику почти тот же метод, что и к швейцарскому аксельбанту. Он не врал: мебель начали группировать к центру, над этим в поте лица трудились все местные вышибалы, и только поэтому я проник так далеко вовнутрь, как привратнику не думалось.

– Мне бы чего-нибудь съестного на один зуб и графинчик холодного чая, дорогой мэтр, – говорю я и показываю ему уголок третьей бумажки. А что с ними, такой уймой, еще делать? У Дэна и компании в два счета потеряешь последний навык. – И любой закуток, хоть на кухне.

– Я правду говорю, уважаемый, – покачал он прической, – эти персоны посторонних не выносят.

– Так ведь и я тоже, мэтр, – я улыбнулся, распахнул пошире мои глаза (они у меня чистейшие, как у младенца, и наивные) – и прямиком к нише, где за портьерой находился некий потаенный столик на две персоны.

– Ну хорошо, я велю вас обслужить, только справляйтесь побыстрее, – процедил он мне в спину и потрусил решать свои проблемы.

Мне мигом забросили ложки-вилки-ножи, хлеб и две разнофасонных рюмки, сосуд с чем-то бархатисто-коричневым и подносик, где каждая закусь мирно сосуществовала в отдельной ячейке. Последнее вроде бы называлось менажницей. Я быстренько опрокинул (увы, то был не коньяк и даже не бренди, на что я намекал, а нечто куда более гвоздодерное и горлопанистое) и заел салатом. Только собрался повторить и улетучиться, как начали прибывать гости.

Смахивало это на свадебный сговор, большой и бестолковый. Женщины были все поголовно в белом, мужчины – в белом с бордовыми отворотами, военизированные элементы – в чудных коротких накидушках красного цвета и со шпагами. Кишмя кишели береты, шарфики, пояса отделочного тона, распашонки и трико, свитера до колен и юбки в пол, смокинги и шальвары – доминирующего. Этакое если не сии стены, то я видел впервые.

– Теперь, умоляю вас, сидите смирно до конца, – пробормотал метрдотель, мимолетом хапая очередную большую деньгу, – и ждите, может быть, я сумею вас вывести как сотрудника.

Снаружи царило возбуждение и толкучка, беспорядочный гул голосов, по преимуществу молодых. Будто сыгрывался оркестр, не зная, какую пьесу ему предложат исполнить – за здравие или упокой. Столы засверкали узкими бутылками и шеренгой хрусталя, в плоских вазах горой вздымались всякие нездешние фрукты и овощи; народ уже слегка поддал и ковырялся в закусках, ожидая скорого явления то ли жаркого, то ли своего идейного вождя. Сделалось пестро, шумно, душновато и тесновато, и кое-кто, по преимуществу дамы, косился на посадочное место рядом со мной.

Вдруг откуда-то с левого фланга возник пухловатый дяденька с мясистым носом и веселыми, добрыми глазами: один желто-зеленый, другой – зеленовато-серый в карюю крапинку.

– Простите, я составлю вам компанию. Для пожилого человека там не совсем неуютная атмосфера. Так не возражаете?

– Я качнул головой, малость потяжелевшей. Он тотчас притащил свою тарелку, до краев набитую всякой снедью (похоже, что кормился он до того а-ля фуршет) и – о ужас! – альбомчик наподобие старинного дамского кипсека.

– Люблю зарисовывать товарищей по партии, – успокоил он меня. – Дружеские шаржи, знаете. Всем смешно, но, к сожалению, не тогда, когда смотрят через плечо.

Он, в самом деле, набрасывал на полупрозрачной бумаге какие-то силуэты, заполняя один и тот же листок: оторви от липкого основания – всё сотрется. Я наблюдал с пьяноватым интересом.

– Вы, никак, художник.

– Можно и так назвать, – ответил он, растушевывая свою очередную эфемериду и только что не лижа себе языком нос от усердия. Я наполнил обе своих рюмки и придвинул к нему девственницу:

– Двинем за знакомство?

Он поднял голову и оценивающе посмотрел на уровень спиртного. Графин был пуст, а его рюмка получила несколько большую дозу, чем моя – я ведь человек щедрый и справедливый.

– Вот этого ни мне, ни вам не надо. Руки трястись начнут, – он вынул из бутоньерки ромашку и опустил его в мой стопарик.

– Кто вы, чтобы мною командовать? – спросил я более-менее мирно.

– Бог мой, да почти никто, господин Джошуа! Но ведь любой пожалел бы, глядя, как редкая птица, десантник со знанием шао-доу и древних семитских наречий, так бездарно спивается. Вы же всенародное достояние, милый мой… Только не реагируйте на мои слова банально, по принципу «ща как врежу», прошу вас. Люди кругом, и вооруженные.

Его краснобайство, информированность и любезный тон задержали бы меня не дольше, чем красно-белые экстремисты обоих полов: аркада была без стекол и просвистывалась вольным ветром насквозь. Но я успел оценить компанию: кое-какие физиономии выглядели нестандартно и держались так же, и это вселило в меня смутные мечтания.

– Вы – те, кто приходит днем?

– Нет, скорее нас можно назвать теми, кто является ночью, – ответил он, слегка недоумевая. – О, мы, конечно, не призраки, а люди из крови и плоти, хотя так же небезвредны для кое-кого.

– Сквозит от вас в куполе, – ответил я бессвязно. – И что вы еще обо мне знаете?

– Немного. Что вы брат этого юноши, – его стилос бегло начертил в хитром блокнотике такой знакомый мне профиль и тотчас же стер.

– Художник вы средний, скорее фокусник, – я глядел не на листок, а ему в глаза.

– Неважно. Для того чтобы судить о портрете, нужно знать оригинал.

– Скоропалительный вывод.

– А его украшение у вас в ухе? Послушайте, передо мной нет смысла запираться. Мы могли бы сотрудничать с вами на обоюдно выгодных условиях.

– Кто это мы?

– Социал-монархисты. Сторонники законной конституционной власти, попранной… э… предком нынешнего диктатора, – при этих словах он приосанился и стал важен донельзя. – Неужели вы равнодушны к бедам нации?

– Лично я вижу одну ее беду, уважаемый: откормилась, как боров в загоне. Допустим, именно это волнует и вас. Вы смещаете узурпаторского наследника, при этом уровень жизни автоматически снижается, как всегда в военное время. Ладно. Только потом он, то есть уровень, всем надоест, и вам же придется срочно его поднимать за счет дальнейшего взаимоуничтожения потребителей – под каким предлогом, вам виднее. Колесо истории придется повернуть. Так вот, я не вижу никакого проку в этом историческом топчаке. И, чур, играю на понижение.

Он глядел на меня едва ли не матерински и кивал в такт моим рацеям:

– Поистине, вы находка из находок: красноречивы и бесстрашны. Но цели наши интерпретируете неверно. Мы всего-навсего ищем лиц королевской крови, доподлинной королевской крови, – он подчеркнул эти слова своим хорошо поставленным голосом.

В зобу у меня сделалось неуютно.

– Вы утверждаете, что Сальваторе и вправду…

– Ничего мы не утверждаем, – не дал он сорваться с моих уст роковому слову. – Только пытаемся войти в контакт со всеми заинтересованными лицами. Вы даете нам известный вам адрес – мы прилагаем усилия к вашему воссоединению под мирной кровлей. Не ломайте себе голову, откуда мы знаем, что вы полностью информированы. И не предлагайте нас поискать информацию в другом месте. Решайте сразу – время ваше на исходе. Ну, да или нет?

Я озирался поверх его короткой шевелюры. Весь зал насторожился, вслушиваясь, – мыши не проскочить. Уже не вывернуться. Я, конечно, слегка труханул, а с какой-то другой стороны – не того ли я желал чисто тактически, что и они? Я вспомнил Сали, его смоляные завитки и ямочки на пухлых щеках, и милое детское озорство, и беззащитность его доброты – ужаснувшись тому, как легко могли сломать это в нем, пока я шлялся по спиралям и завихрениям пространства.

Я думал – и всё остановилось вокруг, как по команде моего тезки И. Навина. Сквозь аркаду глядела Дикая Степь, и немигающие звезды застыли на густо-синем кристалле неба. К тому времени в зале зажгли лампионы, эти длинные поперечные палки с мертвым светом внутри, однако до краев зала они не доставали. Оттуда, со стороны северного ветра, вышла рослая и статная женщина, синий бархат ее вечернего платья слился с небом. На белой шее виднелась пектораль – пластина из мохового агата, целый лесной пейзаж в платиновой оправе, который держался на двух коротких цепочках с обеих сторон. Я так впился в украшение глазами, что просмотрел ее лицо. Помню только руку с длинными пальцами, которая поправляла корону из кос: светлые или даже седые волосы чуть вились. Я перевел дух – она исчезла. Ветер спал. Пространство схлопнулось в месте былой прорехи с озорным и нежным смешком.

– Я согласен. Только я хотел бы иметь гарантию, что моего бра… моего подшефного не заставят делать что-либо против его воли.

Мой собеседник сделал ироническую гримасу:

– Можно подумать, в тюрьме его воля не скована. Главное – дать человеку физическую свободу, а уж духовную он сумеет заполучить. Не так ли?

Я молчал.

– Ну, имя? – спросил он резко.

– Скажите сперва ваше.

– Марцион Бальдер, полковник от инфантерии, – доложился он.

– Донжон.

– Вот и лады! – вздохнул он с облегчением. – Ну, интригами мы займемся завтра поутру, а пока я всех с вами познакомлю.

Он взял меня за вялую руку и ввел в середину залы, прямо к столам.

– Разрешите представить вам, товарищи, – произнес он, лязгая торжественно, как БМП на марше, – высокого господина Джошуа Вар-Равван, брата Сальватора Первого, законного нашего владыки! Он с нами во веки веков!

Все повскакали с мест, и пока меня вели вдоль пиршества, женщины швыряли в меня шляпки, чепчики и бутоньерки, а мужи-при-шпагах бросались на одно колено и расстилали впереди меня плащи, так что я ступал как по полю багровых маков. Когда я сел во главе стола, кто-то из них наполнил мой кубок настоящим шампанским «Дом Пер-о» и заставил чокаться с рукоятями их холодного оружия. А потом, скрестив клинки, они подняли на них мое кресло, водрузили на стол (будто я был интердивой) и с самым серьезным видом поклонились мне в пояс. Одним залпом выдули шампанское, бросили опорожненные рюмки в паркет – и звон стали слился со звоном бьющейся посуды.

– Надо бы хоть туфли новые надеть на чистый носок, – вертелось в моей голове на фоне чудовищной смеси старки с шипучкой, – а то с них станется и туда фин-шампань влить. И портки попристойнее… ой, да меня не иначе как самого королем выбрали, вот незадача-то. Нет чтобы султаном, гаремчик бы из тутошних дам соорудил…

И я рухнул вниз, прямо в объятия наверноподданных.

Когда мы протрезвились, я затребовал в свой шикарный номер собаку для вдохновения (взять в заложники Дюрру у них, я надеялся, воображения не хватит) и предупредил, чтобы моего экипажа никто без моего разрешения и пальцем не касался. Потом заговорщики развернули передо мною свои планы и дислокацию, и я понял, что они далеко не так плакатно просты, как кажется.

Среди оппозиционеров господствовали три течения: крайнее, радикальное и умеренное.

Умеренным вообще проблема «живого знамени» была до лампочки, а короля они соглашались терпеть как наименьшее зло по сравнению с парламентской диктатурой и плебсократией. Поэтому их не любили. Они ратовали за духовное перерождение, отказ от комфорта во имя целостности окружающей среды и за физическое опрощение. Похоже, их учение мне представили с большими купюрами.

Радикальные голосовали за реставрацию монархии, но королю оставляли только функцию «воплощенной совести», как в старину, право разрешать экстраординарные ситуации и создавать прецеденты. Как эти права обеспечиваются, а функция контролируется, я так и не понял.

Ну, а крайних было в ресторане более всего, и господин Марцион был там одним из главных функционеров. Это были люди не столько программы, сколько действия. У них везде существовали агенты, знавшие входы-выходы, и пластиковые кредитки они могли сеять без счета, подстилая их под ноги своим креатурам, точно красное сукно, и благородные порывы их одолевали, как комары в летнюю пору. Они прытче всех двигались вперед на гребне всеобщей жажды монарха, обильно смазанного миром и обкуренного ладаном, и их честные рожи пылали искренним восторгом в предчувствии того момента, когда он, этот пастырь, начнет пасти их рожном железным.

Вызволить Сали могли только эти третьи: приходилось терпеть.

Они живо наладили контакт с администрацией Донжона, которой уже три месяца не платили зарплату. Обнаружили, что малолетнего арестанта она не притесняет, считая, что тот действует на всех прочих оздоровляюще, и создает ему неплохие условия, лишь бы излучал свою ауру и дальше.

– Однако мы нашли патриотов, которые согласились поступиться ведомственными интересами ради общегосударственных, – похвалялся партайгеноссе Марцион.

– И за сколько это они поступились?

– Вы не тем интересуетесь, – он вздохнул. – Лучше спросите, насколько. На сотрудничество они не пойдут: присягу, видите ли, диктатуре давали. Только допустят внутрь кое-кого из наших, чтобы они поговорили с ребенком, да и то если на них будут выправлены документы.

Зря это он сказал «ребенок». Я представил себе, чем кончится разговор с этими фанатиками, если Сали заупрямится… Почему он, собственно, должен заупрямиться?

– Какие документы вы имеете в виду?

Марцион пожал плечами:

– Ордер на арест. Постановление трибунала. Паспортные данные.

Словом, план у них был до блистательности обыденный: привезти нескольких своих боевиков, по совместительству ораторов, под видом арестантов, сдать лояльному офицеру охраны, который почему-либо временно поместит их рядышком с нужной камерой, – а дальше как и у кого получится.

Ох, знать бы мне, что он предпочтет – сидеть в затворе или царствовать под чьим-то просвещенным руководством!

– Вот что. Прежде я хочу увидеть мальчика сам.

Марциончик широко отворил свои разные глаза и рот:

– Посетителей туда не допускают, а вам и опасно к тому же – засветитесь. Вы на примете у Бдительных, у внутренних сил армии…

– Можете не перечислять. Посетителем я не собираюсь. А – заключенным.

Тут начались вопли. Первую волну я выдержал еле-еле, но пока она откатывалась и копила силы вторая, успел услышать кое-что лишнее и сообразить, что во мне берегут не человека, а козырного туза. Для их игры был нужен все равно кто из нас двоих: либо я, замиренный наличием мальчика рядом со мной, либо Сали, которого сумели уломать, подкупить, поймать на крючок дружбы. Либо королек, либо народный вождь, а оба зараз, строго говоря, – излишество.

– Я сказал, что пойду и попробую его забрать сам, – повторил я, когда он заглотнул воздуху. – Даже более того: предпочту держаться в разумном отдалении от вашей помощи.

– Хорошо! – ответил он. – Только имейте в виду: местная администрация поглядит на вас сквозь пальцы, но и помогать вам не станет. Никаких приспособлений с собой брать нельзя, двери цельнометаллические, с оконцем для еды, по коридору ходить запрещено, а единственная камера, которую они выделяют для наших нужд, – этажом выше его окна.

– Ваши сотрудники, наверное, – пауки или ниндзя.

– По нашим данным, вы кое-кто получше, – сказал он с несколько уклончивой интонацией. – А поскольку мы не могли ожидать, какая постигнет нас удача в вашем лице, мы предусмотрели запас живой силы на предмет … э… естественной убыли.

Все, как говорится, ясно без комментариев. Но не отступать же, коли сам напросился. В совсем безнадежную лужу сколько людей ни сыпь, ни один не выплывет. Была не была, рискну своей любимой шеей!

– Хорошо, давайте инструкции. Я спущусь к мальчику, поговорю, уговорю. Дальше что – нести его в клюве, как орел Ганимеда?

– Нет. Мы дислоцируемся в подземном укрытии и по вашему сигналу поднимаем верх пожарную лестницу.

– Вот как. А почему же мне самому нельзя…

– Вы не поняли! – рассердился он. – Мальчишка должен среагировать на риск. Мы не очень рассчитывали на силу убеждения, тем более – вашу!

Как раз это я и понял. Ситуация пахла довольно-таки нехорошо, чем дальше, тем пуще. Именно потому я в нее и влез, кстати.

– Заметано. Сажайте меня под замок, – сказал я. – Да, а мое имущество? Агния и Дюрра? Их тоже в тюрьму по блату? На это я, как понимаете, не подписывался. (Я теперь играл роль человека, которого с трудом уломали. Тактически самый лучший ход: даже если твой оппонент секунду назад противился, он это мигом забывает.)

Марцион, натурально, поклялся о них позаботиться.

– Давайте договоримся определенно, – прервал я его излияния. – Вы доставите машину прямо к подножию вашей пожарной техники, но чтоб у меня внутрь не лазить, на буксир возьмете. Еще убьет, она у меня такая. Для собаки, – я потрепал Агнию по холке, – оформлю верительную грамоту, чтоб не скучала.

Достал из кармана платок недельной свежести, положил в пакетик и отдал вместе с нею.

– И не говорите мне потом, что она у вас сбежала!

В случае моей победы все семейство сразу воссоединится, подумал я про себя.

– Да! – меня осенило. – Решетки на окнах! Вы думаете, я их враз выломаю каким-нибудь приемом каратэ?

– На верхних этажах нет никаких решеток, – сказал он с грустью. – Обычные застекленные рамы, которые раскрываются в обе стороны, когда жарко.

…Немая картинка.

Через сутки я уже сидел в этой пародии на место заточения. Фокус покойного маэстро Гудини: гол как яйцо, в одних плавках по случаю весеннего тепла (полосатая пижама и фирменные шлепанцы в крупную клеточку так и лежали нераспакованы), простыни на койке застиранные, веревку не сплетешь. Значит, следовало уповать на свои мускулы, монастырское знание и ветреную погоду. К счастью, на этой верхотуре она бывала почти всегда. Хороший ветер притиснет меня к стене и удержит. Свой маршрут я уже изучил: три метра стены, ибо потолки здесь высокие, в старомодном стиле. Хорошо еще, что стена сложена их угловатых камней, вся покрыта выщербинами и такими щелями, что не только кончики пальцев – вся ладонь уместится или ступня. Вверх так ползти – одно удовольствие, но вниз, без страховки и клиньев… В случае промашки Сали сподобится лицезреть, как некто с воем летит вниз. Кстати, почему это здешний народ не кончает самоубийством – просто ведь как! Должно быть, нет стимула.

Предавался размышлениям и истреблял баланду я недолго, потому что буквально на следующее утро после моего воцарения установился замечательно крепкий ветер без порывов и содроганий, и я счел, что лучшего не дождусь.

Я сложил свое бельишко «куклой» на постели, мысленно перекрестился и перебросил себя через подоконник. Ветер ветром, но вниз меня тянуло так, будто ко мне приклепано чугунное ядро. Ну ясно, ведь пси-экраны по всей округе, какая тут будет легкость мыслей. Я проклинал идиотскую затею «крайних», свое упрямство и издевательское невмешательство тюремной обслуги, вжимаясь в камень всем телом и перетекая от впадины ко впадине, как охотник за птичьими яйцами. Металлокерамические пластины на ногтях, да и сами ногти я сорвал на первом метре, однако был уже на половине пути. Только не останавливаться и не спешить… Щеку ободрал, тьфу! «Им всем было бы куда круче, – подумал я неожиданно, – в таких условиях они бы вообще не сработали». И ощутил под ногой толстую раму, верхнюю часть того самого окна! Только я подумал, выдержит ли она всю мою тяжесть, как пальцы обеих рук сорвались, я чудом, изогнувшись, как червяк на крючке, нырнул в распахнутое окно, сорвал голым торсом батистовую занавесочку и…

На меня с удивленной полуулыбкой взирал кудлатый и чернявый тип, обросший бородой по уши, – похоже, еврей. Тем более, занимался он тем же, что местечковый сапожник из анекдота: сидя калачиком посреди нары, починял обувку.

– Извините, ошибся номером. Сейчас выйду, – пробормотал я.

Он выплюнул деревянные гвоздики изо рта и горячо запротестовал:

– Что вы, что вы! У меня сто лет как не было гостей. Жаль, такой хороший молодой господин – и босиком, как лантух какой-то. Я б ему из его ботиночек такие мокроступы сделал – иди по воде, как по суху. Но все равно: чем могу служить – все ваше.

Он широким жестом обвел свою полупустую келейку.

– Конечно, вы очень любезны, – ответил я, невольно улыбаясь сам, – но мне нужен другой человек. Как бы мне своими ногами и без проблем…

– Никак, – деловито заметил он, принимаясь опять стучать молотком и плеваться колышками в ботинок. – Дверь-то снаружи заперта.

– Я бы передохнул и по внешней стене пробрался, – упорствовал я, из стыдливости кутая свои плечи и рваные плавки в батист. – Только бы знать куда…

– А вам кого треба? Я почти всем тут каблуки тачаю и подошвы прикидываю. Вот, не далее как на той неделе подковал копытца самому…

– Мне Сали. Его еще Сальватор называют. Мальчик лет тринадцати, четырнадцати от силы.

– По нашему закону это взрослый. Тору может читать в синагоге и жениться. Сали, говорите, и Сальватор. Спаси… Ба!

Он засуетился, слез с нар и заглянул под них, приподняв ситцевый подзор в мелкий цветочек. В стене у самого пола зияла крупная дыра, из нее вовсю несло побелкой.

– Ешик, ты мене чуеш? Ну шо ты кажеш, сам заховався и ключи мои поховав.

– Слышу, ребе Шимон, – донесся оттуда еле слышный, но такой до боли знакомый альт. – Что такое, неужто снова голубиная почта?

– Ни. Живой чоловик. В окно бисиком прийшов.

– Кончай со своим домодельным суржиком, конспиратор, его же все понимают, кроме тебя самого. Имя его спросил?

– Джошуа! – заорал я во всю мочь. – Сали, это я, Джошуа!

– Слышь, чего бачит – тезки вы, – прокомментировал Шимон в остаточной манере. – Брат?

– Он самый. Джош, ты ко мне не лезь, там капитальный ремонт, лучше я к тебе приду.

Спустя минуту он на четвереньках выполз из-под нар и отряхнул ладони, улыбаясь мне во все зубки. Он сильно вытянулся кверху и слегка похудел, был коротко стрижен, но угнетенным не выглядел. Одет был в штанишки с одной лямкой через грудь наискосок и парусиновые тапочки, заляпанные белилами. И вот мы стояли и смотрели друг на друга, стояли и смотрели, будто в первый раз…

Ребе Шимон прервал идиллию, робко кашлянув:

– Ключи.

– Ты сам их в целях конспирации в кастрюлю с борщом определил; такой плюх получился, что до меня дошло. У тебя вечно правая рука не знает, что творит левая.

Башмачник запустил пятерню в здоровенную посудину, пошарил там и выволок связку отмычек, вздетых на солидного вида кольцо. Свекольная тина свисала с него, как с обломка кораблекрушения. Ополоснувши руку и добычу в чистом питьевом ведерке, Шимон воткнул одну из своих штуковин в замочную скважину, пошуровал там, распахнул тяжелую дверь, снаружи исполосованную железом, и, вежливо кланяясь, удалился задом, что-то напевая и бормоча:

– Какая встреча, какая встреча… Беседуйте от души, я ж понимаю…

Тотчас мы пали друг другу в объятия.

– Ох! – сказал он. – Джош, ты тут из-за меня, но не знаю еще, в каком смысле. Откуда ты?

– С неба свалился. Там довольно славно, но мы без тебя соскучились. И я, и Агнешка. И Дюранда.

– А если серьезно?

– Моя камера – этажом выше. Из окна в окно, пустяки.

– Как, по стене? Но мы же с уровня на уровень изнутри… Погоди, – он покусывал губу, соображая. – Ты не знаешь ни реб-Шимона, ни реб-Нафана, ни Якуба ибн-Юсуфа. Иначе бы представился по форме.

– Ну ясно, я же второй день сижу, где мне было со здешними крестными папами знакомиться.

– Джош, – произнес он медленно, – только не ври. Тебя Бдительные засадили?

– Нет.

– Тогда что же?

– Сам захотел. Ты знаешь красно-белых Марциона?

– С недавних пор все мы знаем. Нафан говорит, что это зелоты один к одному. Упертые люди. Они посылают мне письма, письма и письма, даже через коридорных и коменданта, оттого я и поменялся местами с Шимоном. Думают, что стоит посадить над собой доброго короля, да к тому же и чудотворца, как общественный строй и люди сами собой пойдут меняться к лучшему, – в голосе его слышалась досада. – А я слабый – раздвигаю воду, и сразу она вновь смыкается.

– А еще они хотели идти тем путем, которым пришел я, только их было бы куда больше, – сказал я мрачно. – Я их отговорил, к добру или худу.

– И что потом?

– Хотят забрать отсюда нас обоих и… чествовать, что ли. Если я тебя уломаю, снизу сюда подъедет лестница.

– О-о. Знаешь, я неверно сделал. Давай лезть обратно. Не бойся, там широко.

Широко-то широко, да не больно гладко: моя парадная тога измызгалась и стала похожа на ажурное плетение.

В его камере было светло, нарядно, кругом – по скамьям, на койке, на крашеных досках пола – валялись самодельные коврики, на стенах висели полки с книгами и безделушками явно здешнего производства. Оконные занавески перекинулись через спинку стула, а на стол взгромоздился босыми ступнями высокий парень в лимонного цвета безрукавке и полосатом талесе, который протирал запачканную известкой лампочку в форме груши. В ногах у него был абажур из плетеной соломки.

– Нафан, слазь, говорить будем, – позвал Сали. Тот спрыгнул так удачно, что абажур ниспал на коврик.

– Никак, агент с той стороны?

– Брат. Но надо решать. Только никого из наших не зови, это спешное дело. Пусть с места подключаются. Ты говорил, что под Донжоном есть карстовые пещеры? И что в них марциониты собираются для сходок, когда хотят подпустить торжественности?