Текст книги "Карнавальная месса (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

– Вроде местный я, – проговорил я наконец, – родные места повидать захотелось. Зовут Джошуа.

– Ага. Это, как говорится, «по небу полуночи Джошуа летел и песню о родине пел». Так или я перепутал? – он хулигански свистнул сквозь бороду густой желтой слюной и сшиб хилый цветочек.

– А твое как поименование, чудное дитя природы?

– Называюсь я Саул Хайам, то есть Саул Палаточник, по моему ремеслу или, скорее, хобби. Наловчился полотно ткать старинным способом, из овечьей пряжи и конского волоса. Лучше бы из верблюжьего и козьей шерсти, но это в проекте, когда разведем. Потом семейные кроят мою работу на разный манер, ну и шьем, когда скоты позволяют. Добро еще, я не один на всех них – три подпаска со мной и пятеро собак.

Он неопределенно махнул рукой поверх овечьего эскорта.

– Патент выправил. Сейчас у городских это модно – жить на природе, в простоте и дискомфорте, особенно когда самая жара стоит. Так я со своего приработка больше чем с главной работы имею.

– Городские?

– Ну да, из мегаполиса.

Слава Богу, а то я в очередной раз решил было, что меня занесло не в ту степь…

Потихоньку мы дотрюхали до Сауловой кошары – так в древности называлось помещение для овец. Сам он тоже в своей палатке не жил, дом у него был один со скотиной, просторный и зимой, наверное, теплый, а теперь – замечательно прохладный. Зимой? Я обнаружил, что не сомневаюсь в наличии здесь этого старого времени года, о существовании которого даже и в моей кочевой жизни не подозревал. Хм…

Внутри оказался прелестный примитив: закопченный очаг, лежанка, сплетенная из прутьев, накрытым войлоками, по стенам всякие бурдюки, герлыги, тазы и конская сбруя. Собаки, побрехивая с большим чувством собственного достоинства, загнали овец за загородку и улеглись у очага. Хозяин сварил аппетитно пахнущую бурду, накормил собак, меня (я почти не хотел есть, укачало в полете) и поел сам.

Через часок мелкой дрожи во всех мышцах и зубовного скрипа костей я приобрел интерес не только к своему ближнему окружению. Через отогнутую полу кошары с моего лежачего места был виден целый палаточный городок: темная ткань покрышек была расцвечена метровыми рисунками в то ли индейском, то ли египетском стиле, шесты и порожки были полированные и блестели, а кошмы, которые заворачивались кверху валиком, – с ковровыми кистями.

– У тебя под боком красота. Кемпинг, что ли?

– Нет, семейство проживает. Вместе с овцами им не очень интересно. А скотине совсем неинтересно, как ткацкий стан стукает: от этого сон плохой и удои снижаются. Еще мы к нему моторчик приспособили, так вообще.

– А большое у тебя семейство?

– Шесть жен и пятнадцать голов ребятни. Завтра увидишь.

– Ого! И все твои?

– Нет. Только, чур, не проболтайся; они-то думают, что мои!

Разговор становился интересным. Я присел на матрасе (до этого я пренагло на нем валялся, не смея даже приподнять голову).

– Слушай, Саул. Считай, что я полный тупица, что у меня провалы в долговременной памяти и полное отсутствие оперативной. Словом, я никак не врублюсь в здешнюю внутреннюю политику. Города есть, от тебя слышал, и дороги тоже, хотя практически пустые. Климат отчасти сменился. А правительство?

– Нынче у нас консультативная монархия, Король Иешуа Сальватор Первый и Совет Двенадцати. Еще всякая многоступенчатая администрация и бюрократия, но этих мы с обеих сторон придавливаем, чтобы не разводили свою заразу. Они после беспорядков из-за королевского воцарения стали осторожнее.

– Так беспорядки все же случились. Бдительные или Марцион?

Он помялся-помялся и потихоньку стал вырисовывать передо мной логически стройную картину.

После моего торжественного испарения в воздухе пещерные жители разделились. Группа, что хотела изнасиловать Сали, сделав из него короля-чудотворца, осталась в большинстве; правда, она слега разочаровалась в своем разноглазом вдохновителе, и это дало моему мальчику дополнительные шансы.

Однако меньшинство (те самые умеренные и либералы) заметно усилилось благодаря выступлению Якуба, Шимона, Нафана и иже с ними. И хотя последние думали только о том, чтобы физически защитить «королька», вышло как-то так, что вокруг них сгруппировался мощный блок политических меньшинств. Типичный эффект снежного кома. К ним тяготела и молодежь, которая не желала ни вариться на политической кухне, ни накачивать боевые мышцы; пожилые люди, которым возня «крайних» была вообще безразлична; ну и, безусловно, все три асетевых и антисетевых элемента: монастыри, психолечебницы и тюрьмы, которые переструктурировались изнутри наподобие Донжона. Последнее оказалось решающим. Диктатора не свергали, он сам как-то понемногу поистратился вместе с капиталами, накопленными им в банке. И тогда на арене утвердился Сали – и его Двенадцать советников.

– Меня тоже звали, но тринадцать – неудачное число, – шутил Саул, Бог его знает, насколько серьезно.

Ну, когда до неозилотов дошло, что ложку пронесли мимо, что они вообще оказались не у дел и вот-вот выпадут в осадок, их охватила паника. К сожалению, костяк организации был еще крепок, и на него к тому же поналипло всякой государственно-партийной грязи: Бдительные, охвостье старого парламента, всевозможные части особого назначения, ну и промышленный клан нашего друга Марциона, что лидировал в области электроники. Все они координировались через Сеть и в конце концов научились не то чтобы ею управлять, это невозможно в принципе, – но отключать отдельные второстепенные фрагменты.

– Полисы ведь практически во всем зависели от Сети: обогрев, вода, питание, полное управление климатом. И вот они стали превращаться в мертвые глыбы, – говорил Саул. – Зато природа начала помаленьку отходить от шока.

– Тогда и начался массовый исход?

Он качнул своим колпаком:

– Тогда началась перекачка сил. Массам было все равно, кто виноват: они желали, чтоб им вернули их привычную скорлупу в целости-сохранности, а сделать это могли только марциониты. Или притвориться, что делают. Двенадцать же – первого не могли, а вторым брезговали.

По его словам, между обоими сторонами началась перестрелка и демонстрация подручного шанцевого материала.

– В городах вырезались целые семьи, и бесполезно было выяснять, кто это сотворил – «наши» или «не наши». Ну, я набрал полные руки беспризорников, вывез их, когда внутри еще было горячо, и наладил натуральное хозяйство. Конкуренции и погони в то время не было – потому что в природе, напротив, впервые настал полный минус.

– Значит, Сеть могла влиять на саму дикую степь, – вслух подумал я.

– Пришлось обустраиваться в темпе, – продолжал Саул. – Овцы были дикие, производителя я одолжил в одном аббатстве, лошадку – в другом, собаки пришли сами. С соображаловкой оказались. Первые месяцы жили мы почти что на подножном корму, отощали, а весной и трава выросла, и ягнята появились, и шерсть можно стало стричь – ну, милое дело!

– А с мегаполями что сейчас?

– Переключились на солнечную энергию и артезианские скважины. Механика действует вполсилы, но ведь и народу там стало меньше. Многие привыкли кочевать за время великой передряги и теперь не желают возвращаться.

Как я понял, палаточные городки беженцев были вынуждены часто менять расположение, военизированные отряды той и другой сторон сделали это своей тактикой, а для многих монахов это была глобальная стратегия: кроме того, все они отродясь умели существовать вне Сети и учили тех, кто был принужден к этому обстоятельствами. И позиционная война выдохлась просто потому, что ни один человек сам по себе, отделенный от Сети и тем самым от других, не мог и не хотел воевать. «Даже Марцион, – говорил Саул Хайам. – Он же торговец по своей утробной сути; раскаялся, теперь курирует производство автономных микроволновых печей и утешается во глубине души своей тем, что они вредные».

На этом пассаже его просветительская миссия закончилась. Он долго и охотно описывал мне своих овец, собак и лошадей, прочувствованно – те книги, которые привозили ему каждую неделю на роллере, со скупой гордостью – свое малое человеческое племя, но о «событиях» с тех пор цедил сквозь зубы. Раз сказал – и довольно с вас, Джошуа.

Вообще он меня как-то автоматически зачислил в свою фамилию, а я не имел ничего против. Кислое кобылье молоко, плоский и пресный хлеб, поутру еще теплый, сухой овечий сыр вприкуску с диким луком оказались вполне съедобны, особенно по контрасту с кухней «массы Френзеля». Я с удовольствием постигал высокое искусство объезжать пыльные стада и натаскивать молодых собак, трепля их за загривок в виде поощрения. (И какие же они были от природы умницы, понимали с полуслова, только покажи!) Принимал окот, стриг и мыл волну. Смею сказать, что я почти не ранил овец ножницами, и пастухи наперебой меня хвалили. Однако я не задавался: каждый из них зато умел раздеть овечку за минуту, и все руно сохраняло ее форму так точно, будто это была шкура.

Женщины, которые готовили еду и обихаживали нас, вид имели отнюдь не угнетенный, а пареньки и девчушки ни с какой стороны не смахивали на сирот. Одеты они были уж понаряднее своего патрона. Молодая мамаша, что каждое утро плескала мне на руки и шею слегка подогретую воду, была наряжена в замшевую попонку с бахромой и деревянными висюльками на шнурках и такие же штанишки, которые чуток не доходили до круглых коленок. Недлинные волосы ее выгорели до полной потери цвета, а глаза все время смеялись.

Самое лучшее время были вечера, когда мы собирались в кошаре у котелка с чаем, куда были щедрой рукой добавлены коровьи сливки, соль, масло и перец с гвоздикой, – и беседовали о самых разных предметах. Саул, мудро кивая в такт нашим неторопливым рассуждениям, перелистывал страницы одной из своих любимиц форматом ин-кварто, испещренные узором письмен. Я уже успел оценить его горделивую осанку и редкую образованность – в этом он был на голову выше всех нас. Холостые подпаски слегка заигрывали с самыми молоденькими из жен, дети возились со щенками и ягнятами – а я был спокоен и умиротворен: нечто перестало окликать меня, оно стояло совсем близко и дышало мне в душу ароматом сандала, благоуханием вишневой смолы. Я шел к нему, ни двигаясь с места.

Да, вот что меня все же точило изнутри. Я один изо всех, пожалуй, чувствовал пределы небесного свода, какую-то преграду, что нависала над нами день и ночь. Там, у Самаэля, я часто бывал в колодце, открытом прямо в нее, выходившем на обнаженный сектор, знал ее нрав, и теперь моему обостренному нюху достаточно было одной чужеродной молекулы, чтобы начать задыхаться в духовной астме. Однако высокоинтеллектуальные разговоры с Саулом, беседы об искусстве с его женщинами, уютные картинки неприхотливого здешнего быта приподнимали край преграды, и свежий воздух приходил ко мне.

Во время вечерних посиделок речь не однажды заходила о Сали.

– Ведь он ничего не делает наш молодой король, – говорила старшая жена. – Просто в его присутствии неохота делать дурное.

– И людей не ищет: к нему приходят сами, да такие, каких наша земля вроде и позабыла рождать, – откликался один из пастухов.

– Это не такое чудо: что мы раньше знали о наших окраинах? – отвечал ему другой. – Только ты не думаешь, что мы уж больно его взялись почитать, нашего первого Сальватора? Сначала так не было, а теперь все к нему тянутся со своими проблемами, будто он един во всех лицах.

Но эта тема как-то быстро сникла под взглядом под взглядом Саула Хайама, который возвышался над своим каллиграфическим гроссбухом истовый, будто мулла в мечети, – и больше на виду не появлялась.

А несколько дней спустя за мной приехал роллер с коляской. С седла соскочил юноша, своей гладкой кожей, темной шевелюрой, усиками и узким разрезом глаз напоминавший мне старинный миниатюрный портрет на ветке одного из наших общенародных генеалогических древ. Он слегка поклонился Саулу и сообщил всем нам, что Джошуа Раббани желает видеть сам король. Именно теперь, когда я пообвыкся сколько-нисколько и начал входить в курс дела!

Ну, я вырядился получше: в заработанные собственным потом и мозолями кожаные штаны и куртку. (Такие же точно, хотя менее потертые, были у самого посланца, а я не хотел ударять перед ним в грязь лицом). Джемпер, поддетый вниз, был связан из моей личной шерсти одной из Сауловых домочадиц. Если кто что-то не так подумал – речь идет о натуроплате, а не о том, что я сам баран. На теле у меня были чистая белая майка и панталоны, чтоб не терло и не кололо, в ухе сережка, а в нагрудном мешочке – трансферт. Что-то удерживало меня от того, чтобы казать его всему свету за пределами моей кошары.

Мой родной полис находился неподалеку от нас и внешне изменился не очень: больше стало живой зелени, самокатные дороги остановились, зато забили ввысь фонтаны, заструились ручьи, и на каждом перекрестке между низкорослых яблонь, груш и айвы крутилась водяная брызгалка.

– Вода не пропадает, – объяснил мой сопроводитель, не отворачивая головы с дороги. – Стоки фильтруются, возвращаем ее такой же чистой. А что сады развели, так это деткам на варенье. Сплошная выгода.

Глаза у него оказались юморные, к нежно-смуглому цвету лица в самый раз был бы зеленый тюрбан, а на бедре, там, где болталась длинная цепь с декоративными замочками, еще лучше бы смотрелся меч с узорной цубой или сабля с агатовым шариком в прорезной рукояти. Это напомнило мне один неизгладимый эпизод, тем более, что и день был в полном своем сиянии. Ха!

Тут мы подъехали. Королевские апартаменты не уступали даже моей собственной квартире домонастырского периода. Особенно хороши были тяжелые гардины, создающие прохладу летом и тепло зимой, и подсвечники вместо мертвенно-голубых ламп. Церемониал встречи был упрощенный: Сали прыгнул на меня из-за портьеры, как котенок, и повис на шее, а потом потерся своим мокрым носиком и щеками о мои. Вообще-то он заметно вырос и стал ростом едва ли не с меня, но в плечах как следует не развернулся. Его выучили респектабельно одеваться: костюм из хорошей шерсти, галстук в тон, а не насупротив тона, платок уголком заткнут в нагрудный карман, бутоньерка – в петлицу, а остроконечные лакированные калоши были украшены небольшими серебряными пряжками. На пальце красовалось тяжелое кольцо с резной аметистовой печатью: кроме шуток – государственной! В качестве серьги ему служил скромный «гвоздик» с бриллиантовой шляпкой. Он стильно и коротко подстригся, но выглядел, как ни странно, все той же ряженой девчонкой.

– Ну, как ты здесь?

– Царствую, брат мой, царствую. Знаешь ведь. Я тебя нарочно оставил выдерживаться и обрастать шерстью и слухами, чтобы не объяснять пустяки. Вот о Дюранде своей что не спрашиваешь?

– А ты об Агнии? Я думал, Дюрра …

– Нашли ее уже без вас обоих, грустную, обескураженную какую-то. Но – здорова. Стоит сейчас в деннике, выходящем на солнечную сторону, мы ее чистим, холим, поим аквой дистиллятой и кормим лучшим маслом. Машинным. Я с ней часто разговариваю. Так что Агния?

– Оправилась настолько, что родила. (Кого, я не описал. Вообще он спрашивал будто из чувства долга, и я заподозрил, что он и так все знает – или почти все.)

– Мутагенез, – сказал Сали с умным видом. – Встряска генетического аппарата. – У нее же с самого начала были нелады именно с наследственностью, твой Дэн задним числом докопался. Тебя как, сначала кормить или сразу брать в оборот? Повар у меня исключительный: практиковался в буддийском монастыре. Соя во всех ста видах и двух сотнях подвидов, перемежаемая чечевицей.

Я был не понаслышке знаком с этими мастерскими подделками под рыбу и мясо, но не видел в том проку. Хочешь, чтобы тебе стал неприятен вид живого существа у тебя на тарелке, так зачем его имитировать? Так и сказал.

– Мораль скотовода.

– Добрый пастух хорошую овцу не прирежет, а если ей или ее ягненку все равно не жить…

– Уволь от разговоров. Так чего тебе подать?

– Отварной картошки в чугуне, и побольше. И, знаешь, давай-ка все сразу – и есть, и говорить, а то ты меня совсем заинтриговал!

Мы перешли в столовую. По стенам сплошные фарфоровые и хрустальные посуды, в буфете – бывшие диктаторские серебряные ложки, вилки, пивные кружки и крюшонницы, а на скатерке – закопченный глиняный горшок, покрытый лепешкой. Повар явно понимал в деревенской кухне и был куда как скор на руку. И вот мы запускали в эту махину вилки, а потом, когда поостыло, и просто пальцы, – и разговаривали.

– Ты мне вот зачем нужен. Я их разбаловал, моих конституционных граждан. После победы – коалиционное правительство, отпущение грехов и тому подобные прелести. Люди Совета у меня замечательные, умельцы в своем ремесле. Я при них работаю вроде как непредсказуемым фактором: сглаживаю нелицеприятности в документах, амнистирую тех, кого закон не позволяет, внезапно скручиваю с места тех, кто к нему уж очень сильно прирос и присосался, – ну, ты представляешь. Суть фокуса в том, что если подобное решение примет официальный орган, это создаст прецедент, на который чуть что можно ссылаться. А если король, сам лицо уникальное и беспрецедентное, сделает это же – исключение так исключением и останется. Вот и все, для чего я хочу существовать. Но вот парламент мой… Требует, чтобы под лупу моей непогрешимости помещали каждое пустяковое решение. Горы бумаг, в которые приходится вникать! Право короля – казнить и миловать, а не ворочать потными мозгами над очередным плодом кабинетных ухищрений. И ведь, поросята, нарочно всякие детали добавляют в уже выверенные Советом формулировки. Вот и приходится чуть что в Совет обращаться. Так и бегаю от парламента к Двенадцати и обратно. Ты ведь слышал о гражданском мире? Я и Марциона помиловал. Теперь он и его люди уж такие скверноподданные, прямо пол передо мною лижут, как перед богдыханом. Совет им ничто, секретари и заместители мои – прах суть и в прах обратятся… Ну, всё. Я решил – ухожу в бессрочный поиск. Невесты. Королю необходим наследник, которого с нетерпением ждет вся его родня и заранее ликующее простонародье. Скажи, ведь неплохо Юсуф меня надоумил?

– Наверное, не меньше меня в детстве сказок перечитал.

– То-то и оно. Все Двенадцать такие вольнодумные и больно умные: вот пусть теперь и будут совокупным регентом. Управляйтесь, родные мои, с парламентом и плебсом, как можете, у тех-то, на ваше счастье, щита больше не будет. Наладите дела – вернусь, пожалуй.

– А отпустят тебя? Они же вроде твоих опекунов.

– Двенадцать – конечно.

– А народ?

– С тобой и только с тобой, братец. У тебя же стойкая репутация героя и святого. Поддерживается она твоей жертвой и двоекратным исчезновением с последующим возникновением. Это для нас куда как распрекрасно. Дюранду, конечно, тоже возьмем.

– Как бы здесь без тебя пятколизы не возобладали, – усомнился я.

Сали помотал головой:

– Особенности здешнего мироустройства, – пояснил он в перерыве между двумя кусками, – таковы, что все благие тенденции распространяются гораздо быстрее, чем скверные и разрушающие. Принцип Щита Ахурамазды, как говорят мне кое-какие священнослужители.

– Против Стрелы Аримана. Некий врач из сумасшедшего дома говорил, что это у тебя такая аура.

– Я ее приношу, а ты создаешь и оставляешь.

– Снова смутные дифирамбы, ну их!

– Если б вот не крупный довесок в виде одной мерзкой штуковины…

– Сети, – догадался я.

– Ага, ты тоже почувствовал… Так и вообще никаких хлопот не было бы и не предвиделось. Идти против нее по всему фронту мы не можем и не умеем. Ну что, согласен нам помочь?

– Спрашиваешь!

Упокоили меня, всеконечно, в парадных покоях. Шик-блеск, особенно после Саулова овечьего загона. Розовое масло и лаванда вместо добротного запаха дубленой шкуры и овечьих шариков. А кровать! Подозреваю, что Сали сбагрил мне свой династический одр с короной над балдахином, ступеньками, пышными пуховиками, на которых того и гляди схлопочешь себе искривление позвоночника, и потрясным фаянсовым сосудом в золоченой гербовой лепнине. А сам роскошествовал в комнатке для охраны на кушетке с подлокотником.

Поутру он заявился ко мне, с грохотом волоча одной рукой сервировочный столик, а другой – два умеренно больших рюкзака. Взгромоздился на ложе и начал теребить меня за уши и за нос, а я спросонья ныл и отбрыкивался, пока не сообразил, что это же не Саулова ребятня, а он, друг мой сердечный!

– Слушай, а рюкзаки зачем? На Дюранде едем, – говорил я, поспешно умываясь и чистя зубы. С поры моего восхождения всякая заплечная тяжесть стала мне подозрительна.

– Для экстремальных случаев, я ведь люблю все предусматривать.

На нем уже были его любимые и заветные шортики с бахромой, хотя, по зрелом размышлении, более скромный их вариант. Поверх них болталась рубашка явно с более широкого плеча, доходящая до середины бедер. Фамильные кольцо и бриллиантик остались: так и сверкали от удовольствия, что прибились ко свойской компании.

Дюранда приветствовала нас радостным пофыркиванием. Должно быть, она поняла, что вернулся хозяин, когда ее начали обихаживать и раскочегаривать. Вся она стала гладкой, лакированной какой-то, и прямо лучилась нерастраченной солнечной энергией. Я подумал, не проверить ли, как изменилось ее внутреннее содержание и не стало ли еще больше походить на анатомический муляж, но не рискнул: тем более самочувствие у нее было хоть куда.

Проводы были кратки: его расцеловали, мне сделали ручкой. Среди немногочисленной толпы скромно стояли ребе Шимон, наполовину вылезший из бороды, реб Нафан, обутый и приглаженный, Якуб в наиреспектабельнейшем сером галстуке и штиблетах из тонкой кожи, два-три чалмоносца и дама средних лет, довольно бесцветная. Трубок, серег с висюльками, мечей и прочей романтической бутафории не наблюдалось. Поэтому я так и не понял, кто из Совета подстроил мне ту первую конфузность и они ли то были вообще.

Мы тронули с места, плавно набирая скорость, и полетели. Дюранда явно соскучилась по быстрой езде, и ей даже не приходилось управлять – сама чуяла невидимую нам цель, как борзая.

Так мы ехали по знакомым местам, далеко не таким безотрадным, и ветер пел нам старые песенки.

– Слушай, а ради чего мы так и сидим с горбом? – кивнул я на свой заплечный мешок. Он не висел за плечами, понятное дело, иначе как бы я управлял, но вместе с Салиным отягощал собой переднее сиденье.

– Чтобы не забывать, что мы выехали навстречу приключениям, – важно сказал мой братик. – Как паладины короля Артура.

Приключения, уж точно, назревали. Это я понял, когда мы миновали Донжон (а где он раньше был, ведь совсем в другой стороне?) и свернули под шлагбаум, который перегораживал до боли знакомую мне трассу.

– Слушай, брат, я ведь на этом месте уже два раза ловился. Однажды меня подцепил Разноглазый, а до того…

Я оборвал себя. Неясно, что он обо мне знает, что нет, а Лес и Руа, чего доброго, и вообще были из области сновидения.

Сали глубокомысленно кивнул:

– Да, здесь такая дорога – анизотропная. Это потому, что на ней стоял древний Княжгород. Ты слыхал про города, которые в тяжкий для себя час отразились в воде и в ней исчезли? Винета. Китеж.

– Нет, мальчик. А он тоже город из таких – зеркальных?

– Сали кивнул.

– Знаешь, в чем их загадка? В тех местах, где есть зеркало чистой воды, соединяются пространственно-временные клаузулы. Это естественные окна на границе миров, и через них ты можешь перейти из твоего мира в любые другие.

– Погоди, я, кажется, вспомнил. Винета ушла на дно из-за корыстолюбия ее жителей. Это еще описано в сказке про диких гусей, верно? Китеж спасался от врага. Кёнигсгард был разрушен по-взаправдашнему, и рядом с ним не было никаких водоемов.

– Чистая вода есть и под землей, целые моря. Если человек создает на земле прекрасное, он тоже рождает окно, – быстро и монотонно говорил Сали. – Дурное – тоже окно, в пагубный мир, – но не такое властное. Если нечто отразилось в зеркале воды и прошло через окно, здесь его можно и убить, но оно будет жить в своем двойнике. Время там отсутствует, потому что там зародыш нового времени и нового мира. Ты понимаешь?

Вместо ответа я ударил по тормозу. Ровный асфальт кончился, под колесами скрипели плоские каменные плиты, припорошенные гравием. Дальше поднимались обомшелые зубцы, валялись обломки, кое-где целая стена со слепыми проемами окон была оплетена вьюнком и, кажется, только поэтому не рушилась.

– Вот он, похоже, и есть, твой город королей, – сказал я, – Слезай, приехали.

– Нам… погоди, нам точно надо дальше. И машину плохо бросать. Ты что-нибудь придумай, а?

Я нажал рычажок «воздушной подушки» и почувствовал, что мою старушку слегка подбросило кверху и она зависла. Потом медленно тронул ее в направлении, указанном Сали.

Когда большая скорость, ни пыли, ни брызг от нас не остается, другая автоматика срабатывает, вроде искусственной гравитации, поэтому я никогда не занимался на Дюрре свободным парением. Гравий плясал в ее струях, как бешеный, и забрызгивал даже в стекла. Кое-что необычное в зеркале заднего вида заставило меня оглянуться.

– Сали! – крикнул я. – Шоссе-то как стекло, кроме тех мест, где неподъемные глыбы. Век не видел такого чуда!

– Да, я так и знал, – ответил он по внешности спокойно. – Расплавленное сверхпрочное стекло под маскировочным покрытием из щебенки. Это сделали еще при жизни отца.

– «Алмазная дорога ведет в подземный грот,

Но гибелен для смертных сырой подземный ход!»

– продекламировал я с подвывом. – Да это все глупые детишки знают.

– А взрослые умники никогда не заинтересуются наивной считалкой, хотя и запомнят, – продолжил Сали. – Или не забудут. В том и ее сила. Алмазное стекло – это также вулканическое стекло, обсидиан. Прозрачный или коричневый с черными прожилками, черный с голубоватыми или иной. Сам грот тоже мог быть сделан из такого полированного стекла, разве нет?

– И к тому же заминирован, – подхватил я. – Кое-кто из моих приятелей рассказывал, что в развалинах города полным-полно подземных ходов, иные ведут в помещения затопленных подземных фабрик со станками, которые не заржавели под слоем масляной смазки, на богатые рудники, в роскошные, как дворец, убежища, где брошено много славных вещей. Он будто бы лазил туда мальчишкой, недалеко. Многие тогда занимались диггерством и бесследно пропадали, а как официальная экспедиция Комитета Безопасности тотально и с треском подорвалась, – власть навесила на все выходы ворота или там люки и все их намертво заперла.

– Ну так уж и намертво, – пренебрежительно ответил он. – Вот смотри, там впереди.

Это была гранитная пирамида высотой метра в три от силы, неправильной формы и вся поросшая иван-чаем, зверобоем и пижмой. Имела она такой вид, будто некое гораздо большее здание стиснули в кулак, точно бумагу, и теперь от него остался только стрельчатый портал с массивной двустворчатой дверью из настоящего черного дерева. Резьба была как новая, что меня крайне удивило: на створках ясно виднелись фигуры в плащах с капюшоном, стражи врат, а над створками – круглый орнамент, похожий на мельничное колесо.

– Там замок, Сали. Висячий. Сбить?

– Попробуй встряхнуть одну из створок. Железо здешнего дерева не крепче.

Я заглушил мотор, Дюрра перестала испускать струи и зависла. Вышел и с силой дернул на себя ручку в виде скобы, вырезанную из той же плахи. Еще раз, еще. Замок весь проржавел изнутри, от толчка дужка отскочила, но створки почти не шелохнулись. Они, разумеется, были соединены еще и пробоем или щеколдой, а подвешены не на петлях, а на столбах с подпятниками. Конструкция, как я знал из исторических штудий и своего военного опыта, практически невышибаемая. О чем и доложил моему Сали.

– Как, взрывать будем?

– Погоди.

Он вылез из Дюранды и подошел ко мне, разглядывая. Створки плотно прилегали друг к другу, и рассудить, что там внутри, было невозможно. Замочной скважины не было тоже.

– Там что, какой-то тип изнутри забаррикадировался?

– Нет, – он надавил своим кольцом с печаткой на то место правой ручки, где висел замок, потом проделал то же с левой – и обе они внезапно ушли вглубь. Створки с рокотом пораздвинулись. За ними были своды красного кирпича, рассеченные нервюрами и арками, подпертые пилястрами почти черного цвета. Я включил фары, и на полированных поверхностях заиграли блики.

– Вот оно, твое стекло, братец, – удовлетворенно заметил Сали.

Секции, узкие, как столпы. Свод-арка-свод. Зрелище, до уныния однообразное.

– Как это оно размножилось, – пробормотал я.

Пахло гнилью и сыростью, застоявшимся, мертвым холодом. Сам букет запахов был, кажется, протиражирован.

– Садись за руль и поехали, тут широко, – понукал меня Сали.

– Ну да, еще рисковать жизнью моей крошки. Если тебе нравится вместо отпуска ломать шею себе и мне – твое дело, а она ведь бессловесная. Согласия не спросил – так хоть шанс ей дай.

Вместо ответа он схватил с сиденья мешки и протянул один мне.

– Пошли пешком.

Интересно, а вышел бы номер, ели бы я повернул ключ зажигания обратно и заглушил мотор?

Ибо Дюрра внезапно фыркнула и медленно тронулась за нами, сначала скользя брюхом по воздуху, затем выпустив шасси.

– Жребий брошен, – провозгласил мой брат. – Воля ее была свободна.

И вот мы шли и шли, будто на нас двигалась раскадровка фильма. Или, скорее, я ощущал себя внутри монотонной компьютерной игры.

– Постой, – говорил я Сали, – как это выходит? Мы идем, а она за нами без человека внутри – или хотя бы собаки. Она что, сама живая?

– А ты как думал? – он пожал плечиками. – Ты ведь все время с ней как с ребенком обращаешься, так вот считай, что дитя выросло. Или, может быть, мы все трое спим.

Пейзаж наконец изменился. Дальше стены были обшиты доверху, до самых куполов, нестругаными досками, поставленными торчмя, как палисад. Тут к вонючему букету прибавился еще дух горелого мусора, как из большой помойки. Я, видать, если не спал, то и не совсем проснулся, а потому абсолютно не понял, от чего такая вонища. Но тут одна лесина выпала из верхней скрепы, накренилась и упала наискось, перегораживая проход, – и до потолка полыхнуло свирепое оранжевое пламя.

– Что же ты. Иди, – послышался голос Сали, какой-то бесплотный, будто и он, как я, был не в своем уме.

Потому что не знаю, что на меня нашло, но я в самом деле схватил его за руку и рванул вперед. Дюранда, натужно урча, пробивалась следом, в свете ее фар красный дым клубился и окрашивался в желто-сизые тона…

Мы проскочили. Я успел только почувствовать жар и услышать, как трещат брови, концы волос и костяные пистоны шнурков. Пламя погасло так же внезапно, как и появилось. Я принюхивался к себе в полной уверенности, что от меня несет, как от паленого хряка, но ничуть не бывало. И волосы были мягки, и башмаки с ног не сваливались. То же и у Сали.