Текст книги "Карнавальная месса (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

– Дюрра, деточка, ты там живая? – позвал я, почти не надеясь на ответ.

Она чуть рыкнула. В голосе ее мотора чувствовались перебои и нервная дрожь, однако и она, похоже, прошла без потерь.

– Как думаешь, привиделось нам или это она помогла? – спросил я брата.

Он пожал плечами. Мы зашагали на минус первой скорости. Тут дикий камень над нашими головами раздвинулся, своды подались, треснули, как яичная скорлупа, и сквозь щели посыпалась земля. Упадая на плиты пола, она превращалась то ли в гигантских жаб, то ли в допотопных миниящеров. Каждое создание имело в лапе рогатую стрелу, оперенную ведьмовским помелом.

– Бред, – вслух подумал я. – Теперь нам двоим на вас всех жениться, что ли? Вот бабье, ровным счетом никакого соображения! У вас стрелы, а у меня в прорезном кармане штанов миномет многозарядный, так кто при случае кого отъ… (я запнулся, вспомнив о Салиных нежных ушках) … одолеет? И вообще мы с десяти часов вчерашнего вечера убежденные сторонники моногамии. Так что пропустите, барышни.

Свод защелкнулся. Лягухи плевались, потрясали оружием, совершали непристойные телодвижения, но через строй мы прошли без потерь. А если Дюрра кого-то из них и прижала покрепче парового катка, так сами напросились.

В следующем секторе, мрачном, как потайная пещера, перед нами выросло черномазое чудище. Его взъерошенные вихры мели потолок, на ногтевом черноземе вырастали кусты крапивы. В одной пятерне чудище сжимало агромадную дубину, в другой – батистовый платочек размером со скатерть, которым поначалу с хлюпом высморкало нос, а потом вытерло плотоядную слюнку.

Но я уже вполне освоился со своими кошмарами.

– Костлявые мы, – произнес я с чувством. – Мелкие, что мухи, и такие же ядовитые. Проглотишь – тошнить в животике начнет.

И прошел его насквозь.

Дальше мы двигались спокойно, и я рассудил, что лучше будет пересесть в Дюранду. Все равно она рискует наравне с нами, а вместе не так боязно и ей, и нам. Только рюкзаков мы не сняли и верх я сдвинул, чтобы не быть как в ловушке.

– Вот что я думаю, – начал я.

– М-м? – отозвался Сали. Он к чему-то принюхивался, морща короткий носик.

– Как это мы ни скелетов еще не видели ни одного, если отсюда не возвращались. Куда они делись, эти гробокопатели и страховые агенты?

– Уж куда-нибудь да делись, – деловито ответил он. – Все отсюда куда-нибудь уходят, да не туда, куда нужно нам. Ты не знаешь, чем на нас потянуло?

В самом деле, к здешним благовониям, и без того разнообразным, примешалась мощная струя холодного запаха, какого-то заунывного, пустого внутри, как вой западного ветра, как пузырь на осенней луже, покрытой пленкой машинного масла… Как на том черном серпентине, только тот запах был жарок и яростен, заставлял бороться, а этот мертвил.

Тишина вокруг настала полная, и в ней слегка попискивали камешки под Дюрандиными шинами. Коридор внезапно оборвался, запах стал громче, сил нет терпеть! Это был подземный пруд, тускло поблескивающий, мелкий; со дна торчали какие-то зубчатые гребни и глыбы, складчатый рисунок дна выпирал на поверхность. Над ним простиралась дикая пещера, складки ее свода нависали бахромой пупырчатых сталактитов, похожих на фаллосы. Вполне натуралистично, – успел я подумать, – ад для потаскунов и потаскушек.

Вдруг поверхность воды дернулась и заколыхалась. То был не донный рельеф, ребята! Из масляной жижи поднялся, разворачиваясь из колец, древний, заматерелый Змей в панцире чешуй. Голова его была сплющена, как кошелек, тонкий двуострый язык хищно свисал промеж изогнутых клыков. То, что казалось водоемом, стекало с его пружинистых телес жирными ошметками. Изнутри по нарастающей шел утробный рык.

– Да, вот это, кажется, серьезно, – процедил я. Впервые мне пришло в голову, что у нас нет никакого оружия, да и пользы от него было бы, что от калош на Марсе.

И тут наша Дюрандаль, правнучка лучшего в мире меча, сорвалась с места, прыгнула и зависла на загорбке змея, как мангуст. Колеса ее впились в его грязь и слизь, как когти; от толчка нас бы вытряхнуло в поганую лужу, но крыша поехала вперед и захлопнулась, как хлебница. Мы кувыркнулись на заднее сиденье, едва и в самом деле не сломав шею, – и тут начался танец! Тварь мотала нас из стороны в сторону или шлепала об пол, свивая и развивая кольца, пыталась содрать своим хвостом (он был вилообразный, как у скорпиона) и обдавала дыханием, которое зло воняло нечищеными зубами. Хорошо еще, что она не могла полностью повернуться к нам своим хайлом – противогазов, как и оружия, мы не имели. Но, наконец, Дюрра геройски одолела. Или, может статься, змей, спасая свое реноме, догадался сделать вид, что она не мангуст, а просто докучливая блоха. Он лег наземь и заскользил по диковидному подземному коридору плавно, как по воздуху.

Мы спустили вниз окошко и высунули носы. Следы цивилизации давно кончились; наш левиафан проносился мимо срезов горных пород, выступающих жил слюды и самоцветов, разбрызгивая брюхом тугую воду подземного потока. Нижние огни Дюранды зажигали его струю алым, верхние – золотым блеском. Окаменевшие нити кремнезема на стенах сплетались в морозную паутину, издававшую от нашего движения тончайший звон эоловой арфы.

Потом все будто перевернулось вне меня или в моей голове – я вообразил, что мы мчимся не верхом на змее, а внутри него, в удлиненном чреве гигантского подземного дракона, чье шевеление рождает бури и сотрясение лица земли; между его каменных ребер, посреди рубиновых брызг его крови. Тогда я нащупал теплую лапку Сали и чуть успокоился: что бы там ни было вокруг, какие бы фантазмы нас не одолевали, он было моей единственной и безусловной реальностью. И он-то был невозмутим: глаза его в полутьме поблескивали обычным его озорством.

Я положил руки на подрагивающее рулевое колесо. Впереди забрезжил свет, и хотя пещера заметно сузилась и вся оделась багряной яшмой и орлецом, Дюранда шла легко, и голос мотора не перебивался никакими зловещими шумами. Мы пролетели мимо двух рядов белых струнных колонн – справа и слева себя я четко разглядел их каннелюры и крутые завитки капителей, похожие на бараньи рога. Впереди, меж самых высоких столбов, ярко голубело небо. Мы последний раз пропахали днищем влажные камушки, расплескали серебристую воду потока – и пулей вырвались на свободу! Разорвалась воздушная завеса, машина сотряслась, как реактивный сверхзвуковой лайнер, и стала. Живой свет резанул по глазам, я пил его, захлебываясь и дурея; мир переливался из желтого янтаря в зеленое золото, высокие травы ходили под ветром, деревья с округлыми кронами стояли посреди них вразброд, кусты лепетали резной лиловой листвой; Пасть Дракона щерилась из зарослей одного из склонов горного хребта, клыки были выточены ионическим ордером. Я счастливо рассмеялся – и впал в обморок.

Книга степи

Конь сделал из обезьяны человека.

Энджел Фридерикс. О происхождении единорогов, кентавров и горгулий

Высоко вверху сияла и раскачивалась высокая янтарная крона, сеяла лист на лист, а я лежал навзничь и глядел сквозь нее.

– Клен. Это клен, – сказал я. – И какой громадный, будто небесный шатер. Осень?

– Нет, порода такая своенравная. Здесь времена года локальные: в каждом оазисе, в любой долине свои. Даже одно дерево может внутри себя иметь свое мнение, а внутри секвой и вообще свой собственный мир.

Его голос доносился вроде как со стороны, но повернуть головы я не мог и посетовал ему на это. Он рассмеялся:

– Не беда, это пройдет. Тебе, может быть, вообще пока на меня смотреть не положено.

– Ты чего, уходишь? – догадался я.

– Ну да. Но ты не огорчайся, здесь другие способы контакта, и мы в этом мире, по сути, будем друг друга чувствовать хоть немного. Я тут со своей большой семьей буду, а тебе еще ее надо искать, эту семью. Иди в Города Детей, там тебя хорошо примут. Они всех двуногих хорошо принимают. Будь счастлив!

– Как ты сказал? Детей? Но я же взрослый!

Ответа не последовало. Только неподалеку поскакали в широкую степь три жеребца: два караковых и чалый. На шеях у них были цветочные гирлянды, вместо недоуздков – шапочки из ремешков с живыми разноцветными искорками, вставленными в места переплетений. Я махнул рукой, приподнявшись, – они заржали в ответ.

– Страна Гуингмия, – я произнес это на удивление легко. – Любопытно поглядеть, каковы здешние йеху.

Затем я обозрел окрестности. Подо мною, в головах, лежал мой верный рюкзак. Надо мною раздольно шумела роща: огромные платаны, ясени и липы. Сочная густая трава была усыпана их лапчатыми, прорезными и сердцевидными листьями, но ее это не старило. Вокруг стояли луга в полном летнем цветении – и ни души.

– Дюрандаль! – позвал я, спохватившись. – Дюрра!

Трава близ меня зашелестела, и из нее поднялась голова большущей змеи, пронзительно-изумрудного оттенка. Испод шеи был молочно-белый. Что-то в почти металлическом блеске наспинных щитков, в приемистости движений, в кротком и виноватом взгляде огненно-карих глаз, живо напомнивших мне подфарники…

– Дюрра, это ты и есть, что ли?

– Ох, хозяин, и надо было тому обжорному и брюхатому удаву на мне выспаться! С него все и пошло. Вот и Каменный Хозяин во мне учуял своего детеныша, иначе бы нам всем пришлось кисло. Детей-то и хищные твари не обижают, разве что совсем умом тронулись. А потом я как-то там вывернулась наизнанку, и вы оказались верхом на мне и внутри моего дикого родича… Ох, путаю, внутри меня и на загривке Змея, а то и всё зараз. Только перед выходом отсюда меня так тряхнуло, что и меблировка салона, и холодильник с продуктами, и печка, и стиралка, и душ, и видак, и запчасти – всё куда-то улетело, вроде в иные сферы. Хозяин, как же мы теперь будем существовать?

– Так и будем, – вздохнул я. – Спасибо Сали, рюкзак остался. Он, по-моему, сюда и свои харчи вложил, пока я вырубался. Запчасти тебе, кстати, теперь что рыбке зонтик. Лопать хочешь?

Но у нее от нервов отказал желудочек. Хотя, скорее всего, она так приспособилась питаться солнечной энергией и стала такая зеленая и хлорофилловая, что кушала с этих пор единственно ради своего удовольствия.

– Тогда двигаем отсюда, что ли. Сали сказал, надо куда-то там добираться.

Тут некстати выяснилось, что двигать, то есть в ее случае ползать, как все порядочные гады, она не умеет: брюхо чувствительное, даже травой его колет. Тогда я перетряс рюкзак, сложил его порациональнее, то есть вышвырнул все, что не имело прямого отношения к еде, и помог Дюрре залезть туда через горловину. Длины в ней оказалось метра два, вес был соответственный.

– По пословице – прорек я печально. – Сначала ты меня повози, а потом я на тебе поезжу.

– Когда это я на тебе ездила, хозяин?

– Когда-когда. А профилактика ездовой части? А деньги на масло, дистиллировку, мойку, полировку и косметический ремонт два раза в месяц? А ежегодная перетяжка салона? О меблировке и прочих технических усовершенствованиях уж не говорю – будем считать, для души. Словом, любовницу и то не так накладно было бы содержать.

Она поникла своей чешуйчатой башкой мне на плечо – уморилась-таки, дракона воевавши. Или напяливая на себя его шкуру.

И мы тронулись.

Если бы не торба за спиной и не ботиночки на подошве, идти бы мне в свое сплошное удовольствие. Пахучий воздух наплывал на меня, как облако. Растительность была мне по пояс, но изрезана тропками, где трава была тоже, короткая, точно бархат. Цветы рвались вверх, переплетались с колосьями – граммофоны желтых, розовых и лиловых мальв, колокольчики, собранные в цветущий скипетр, цветной горошек, махровые вьюнки, синие, белые и оранжевые. Многое я просто не узнавал – по биологии у меня в свое время был твердый трояк, а тут присутствовали кое-какие вообще невероятные разновидности. Что б вы сказали о широком глянцевом листе копытня, по всей окружности которого сидели аккуратные розетки, алые, как его испод? Или о махровых васильках с яркой желтой сердцевиной? Тут явно присутствовали все жанры, кроме скучных. Перелетали, ища нектар, бабочки величиной едва ли не с мою ладонь, изо всех силенок трещали кузнецы: они тут были размером с большой палец и лягастые до одури – то и дело какой-нибудь запрыгивал на меня и отталкивался голенастыми лапами. В тенечке под кустом прятались беззаконные ландыши. Крупная земляника выбегала прямо на тропу: я ел сам и кормил Дюрьку, которая в полусне облизывалась и довольно урчала мне в ухо.

Людей не попадалось. У круглых озер паслись лошади всех мастей: косяки маток с жеребятами и отдельно – молодежь обоих полов. Вид у них был самостоятельный, будто их сроду не хомутали и не подседлывали, и нисколько не агрессивный. Увидя меня, они поднимали узкие головы и следили за мной своими умными карими глазами.

Нескучно мне было идти по этой земле не знаю куда и совсем не страшно. Пел ветер, колыхались травы, стрекозы садились мне на плечо. Мышь-полевка (удивительно крошечная на фоне здешнего травяного гигантизма) перебежала нам дорогу, волоча ковыльную метелку – похоже, не для еды, а ради эстетических соображений. Дойдя до более широкой и укатанной полосы земли, я повязал голову носовым платком и разулся. Похоже, что ядовитых насекомых и змей тут не было, а колючего мусора и подавно. Есть не хотелось – ягоды рождали чувство полнейшей сытости. А когда завечерело, мы с Дюрандой улеглись в обнимку прямо в кустах у дороги, как некогда Сали, и она обвила меня своим прохладным телом.

Проснулся я очень для себя рано – оттого, что юная светло-серая кобыла подошла ко мне и задышала прямо в лицо, желая что-то сказать. Но я не понимал, только поглаживал рукой ее морду и трепал по шее. Наголовник у нее был из серебряных цепочек с густо-синими сапфирами, а на груди висела на голубой муаровой ленте, завязанной бантом, огромная бирюзовая медаль. Я так понял, то была местная щеголиха или знатная невеста на выданье.

Она неторопливо ускакала. Я проводил ее глазами – и увидел море.

Конечно, если подумать, то было огромное озеро, чье вольное дыхание я чувствовал еще ночью. По нему ходили волны с белыми гребешками, наплескивая на пологий песчаный берег. Песок порос жесткой травой с оранжевыми цветами в крапинах, похожими на тигровые лилии, но крупнее, и стебель у них был непохожий, не оперенный, а гладкий: вокруг него ланцетовидные листья падали наземь розеткой. Бутоны напоминали узкий тюльпан со слегка отогнутыми концами, а раскрывшись, выворачивались так, что получался сквозной шар с короной из тычинок наверху.

– Карета для Золушки, а, старуха? – вопросил я Дюрру. – Недурной получился бы транспорт.

Она проснулась, но не ответила, потому что мы оба увидели людей.

Их было трое – два здоровяка, густо и картинно обросших курчавым смоляным волосом, в долгих рубахах того же цвета, что и лилии, и очевидный местный патриарх. Растительность последнего была еще более роскошной, цвета черненого серебра, а одежда – простая холстинковая. Штанов и обуви не было на всех трех, по вполне понятной причине: они тянули невод.

Здесь, неподалеку от меня, был плоский заливчик, глубиной по пояс рослому мужчине, и просвечивающий насквозь. Видно было, как стояли в воде крупные рыбины с алыми пятнышками на брюхе и пурпурными перьями плавников, а вокруг мельтешилась детва, похожая на тонкие серебряные денежки. Рыболовы завели свой бредень на середину и начали сходиться, окружая рыб кольцом сети и подтягивая к мелководью. Заливчик уже бурлил, как котел с живой похлебкой.

– Вот это да, шеф! – ахнула Дюранда. – А нам ушицы дадут? Это же самая всамделишная форель, только покрасивее.

Самый молодой краснорубашечник усмехнулся, показав белейшие зубы, и крикнул мне:

– Эй, змеелов, мир тебе и твоей подруге! Хочешь нам помочь из чистого бескорыстия? Вон там бадья с водой на колесиках, прямо в озере. Кати сюда, а то мы с неводом малость не рассчитали!

– В самом деле, они взяли левее, а поворачивать косяк рыб было уже трудновато. Я впрягся в оглобли тележки, на которой была установлена деревянная бочка, и потащил, дивясь, как легко она пошла. Озеро, что ли, выталкивало.

Рыболовы забили в дно колья, к которым крепился невод, и стали осторожно доставать форелей за жабры, запуская в бадью. Их оказалось немного. Других рыбин, на них похожих, но чуть более скромной расцветки, они бросали за пределы сети, а с пяток серо-зеленых живых торпед, как следует размахнувшись, – на песок.

– Что это вы делаете, братья? – спросил я. – Моя животная чуть ли не волосы на голове рвет, даром что нет ни волос, ни умной головы.

– Фореллиды живут возле донных ключей, – чуточку нараспев объяснил старец, – их сюда прибоем забросило, в мелководье. Выручать надобно сию минуту, пока не задохлись. Остальные как приливом явились, так и уйдут. А щуки – нам пятерым за хлопоты. Их многовато расплодилось, да и поленятся выплыть из лимана. Так и будут молодь жрать, пока не разопрет от жадности.

– Ясненько, – сказал я. – Дальше какие будут указания?

– Сыновья бадью повезут опрастывать, а мы с тобой с тобой костерок взбодрим – вон он, под золой спрятан, – и хлебово сварим.

С ними сразу стало легко. Дюрька, слегка жеманясь, выползла из мешка, и я, воспользовавшись этим, подарил несколько понравившихся им пакетиков с приправой и большую пачку сладкого печенья для их женщин. Остальной сухой паек выглядел на фоне здешнего естественного изобилия вполне второсортно.

К ухе все трое облачили нижнюю половину в черные шаровары и сапожки. Разговорились. Мы с моею змеей, конечно, назвались. Они тоже.

– Рыбари, вы, случайно, города в озере не вылавливали? – пошутил я почему-то. – Или, к примеру, ваш бредень зацепился за шпиль там или флюгер и порвался…

– Мы не рыбаки, мы конный народ, – сказал старый Кинчо. – Об озере всякое балакают. К примеру, что дно у него мертвое не из-за серных газов, а оттого, что невод там утоплен поболее нашего.

Сыновья – их звали Нешу и Лойко – с хитрецой переглянулись.

– Или что лошадей по ту сторону невода нет, вместо них жестянки на колесах бегают. А люди от неба по-всякому загораживаются, потому что боятся прямо в глаза Солнцу смотреть после того паскудства, что они с его достоянием сотворили. Мертвый свет опять же для себя выдумали, а не тот, что молния с неба низводит или умение их рук добывает и обновляет.

– Шеф, они не такие первобытные, как прикидываются, – жарко зашептала Дюранда. – Лошадям всякие бляшки и плетенья они мастерят, больше некому. И как! Ты лично в меня такую бижутерию не нагружал, это ж натуральное, почище Тиффани и компании. Де Бирс и Фаберже вместе взятые и возведенные в куб с чертовым хвостиком!

– У тебя умные глаза, Дюрандаль, – сказал Лойко. – Но и ремесло цыган-хирья не глупее. Смотри и постарайся все заметить.

Он аккуратно вынул у меня из мочки серьгу, сложил обе ладони ковшиком, потряс – получилась пара.

– Вот, Джош, дарю. Проколи себе дырочку в другом ухе и носи: во всем сходны. Я, конечно, не златокузнец, а только учусь. Мастера у нас не задерживаются, в город уезжают совершенствовать свое призвание.

– А если тебе серьезно хочется увидеть наш город, не тот, что в воде, конечно, – сказал Нешу, подкладывая в костер сушняка, – завтра монголфлаер с гондолой прилетит и сядет на воду. Каждые сутки ровно в полдень рыбу пугает. Вы не намного и опоздали сегодня, Джошуа. И хорошо, что опоздали: пойдем с нами, дальше гостить будете.

Я кротко удивился, что и здесь добрым словом поминают братьев Монгольфье.

– Таких не знаем, – отозвался дед Кинчо. – Внуки похожее в школе учили, это верно. А летучая тележка называется по тем монголам, родичам народа Бет, которые вместе с ним покочевали на нашу землю.

Лагерь у них был разбит за ближней горушкой, в укромной травянистой лощине.

– А то кони у самого озера пастись не любят, – объяснили мне. – Трава там грубая, бабки ранит, а цветы уж больно красивы!

В пансионе мы краем уха узнали о цыганском быте, и я полагал, что их знаменитые кибитки – нечто вроде фургонов американских переселенцев, только поменьше и понеряшливей. А здесь не было ни кибиток, ни фургонов, ни латаных шатров. Стояли нарядные колесные домики на колесах, с четырехскатными крышами, загнутыми на концах кверху, как пагоды. Колеса, правда, по большей части были сняты и сложены рядом, оглобли опущены наземь.

Посередине жгли большой костер – для воды и чтобы всякий сор убрать. Суетились женщины, в основном молодые или очень моложавые, в платках, серьгах, монистах во всю грудь, как броня, и юбках, похожих на пеструю гвоздику. Мужчин было меньше – у переносной кузницы, вокруг непонятного агрегата, похожего на дельтаплан или разобранную солнечную батарею или просто занятых беседой. Они были более сосредоточенны и лаконичны в жестах и одеты не так экзотически, как их прекрасные половинки. Вот кого почти не было – стариков. И детей – кроме самых что ни на есть соплявок, которые с безоглядной удалью залезали верхом на неподседланных коней и носились вокруг, испуская боевые клики. Впервые я увидел здесь зрелых самцов, причем недурной породы и стати – типа летской упряжной. Ну, ясно: когда это у цыган были плохие кони?

– В гриву они вцепляются почище клеща, – объяснил Нешу, поймав мой тревожный взгляд, – да и редкий конь младенца обидит. И то разве прикусит слегка, если доймут.

– А копыта у них подкованы?

– Бывает, только чаще там не подковы, а такие башмаки, это нас племя монголов выучило. И опять: редко случается такое, чтобы конь по нечаянности своей наступил на человека.

Я по опыту знал, что чем меньше расспрашиваешь, тем больше узнаёшь, и разговора не продолжил. Ради нас с Дюрькой устроили маленькое, но праздничное угощение: никакого спирта, зато кофе, уха, вкуснейший кулеш «из семи круп и семидесяти двух трав», зелень, ягоды и какое-то странное мясо, сладковатое и более нежное, чем курица. Чем-то родным и домашним повеяло от него – и сразу вспомнились мне наши буддисты с их вездесущим кулинарным творчеством.

Увидя, что мы уселись вокруг скатертей, постеленных на землю, малыши погнали лошадей к поильному корыту, навалили им пареного овса в длинную колоду с особыми отсеками для каждой отдельной морды и побежали к матерям и сестрам, что ели за своим «столом», отдельно от нас, мужчин. (И от Дюрры – она была не очень-то женщина, и поэтому никакой церемониал не заставил бы меня разлучиться с ней.) Сразу же на том конце стало шумно.

– Дети постарше куда лучше умеют себя вести, – говорили мне. – Они приезжают на вакации, это два-три месяца в году. Могли бы и почаще, да их свои дела не пускают, нас – наши. Отучатся, вот тогда надолго приедут или уедут насовсем. Это уж как случится.

– Сдублировать эталон, – объяснял мне совсем молодой хирья, – даже девушка сможет. Их нам привозят по воздуху или сухим путем. Что-то разрешено множить сколько угодно, по мере надобности – посуду, обыденную упряжь и сбрую, отрезы и всякие мелочи для рукоделия, сырой металл, еду, музыку и чтение на кубиках. Что-то – раз десять-двадцать: одежду, обстановку, дом без наличников и фестонов, палатку, обувь. Тут и сам не захочешь иного: любую вещь приходится доводить до ума самому. Сапоги вот – у меня нога широкая, у него узкая, и каждый любит свою мозоль больше чужой. А многое вообще нельзя копировать: хочешь книгу какую-нибудь рукописную и разрисованную картинками, буквицами и орнаментом, гобелен ручной работы или украшение, над которым кто-то год в поте лица трудился – будь добр, сам такое же на обмен сделай. Или с другом уговорись.

Лошади, поев, приближались к нам и ложились поблизости, подогнув стройные ноги и прислушиваясь. Я не великий знаток пород, только могу подтвердить, что ни на одной картинке старых атласов не видел таких статных. Ростом и внешностью они были похожи на ахалтекинцев и масти, как эта древняя порода, самой разнообразной. Дельность сложения, благодаря которой они были слегка похожи на упряжных, а не верховых, свидетельствовала скорее о роде занятий. Впрочем, наряжены кони были по-домашнему: легкий то ли науз, то ли глубокий чепец без накладок и украшений – не чтобы вести, а чтоб держаться. А на кое-ком вообще ничего не было.

Время от времени женщины подходили, обнимали их за шею, трепали гривы, приговаривая что-то на ухо, улыбаясь, и выслушивали ответное ржание.

– Колдуют, – шутя сказал дед Кинчо, – на ребенка загадывают.

Из мужчин один он поднялся позже со своего места во главе стола, где для него была брошена жесткая кожаная подушка, и уселся напротив пожилого игреневого жеребца – каштанового, с очень светлыми, почти совсем белыми гривой и хвостом.

– А они хорошо понимают друг друга, – кивнул я Нешу, с которым успел подружиться больше, чем с остальными. – Вот бы и мне научиться.

– Ты сам говоришь так, что тебя понимает любое живое существо, Джошуа, – ответил он. – И змея, и конь, и муж, и жена, и дитя.

– Я ж ему, недоучке, всю жизнь это твержу – не верит, – пробурчала Дюрька сквозь дремоту. Она, по-моему, сегодня пробуждалась только для того, чтобы в очередной раз налопаться в почетном кругу мужчин, от сытого желудка вякнуть какое-нибудь глубокомысленное ехидство и снова завалиться дрыхать у моего бока.

После обеда я попытался изобрести себе какую-нибудь работу, но меня ото всего отвадили: ты ничего из наших дел не умеешь и вообще гость. Ходи и приглядывайся.

Закончил я вечер (еще разик поев) в чьем-то передвижном ковчеге, чистом на удивление, с полумягкими матрасами во весь пол, картинками и полками на стенах. И заснул без сновидений, будто провалился.

Наутро еще со слипшимися глазами и дурной головой потянулся к своему костюмчику – и не обнаружил.

– Стянули, шеф. Как пить дать! – прокомментировала Дюрька. – В буквальном смысле. Я видела, как из окошка палка с загогулиной протягивалась, да решила, что это мне примерещилось. Зачем им это, скажи на милость?

– Зачем-зачем, – отозвался снаружи юный голосок. – Чинить и штопать, гладить и стирать. Женщина хирья неодетого и беспомощного мужчину видеть не должна.

– Спасибо за заботу. Может, я спрячусь под одеяло, а ты мне обратно кинешь?

– Оставил бы мне на память, – в окно просунулась смеющаяся зубастая рожица. Черные косы были разделены пробором, на лоб свисала цепочка с крупным топазом, а в крыло носа была вдета серебряная раковинка. Платка нет – значит, незамужняя, соображал я. – Больно грязно, с одного раза не отстирывается, и мода не та. Я тебе новое дам.

– Ну давай, а то мне уезжать надо.

На голову мне обрушился увесистый плоский пакет, где оказались (смотри перечень):

куртка из плотного темно-вишневого велюра с капюшоном и массой ремешков, строчек и карманов,

того же цвета узкие замшевые штаны,

бледно-желтая шелковая рубаха с обильными кружевами-блондами цвета мамонтовой кости,

черный пояс из чего-то крокодилового в мелкий выпуклый узор,

длинные светлые и тонкие носки до колена, кодовое название «гетры».

Обувь… обувку из похвальной предосторожности в сверток не упаковали. Только не знаю, чего пожалела девица – моей головы или своей: ибо к этому моменту я созрел для энергичного устного протеста, самую малость не переходящего в рукоприкладство. Обувка ждала меня у входа и выглядела соответственно прочему: низкие сапожки из вороной гибкой кожи с тем же рептильным рисунком, что на поясе, на каблуке и с узорными латунными нашлепками. Тонкость их работы заставляла заподозрить золото, и зря: золота я бы точно не вынес.

Делать нечего: я второпях облачился, чувствуя себя каким-то недорезанным дворянчиком, бросил куртку поверх руки и выскочил из домика в полной уверенности, что босиком мне тут уже не гулять.

Девица подкарауливала меня рядом с моим ведром особого назначения – боюсь, она же его и выплескивала, пока я спал без задних ног. Моя змеюка величаво выплыла следом по пологому скату, но на полдороге спохватилась, что земля по-прежнему жесткая, и запросилась на ручки. При этом она слегка помяла мне жабо и рукав, зато как гармонично выглядела теперь наша пара попугаев-неразлучников!

– Меня зовут Мага, – представилась отроковица. – Ты как, умываться будешь или тебя твоя змейка мокрым языком вылизывает?

Конечно, в руках у нее был кувшин, по-моему, даже с кусочком льда поверх водицы – знак особой приязни в сем краю – и расшитое полотенце.

– Кружева обливать жалко, а раздеваться перед женщиной хирья я не посмею, – сказал я с ханжеским видом. – Ладно, Мага, не дави на психику, я уж лучше в конской колоде поплещусь на манер ковбоя… когда вода немного нагреется.

– Тогда уж сразу в мою пиалу с чаем лезь, – фыркнула Мага. – Думаешь, твою грязь так уж вкусно пить? Мы питьевую воду берем из тех мест, где она семь слоев проходит и очищается. Так что снимай змею, клади наземь куртку, скидывай рубаху – когда только по пояс голый, здесь не в счет – и подставляйся.

Потом она покормила меня из миски, а Дюрьку из рук. Я снова, по ее словам, заспался. В лагере только мы трое, а полдень вот-вот стукнет. Часы здесь или отсчитывались побыстрее, чем у меня на отчизне, или я просто обленился.

– Твою старую одежду и мешок мы пришлем позже, – говорила она, – они и в самом деле не подходят для городов. (Вот уж ерунда, народ там жил самый разнообразный: просто ей хотелось поэкспериментировать то ли с «редупликацией», то ли вообще с изготовлением эталона. Но в ту пору я этого не подозревал.)

– А с голой гадюкой в обнимку ничего, там принято? – спросил я с подковыркой.

Она на минуту или две задумалась, потом сбегала к себе в домик и вынесла оттуда чехол из золотисто– коричневой парчи, сшитый, кажется, из двойного, то бишь долгого платка. Этакий галстук-переросток.

– Это мамин парадный нахв… накосник. Украшение и футляр для волос. Попробуй, может быть, подойдет? Тогда подарю. Твоя сума весь наряд бы испортила.

Судя по его длине, мамина парадная коса была метра в полтора и мела ей копыта. Тьфу, что это я? Копытца, туфельки такие с двойным каблуком под стремя, как у калмычки. Ребе Шимон как раз на такие свои уголки и набойки ставил.

Долгота его пришлась почти по Дюрре, если учесть и большую его широту. Бахрому, что была на широком конце, я привязал к шее, завязки узкого конца – к поясу. Правда, змеюка, влезши туда и любовно обвив мне талию, хныкнула, что ей маловато опоры, но я это пресек. Любая здравомыслящая рептилия на ее месте благодарила бы, что ятаган за нее не заткнули.

– Пошли на берег, Мага. По-моему, время, – сказал я.

Мы неторопливо шли, держась за руки, и песок тек из-под ее босых ног и моих обутых.

– Ты не погадаешь мне, что меня ждет в городе? – спросил я.

– Я не умею гадать. Особенно про таких, как ты, угадывать – там трижды три жизни надобны.

Она вытащила из-за пазухи комок.