Текст книги "Карнавальная месса (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

«В Лесу, откуда родом моя мать».

Я запнулся. Будто молния разорвалась в мозгу от этого слова – шаровая молния.

– Вот что, – закончил я далеко не патетически. – Я, конечно, такой же дурак, как и все прочие. Поверил врачам, да только наполовину. О том, что я сам вовсе не обычный конский оборотень, а мамин сынок с отцова благословения, я и без них давно догадался. Но вот Иола… Почему говорится, что Эйр-Кьяя, ее отец, несет в своей крови королевский знак? Да потому, что он также может сделать из себя клон и поместить его в женщину, которая выносит и родит его, не будучи биологической матерью.

И будучи настоящей матерью нам обоим, нам троим, добавил я про себя. Ибо Сали, наиболее совершенный человек из нас, – мой истинный брат по матери и брат Иолы по отцу. Матерью мне, Иоле, Сали – всему юному человечеству.

– Вот кто – моя жена. И вот кем будет наш сын, которого мы тогда зачали. Да, я ведь почувствовал его возникновение, когда мы были одним. То будет сын королевской крови, о которой вы любите шептаться тайком от меня. Нет, не король-владыка. Не живой бог. Не герой – просто человек как он есть. И он самим своим присутствием защитит себя от любых посягательств, в том числе ваших. Я кончил!

Они хорошо держали удар, мои… дети. Любая иная публика бы завопила, взорвалась и растерзала меня на клочки в приступе стадного возбуждения. Но передо мной были уже не обезьяны, уже существа Пути – и в это мгновение я их очень любил. Враз побледневших, спавших с лица. Спаянных лихорадочной мыслью.

Я почему-то полагал, что от имени их кипящего и возмущенного разума заговорит Ким, но поднялся судья.

– Джошуа-без-отца, – начал он почти без внешнего голоса. – Вашей магической силы хватило ныне лишь на то, чтобы во всеуслышание выкрикнуть секрет полишинеля, провозгласить грядущего сверхкентавра и то мнимое превосходство конской расы, которое сделало его появление будто бы возможным. Ведь мы не пытались ни соизмерять культуры, настолько между собой несхожие, ни прорицать. Вы бунтарь, Джошуа, и идете против устоев. Мы хотели раньше выслать вас с женой на столько времени, сколько понадобится нашей республике, чтобы утвердиться в своей самости и закрыть страну от поселенцев. Нам дела нет, что происходит в иных землях и иных мирах, лишь бы сохранить здесь человека. Мы селим и учим у себя людей, этих презираемых вами йеху, которые достойны лучшего имени, поверьте! – Саттар сорвался почти на крик. – Те, в ком явно проявится иная порода, будут уходить отсюда тоже – сами или с нашей помощью. Пусть они будут умнее, красивее, нравственнее нас и более способны к изменению себя и иной косной материи – это не наши ум, красота и мера. Такие существа станут процветать во внешних пределах. Все – кроме вас одного.

– Джошуа Вар-Равван оскорбил всех и каждого, – сухо продолжил эту речь Ким. – Он прекрасный фехтовальщик и не уйдет из города Охрида, пока не найдется хоть один из охридских детей, который будет желать с ним сразиться. Таков приговор, который не подлежит изменению.

– Не подлежит? Так растяните пергамент, на котором он, должно быть, сам собой написался, своими достопочтенными зубками, господа судья и прокурор, и добавьте, что Иола, первый по силе клинок Школы и Охриды, тоже пойдет через строй вместе с мужем.

– Глупая, – шепнул я. – Для меня это не беда; истинные трансфертины мгновенно возрождаются, я на себе пробовал.

– Для меня тоже. А обычных людей можно при большой удаче убить телесно, – со злостью проговорила она. – Насчет бессмертной души – не знаю.

– Мы с Дюррой зато видели, – сказал я, – лимб и все такое прочее. Потому я не хочу драться в полную силу. Да и тебе не советую. Придется пересчитывать этих фениксов до скончания века, пока им всем не надоест. Попытаться удрать я бы мог, но бесчестить свое имя неохота.

– Ради чего, спрашивается, ты их раздразнил, шеф, – Дюранда всхлипнула и утерла глаза кончиком хвоста. – Наговорил разных разностей, а это, оказывается, любой знает.

– Любой – это не значит все, змейка. Нужно, чтобы каждый слышал, что и для других это не тайна – тогда они будут сильны.

Хотел бы я знать, в самом деле, как я теперь буду существовать в ритме непрерывной дуэли. Я буду их щадить, это ясно, да и они со временем слегка охладятся. Ярость их поутихнет, но любому из них будет лестно скрестить шпаги, сабли, эспадроны… вертела… шампуры с великолепным, непобедимым, изострившим свое мастерство Дон-Жуаном Охриды и его прекрасной супругой. Они азартны, они не боятся ран, они по своей природе бойцы и игроки – и они ни в жизнь нас отсюда не выпустят, пока я сам не смирюсь!

Когда я дошел до этого логического вывода, я даже застонал не очень громко. Господи, хоть бы стряслось что-нибудь экстраординарное!

– Обвиняемый, если вы хотите обжаловать приговор, – донеслось до меня сквозь шум в ушах, – это имеет некоторый смысл, ведь вам все равно понадобится передышка, чтобы восстановить, отточить мастерство… график поединков…

Вдруг шум как бы уплотнился, сконцентрировался, отступил в сторону – и я услышал четкое и дробное цоканье копыт по мраморным плитам, по ступеням лестницы. Копыт, не знавших подковы…

В зал суда вступило трое. Роскошный чалый жеребец в белых яблоках, с белыми же гривой и хвостом – вылитый куст сирени. Сухая и изящная золотисто-рыжая кобыла без единого волоска иного цвета, сияющая, как золотой слиток. Оба в драгоценных наголовниках со страусовыми султанами и покрыты полупрозрачными попонами цвета изумруда, ниспадающими до самых копыт подобно водопаду. Третьей шла, придерживаясь за край попоны жеребца, некая дама неопределенного возраста и национальности: глаза подведены черным и оттянуты к вискам, из подобия светлой кружевной мантильи, в которую были убраны ее волосы, торчат высокие гребни, кожа – цвета светлого сандала. На ней красовалось с десяток распашных платьев, шелковых и батистовых, надетых одно поверх другого так, что они слегка топорщились: сверху белое, далее – бледной чайной розы, незрелой красной сливы, коралла, граната и черной вишни. Из-за этого она сама была как цветок – махровая гвоздика с терпким запахом старого вина, опущенная в бокал из матового хрусталя.

Все трое прошествовали к центру арены и там остановились, ожидая, пока публика вскочит и поклонится им. Я сделал то же, что и другие, но с некоторой заминкой.

– Мы так понимаем, что один только осуждаемый не догадался, кто перед вами всеми, – с суховатым юмором сказала эта то ли японка, то ли испанка. – Для полной ясности представимся: новый водитель Конского Народа Са-Кьяя, потомок мудрейшего Эйр-Кьяя, и главная его супруга Гвендолен. Сама не называюсь, я при них невеликая птица: переводчик с жеребцового.

– А почему не с кобылячьего? – вмешался кто-то шибко нахальный.

– Потому что тот, кто спросил, сам прекрасно знает: у коней, как и в некоторых древних человеческих культурах, существует два языка: женский, одновременно интимный и сакральный, и официальный мужской. Мы с вами не в будуаре… и, строго говоря, вовсе не в конюшне, чтобы так себя вести.

При этих словах первые ряды начали в темпе причесываться, приглаживаться и сдувать пылинки с соседей.

– Чтобы пресечь возможные в дальнейшем вопросы, поясняю, что хотя общение с конями идет на сверхмысленном уровне, звучащее слово легче фиксируется и от исполнения его труднее уклониться… как это понял уважаемый Джошуа, обнародовав некие общеизвестные тайны. А сейчас его величество будет говорить! – она повысила голос и хлопнула в ладоши.

– «Все, что здесь совершали и говорили его брат Джошуа и его сестра Иола – он знал, слышал и приветствует. Детям Странников, детям народов Хирья, Бет и Лет, Инд и Арья, Склав и Циан, а также многим иным дана была власть и опора на малом клочке земли, чтобы они учились милосердию, справедливости и умению видеть себя и вещи вокруг такими, как они суть на самом деле. Но власть их не распространяется ни на что вовне их коша, аула, республики или города, их соучеников и времени, пока длится учение каждого. Иола, сестра моя, ты исчерпала здешнюю науку?» – спрашивает король.

– Да, о Са-Кьяя.

– «Исполнила ли здесь то, для чего предназначена?»

– Да, брат мой.

– «Тогда стань рядом и возьмись за ремень наголовника твоей сестры и моей жены».

Во время этой беседы я слышал некий удивительный подстрочник – за произнесенным струилась благовонная река мысли, и понимание входило в меня беззвучно. Так, я знал – хотя в словах это не могло быть выражено – что «сестра» означало не столько кровное, сколько вселенское родство, однако оба смысла были ветвями одного дерева.

– «Теперь – Джошуа, брат мой возлюбленный.» («Ты узнал меня? – спрашивали прохладные токи, касания голубиных крыл, чистые запахи трав и цветов. – «Узнал, отвечал я, – но твое истинное имя есть тайна для меня, впрочем, как и мое собственное».)».

– «Ты не был учеником, но был Учителем, возлюбленным, сильным мужем. И бросил всем вызов, как воин. Считаешь ли ты, что завершил для них свое учение?»

– Так ли это важно, что я считаю, – пробормотал я вслух. – Нашумел, протер всем гляделки, наступил на общую любимую мозоль своими мокроступами и еще о соборную душу их вытер… заработал вот вместо орденов…

Я звякнул своими бутафорскими кандалами.

– Да снимите их, Джош, они даже не заперты, а защелкнуты, и вообще металл пластичный, – проговорил Дон Авокадо, сморщив свой латинский нос.

– Короче, – махнула рукою дама, – драться кому-нибудь из присутствующих есть охота? Потом в госпитале валяться, а врачи, кстати, Джошу вот как благодарны за сегодняшний денек. Едва выпустят вас из палаты – и снова по новой…

В рядах сдержанно засмеялись.

– Ил, может быть, сам Джошуа считает, что моральные долги следует оплатить звонкой и колкой монетой?

– Это уж как суд решит, – сказал я, – Мне этот стресс ни на какой бес не нужен. Однако приговор, как я слышал, окончательный, хотя обжалованию почему-то подлежит.

Теперь я почему-то говорил только с этой ряженой особой: Са-Кьяя молчал, но я слышал его смех где-то в глубине своих мыслей.

– Мы на решение суда не покушаемся, – пояснила эта мадам. – Мы пытаемся выяснить, кто еще в этой жизни не додрался. У кого кончик шпаги чешется или кое чего еще. Ведь без того сам приговор становится липой – не той, конечно, что так замечательно цветет, а иной, из семейства клюкв, отряд развесистые, вид иррациональные. Ну как, проголосуем, благо тут по крайней мере кворум всего полувзрослого населения? Или еще анкеты пустим среди ползунков?

Вышла пауза. Саттар спустился со своего возвышения и снял очки.

– Я отменяю приговор под свою личную ответственность, – сказал он. – Не хочу задерживать никого из Старших.

Золотая кобыла тихо проржала что-то – я понял, что она зовет меня к ним, Конскому Народу, что кочует вместе с цианами и онеидами. Туда, где будет ждать свое дитя Иола. «Возьмись за мой недоуздок», прозвучали ее слова, в которых была заключена огромная, как их мир, картина блаженной моей жизни.

– Хозяин, – робко дотронулась до меня Дюрра, – смотри, чего я захватила. Думала, вдруг снова искать будешь.

Я и раньше это заметил. Вокруг ее шеи, там, где у кобр кончается капюшон, было обмотано нечто черное. Моей змее пришлось исхитряться, чтобы так скрутить его и всунуть туда голову.

– Знак моего трансферта, – ахнул я. – Он снова изменил цвет.

Я снял его, расправил и надел узлом вперед. «Прости, брат, простите, сестрицы, – сказал я им, в мыслях возвращая им назад всю прелесть их открытого настежь мира. – Вы отлично знаете, что не это мой Путь».

– Ты иди к Иоле, Дюрька, – приказал я, – Береги мое дитятко сейчас и потом, когда оно родится. А я пошел, знаешь. Я ведь тоже йеху, куда мне в тутошние тонкие материи вникать и в здешнем раю прохлаждаться, меня кое-где совсем в другом месте заждались…

Чмокнул ее в шейку, поглядел на троицу чудесных спасателей – и зашагал прочь. Никто не остановил меня и никто не спрашивал. Вышел снова через ангар, так показалось мне ближе – а, может, дальше. Прошел по причалу и нырнул в леденющую воду.

«Эх, лошадиная команда, – подумал я устало. – Не могли пошире свое лето раскинуть. Пальто вон тоже за скамьей, верно, валяется, хотя на кой ляд мне нынче пальто…»

Я загребал все глубже, все сильнее, пока не окоченели руки и все тело. Воздух я выпустил, но удушье пока, на счастье, не приходило. Только перед глазами завертелись малиновые змеи и круги, как тогда, когда долго смотришь н белый снежок.

«Забавно, – подумал я, – научусь я когда или нет переходить по-настоящему? Уж больно хлопотное это дело – всякий… раз… заново… помирать…»

Эпилог. Космический карнавал

Сердце мое открыто всему сущему.

Мохийддин ибн-Араби

Мирок мессира Самаэля был и тем, к которому я привык, и совсем другим. Повсюду через слежавшуюся пыль выбивалась живая трава – но жирная и черная от копоти. Дымы стояли над пустыней вместо выбросов бледного огня, и едко разило битумом, асфальтом и дрянной соляркой, будто эту и без того печальную землю намеревались проутюжить катком и придавить широченной, в сорок полос, скоростной автомагистралью.

«Пыльная деревня» стояла на своем месте, к тому же чуток съежилась и подкоптилась. Зато население навстречу мне высыпало в увеличенном составе. Все здешние оторванцы и шмакодявки в замызганных комбинезонах; озабоченный и еще более сгорбленный господин Френзель; Джанна, рассматриваемая в полуторном масштабе, но такая же розовенькая и свежая, ничто ее не брало; Агния, серденько мое, да как же я про тебя и не вспоминал почти! Цербер Кирилл, здоровущий, толстый. Он так юлил вокруг меня, что я боялся, кабы с ним не случился вывих хвостика. Кирька не слишком-то похорошел с тех пор, как мы жили в одной конуре. Головы от трех разных пород: боксера, бультерьера и посередке – борзого кобеля, все презубастые, как инструмент допотопного хирурга. Шеи коротковаты: неясно, как он развернется при случае со своими зубками. Впрочем, как выяснилось, он был немножко огнедышащий. Горбины на спине? Естественно, то были крылья, кожистые, с перепонками; их подъемная сила была для нашего толстуна маловата, но кое-как обходился.

Я со всеми расцеловался.

– Дом и хозяйку блюдем, – сказал Френзель. – Сына Григорием назвали.

– Горгорием, – уточнила Джанна. – Говорят, нельзя еще прямо имена записывать, лучше с вывертом. – Джошик, пойдем скорее, я тут щи из трофейной говядины сварила, поешь свеженького и в постельку. А то прямо с лица спал, пока тебя по другим мирам растрясало. Хулиган мой снова в отлучке, так что захочешь вдвоем поразвлечься – и это можно. Мне тут без мужика совсем тошнехонько заделалось, а с другим кем вот он не велит, – кивнула она на главу государства.

Да уж, это была не та дистиллированная мораль…

– Я ни с какого конца не голодный, – ответил я деловито, – но щей поем. Рассказывайте, что тут творится.

– Известно что, – ответил господин Самаэль. – Эти, с серпентина, – ну одолели просто: каждый день по три атаки отбиваем по всему фронту и без счета попыток прорыва. Воздушной войны нет: Сеть стоит ниже, чем было при вас, Джошуа, а у них почему-то одни сверхзвуковые бомбардировщики и межконтинентальные ракеты.

– Биплан пробовали запустить. Фанерный, – один из мальков презрительно цыкнул через дырку в зубах. – Кирьке на один укус. Или плевок, что ли.

– Особенность их ведения войны – почему-то могут использовать технику лишь тех времен, когда они были убиты, да и то какую попроще. Абсолютно необучаемы, – продолжал Френзель, с писком хлебая варево из одной кастрюли со мной. – Вы же понимаете, что хорошо стрелять из бомбарды даже труднее, чем торпеду навести на цель, а танк куда приемистей тачанки. Но вояки с той стороны порой кнопку чужую – и то не умеют нажать: тупари безнадежные.

Все остальные тоже потихоньку таскали у меня куски. Еда не то что была по талонам – времени на нее никак не хватало.

Потом мы отправились на позиции. Границу наши подвинули ближе, вдоль нее курсировали пограничные псы, многие с крыльями и преогромные, но с одной, реже – двумя головами: Кирилл по-прежнему был уникален. Броненосцев, говорили, у нас тоже прибавилось, но все они небольшие. Купол по-прежнему зависал над туманным пейзажем, как летающая тарелка, и я спросил о нем господина Самаэля.

– Не работает, – ответил он. – Опасно стало, как Сеть подошла к самому жерлу. Да и никто не желает уходить в Зеленый Мир, наоборот – тамошние сюда приходят. Жаль, не выходит у них надолго.

Он ловко обогнул один из геотермальных колодцев («тандырный хлеб испечем», вспомнил я). Теперь лава стояла в них с краями.

– На меня навалили всех младенцев и во время стычек суют в самую середку моего мироздания, – пожаловался он. – В бывший Купол: там и стены толстые, и боковые галереи ого-го какие. Мол, уцелеете – начнете все сначала. Грудные сосунки там вообще постоянно живут. Знаете, а Баубо тоже воюет в отделе пропаганды: вылезет на самую линию фронта и начнет русские частушки петь. А то задерет подол… Хоть и чисто психическая атака, а на нелюдь все равно действует.

– Слушайте, я хочу вам помочь, и не одними своими байками, – сказал я, – Думал опять психистом, ан нет, получается.

– Поосмотритесь – решите сами, – ответил Френзель. – Мы никого не неволим. Возвращайтесь к Джанне: у нее поспокойнее, и мальчишку ее кстати повидаете.

Джанна как раз отловила своего первенького, вымыла с мылом и держала на руках, пытаясь уложить в кроватку. Он был в длинной ночной рубашонке, белокурый, как она, пухленький – точь-в-точь сусальный ангелок или амурчик с ренессансной картины.

– Папец явился, гип-гип ура! – завопил он неокрепшим баском и бултыхнулся на руках матери, как большая рыба. Спрыгнул с ее рук, пробежался по полу на своих четырех – и прямо ко мне: я даже отшатнулся.

Внутри он был хвостатый и чешуйчатый, как игуана: вся спина в бурых пластинках и грубом волосе. Если бы не мощная задняя опора, он мог бы передвигаться только на манер ползунка: ручки и ножки были пухлые и слабые, как у шестимесячного, хотя оканчивались двадцатью крепкими острыми коготками. Впрочем, и ползал он шибко: голова его запрокидывалась назад почти под прямым углом, что избавляло от необходимости пахать носом землю. Но что самое главное – он тоже был крылат. Тончайшие, как волоченое золото, перепонки простирались от когтя до когтя, вернее – от шпоры до шпоры, соединяя конечности с каждой из сторон, будто у белки-векши.

Но детали я разглядел позже, ибо Джанна решительно отодрала его от моей брючины:

– Папа устал. А ты мокрый, распаренный, заболеешь еще.

– А вот не заболею и завтра снова с Кирькой на пару полечу! – пропел он. – Сегодня троих железяк поджарили. Бульк – и нету. Кирька летит – снаряд в зубах, эти гады в него целятся, он, ясное дело, уворачивается, а тут и я незаметно подбираюсь с ведром очищенной.

– Голодранцы! – чуть не заплакала моя подружка. – Уже оба в войну по уши втянутые. Зажигалки тушат в воздухе – ладно, на них горелое затягивается чисто как на собаке. Трофеи собирают – тоже. Но лаву из колодцев таскать… не пущу, так и знай! Решетки на окна поставлю, дверь шкворнем подопру – сиди дома как миленький!

– Через дымоход улечу. И вообще – сама так и шныряет по окопам с патронными цинками на спине, будто тяжеловозиха. А от меня пользы больше в тыщу раз – не дает. Пап, а? Воздействуй.

– Хм. Во времена моей юности считалось, что война – не детское занятие, – начал я.

– А какое тут занятие детское? Не жизнь, а сплошная передовица!

Учиться грамотности, хотел съязвить я, но передумал. Сам такой.

– Ночью эти… железяки шастают? – осторожно спросил я.

– Не-а. Боятся. Ночью гейзеры в полную мочь работают и колодцы тоже булькают до самого неба. Отучились.

– Ну вот и спи до завтра, а утром потолкуем.

Самое простое решение – это решение отложить.

Среди ночи я проснулся – без Джанны под боком; увернулся от исполнения. Где-то на периферии гулко бухнуло и взорвалось, оттуда донесся тонкий, въедливый вой на одной ноте. Должно быть, кто-то сунулся, несмотря на почти полный минус видимости, и попал в кипящую яму или иную активную примету здешнего ландшафта. Чувствовал я себя погано, хоть курить начинай. Поворочался с боку на бок – сон не шел. Тут по полу цокнули коготки, и некто, посапывая, залез ко мне, лег с краешку и затаился. Я было решил, что Кирька, но то была не его манера. Когда ему ночью приспичит, он прыгает на матрас так, что вся койка трясется, и вполне профессионально выгребает меня лапой из теплого одеяла.

Тогда я замер тоже.

Вдруг тихий голосок:

– Пап! Ты спишь?

– Это ты, Григорий?

– Угу. Только меня никто так не зовет, а мальчишки чаще всего Горгончиком дразнят.

– Обижают?

– Что ты! Я у них герой воздушных сражений. Пап, ты теперь не уедешь?

Я обернулся. Его котячьи глазищи светились у самого моего лица.

– Куда мне теперь ехать, – ответил я. – Дальше преисподней вроде и некуда.

– Пап, мама говорит, что ты мне запретишь к колодцам летать.

– А что, воевать, кроме тебя, некому? Другие мальчишки что делают?

– Трофеи собирают. У нас все оружие трофейное или краденое. Эти типы когда сдыхают, в железяке один пар вонючий: ждешь, пока выветрится, лезешь в нутро и тащишь, что приглянется. А то и саму железяку буксируешь. Еще вместе с собаками летучие бомбы можно гасить, светляки такие. Они брызгаются, пока на парашюте, а ты в полете их брезентом собьешь, прихлопнешь – и обземь. А если сами хлопнутся – всю округу жидкой нефтярой зальет, тогда только и спасение, что землей засыпать.

– Понятно. Как я чувствую, твои крылышки нипочем без дела не останутся.

– Вот и деда так говорит. Песиков ему тренируй!

Я заинтересовался:

– Ты что, нашего Самаэля в деды произвел?

– Не-а. Того, что с аббатскими собаками. Дедушка Дэн. Он вроде твой собственный родитель.

Вот здорово! Никак, тут собирается весь цвет Странничества и Отшельничества.

– Знаешь, ты меня утром прямо к нему проводи, к этому монаху-расстриге.

– Провожу обязательно. Пап, а можно я здесь до утра побуду? Я… я не очень страшный? Ты не боишься, как вечером?

Этот чертенок всё, конечно, понял до тонкостей.

– Где уж мне бояться! В нашем положении, сынок, то еще роскошество – труса праздновать, – я протянул руку, нащупал под рубашонкой его нежненькое, голое пузо и шершавую, всю в панцирных струпьях, спину. Отрастил бы еще на шее, затылке и плечах, научился сворачиваться клубком, как броненосец… Хотя эти, факт, бьют кверху, как завещал один помирающий мафиози своему сыну.

– Слушай, какие ваши потери? Многие уходят?

– Не считал. Кто уходит, кто приходит, кто из старых возвращается, – ответил он солидно: отец про дело интересуется. – Собаки гибнут – это уж навсегда.

Утром мы навестили Дэна. Постарел он мало, только стал прытче в движениях и совсем перестал улыбаться. Мне, однако, обрадовался и сразу опрокинул на меня свой ушат проблем: те собаки, что привозные из Шамсинга, для атак не годятся, работают санитарами и подвозят боепитание; а местных выбивают. Между прочим, их родоначальники – сильные бродячие собаки из Пустыни, великолепные в борьбе с одиночками; поэтому они совершенно не умеют себя жалеть, когда на них лезет масса.

– Ты не пошел бы в инструкторы? Командные посты все заняты. Можно, разумеется, потесниться.

– Обойдусь. Мне, если честно, не до карьеры. А получится у меня без опыта, как ты думаешь?

– Должно. Чему учить, я покажу, а контакт у тебя, экс-психиста, должен быть с ними идеальный.

Так я стал инструктором, точнее – командиром подразделения собак-миноискателей, а потом – роты универсальных боевых псов. В самом деле, большинству из них надо было только объяснить, что нам, людям, от них требуется, а уж уловки и увертки они изобретали сами в зависимости от того, какой осколок исторической эпохи пер на нас в данный момент. Хватали и перекусывали пополам аршинные стрелы; жестким клубком подкатывались под ноги пешим рыцарям, бронированным легче их самих, а потом сбивали с ног и сдирали с них доспех алмазными зубами; сбрасывали под «пантеры» и бэтээры связки гранат и пакеты с тринитротолуолом, а сами ловко уходили от взрыва. Были под моим началом и псы-летяги. Огнем они только плевались, пускать длинную струю не умел никто, однако и надобности в этом не было: пламя оказалось липучее и проедало сталь насквозь, как термит. А вот наших человечков не брало: вековой иммунитет сказался. Но самое лучшее – звери тоже стали гибнуть куда меньше, когда им разъяснили, что именно вот этого нам от них не нужно.

Среди дня особенно сильно пахло смазкой огромной военной машины, и другие запахи наплывали – тошнотные, сладковато-приторные, жгучие. Бои пока шли на периферии, в темноте нам было куда отходить, однако ночи становились все более куцыми. Горгошины приятели кучковались вместе и повадились кормиться у Джанниной великой кастрюли, обильно снабжая ее съедобным полуфабрикатом, – а со мной вести разговоры. Того духовного полета, что видел я у детей Охриды, здесь не наблюдалось, их интересы крутились вокруг самого что ни на есть насущного: поставок снаряжения всех эпох, распределения военных трофеев, особенно смертоубойных, бинтов, корпии и синтетического клея для ран, еды и спирта. Я вспомнил мою монашескую житуху и развернул перед ними ее боевые страницы. Кое-чему они успели у меня нахвататься и раньше, втихомолку, в перерыве меж двумя моими душеспасительными сказочками, да и сами были от природы щедро одарены. Тем не менее держаться против наемников было им куда как непросто. Если бы еще те не были так разношерстны, так мало способны к командной деятельности, так первобытно тупы – и так жестоки. Как мне рассказали, во время первой атаки на границу они потоптали и размяли шинами и гусеницами с десяток своих же подкидышей, перерезали всех собак, что им попались, и передушили кошек. Здешние такое не прощали, хотя сами век проживали в обнимку с безносой косарихой.

Мои юные бойцы извозились и похудели за эти дни, но у них становились живые лица, а у наших противников – нет. Одна защитная оболочка снаружи: тараканья ржаво-черная скорлупа лат, бугристая и осклизлая жабья броня, безглазые чушки ползучих ракет, управляемых изнутри. Когда наш огонь прожигал насквозь, махина враз останавливалась, криков изнутри не доносилось: видно, нечему там было умирать.

Мы дожили до скромных побед. Но вот едва мы оттеснили неприятеля по всему фронту, отбили крошечный приграничный поселок и укрепили его отрядом местной обороны, как меня, Дэна и кое-кого из других Странников передислоцировали на другой участок, поближе к горам; там прорвались большие силы, гораздо лучше, по слухам, одушевленные и обученные.

– Будем взрывать мосты, товарищ, – сказал мне мой новый командир.

Он был не Странник, а только что с какой-то земной заварушки; поэтому звание и квалификация у него были выше моих, а конкретный адов опыт – ниже.

– Вместе с неживой силой?

– И те, которые ею заняты, и те, что нет. Ваши собаки в этом должны помочь.

Я помнил их методику из их художественной прозы. Минировать мост загодя нет смысла, обнаружат: поэтому дожидаются, пока на мост зайдет войско. И вот навстречу ему выбегает этакая лохматая дворняга – не такой пес, о котором идет слава, что службист он хороший, не овчарка там или эрдельтерьер. Ну, о наших мутантах вообще речь молчала. Но вот «малоценная особь», по выражению моего нынешнего начальства, – она свободно может пронести в поясе или потайном карманчике ошейника заряд с часовым или радиоуправляемым механизмом. Посередине моста бомба взрывается вместе с животным, полотно переламывается пополам, все и вся летит в воду.

– Вот этот мост еще не занят ими, – командир подал мне бинокль, – но силы врага будут на нем часа в четыре утра, уже поставил дозор и вовсю подтягивается. Взорвем у них под носом, отрежем путь на другой берег, а сами к тому времени уже переправимся в воду на плавсредствах и зайдем в тыл.

Я почти не слушал. Передо мной был тот самый мост на полдороге от Джубги до Агоя, – вспомнил я диковатые для слуха названия, – где мы вчетвером отдыхали в своей личной пещере. Я и ее увидел: и каверны в гранитных быках, в одной из которых мальчуган нашел монету, и булыги, что лежали около пляжа. На одной что-то розовело, и я не мог избавиться от мысли, что это купальное полотенце одной из наших дикарок.

– На такую стопроцентную гибель мои собаки не пойдут. Дайте им возможность придумать что-нибудь получше.

– Времени нет, – отрезал он, повернув ко мне молодое крестьянское лицо. – Пока они скрипят извилинами, нас всех в нашем же добре потопят. Разведчики говорят, что у самих «духов» не видели такой техники. А пойдет Рози, и с большой охотой.

Он был прав. Эта Розита была довольно хорошенькая сука, однако не стоило ее сравнивать ни с Вальтером из Леса, ни с Султаном Приграничья, ни с прочими питомцами Шамсинга. Даже на обыкновенный собачий взгляд она была дура дурой, и обучать ее было бесполезно. В толстой серой шубке с белым нагрудником, кареглазая и на диво ласковая, она была фавориткой Гвидо, Гвидона грозного и хитроумного, самого лучшего из моих подрывников – и вдали от нее он работать отказывался. Конечно же, округлилась она от такой любви в два счета. А так как беременность повлияла на ее аппетит, и без того капризный, Рози шлялась в поисках пикантных кусочков по всей округе. Кончилось это тем, что ощенилась она по ту сторону границы и с неделю как бегала через мост кормить. Мы собирались принести ее детей в расположение части, да никак не могли выследить: то некогда, то недосуг, а то и просто опасно. Сама-то она противнику, наверное, примелькалась.

Как сообщил мне мой командир, сейчас ее взяли на привязь. Я представил себе, как она рвется и скулит, вспоминая четырех шерстистых бегемотиков в травяном гнезде той самой кущи из ивовых веток, еще слепых и, наверное, жутко голодных. Рассчитано было верно: как только ее отпустят, она побежит, не ища броду, и даже не подумает избавиться от своего груза. И – все. Щенята тоже не жильцы. Кто их тут будет из соски выпаивать?

«Вашего согласия не требуется», – прочел я в глазах моего майора. И – «Вам что, собаки людей дороже?» Объяснять, что вместе с Рози я потеряю и Гвидо, и его побратимов, и свой личный авторитет среди прочих четверолапых солдат, ему не стоило: он прекрасно знал, что дезертировать они не станут, а остальное – гнилые сантименты. Читать ему краткий курс охридской этики, по которому его тактика сама по себе считалась поражением, у меня тоже не было охоты.

– Когда нужно взорвать? – спросил я, – Мы сделаем.

– Радиосигнал на реле времени, где бы оно ни было, пойдет в три тридцать утра. Под вашу личную ответственность, Джошуа. Какая-то непонятная у вас штука со временем: ни один будильник не заводится без встряски и ни один радиоприемник не дает точных сигналов, приходится комбинировать их самым идиотским образом. Ну, вы, надеюсь, не проспите – у здешних старожилов, говорят, пружины и шестеренки внутри их самих.