Текст книги "Карнавальная месса (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Не надо, – деликатно поправил меня латинист. – Там у нас девицы. Командный пункт – третий направо.

Здесь рядом с пышно простеганной дверью из натурального кожимита была приклепана латунная доска с надписью – то ли

ДУРАКТОРАТ,

то ли

ДУРЕКТОРАТ.

По правде говоря, я подумал, что мне померещилось, солнышко в головку ударило, знаете. Или глазная ошибка получилась от скорости прочтения. Когда я потянул ручку на себя, передо мной простерся пустынный, обширный и какой-то абсолютный коридор: философ сказал бы – выражающий абсолютную идею коридорности. Комнат по сторонам не было, особой мебели – тоже: хлипкие бамбуковые ширмочки, обтянутые крашеным холстом, пуфы и подушки на тряпочных половиках и плетеных рогожах. Стены и потолок в массе выглядели так, будто о них протирали швабру, до того служившую рабочим инструментом авангардному художнику. Те места, где из хаоса вылуплялся кусочек какой ни на то гармонии, намек на некий предварительный умысел, окаймлялись с четырех сторон тончайшей работы филенками. Иногда через всеобщую чушь пробивались островки организованной образности, однако по своему содержанию это было еще того похлеще. Из сердца в самом центре панно вырастали ветви, на них появлялись коралловые цветы, а ближе к окраинам уже созревали плоды самого диковинного вида. Земной и лунный глобусы плясали в струе фонтана, как шарики для пинг-понга, или висли в виде помпонов на младенческих пинетках. Шеренга добродушных белых тигров и снежных барсов увозила на себе в дальнюю даль стаю обезьян, вытянувшихся столбиком и с лапами, молитвенно скрещенными на груди.

– Выпускники старались, – объяснили мне гиды. – Только как ни крась эту самую бывшую казарму, то и дело портяночный дух проступает. Перевоспитаем, ничего.

– Вот как? – рассеянно ответил я. В эту самую минуту я понял, что выпуклый золоченый фриз посреди стены, который отделял картины от панелей, составлен из книжных корешков, и всамделишных. Здесь явно в ходу были раритеты, и какие! Я и фамилий таких не слышал: Кант, Конт, Шопенгауэр, Нитцке, Паскаль, Масловичи, Боргес… – Так у вас и распределение есть? И куда?

– Кое-кого в монастыри, кластеры, аббатства, но большинство… – Реалист поперхнулся, но номиналист уже поместил меня перед еще одной дверью, в дальнем торце абсолютного коридора, перед буквами в аршин величиной и толщиной:

СЕКРЕДАКЦИЯ,

и не тратя лишних слов стал объяснять, что сюда ходят со своими секретами и проблемами, чтобы их адекватно сформулировать, иначе – разобраться в себе до последней косточки; вроде исповедальни, знаете (я не знал). Тут и обитает наш заглавный врач и аналитик. Так что мы вас оставляем, рады были услужить и те де, а дальше сами выкарабкивайтесь, как умеете.

За дверью открылась нормальная бюрократическая обстановка: глобальный письменный стол на двух тумбах, с ящиками и дверцами, крытый бильярдным сукном, кресло-вертячка, другое, более удобное седалище, напротив через угол, – для посетителя, парочка стульев помельче калибром. Протяжного психоделического диванчика не было, что я заметил с облегчением. Не было и секретарши с компьютером, но отсутствие их не бросалось в глаза, потому что место обоих на приставном низком столике занимал вальяжный котяра в черном фраке с белейшим пластроном и в белых же перчатках, вида сколь умного, столь и сексапильного.

Мы обменялись скупыми приветствиями с хозяином положения. Был он едва ли не моложе меня с виду, но слегка сед, полностроен и никак не менее представителен, чем его животное. Сразу же он принял кота в свои объятия, вытер столик носовым платком и выставил на него содержимое бара вместе с двумя хрустальным стаканами. Бар он, оказывается, прятал в тумбе.

– Вот, прошу, минеральная вода из своего источника, а это газированный клубничный сок, нектар из айвы, розовый грейпфрут. Сами изготовляем из натурального сырья. Вина, простите, не держим и никому не советуем. Так вы…

– Джошуа Раббани.

– А я Хорт, к вашим услугам. Кстати, по профилю я нейрохирург, а не психотерапевт, напрасно вы так озираетесь. Тем более вы, Джошуа, сюда не на постоянное жительство?

– Разумеется. Я ищу человека. Мальчика-подростка, его должны были доставить сюда полмесяца назад.

– В это время к нам прибыло много новых. Как его имя, точный возраст? Внешность? Характерные черты какие-нибудь?

Я покачал головой:

– Сали, фамилии не назвал, лет двенадцати или тринадцати, смуглый такой и волосы черные, длинные, локонами. В одном ухе сережку любил носить, вообще обвешивался цацками при каждом удобном случае, как рождественское дерево. Вот и все. Вы извините, он мало говорил о себе.

Хорт понимающе кивнул:

– Они всегда так. Считают, что ярлыки, которые мы на них вешаем, не имеют значения. На себя самих – тоже. Меня и то по имени никто не назовет, все больше Старший, Главный. Сали, говорите… Не припомню среди них такого. Может быть, имя сменил, это им проще пареных перчаток… тьфу, заговорился совсем. Нет, знаете, если бы не предубеждение вашего брата нормальных против таких умиротворяющих и уравновешивающих заведений, как наше, я бы посоветовал вам пожить здесь, войти в контакт, порасспрашивать. Дети не так и скрытны, особенно если видят чистые намерения.

Кот прервал это излияние, тронув лапой его щеку и звонко мяукнув.

– Хотя постойте. Самая глазастая серьга была у Сальваторе, это уже позже начали у него обезьянничать кто как горазд: у кого печатка в ухе, кто в носу или пупе носит пирсинг с синей мухой – а кто напялит колечко на левый палец правой ноги и с того шляется круглый год босым босиком, как заправский буддийский монах. Да, разумеется, это Сальваторе: он один имя не любил менять, говорит, имя то же, что судьба. Вот сокращал – это правда. И вернули его из бегов как раз тогда. Но он наш старожил.

– Так он здесь?

– Позвольте, я объясню. Это многозначительная история, с этим Сальватором, – врач опрокинул в себя полный стакан чего-то особо загустевшего. – Фу, как помолодел и нарастил фигуру, так вечно калорий не хватает… Да, так лет то ли двенадцать, то ли тринадцать назад – точную дату можно поглядеть в документах – к нам явился слегка продвинутый в уме старикан в длинной одежде и с грудным ребенком за спиной. По его словам, он самолично крестил младенца этим его именем и еще одним, заглавным. Сали, кстати, совсем другое имя, вот я и не врубился. Ну, у нас тут к детям привычны, поэтому и няньку, и даже человеческую кормилицу нашли без проблем. Старик прожил с нами около года и благополучно умер от старости, так и не приходя в полное осознание. До самого конца все расписывал поражение и гибель города, откуда они вышли – но помилуйте, ведь войн не было лет пятьдесят, а точнее пятьдесят один год тому назад…

Он чуток сфальшивил, у меня такой музыкальный слух, что я и нарочитость некую уловил: так скрытно передают самую важную информацию. Значит, и правда они все на Кёнигсгарде умишком зациклились. И что за дело такое? Что в пансионе, что в армии этих событий касались разве что мимолетом, а тут так раз за разом и всплывает на поверхность…

– И еще старик утверждал, что был епископом Аламанского диоцеза, вместе с нашим Сали окрестил и дьявола – не самого главного, нет, но благородных черных кровей – и уповает на то, что Господь простит их обоих ради участия в том самом младенце.

– Он еще рассказывал, что Сальватор – миропомазанный король, – со внезапным вдохновением перебил я.

Хирург воззрился на меня, как иеромонашек на НЛО.

– Откуда вы взяли? Слава Богу, мальчик был вполне в себе и не заносился, не бредил всякими высокопарными идеями. Я тогда служил ординатором, экзамен на звание выдержал позже, когда многое изменилось: новое руководство, иной состав пациентов…

Хитрюга явно почувствовал себя уверенней в набитой колее.

– Знаете ведь три источника и три составных части желтого контингента? Неполноценные от рождения и в связи с обстоятельствами здешней жизни, порождающей неврозы, психозы, колхозы и прочие депрессивные мании. Психически больные преступники, вменяемость которых устанавливает вовсе не суд присяжных, а тройка. Люди в целом обычные, но в принципе и принципиально неконтактные с Сетью. Представьте себе, что эти отклонения от нормального состояния передаются по наследству и воплощаются в детях, и вы поймете весь размах и всю значимость нашей деятельности.

Я не перебивал его. Уже давно я понял, что мальчика у него нет.

– Мы меняем и утверждаем их ментальность, и для этого нам был нужен естественный катализатор. Вот что – нет, кого! – мы, по счастью, нашли в Ие… вашем Сали. О, он уходил от нас неоднократно. Пяти лет – учиться у миноритов-спиритуалов, друзей его епископа. Они погребли его приемного отца и с той поры состояли с ним и с нами в большой дружбе. Восьми – к телемитам: эти, в отличие от малых братцев, интеллектуалы завзятые. Возвращался сюда на каникулы, на побывку, как он сам говорил. И – верите ли? В эти месяцы вокруг него все и вся менялось. Излечивались самые безнадежные и злые безумцы – вы знаете, оказывается, безумие есть поражение доброты. Не настолько излечивались, чтобы стать полноправными гражданами мегаполисов, это для них закрыто навсегда. Но их брали монахи, и большая дорога, и степь – они были своими везде, где есть протяженность. Часть оставалась у нас как наши служители. Но Сали, о! Мир вокруг него как бы скручивается в спираль, становится живым парадоксом… Я не слишком надоел?

– Нет-нет, что вы, – возразил я с учтивейшей безмятежностью, – я слушаю внимательно. Вот только вы всё никак не проговоритесь, куда ваша контора его подевала.

– А я провожу пси-зондирование, – облегченно расхохотался он, – чтобы выяснить, что можно вам выдать, что нет. Репутация неблагонадежных у нас стойкая, так что изредка нас пробуют на вкус, цвет и запах. Но это распознаваемо и победимо; тем более что при соблюдении сугубо внешней лояльности нам вполне позволяют дышать и свободомыслить. Вы точно не сыщик, а и будь им, поживиться вам тут нечем, кроме общеизвестного. Ну вот, когда Бдительные прочувствовали, что Сальваторе у нас по существу свой человек, они вытребовали его назад. Бредня о его королевском происхождении, может быть, и миф, это как кому угодно понимать; но ведь взрывчатка самая неподдельная. Пригрозили нам… Неважно чем: их обычной чепухой. Мы бы его подземкой отправили… это тоже неважно – и чихать на осложнения. Он сам решил уехать, а когда он решает – всё, никто не стой поперек дороги. В этом смысле он истинный король, что правда, то правда. Так вот, он предупредил нас, что вы придете по его следу, и описал вас куда подробней и точнее, чем вы его. Конечно, я боялся подвоха, но и поручение его было не из опасных. Он просил передать, чтобы вы его не искали, он сам вас позовет. Что его свобода ничем не связана и что именно это он пытался вам втолковать при прощании. Я передаю практически дословно. И – он оставил свою серьгу в подтверждение слов.

Хорт запустил руку в другую тумбовую опору и вынул коробочку. Да, та самая работа и тот переливчатый камень, это вряд ли сумеют подделать.

– Почем мне знать, что вы это не отняли силой? – по возможности спокойно спросил я. – И что вы говорите правду?

– Вот почему я и хотел, чтобы вы сами ощутили здешнюю атмосферу, – он слегка потемнел лицом. – Тут и захочешь – не соврешь, хотя схитрить возможно. Всё-то вы торопитесь, Иегошуа. Нетерпение сердца – знаете?

– Он сложил кота с плеча, тот растопорщился в воздухе, как тугая латексная игрушка, прыгнул, изогнувшись, из рук в кресло и нахалом посмотрел мне в лицо.

– Что вам остается, как не поверить нам?

– И что мне в вас и что вам с меня, как говорится. Куда его повезли?

– Думаете, они передо мной отчитываются?

– Ну, какой дорогой.

– Липовой аллеей. Что удивились? В самом деле есть такая, кроме как ею отсюда не выедешь, хотя въехать только иначе и можно. Пообедать останетесь? Ах, нет, разумеется. Проводить вас? Николаус, мяукни мне Атту, пожалуйста.

Кот скользнул за дверь; через минуту раздалось торопливое пощелкивание юных каблучков, и к нам зашла девушка лет шестнадцати, круглощекая и плотненькая, как медвежонок. Кажется, зря я отказался от трапезы: нектары были у него отменные, несмотря на несъедобную к ним приправу.

– Девочка, покажи этому водителю липовую аллею, хорошо?

– Он что, тоже чудик? – халат на ней выдавал бы профессиональную медсестру, но, к несчастью, был ярко-сиреневым в муаровых разводах.

– Нет, пока нормальный, Атта моя, до уныния нормальный.

Итак, я вдел в дырку на правом ухе серьгу, – всё, что мне тут досталось в удел, – и погрузился в машину. Атта залезла ко мне на узкое сиденье – показывать дорогу. Мы не торопясь двинули в объезд живой изгороди. Теперь я видел на траве легкие примятости от шин, только едва заметные – такой был плотный газон.

Потом я узрел искомое. Аллея размыкала кустарник в стороне, прямо противоположной воротам, и уходила в белый свет как в копеечку. Тут наши с ней пути смыкались.

– Вот, глядите, тут вы вполне въедете на главную дорогу через просвет в деревьях, только потом они пойдут гуще. Вы по ней не гоните, хорошо?

Она была права: мало того, что липы теснились, как в лесу, само полотно здешнего автобана предназначалось не иначе как для благородных кавалеров верхом на кровных скакунах и не менее благородных дам в портшезах. Ничто более широкое, чем два кринолина, на нем бы не разминулось.

– Что же вы дорогу за столько лет не расширили?

– Вы дорогу видите, а мы – деревья, – недовольно объяснила она. – Липовый цвет, и мед, и красота необыкновенная, да и живые они.

Жизнь и красота – вещи отличные, но только идиот, причем патентованный, мог упустить из виду расписание встречных перевозок: в пятницу, скажем, сюда, в субботу отсюда. Оставалось надеяться, что встречный мне транспорт изначально прет по целине или летает по воздуху. Ни отстойников, ни прогалов между стволами метрового обхвата видно не было. Просить у Атты дальнейших инструкций было мне неловко, поэтому я ее выпустил, захлопнул за ней дверцу Дюрры и рванул рычаг на себя. Моя деточка сразу пошла на третьей скорости, бешено гудя в клаксон. Деревья знай только мелькали по сторонам, сливаясь в единую зеленую декорацию. Вдруг она взорвалась пышным кремовым цветом и дурманящим медвяным запахом. Невидимое облако теснило нас со всех сторон, я хватал воздух открытым ртом, мотор зачастил с перебоями. Я ударил по тормозам – никакого проку. Дюрра тоже надышалась и своевольничала, вроде бы даже прибавила скорости… Электронные мозги здесь тоже свихиваются, говорил парень… Темные стволы все сдвигались, тяжелые низкие ветви царапали кожу. Почти захлебываясь, я в последний миг рванул на себя тормоз – и тут только до меня дошло, что мы оба движемся не по своей воле. Но – поздно. Чувство было такое, будто меня всосало в гигантский пылесос и завертело. Теряя сознание, я почему-то почувствовал себя голым, ни металла, ни одежды – только серьга жутко оттягивала мочку и хотела оторваться в центростремительном полете в здешний Мальстрем. А потом темная вода расступилась и сомкнулась над моей головой.

Книга леса

Бог сотворил человека животным, получившим представление стать Богом.

Св. Василий Великий

Мы с Дюрандой, как ни в чем не бывали, стоим на берегу лесного озера. Посреди ряски, которая его затянула, – прорыв в виде окна, он уже затягивается. Берега, все в папоротнике и моховых подушках, носят следы нашего вторжения, и довольно вещественный: колею мы пропахали – хоть дубы шеренгой сажай. Я сидел сух и невредим, одежки были при мне. Дюрра с трудом отфыркивалась и дышала как паровоз, но ни на боках, ни на стекле «солярия» не было ни единой царапины. Я специально вылез и ощупал ее со всех сторон.

– И где это мы? – спросил я задумчиво. – На том свете, что ли? Если мы и тонули, старуха, то как-то уж очень быстро высохли.

Она не ответила.

Затем я обозрел декорации. Взглянул окрест меня – и душа моя страданием уязвлена стала: какая древняя мощь зазря пропадает! Сплошные корявые стволы, будто и не в тесноте росли, чешуи как на древнем ящере, а вверху сплошной шатер из игольчатых веток. То ли кедры, то ли пихты, если не считать размеров и того, что я не особо силен в ботанике. И их было не просто много – больше, чем мне было впору выдержать; они казались бесчисленными детьми одного прародителя, такова была их чистота и стать. Сквозь толстенное покрывало хвои еле пробивалась тонкая паутинчатая травка, но ближе к озерцу природа брала реванш, и под небесным продухом всякого салата было по колено: среди хвощей и дягиля желтели купальницы, наивно голубела россыпь незабудок, низкорослые розовато-сиреневые фиалки перемешались с ландышевой белизной и пурпурными брызгами лесной фиалки. Я начал соображать, что меня из пущей осени каким-то образом втряхнуло если не в весну, то в самое начало лета.

Среди автоволков, на байкерских посиделках за банкой пива и кружкой коньяку, бытовали россказни о каких-то лесных оазисах в пустыне и лесных дикарях, что бывали куда опаснее приморских. И в армии кое-кто хвалился, как их ликвидировал: халупы у них из щепок и корья, ей-Богу, – смеялся он, – горят как порох.

– Сходить в разведку, что ли, – сказал я Дюрре. Она промолчала.

Я достал топорик в чехле – единственное мое оружие, если не считать десантного ножа на длинной рукояти с пружиной внутри. Ножик был без рогов и кровостока, поэтому у Бдителей сходил за инструмент. Топорик я положил в глубокий внутренний карман моей косухи, нож подвесил за цепочку к подмышке правого рукава: стоит чуть тряхнуть рукой, нажать на кнопку, когда рукоять уже в твоих пальцах, – и можешь идти против всего света. Или сделать путевую отметину на стволе.

Я запер машину: она была еще теплой. Будем надеяться, оклемается от пережитого. А распечатать ее и увести – такого ловкача еще отыскать надобно.

На тропу я набрел быстро. Тонкая как нитка, она была подернута куцей зеленью, перерезана корневищами, однако чуть подальше расширилась и стала глаже. Ее обступали обширные цветущие земляничники, кое-где розовели неспелые ягоды. Я машинально сорвал одну такую – сладка необыкновенно. Лес тем временем на глазах редел, светлел, вместо елок появились лиственницы с березами. Вверху уютно щебетали птахи, белка шмыгнула с одной ветки на другую и побежала впереди меня.

– Вот выйду на ту дальнюю полянку с шиповником, глядишь, и первые грибы начнутся, – сказал я вслух.

Поляна оказалась ровной, как столешница, и трава на ней стояла не такая, как в самом лесу: изумрудная в голубизну, плотная и пружинящая, как в Гайд-парке – вот только где наши косилки? И, разумеется, о грибах я напророчил. Были грибы, даже выше моего роста: домики, что раздвинули над собой почву, как молодой подберезовик, розовато-коричневые или буро-золотистые, с крышами из дранки – и без окон. Зеленый свет и солнечные зайцы играли на стенах, и оттого они не казались слепыми. Изгородей при них не водилось, людей и подавно. Не удивлюсь – как бы они там, за дверью, освещались? После этой дурной подумки я беззвучно прыгнул из кустов прямо на ближнее крыльцо – теперь вжаться в косяк – толкнуть (она не поддалась, повертел ручку – черт! Дверка же в стену вдвигается, и защелки нет никакой) – проникнуть.

Тут я понял.

Светились сами стены, весь узор прожилок выступал на них, будто они были из драгоценного камня – нефрита или пейзажного кварца. В меня как-то само собой вошло, что так оно и есть: это мореная лиственница, вечное дерево, которое не гниет ни в какой воде. В моих лесах она была бы светлее и мягче, но в этом изменила свою природу настолько, что ее впору резать микротомом – так тверда – и заменять слюду: так она тонка и проницаема для света.

Прихожая в этой хижинке раскинулась от стены до стены, в нее выходили двери большей половины, и было в ней чистенько и обжито. Половик из камыша наискосок по полу из деревянных плах, латунный рукомойник с носом-дудочкой, на цепи, и под ним нечто вроде широкой вазы из того же металла, с ножкой, уходящей в гладкие доски. Крюки для платья и полотенец, сделанные из причудливых сучков, деревянные ведра из дощечек, похожие на бочонок, в которых солят капусту. Буковая лохань для стирки, корзины для белья и овощей с крышками и без, плетенные из берестяных лент. Все это наполовину тонет в странном желтовато– зеленом мерцании, более холодном по тону, чем снаружи. Будто я снова попал на дно того озерца.

– Мятная избушка, – сказал я громко, чтобы разбудить тех сказочных человечков, что спят в дальней комнатке. Но никто не поднялся из кроватки и не вышел навстречу нежданному гостю.

Да, вот еще из-за чего я подумал о малышах – перильца по всем стенам, как в балетном классе, и такие низкие, что мне было бы неловко делать ласточку. Я прошелся по комнатам. Перво-наперво открыл кухню, повинуясь не чему иному, как внутреннему тяготению: большая плита под жестяным колпаком, низенький разделочный столик, почти такой же для еды, в окружении табуреток.

На первом столе стояла миска и были разложены устрашающего вида тесаки, на втором – солонка и хлебница с сухариками. Буфет открывал взору нарядные блюда и чашки, выставленные напоказ, как в зажиточном крестьянском доме. Благородное дерево теплых тонов, расписная майолика, оранжевая с синим, вязаные хваталочки, держалочки и сморкалочки. Мойка была вырезана из цельного апофиллита – так в просторечии называют мягкий мыльный камень.

Вот чудеса! Вещи словно говорили со мной, как немые: жестами и улыбкой. Они были из любимой сказки, и мои опасения схлынули, будто в счастливом сне. Я по-хозяйски открыл буфет и обнаружил выше его смотровых оконец деревянные ложки, костяные ножи, вилки и уполовник, а ниже – банки с крупами, вполне съедобными на вид, и корзину с какими-то сушеными кореньями. Пахли они благонадежно: то ли гвоздикой, то ли тмином и чуток землей.

Потом я повернулся к маленькому и непроницаемому для глаз шкапу – и верите ли? Тут было самое ценное: туески с вареньями и медом, пачки сдобных галет, выглядящие современно и актуально, хотя и без рекламных добавок рядом с картинкой, сушеные груши и сливы в плетеных из прутьев коробках, очень крупные. Я рассудил, что уж это, во всяком случае, не отрава.

– С голоду, первое дело, тут не пропадешь, друзья гномики, – сказал я своим набитым ртом в закрытую дверцу. Это я до того изнахалился, что уцепил пятерней парочку сухофруктов и сунул в себя: мягкость, сочность и аромат были выше похвал.

Далее я вторгся, по-видимому, в гостевую, или «чистую» комнату. Широкий зев камина из дикого камня, с чеканной решеткой грубовато-уютного стиля, упругий и скользкий бархатистый пол, нисколько не дощатый, и на нем всякие-разные подушки: из лоскутов, «нитяного меха», вывязанные крючком, ковровые. Часов с кукушкой не было. Вместо них над каминной доской висела странная штуковина из дубовых шестерен, серпов и рычагов, которые ритмично вращались и покачивались. Время было разъято и вывернуто наизнанку, чтобы показать кому-то (если не мне) его эфемерное естество. Немного раньше некто сердитый проделал то же с моим пространством…

Тут я малость сам себя подверг обдумыванию – с чего это я такой умненький-разумненький? Неужели пропащая мамуля успела вложить в мою младенческую голову так много?

С этим я тронулся дальше. Две спальни – одна по виду жилая, другая не очень. Ложе в обеих выделено другим уровнем высоты – на ладонь выше пола – и вместо подушки еще одна ступенька. Зато одеяла-покрывала роскошные: верхнее – атласное, нижнее – валяное из такой мягкой и легкой шерсти, что и простынки не нужны. В жилой спальне стояли громоздкие лари, один с носильными вещами. Я отворил крышку, обнаружил поверх всего какой-то сарафанчик с оборками и тут же прихлопнул, застеснявшись Деликатность у меня врожденная, тоже от мамочки. На постель было брошено вязаное рукоделье, не снятое со спиц: кукольных размеров пальтецо, бежевое с черной отделкой.

Что здесь отсутствовало начисто – книги (такое дело было для меня привычнее присутствия), безделушки и шкуры. Последние два пункта почему-то ассоциировались у меня с дикарским и вообще патриархальным образом жизни и мигом разрушили сложившийся стереотип.

– Вот бы еще Дюранду сюда перегнать для полного счастья, – снова сказал я во весь голос. – Интересно, а воду здесь где берут?

С тем я здесь и обосновался, с завидной безмятежностью приняв этот мирок так же, как он меня принимал. Родник обнаружился в лесу, недалеко, и к нему вела дорожка из тесаных известняковых плиток. На день хватало четырех ведер и двух ходок. Посудины из деревянной клепки были тяжеленные; правда, к ним прилагались повозка со странной упряжью, то ли на осла, то ли на телка, – но на меня эти ремешки, во всяком случае, впору не пришлись.

Укромный приют в виде уютного шалашика на одно очко я тоже обнаружил с ходу. Облегчение для моей совести: не нужно при великой и неотложной нужде рыскать по живописным кустам. Дюрандальку я навещал каждый день по нескольку раз, пополняя кстати свой запас городских продуктов, но ничего более сделать для не мог. Впрочем, вид у нее был хотя и грустный, но вовсе не испуганный.

Еще я освоил пустеющую спальню, робко, но с удовлетворительными для меня результатами кухарил, гулял по деревеньке. Удивительное дело – она пустовала, но была обустроена. За всеми дверьми, во всех шкафах и рундуках одно и то же: уют, запас самой необходимой провизии, отсутствие пыли (так был чист лесной воздух) и стойкое ощущение тихого гостеприимства, скрытой и лукавой жизни, которую я не разогнал, однако заставил затаиться. Все это возбуждало во мне уже не страх, а сыщицкий азарт, который обращался, однако, не столько на господ домовых, сколько на их вещи. Я не знал, чем тут моют посуду и стирают белье, но поиски мыла, стирального порошка, щелока или хотя бы шершавых камней зашли в тупик. Ночами было совершенно нечего делать (фонарик я экономил), но ни свечей, ни лампы я не отыскал. В лесу, куда я в поисках сухих веток для топлива отваживался углубляться все дальше и дальше, естественны источником освещения были грибы и гнилушки, но меня почему-то не тянуло тащить их под свою кровлю. Так что ночью я дремал с ножом в изголовье и топориком в ногах, а днем вел сумеречный образ жизни, пока не совершил открытие в буквальном смысле этого слова. Отворил как-то вечером дверь, и в сени влетел огромный светляк неизвестного науке вида, имеющий сантиметров десять в поперечнике. Материальной его основой было насекомое, похожее на двукрылую стрекозу, ручное – оно сразу же село ко мне на плечо – и дающее ласковый зеленоватый свет, почти неотличимый от здешнего дневного, процеженного сквозь листву. Кстати, через недельку такого житья глаза мои отдохнули и стали зорче – ночью я иглу мог отыскать на улице, а днем глядел с поляны прямо на солнце, почти не моргая. Мой новый приятель уже меня не покидал: рано утром улетал попить своего нектара и обновить потускневшее свечение, но ближе к вечеру исправно дожидался у порога, когда я его впущу.

Как и подобает холостяку, грязной посудой я нагружал здешнюю могучую мойку и мыл сразу большими партиями, экономя воду и свои усилия. Губку для сих целей я таки отыскал: сдирала грязь, жир и копоть, будто их и не было.

И вот однажды глухой ночью эта посуда грохнула, да так сильно, что я пробудился, пробудившись – забоялся, а забоявшись, босиком попер на кухню, чтобы бояться перестать.

Так горел свет, но не мой: они жгли тоненькую щепку, зажатую в горизонтальные щипцы на подставке. В ее колеблющемся свете я увидел гладкошерстое маленькое чудище, изжелта-бурое и крайне длиннохвостое; огромные, на пол-лица, глаза его были на переносице разделены белой полоской и отблескивали ярым фосфором.

– Ой! – сказал я.

Чудище неторопливо выбралось из мойки на табурет, зажав в тонких пальчиках правой руки чистую салатницу. Левой ногой, такой же длиннопалой, оно сжимало тряпку.

– Извините великодушно, что пробудил вас, но поверьте, никакого терпения не стало! Посуду толком не моете, полов не метете и вообще без хозяйского глаза… А уж что вы не ужин сегодня ели – совершеннейшая мерзость!

– Вашу же печеную репу со шкварками из моих личных запасов.

– Горелую, вонючую брюкву в позавчерашнем жиру, что, осмелюсь доложить, пагубно сказывается на любом здоровье. Не умеете – не беритесь, нечего переводить продукты, – ворчливо заметил он и поскакал по полу до шкафа, диковинно пружиня ножками, согнутыми коленкой назад.

– Простите, а ты кто такой будешь? – пробормотал я чуток бессвязно, вспомнив, что я еще трушу.

– Домоправитель здешний, – он смущенно прикрыл веками свои жуткие бездонные гляделки и сразу стал похож на плюшевую игрушку. – Ночной призрак, а если по-научному, то лемуры мы будем, Лориен из семейства Лори, биологический вид «Лори тонкий».

– Ба! – восхитился я, – Так это ваш дневник мне подбросили по пневмопочте?

– Этого не знаю, однако заглавная страница моих записей и в самом деле исчезла. Не печальтесь – я ее легко восстановил. Всего лишь проба пера… Я был в уверенности, что кто-то, не буду говорить кто использовал его для неких интимных надобностей… впрочем, это не предмет для обсуждений, – ответил он велеречиво и с достоинством. – Однако же какое отношение имеет мой скромный труд к вашему пришествию сюда?

– Примерно такое же, как бузина на моем приусадебном участке к городскому брату моего папочки, – ответил я слегка бессвязно. – Я сам не понимаю, как его занесло ко мне, а меня – сюда. Но ваш манускрипт могу вернуть даже не совсем помятым, если нашарю в автомобиле.

– Автомобиле? А, понимаю. Это верховое животное, которое испортило берег привратного (я услышал – превратного) водоема.

– Извини, мы не нарочно – нас попросту насильно втянуло, а потом насильно вытолкнуло на сушу. И оно не животное, а механизм… в общем, не более живое, чем посудина у тебя в руках.

– Что же, такая форма медленной жизни тоже приемлема.

Он отворил дверцу свободной ножкой и поставил посуду вглубь шкафа – не совсем по тематике, к варенью.

– Так куда вы держали путь?

– Трудно объяснить: его тут нет, похоже, ни этого пути, ни того человека, за кем я отправился.

– Человека?

– Ну да, такого, как я, но помоложе.

– А, Старшего. Старшие ушли, а другие из их числа придут через год, а то и позже. Они ходят от селения к селению, чтобы земля от них не уставала.

– Наверное, мой Старший – другой, он землю собой не тяготит. В общем, я почему-то сбился с дороги и оказался посреди озера, в воде.

– У Старших бывают такие пути, – произнес он напыщенно, – в которых они не дают нам отчета. Когда Старший говорит, ты его слушаешь, зовет – ты находишь, но неизвестно как. А прямое наше дело – блюсти дом и очаг.