Текст книги "Карнавальная месса (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

– Вот что я нашла в твоей старой куртке. Возьми лучше сейчас, хотя он мокрый. Прости, я его в озерную воду окунула. Стрелки на месте, золотая и черненая, а вот сам обруч полинял. Не будешь сердиться, хозяин трансферта?

– Не буду, – шутливо сказал я, – ибо сам виноват отчасти… То есть буду, похитительница чужого барахла, если ты меня не поцелуешь.

Мага засмеялась чуть кокетливо:

– Не знаешь ты, о чем просишь. Мне это не опасно, я просватана. Но я не просто хирья, я из цианов, вот и озеро так названо – Цианор. И ты будешь обречен полюбить девушку нашего рода. Несчастливая любовь будет: не боишься?

– Почему? Если она будет красивая и добрая, как ты…

Она не дала мне закруглить свою мысль. Встала на цыпочки, обвила меня руками, и ее влажный розовый язычок с великолепным бесстыдством юности проник за ограду моих зубов и коснулся своего двойника. Дюррина голова с полуоткрытым зевом царила над нами, осеняя своим жалом. И вдруг на всю картину легла тень, стремительно заволакивая вес мир.

Большая голубоватая сигара летела над нами, держа курс на море. Бесшумно спикировала на воду: теперь можно было различить изящную лодочку размером в карандаш, подвешенную к ней на стропах.

Нет, конечно, то был обман зрения. Лодка была нисколько не меньше авиалайнера, а за канаты я принял толстые металлические крепления, намертво соединившие гондолу с жесткой обрешеткой стратиплана. Рыбу он не то чтобы пугал: она уходила от него, остерегаясь темноты, – зато луга огнистых цветов оставались нетронутыми. Подплывать к стратиплану приходилось на плотах и лодках, которые в обычное время загоняли под крутой берег, чтобы не слишком портили пейзаж.

Сначала из гондолы вышли пассажиры – молодой человек и девушка, одетые почти так же, как я, но без курток и, естественно, таких парчовых поясов. Сапоги на ней были до колена, рубашка на нем – самая простая. Помахали нам рукой и стали неподалеку, ожидая разгрузки.

Плыли по воде какие-то сундуки, бочки, корзины, герметически закрытые шкафы – должно быть, с оригиналами бытовых реалий. В шлюпках под натянутым тентом переправлялись матерчатые баулы, упакованные во что-то стекловидное кодексы и свитки, статуэтки и небольшие картины без рам. Я так понял, что кристалл защищал от потопления и иной порчи и легко скалывался после прибытия на место. Молодая чета вместе с командой перетащила груд на специальную площадку, подхватила два тощих узла и пузатый ридикюль – это были их собственные вещи – и зашагала к табору.

Я погладил Магу по волосам и вошел в лодку, гребцы ударили в весла, и мы заскользили к нашему кораблю.

От шхуны или брига он отличался, на мой непросвещенный взгляд, больше всего отсутствием узкого трапа: на воде плавала широкая и довольно остойчивая платформа с широкими ступеньками. За паруса сходило брюхо баллона, пассажиры размещались в каютах, обшитых деревом изнутри и снаружи, груз пребывал в трюме. Вот команда была не моряцкого кроя: все, как один, расфранченные стюарды и стюардессы. Наша остановка была не конечной, разумеется, многие ехали дальше, и я оказался в середине толпы.

Каждую минуту я ловил себя на том, что уж слишком быстро привык к необычным ситуациям, и мир, хотя очень разнообразный, но приземленный, меня больше не волнует. Лица пассажиров были симпатичные, хотя не столь колоритны, как у народа хирья. Во время пути они не пробовали ни размножить вещи, ни изменить погоду, а сидели или ходили по просторной палубе, разговаривали, пили минеральную воду и любовались пейзажами, мелькавшими под нами со скоростью сто миль в час. Потом мы поднялись за облака – как говорили, воздушные течения там были устойчивее. Тут я почувствовал себя пассажиром аэроплана или реактивного поезда, только рокота моторов не хватало: здешние работали бесшумно. И еще не мог отделаться от мысли, что моя Дюрра – единственное явление на борту, в котором осталось нечто от экзотики дальних странствий. К ней относились, впрочем, лояльно – то есть благодушно и ровно. Узкоглазый и широколицый юноша, который почему-то оседлал собой чукотскую оленью доху и обедал, не сходя с места, гроздью бананов, поинтересовался, любит ли животное этот сорт, а то он, видите ли, среднесладкий. И получив утвердительный ответ, скормил ей штуки четыре. Это при том, что она уже стрескала полтора обеда из положенных нам двух! Я шепотом пригрозил, что брошу ее таскать на своем горбу, если не уймется.

– Аэропорт Охрида! – возгласила стюардесса, в своем ярко-желтом английском костюмчике похожая на канарейку. – Кто спускается в город, возьмите адреса и обменные талоны у квартирмейстера корабля. Желающие посетить Школьную Республику должны заблаговременно пройти санобработку и тест на присутствие чувства юмора. Повторяю: желающие…

Надо ли говорить, что я пожелал.

– Девушка, а кто это… тестирует?

– А-а. Уши мыли утром?

– Не уверен. Меня окатили такой холодной водицей, что я потерял сознание.

– Сойдет. Насчет гигиены, я имею в виду.

– А это самое… чувство юмора у меня, пожалуй, и завалялось где-то в глубине души, но у нее – я потрепал Дюрьку по головке – у нее с этим полный швах.

– Ага, – подтвердила Дюрька, – это потому, что мы – потерпевшие кораблекрушение. Какой багаж у нас пропал, если бы вы знали! Тут не до смеха.

Девушка с самым невозмутимым видом показала нам на выход:

– Вот, выходите на причал и езжайте куда вам вздумается. Весь флаер от вас ходуном ходил, чуть оболочка от внутреннего меха не лопнула, а туда же – юмора у них нет!

Я перепрыгнул на причал – мы снова приводнились на озерцо, но вполне обозримое. Виден был и еще один дирижабль, сдутый и свернутый. Потом я пересек площадь.

Невысокие здания, приветливые, как детский рисунок, были наполовину скрыты деревьями, газоны расстилались передо мной, покачивая тысячами цветочных головок. Вся площадь вокзала была в цветах, их рассекали мощеные мраморным щебнем тропинки. Узкое шоссе, которое шло от озера, на уровне щиколоток было огорожено цепями. По нему раскатывали велосипеды, волоча за собою теплый бриз. Гирлянды плюща, дикого винограда, клематисов, роз и душистых огурцов свисали с балконов и затягивали окна, обвивали мрачные кроны туй и кипарисов, цеплялись за стволы эвкалиптов и выплескивались под ноги. Люди здесь были в основном молодые, нарядно одетые и целеустремленные: мне показалось удивительным и контрастирующим со здешней разнеженно-курортной средой полное отсутствие фланёров – и детишек. (Дэн разика два брал меня малышом в модный и дорогой санаторий: это потрясло, отпечаталось, но оказалось не моим стилем жизни.)

Вопреки моим опасениям, реагировали на меня не очень: кто-то дружелюбно улыбался Дюрьке, кое-кто поднимал брови с легким удивлением. Подойти не пробовали. Спасибо, а то прошлый разок я чего-то недопонял относительно сатирического эффекта и боялся, что на нас будут пальцем указывать.

Так я и шел, единственный в этом парадизе не у дел. Народ заходил в дома и выходил оттуда, укатывал куда-то на велосипедах, которые стояли на тротуаре, смирно дожидаясь своих хозяев, перебрасывался репликами.

Где-то в полумиле от аэровокзала я увидел первую толпу бездельников. Человек двадцать окружило парочку юных, от силы пятнадцатилетних уличных танцоров в испанских костюмах. Па их танца были на редкость грациозны, ритм – безупречен: девочка отщелкивала его на кастаньетах с колокольцами, мальчик отбивал на гитарной деке, одновременно наигрывая простую мелодию. Мы с Дюррой остановились тоже: я был почти заворожен вспышками и кружением огнистого шелка, лент и кружев на фоне черного бархата.

Музыка оборвалась. Мальчик ухарски бросил лаковую широкополую шляпу нам под ноги, и в нее посыпались то ли монеты, то ли жетончики. Черт! Я и не думал о такой оказии. К счастью, у меня в одном из карманов куртки нащупалось что-то квадратное и плоское, и я швырнул его в сомбреро.

Конечно же, девочка мигом ухватила квадратик и уставилась на него, потом на меня. Люди расходились.

– Щас притянут к суду как фальшивомонетчиков, – прошипела на ухо Дюрька.

– Красивая медалька, но ведь это не детские деньги, – сказала мне танцорка. – Это скорее кулон, с дырочкой для ремешка. Вы ведь новичок у нас, я угадала?

– Ну да. Ты прости, я и взрослых денег пока не заработал. И заплатить не мог, и отойти – так вы мне понравились.

– В расчете! – воскликнул мальчик. Понимаете, нашим взрослым если и платят деньги, то только ради нас, чтобы они показывали нам, что им нравится и насколько. Пока мы сами не вполне до этого дозрели. Не слышали, что сказал тот дядюшка, ну, который первым отошел? Что настоящее фламенко – это когда уже нет ни приемов, ни грации, ни звучания, а одна обнаженная плоть танца.

– Но до того надо все пройти и превзойти. Не требуют от семени, чтобы оно имело форму ствола, и от ствола хлебного дерева, чтобы он рождал сайки с изюмом, – пошутил я.

– Как славно вы говорите. И змея у вас тоже славная и очень красивая, – сказала девочка. – Можно потрогать, она не укусит?

– Нет, конечно, – сказала польщенная Дюрька. – Особенно если человек добрый и вкусненьким угостит.

– Вот погодите: я освоюсь, найду себе занятие и начну для вас монету чеканить, – сказал я, игнорируя намеки моей ручной скотины в надежде, что и они пропустят их мимо ушей.

– О, так вы сюда надолго? Замечательно, ведь вы оба пришлись нам по душе. Такие необыкновенные… Можно с вами познакомиться? Мы – Элиезер и Миранда, Эли и Мирра.

– А я Джошуа. Слушайте, мне тут кое-кто намекнул, что в этом Городе Детей истинная разменная монета – юмор. Мы что, естественный источник смеховых колик или я превратно понял?

– А-а. Это опять потому, что вы новичок, – объяснила Мирра. – Здесь, особенно в Школе, ценят вещи, которые никак не ожидаешь. Парадоксы, игру слов, контрасты положений, розыгрыши, маскарады и карнавалы – всё, что взрывает и переворачивает обыденность.

– Без этого наш мир не устоит, – с полной серьезностью добавил Эли.

– А что мы вслух не смеемся – это правильно. Животный смех никогда не идет в счет. Разве по-настоящему тонкие шутки могут вызвать гомерический хохот?

– Смех полезен для здоровья, – влезла со своим Дюрька.

– Так давайте щекотать подмышками друг другу и сами себе – и все заботы! – воскликнул он. – Но к делу. Если вы, Джошуа, хотите обосноваться тут в самом деле надолго – это не здесь, в Охриде. Это за рекой, в Школьной Республике. Часть города со стабильным населением.

– Я туда как раз собрался, – ответил я, – Из любопытствующего рефлекса. Только ничего не пойму, как всегда.

– Сейчас, – отозвался Эли. – Взрослые…

– Лучше сначала – дети… – прервала Миранда. – Дети – это все те, кто учится. Основам знаний, ремеслам, искусствам, метаморфозам. Они это делают в чистом, что ли, виде примерно до вашего возраста, если мы в нем не ошиблись. Лет до тридцати, словом. У них могут быть любимые, семьи, свои дети, потомки – все равно. Реальная работа – тоже все равно. А когда они сделают себя, они уходят в Странствие.

– Приезжают, конечно, – с печалью добавил Элиезер. – Живут подолгу: вся Охрида в их гостевых домах. Обещают, что будем встречаться чаще, когда они постареют, а мы повзрослеем, но ведь мы тоже такие, как они. Поэтому каждый Странник – отец или мать всем школярам Республики.

– Я постараюсь… гм… удержаться, – пообещал я. – Но пока вот какое дело. Вы, кажется, упомянули гостиницы?

– Сию минуточку! – Миранда выхватила у Эли гитару и забренчала на одной струне. – Кис, Крис, Кристофер, отзовись!

Подкатил на велике паренек в стильном костюме: свитер, брюки гольф, башмаки с крагами. При велосипеде была коляска типа «люлька». В отличие от моих семитских испанцев, то был типичный белобрысый англосакс.

– Ого, пассажир! Садитесь и командуйте.

– Он новенький, – сказала Миранда, – ты уж выбери ему дом и стол получше.

– И этих… разменных талонов у нас нету, – сокрушился я, – надо было мне в монголь…флаере у стюардессы взять, ведь давала же.

– Не беда, они для проформы. Я свою полезность во всей наглядности вижу, в отличие от представителей свободных искусств. Держите животное покрепче, а то на повороте вывалимся.

– Это же… эксплуатация труда, – промолвил я чуть позже, хватая ртом взбесившийся воздух. – Рикша… так называлось. Человек едет на человеке.

– Чепуха, мне вовсе не трудно. Раньше тут были лошади, как у цыган, половцев и арабов. Но они стесняются портить газоны и мостовую, терпят, понимаете. Мы сочли неэтичным. Кстати, им и скучно было: весь день одно и то же. А нам, людям, – нет: на ходу уютно думается. Пока колеса вертишь, десять теорем в голове раскрутишь и снова свернешь. Может быть, потому я и без мотора так сильно разгоняюсь.

Он мигом домчал меня до гостиницы. От других зданий (коттеджи напрокат и частнособственнические, где живет несколько поколений одной большой фамилии) она отличалась куда большей распространенностью и тем, что походила на новую, но уже хорошо разношенную обувь.

Дежурная по этажу она же горничная, она же кастелянша и, судя по внешнему виду, родом из сотоварищества учениц, провела меня в нумер. Холл и гостиная, обильные мебелью практичных и удобных форм. В кресло не проваливаешься – оно держит тебя в крепких объятиях. Шкаф, кроме одежды и чемоданов, оказался способен вместить уйму не вполне понятной мне бытовой техники. Я повесил в него курточку, и он съежился от стыда за меня. В здешний комод можно было пристойно уместить и разложить по полочкам всю мелочь, которая пышным хвостом волочится за тобой по жизни: носовые платки и полотенца, бумагу и ручки, коллекцию марок и походный набор судков, моток проволоки, маникюрный набор, шкатулку с бусами и брошами, эспандер, набор для вязанья, лак для когтей и масло для усов, лобзик и бильярдный кий с шарами. Девушка долго перечисляла возможные применения его ящиков и отделений – видно, то был ее любимчик. Стол был пригоден для того, чтобы есть, пить, писать мемуары, заниматься слесарным ремеслом и уложить на зеленое сукно припозднившегося гостя. Буфет единственный изо всех славных представителей краснодеревного племени был укомплектован полностью – а именно теми штуками, что необходимы для парадного принятия пищи. Очевидно, потому, что путник не берет с собой такой посуды: фарфор легко бьется, а столовое серебро – штука увесистая. Спальня оказалась небольшая, с особенно высоким потолком и дверью-окном, из которого легко вывалиться утром прямо в сад со спелой черешней. Ванная, то есть санузел, наоборот, – низкая каморка, пахнущая душистым мылом. Отсутствие крупной лохани для тела оправдано наличием турецких и финских бань неподалеку. Кабинет (ого!) – книги на полках, футляры для свиткой и дисков, плоский дисплей некоего полупонятного и явно многофункционального назначения, откидные полки и сидение для ведения беглых записей, бюро для документов, кресло на винте и лежанка для кайфа. Вся обстановка не строила из себя ничего этакого, не выпендривалась и не воображала из себя музея древностей или модной лавочки. Рядом с ней можно было просто жить.

Но особенно умилила меня комнатка ближе ко входу, предназначенная для домашнего животного: с мягкой, гладкой, прочной и особо гигиеничной обшивкой, которая «дышала», с затянутым упругой сеткой окном, чтобы животное смотрело в него без опасения выпасть наружу и не скучало. Я запустил туда полусонную Дюрьку, налил ей в посуду молока, искрошил банан и взял клятву, что она не будет возникать, если горничная придет без меня с комплектом чистого постельного белья. А сам отправился на выгул и разведку рабочих мест: как-то стыдновато было получать сразу такой жирный аванс. Девушка посоветовала мне зайти в какой-то консультационный или координационный центр в самой школе, это за рекой, близко, даже пешком дойдете.

– Там что, ваше начальство? Командиры? Преподаватели?

– Преподавателей мы выбираем сами, по конкурсу. Хотя предлагает его и устраивает наш Центр: пожалуй, он и в самом деле командует, – задумчиво проговорила она. – Штук двадцать будущих выпускников, которых мы же и выбрали. Ведут учет нашим пожеланиям; когда и чему хотим учиться, где и когда работать. Они неплохо справляются, теперешние. Задаются вот немного.

Я медленно шествовал по направлению к резиденции их Центра, то и дело спрашивая дорогу, но больше впитывая новые впечатления. Раза два меня прокатили на велорикше, кроме того, одарили бутоньеркой, очень идущей к моему воротнику, угостили нежнейшим и «абсолютно некалорийным» мороженым, а потом булочкой, которая не только называлась калорийной, но и с присыпкой оправдывала это название. Я был взрослый – следовательно, особа привилегированная; чужак – значит, привилегированная вдвойне. Пейзаж теперь кишмя-кишел малолетками в возрасте моих новых знакомцев и даже еще младше, и чем дальше, тем больше они задавали тон. Въезжали чуть ли не на проезжую часть со своими дармовыми пирожками и напитками, срезали цветы, которые грозили вот-вот увянуть или просто выпадали из всеобщей гармонии, и ставили в высокие вазоны; стригли газон и отмывали плитку тротуара от грязи, скорее воображаемой, чем действительной. Ибо чисто тут было до невозможности. На каждом углу или перекрестке стояла закрытая беседка, где можно было избавиться от обертки, пустой пачки или грязного платка, а заодно и от того дрязга, что время от времени скапливается в твоих внутренних органах.

Однако пока я еще не дошел до заречья или, лучше сказать, междуречья (основная часть республики расположилась в дельте реки, впадающей в озеро, и представляла собой остров), все еще было в пределах нормы, даже растения. Здесь же юные хозяева были не на приработках, а у себя дома и потому не в пример более разнузданны.

Первое, что я узрел – парочку семилеток, поливавших цветы из шланга; вернее, поливал один, а его напарник периодически пытался выхватить орудие труда из рук сотоварища. Вода щедро орошала их самих и прохожих, но никто почему-то не протестовал и не обижался. Кусты здесь подстригали, судя по творческому почерку, либо они же, либо их братья по духу: бордюры цветников и кайма аллей были с минимальными травмами для растений превращены в клубки драконов и шеренги инопланетных чудищ. На покрытых дерном спортплощадках сражались в «высокий» и «низкий» мяч. Во время первой игры пачкались в основном руки и лица, в процессе же второй игрок имел шанс вываляться во влажной грязюке с ног до головы, потому что брать подачи приходилось на уровне земли. Трава была так хорошо выдрессирована, что и в такой переделке оставалась яркой и невредимой, едва пригибаясь, чтобы сразу выпрямиться.

Еще дальше несколько сопляков обихаживало штамбовые розы: дело серьезное и вольностей не терпящее. Сзади них был пластиковый купол, под которым на больших белых плитах стояли плетеные столики и стулья. Между посадочных мест рос буйный укроп, почти их закрывая. Называлось это заведение вегетарианским кафе «Навуходоносор», каковой царь был изображен на вывесках двояко: на указателе – в виде кедра со всем кафешантанным меню в широких ветвях, над аркой входа – на четвереньках с пуком эстрагона во рту. Почти по Библии, однако.

Детские ясли тут назывались либо «У папочки Фредди Крю», либо «Инкубатор», либо «Выгул молодняка». Около последнего с полсотни юрких и азартно вопящих ползунков упасалось четырьмя юными нянюшками.

Костюмы здешних обитателей явно были не в порядке, но до меня только сейчас дошло, почему: они использовали один и тот же цвет, экологический, пронзительно зеленый. Фактура ткани и пряжки-пуговицы тоже стандартные, но разнообразие покроев, фасонов, способов ношения было вопиющим. Похоже, это был полигон всесветной моды, где возможности материала обкатывались до дыр.

Посреди широкого поля, на холме высоком, возвышалось удивительное розово-сиреневое здание, сложенное из детского набора «Юный архитектор номер десять», – плоские корпуса с переходами, полуовальные в продольном сечении башенки и куполообразные перекрытия в форме кормилицыной груди. На самой высокой башне реял зеленый флаг со смеющимся синим глазом в середине.

– «Святого Патрика» вывесили, – сказал один из юнцов мне в спину. – Праздник потому что.

– Какой? День ирландской независимости? (Я наскреб в своей голове малую толику исторических фактов.)

– А, это вы из-за костюмов так решили. Нет, Айрин Зеленый в свой майский день бесится в личном анклаве, со своим личным флагом. И бесится гораздо масштабнее. Нет, перед вами маленькое торжество, чисто школьное.

Я обернулся, чтобы меня не упрекнули в невежливости. Собеседник мой имел за плечами лет двадцать или двадцать пять, был очень высок, длиннолиц, черные волосы торчали как палки, а кожа – точно натерта соком грецкого ореха. И при всем том обаятелен, как, впрочем, и все здесь. Какая-то особая слаженность душевного и телесного здоровья, беспримесность как бы некоего трудноопределимого этнического типа.

– Так флаг…

– Это наш школьный императорский штандарт. Вывешивался вначале в знак пребывания одной особы в своей резиденции, а с некоторых пор – вообще когда приспела пора ликовать. Наряды сегодняшнего дня – вариации на тему флага. Вглядитесь – на всех бляшках и умбонах стилизованный вещий зрак.

– Да какой праздник-то?

– Вон, посмотрите в ту сторону, сударь мой.

Рядом с нами уже столпились расфранченные зеленые стрелки. Вдруг я услышал залихватскую барабанную дробь, двери ближайшего здания распахнулись, и десятка два школяров-подростков выволокли вперед ногами здоровенный ворсовый ковер, скатанный в трубу. Расстелили – он был добрых пять на пять метров – и шлепнули прямо на мостовую передо мной. Я попятился; но сзади набежала с ликующими кликами первая волна зрителей и тяжелой рысью прошлась по полотну от края до края. На другом берегу я отстал и любовался уже со стороны, как они прокатились назад. Тут в них врезался велорикша, отчаянно дребезжа своим звонком; кто-то запиликал на окарине, застучал в бубен – и вся орава во главе с мастерами начала отплясывать на ковре тарантеллу.

– Диплом сдают, – пояснил мой знакомец. – Два года по вечерам всей артелью узелки вязали. Триста тысяч на метр квадратный, такое только детские пальчики умеют.

– А зачем его топчут?

– Затем что вроде персидского. Неделю так полежит – станет мягким, гибким, плотным; тут его помыть, почистить – и в дело пустить. Да это что! Прошлый раз специально слона привозили. Но то был диплом о высшем образовании, они куда прочнее.

– Эталон изготовили?

– Причем уникальный, – он поднял указующий перст кверху, – Разрешено размножать со ссылкой на оригинал и не более чем дважды. За худшими в очередь становятся. Ну, уже все грудные младенцы получили по ковру в дом, теперь и под центристов подостлаться можно.

– Это координаторы, да? Простите, где они заседают кто это вообще – Центр?

– Центр – это я, – сказал он официальным голосом. – То есть я куратор по точным наукам. Разрешите представиться: Шейн. Так какова ваша нужда, пришелец, и столь ли она неотложна, чтобы…

– Ищу работу.

– Никак и впрямь подперло, – он обозрел меня всего, от маковки до пяток, присвистнул, и остатки официоза слетели с него, как тополиный пух с ветки. – Давно вы тут осматриваетесь?

– Первый день.

Он свистнул вторично, куда дольше и громче.

– Заняться у нас, положим, найдется чем, только держать вас за тунеядца, я думаю, будет менее накладно. Тип образования?

– Спортивно-гуманитарный.

– Тогда вам, скорее всего, к специалисту по наукам неточным и приблизительным. В этой роли у нас подвизается некто Джозиен, и если я представляю Истину, то он есть Добро и Красота в одном лице. Нынче он выходной, но я знаю, где его отлавливают, причем доля вероятности составляет девяносто три и одну сотую процента. Там будут и специалисты по спортивной медицине и искусственному природоведению, что весьма для вас удобно. Итак, Клуб Поло. Вон то здание в форме полумесяца, видите?

Я видел, но еле-еле. Зрение у него было поострее, да и ориентировался он у себя.

– Ну ладно, вам всякий укажет. Спрашивайте «Везучую Подкову», если не поймут. Я, к сожалению, занят.

Сожаление было нелицемерным: немного позже я понял почему.

Добрался я вполне самостоятельно. Клуб был в одном крыле здания; другое занимала редакция газеты «Кентавр», чьей продукцией были завешаны все стены. Выпуски были выполнены в три краски (что дает, при нормальной сноровке, всю палитру), название варьировалось. То это был «Centauros», то «Китоврасъ» (с натуральным ятем и стилизован под кириллицу), то вообще «Полкан». Чтоб читатель не свихнул свои мыслительные способности, рядом с названием была изображена северорусская глиняная игрушка: полудядя в высокой черной шляпе и рубахе в горошек – полуконь, серый в яблоках и с раскудрявым хвостом. Был номер, сделанный на классическом северобедуинском наречии. То ли вопреки, то ли согласно исламской традиции на заставке была изображена крылатая кобылица с головкой жгучей восточной красавицы, и называлось все это, разумеется, «Аль-Борак», по имени небесного коня пророка Мухаммеда.

В самом клубном помещении никого ровным счетом не было. Ясно, почему: все обретались на трибунах с внутренней стороны лунного серпа, или подковы, кому как угодно. На поле играл смешанный состав: люди и кони. Зрелище, как я понял из реплик, нечастое и как вывел из собственного опыта, опасное. Поло, или човган, вообще игра не для слабонервных, но людо-конское равноправие сделало из нее чистое смертоубийство. Всадники с Т-образными клюшками обходились, однако, без седел и даже недоуздков, а скакуны постоянно пытались отбить мячик копытами или схватить в зубы.

Игра была не командная, каждый сам за себя, и я заподозрил, что интересы верхней и нижней половинок химеры тоже могут не совпадать. Также я, между прочим, отметил, что зеленый цвет одежды не фигурирует, ибо окончательно слился с природной гаммой: землица была мягкая и еще дополнительно разбита копытами.

– Простите, кто здесь Джозиен? – смущенно обратился я в пространство.

Действо оборвалось как по волшебству.

– Саттар, заступи мое место, теперь это уж точно меня! – крикнул один из игроков куда-то в трибуны. Соскочил с коня и направился ко мне, слегка улыбаясь навстречу и тем еще более усиливая мой конфуз.

– Простите, я вовсе не хотел мешать игре.

– Пустяки, Саттар рад по уши, что ему выпал шанс. А вы – новичок и гость. Джошуа, верно? Мне Шейн насчет вас передал. Не удивляйтесь – мы, школьники, сообщаемся между собой быстрее, чем племена Вольной Степи, даже чем цианы.

У него были жесткие черты лица, нос с горбинкой и высокие скулы, будто вытесанные топором, или (если соблюсти этнографическую точность) томагавком. Изжелта-смуглая кожа и черные, как у Шейна, волосы, в которых отлично бы смотрелось орлиное перо, но на деле торчала лишь долгая, коленчатая травина с колоском на конце. Пырей, наверное.

Времени тратить он не любил, и я должен был с ходу, прямо тут, немного отступя от клокочущих азартом трибун, выложить перед ним свой послужной список. Естественно, с купюрами и недомолвками.

– Говорите, одно время вы занимались с молодежью. Сказки и истории. И удивляетесь, что получалось неплохо при отсутствии настоящего гуманитарного образования, педагогических наклонностей и прочего. Нет, обучать нас спорту или приемам ближнего боя незачем, как раз на это ваших познаний не хватит. А вот, вопреки всему, что вы на себя наговорили, не приходило вам на ум, что вы прирожденный учитель?

Помню, как меня потрясла интонация этого слова – он произнес его почти так же благоговейно, как моя Джанна, мой собственный маленький рай в карманном аду…

– Преподавать нам факты есть кому, тем более что мы часто и очень эффективно пользуемся неживыми носителями информации. Факты вообще можно уложить в черепную коробку, как мануфактуру в сундук, главное – чтобы места не захламляли. А вот учить – не поучать, но учить учиться – иногда вообще некому.

– Я почти неуч.

– Тот, кто знает о себе такое, уже наполовину мудрец.

– И я не имею никакого желания водительствовать.

– Прекрасно, упорствуйте в том и далее. Неистребимый порок наших вольнонаемных профессионалов – страсть к лидерству в своей сфере.

– Вы не поняли. Я тоже самолюбив не менее ваших потенциальных лидеров.

– Если вы любите себя – вам легко будет полюбить и других. А полюбив – научить открываться знанию так же непредвзято, как делаете это вы на протяжении ваших странствий.

Кажется, он прорвался сквозь мои экивоки к сути моих приключений – той самой сути, которая не была еще понятна мне самому.

– Наполнить кувшин легко, если в его дне нет отверстия и если он не набит доверху камнями или песком. Но откуда мне знать, какие кувшины вы мне дадите?

– Вот такие слова и есть учение, которое нам нужно. И ничем иным вы наш хлеб не оправдаете.

Я, конечно, был олух, когда согласился. Был еще больший олух, когда позволил себе увлечься. И остаюсь до сих пор и навсегда безнадежным олухом, потому что не жалею обо всем этом нисколько.

Итак, мы ударили по рукам, и Джозиен вернулся на поле боя, взяв с меня слово, что я приду завтра туда-то с утра пораньше разведать обстановку, пока у детей что-то вроде каникул.

Прибыв в гостиницу, я придирчиво рассматривал себя в зеркале прихожей: серьги, штанцы, сапожки… Достал из куртки знак трансферта, снял стрелки – какой я психист нынче! – и надел. Когда он высох, стало видно, что он стал совсем охряным. Выходит, вода в озере покрепче щелочи, как это еще в ней рыба плавает и лошади купаются. А, кстати, что такое вообще этот трансферт – человек, процесс или сама тряпочка поперек волос? Хоть к Руа беги спрашивай.

Потом я сунул его назад в шкаф, закрутил волосы в узел и повертел головой, чтобы рассмотреть свои блескучки.

– Учитель, называется. Дюрра, представляешь, перед тобой самый всамделишный учитель этих вундеркиндов. Что-то не ощущаю: как был опереточным красавчиком, так и остался. Все вокруг меняются – и ты, и Сали, и даже Агнешка. Один я такой же, если, конечно, костюмов не считать.

– Верно, хозяин: ты не меняешься, только что тогда такое – меняться? Что такое «ты» и что такое «я»? – Дюрра выползла из своего закутка и приникла к моей ноге. – Каждый живущий, будь то зверь или человек, меняет свое тело несчетное число раз в течение земной жизни. Поистине, мы – это персть земная. И это перемена. Мы меняем одежду – и это не более чем смена кожи. Мы уходим из одной земли в другую, меняя обстоятельства нашего бытия – как нашу защитную оболочку. Но разве это влияет на ощущение нами нашего «я»? И если даже мы изменим свою природу, назовем себя иначе, на самую свою смертную душу покусимся – может быть, то, что мы есть, останется непоколебимым? Может быть, все, что мы привыкли считать собой, – не более чем одежда?