Текст книги "Костры Сентегира (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Поспешные руки шарят по карманам. Неопытны, однако, меланхолически размышляет обыскиваемый. Такое надо учинять вдумчиво. Не пропуская ни одного шва и ни одной складки.

– Нож! – доносится торжествующий клик. – Это чего значит – послу на разговор оружным идти?

Миха вытаскивает «Волчонка» и торжествующе потрясает им перед носом собравшихся.

– Не оружие, но памятка. От вас самих на прощанье полученная, – врастяжку и с видимой ленцой объясняет Сорди. – Я ей, положим, из ногтей грязь вычищаю и бородку скоблю.

Кто подсказывал ему нахальство и зачем? Вольная дубрава и раскидистые мхи? Солнечный свет и аромат мелких цветов? Он не знал. Просто слушался.

– Бриться тебе, мы видим, без надобности, – снова вступает в разговор Меф. – Обабился совсем. И как бы ты это сотворял без какого-никакого зеркала?

– Да вот оно, то самое зеркальце, – с готовностью подхватывает Миха. – За подкладку, что ль, забралось, а теперь в самую мою руку прыгнуло и расктворилось. Трещиноватое и тяжелое какое-то.

– Дай сюда, – приказывает Кирилл. – Ого, литой серебряный футляр с откидной крышечкой. Шикарная безделушка. Еще бы пудры с другой стороны подсыпали – прыщики этому неженке маскировать.

Негодующе махнул рукой…

Сорди готов был поклясться, что сверху внутрь стекла прыгнула некая рыжая искорка. Отразилась и в тот же миг отскочила в самую гущину деревьев.

– Бери, Сергейка. Полюбуйся на себя напоследок, какой ты стал красавчик, – усмехнулся он. – А нам такого ввек не нужно.

Вложил за пазуху Сорди вместо ножа – пальцы грубовато прошлись по соскам.

– Хотели мы тебя отпустить восвояси и твоей потатчице дорогу отворить. А теперь нет. Теперь веди, откуда вышел, а там посмотрим. И не вздумай Сусанина разыгрывать – мы тебе не полячишки какие-нибудь. Стрелой и пешего, и конного догоним.

Руки связаны, но ведь ноги свободны, верно? Так думает Сорди, вольно и размашисто шагая по тропе между своими стражами. Добрая половина отряда во главе со святыми отцами движется следом, неся арбалеты, стрелы и плотно закрытые глиняные горшки, проминая собой мягкую почву. Странно мягкую и пружинистую… А еще стволы – нечистые, с каждой свисают бороды мха. И там, где нет чужой шкуры, отчего-то теряют кору, иногда до самого скелета.

Мы идем по болоту, понял он. Мы уже в него попали.

– Я вам не Сусанин, – громко говорит он. – Это вы меня самого в топь завели, теперь нужно обходить или вообще поворачивать.

Его слова покрывает удар, гулкий рёв и плотная, как взрыв, вспышка за спиной, что обнимает собой половину леса.

– Поляна! – кричит кто-то. – Гляди взад, эк жахнуло. Матерний котел лопнул обземь!

Все оборачиваются на эту нескладицу и видят.

Огромное, заостренное кверху, чистое пламя вздымается до солнца, которое отчего-то именно теперь догадалось пошире раздвинуть облака или туман, и к самому светилу вздымаются вопли. Боль, ужас, погибель.

… А потом в мире не осталось звуков, кроме утробного рева, и темноты, помимо раскалённого сияния, что парило на высоте нижних ветвей, завивалось посреди стволов гигантским рыжим драконом, поглощая самые толстые, крутя в себе сучья, будто великанскую палицу, источая нестерпимый зной.

Они бежали по земле, проседающей под ногами, стадом перепуганного зверья, имея в голове одно: то, что должно было стать победой, стало погибелью, иная же погибель обратилась спасением. Уже некому стало удерживать пленника, да и незачем: путь отсюда был один.

Когда передние ряды войска почувствовали под ступнями несгибаемо твёрдую землю, со сгустившегося над головами и ставшего чугунным неба хлынул ливень. Такой обильный, что мешал видеть и почти мешал дышать, со всей дури сталкивая наземь, в жидкую грязь.

Сорди поднялся на ноги одним из первых. Попытался вытереть лицо ладонью. очистить куртку от того, что налипло, – без толку. Хорошо, что юфть – сама по себе кожа плотная, да еще и пропитка была, наверное. Внутри более-менее сухо, а снаружи как-нибудь обойдётся. Да и вообще вода – такое дело: до мяса достала, так хоть костей не тронет.

Вокруг молча выбирались из густой жижи остальные, выкапывали оттуда горшки, тихо ругаясь, пересчитывали ломаные стрелы, проверяли тетиву.

Обозрел окрестности. Встретился взглядом с Мефодием.

– Ножик мой отдайте, Мстислав Андреич. Без этого дальше не поведу, хоть в самом деле убейте. Видали, что вокруг творится?

Тот угрюмо послушался. Только спросил:

– И впрямь поведешь? А то смотри: всамделе прикончат тебя наши.

Седины его заметно слиплись и почернели, оттого и важность соскочила по крайней мере наполовину. В косы убрать – совсем молодец будет, вскользь подумал Сорди.

И они пошли. Удивительное дело! Гарью от недавнего пожарища почти не наносило, то ли от дождя, то ли вопреки ему – он не мог сказать по причине своей неопытности. Зеленая стена стояла на вид нерушимо: лес проглотил чужаков и даже не подавился.

– Погибли. Все там погибли, – донеслось до ушей Сорди. Хотел было сказать, что лучше бы им, правоглавам, самим в том убедиться, а не переть свиньей на корыто, но услыхал дальше сказанное другим голосом:

– Колдуны заклятые. Вот теперь и стоит за них по самой верной истине взяться.

Тотчас передумал: не стоит раздражать народ советами, которых от тебя вовсе не требуют.

Лес слегка поредел: до сих пор Сорди не был уверен, что ведет правоглавцев правильно, да и не понимал, хочет он такого или нет.

«Память и ориентировка у меня выработались неплохие, а здесь еще и будто какие-то жилки по всему лесу натянуты, – подумал он. – Угадываешь направление, как глухой – слова по губам».

Крыши кузнецова двора встали перед ними внезапно.

А стоило Сорди, как и всем прочим, увидеть стены…

Он вздрогнул, и дрожь эта передалась всем прочим.

Ровной шеренгой поперек всей площадки стояли длиннокосые всадники на коренастых длинногривых лошадках. Похоже, лучшие из клана Борджегэ, и с ними, в центре построения, – сам Тейнрелл. Стремя в стремя с Тэйном, на Шерле, – Кардинена: сабля вынута из ножен, прижата к плечу – салют или готовность к атаке. Рядом с нею Леэлу держит под уздцы Сардера. А Орхат…

Орхат вразвалку подошел к пришедшим:

– Многовато вас, гостей. У меня, вашими стараниями, и припасов стольких бы не нашлось: добрые люди помогли. Что скажете?

– Да что их самих спрашивать, – отозвался Тэйн. – Они думали, запретная война – это лицом к лицу, а за кустами и стволами прятаться – это позволено. Как мыслишь, Кардинена?

– Да какая это война, мой Тэйнри, – всех против двоих. Сильных против слабых.

– А мы сильные, моя Карди?

– Сильные.

Значит, не к лицу нам с этими людскими ошмётками по-настоящему сражаться.

Он свистнул – из-за ряда взлетели арканы и вмиг опоясали людей по локтям тугой петлей, притянув локти к талии.

Всех, кроме Сорди.

– Разбирайте, ребята, кто какую добычу поймал, – коротко скомандовал Тэйн.

В наступившей после того деловой суматохе Леэлу вытянула юношу из толпы, вложила повод Сардера ему в руки и подвела к остальным всадникам.

– Что же ты, ученик, – взойди в седло. И держи свой славный меч, однако.

Он послушался. Вернул бокэн на своё плечо. Кое-как вставил ногу в стремя – то ли от волнения, то ли от усталости, а, может быть, от всего сразу. Развернул жеребца и толчком попятил его в строй: на освободившееся место. Карди тем временем спрятала карху в ножны и за пояс.

– Ну как, ина, за мою услугу не станешь ли хоть сейчас против меня?

– А ты бы с легким сердцем на то пошёл, сам скажи? Не по чести выйдет. Народу у тебя здесь немного, у меня – и вообще никого помимо челы.

– Он один уже теперь стоит десятка. Жаль, не выпросил я его тогда: отважен, умен, высокие силы с ним говорят.

– Пропустил ты своё счастье, – Карди улыбнулась. – Не беда – с лихвой наверстаешь. Всё своё сполна и до капельки получишь, дай только срок. А вот сейчас гляжу – все твои рабов себе ныне захватили, кроме тебя самого.

– Вождю не раб и не слуга по чину полагаются.

– Вот и дам тебе в отплату куда большее. Понял, я думаю, ради кого я тебя вызвала и в пути поторопила? Это сам Орхат здесь ведовским и железным ремеслом занимается. Оружейник из оружейников. Его себе забирай.

Орхат, стоящий у крайних деревьев, обернул башку, заулыбался во все желтоватые зубы.

– Это не слуга, тем более не раб – почитаемый всеми мастер, – проговорил Тэйнрелл. – Доля его в добыче – две моих.

– Я не один иду, а с женой и помощницей, – ответил Орхат. – Ей, как любому отроку-первогодку, – восьмая часть доли вождя.

Леэлу, что так и осталась стоять почти под мордой гнедого коня, едва ли не в панике озиралась вокруг.

– Что такое – или не мил тебе стал дядюшка? – спросила Кардинена.

– Не в том дело. Я себя считала твоей… вашей, – ответила девушка, чуть споткнувшись на слове. – Тебя и ученика.

– Ну, знаешь! Коли тебе спасли жизнь, это еще не повод на всю это жизнь вешаться спасителю на шею.

В глазах Леэлу стоймя стали слёзы – огромные, хрустальные. «А хороша, – внезапно подумал Сорди. – Глаза большие, карие. А что кость широкая – неважно. Будь она парнем…»

– Иди от меня, – со внезапной жёсткостью в голосе ответила Карди. – Спать-то без просыпу хороша была.

И подала коня вперед всем корпусом: прямо на пешую.

На том и закончилось дело.

Заночевали оба, ученик и его учительница, в полупустой хижине: Орхат забрал всё, что согласились увезти на заводных лошадях его новые товарищи. Расположились на полу, стянув под себя и на себя всё оставшееся тряпье: ночь после дождя ожидалась прохладная, а к тому же Сорди трясла мелкая и мерзкая лихоманка.

– Я могу сказать?

– Можешь. Да не чинись ты так!

– Виноват я, – в который раз пожаловался он на судьбу. – Не захотел тебе про свой нож напомнить.

– То не вина и не судьба. Игра одна.

– Что если бы правоглавы одно зеркало у меня нашли?

– Не было бы резону поиграть им перед твоим носом. И всего остального.

– Карди, и так плохо, что мои бывшие собратья в рабство угодили, а ведь многие вообще на тот свет.

– На иную ступень, однако. Чуть пониже. А насчет рабов… не морочь себе голову. Это до поры до времени, пока не образумятся. Только Тэйн их теперь от себя и своего знаменитого рода нипочем не отпустит. Еще причти – со всех твоих соотечественников запрет снят, скорлупа разбита. Эх, жаль одно: больно быстро с ними разделались. Снова скучать придется.

– Я так думаю – не очень долго, – Сорди чуть улыбнулся. – В деревне и парней много осталось, хоть и не таких задиристых, и женщины с детьми. Их, похоже, не тронут. Пока.

– Соображаешь.

– Далеко не всё. Отчего бы тебе девушку эту, Елену-Лейлу, с нами не оставить?

– Это в каком-таком качестве? Общей наперсницы, что ли?

Кардинена приподнялась на локте, голос у нее сделался похолодней наружного воздуха.

– Юноша, ты не понял. Это же она обо всем бывшим твоим отцам и братьям передавала своими заклятьями и заплачками. Не знаю, вольно или невольно. И знать того не желаю. Судить – тоже. Всякий расхлебывает своё варево.

– Откуда ты такое взяла?

– Тот самый дракон на крыльях принёс, который вам всем в лесу являлся.

– Что это был за дракон, Карди?

– Тот же, что рядом с Тэйнри за нами по пятам ходит, дорогу как метлой заметает, – вполголоса проговорила она. – Змееволк. Волк Огнезмей. Оборотень и поручник Зеркала.

– Это ведь сказка.

– Ты сам видел. Разве не так? Или, думаешь, примерещилось?

– Сказок не бывает. Волшебства не бывает.

– Понимаешь, – деловито объяснила Карди, – это не сказка, а вроде как сама здешняя жизнь.

Помолчали, укладываясь и заворачиваясь потеплей. За стеной кони деловито хрумкали травой, запасаясь впрок на будущую дорогу.

– Карди.

– Чего?

– Куда мы дальше пойдем?

– Учить тебя работе с клинком, так я думаю. А это возможно только в большом городе. Есть тут в неделе пути такой. Лэн-Дархан, безданный и беспошлинный, как и следует из его прозвания. Город женщин.

– Учиться там фехтовать? У женщин? Как странно.

– Почему? В горах даже пословица есть такая: «У мужчин род, у женщин – город». А в городе много чего помимо водится. Спи!

VIII

После того, как двое странников вышли из стен разорённой кузницы, погрузилась в седла и взяли верное, по словам Карди, направление – тон и стиль путешествия начали плавно меняться: если не к лучшему, то явно к более интересному. Русла рек выровнялись, берега поросли ивами и красноталом, тропа расширилась настолько, что жеребцы нередко шли вровень. Ночевали не в затхлых каменных пещерах, а в кущах, образованных накрепко переплетенными ветками. Там бывало зябко, иногда приходилось класть Шерла с Сардером наземь и самим притуляться к жаркому боку, но это понемногу создавало дружеский союз четырех.

Днем, когда лошади паслись и кормились, Кардинена учила Сорди фехтовать.

– Сабля против хорошей дубины не станет, – посмеивалась она, – хотя это еще какой клинок попадётся. Иной морёную деревяшку мигом разделит на две половинки и еще тебя за компанию крепко обиходит.

Приёмы, что она показывала, были совершенно иные, чем для рапиры и эспадрона, на турнирах саблистов он тоже таких не видел.

– Юноша, там же убивать не запланировано, – смеялась она над учеником. – Спектакль и вообще показуха для зрителя, вплоть до того, что защита вперед удара ставится. Скорость там – глазом не схватишь.

– Оттого дуэли на видео снимают, – противился он. – Потом просматривают с замедленной скоростью и отлавливают фальшь. Уколы тоже так фиксируют.

– Я ж говорю – спектакль. Что это за удар, если его только техника замечает? Ну ничего, черновую обточку со мной пройдёшь, а в городе твою стоеросовость на полном серьёзе пообтешут. Не фехтовальный зал, однако.

Переубедить ее было невозможно – верней, сама не хотела. Сорди только удивлялся, откуда у него силы берутся на диспуты после той разделки, что она ему устраивала. Сон после всего приходил каменный, вообще чугунный – всякий раз приходилось вступать в реальность сызнова.

Однажды, поднявшись с их общего ложа, Сорди увидел совершенно необычное для себя. То, что мнилось ему вчера плоскими навершиями старых гор, было зубчатой стеной из светлого камня. Смутно выделялись башенки, какие-то неровные арки и рёбра. Картина раз от разу менялась, будто утренний свет то съедал одни архитектурные детали, то проявлял снова совсем иные; тусклая зелень, что бесстрашно карабкалась по склонам, то густела, почти скрывая рукотворность, то становилась почти прозрачной.

– Карди, они правда или мне мерещится? Крепости на горе.

– Милый, это всего-навсего дома здешние. Для большой семьи или малого рода. Таких здесь уйма.

– Почему я раньше не замечал?

– Спроси у самого себя. Незачем, видать, было.

Ответ был уклончив, как и многое из того, что она говорила.

– Красиво. Знаешь, я такое видел на Кавказе, у хевсуров, только там одинокие башни. И в Марокко. Даже под впечатлением стихи сочинил. Хочешь, прочту?

– Валяй. Делать всё равно пока нечего.

Это значило, что варить похлебку и мыть посуду в ледяной воде его на сей раз не заставят. Проявят снисходительность.

Он попробовал голос, слегка прокашлялся, чтобы не осрамиться, – и начал:

Замки точно венцы на вершинах холмов

И седые от зелени склоны…

Чтоб верней залучить мой небесный улов,

Я влезаю на крышу донжона.

На вершинах в ночи, а в лощинах – и днём

С неба свешены спелые грозды:

Не простые плоды для телесной еды,

А могучие, жаркие звёзды.

Пусть одежды все в хлам, и мечты пополам,

Затворились навеки пороги,

Сквозь руины судьбы я иду по камням —

По кристальной, по млечной дороге…

– А что, вовсе неплохо, – заметила Кардинена, помешивая бурду в котелке наборным черенком ножа. Как выяснилось на днях, саженный тесак из узорного дамаска проходил у нее по разряду столярного инструмента, а уж где до того прятался – непонятно. Может статься, Орхат позабыл с собой прибрать, а она только пристроила к делу.

– Старался.

– Образы… хм… смелые. Заморозки на почве, я так полагаю? И разбитая пополам стеклянная посуда, раз дорога вся в хрустале. Только вот колорит какой-то западноевропейский. И чего так мрачно, а?

– Романтично, я так полагаю.

– Ну, что ты положил и на что – неважно. Там кто был – юноша или, не дай бог, девушка?

Сорди оскорбился предположению настолько, что схватил буковый уполовник и начал яростно мешать им овсянку, оттесняя Карди в сторону.

– Образ такой. Художественно-поэтический. Метафора.

– А, тогда разливай хлёбово по мискам. В самый раз поспело. Да смотри – горелое со дна мне не выскабливай, как в прошлый раз. Если ты обожаешь поджаристые корочки – это твоя личная проблема. Не стоит делиться ею со мной.

Потом Сорди полоскал чашки-ложки в гульливой струе ручейка, отдирал суровым песком котелок. На ополоски приплыла стайка рыбок, деликатно поводя ротиками. Эта мелюзга, похоже, была падка не на одну овсянку, но и на ее пожирателей: стоило подержать посуду час-другой, как стенки становились буквально лакированными, руки, если выдерживали температуру почти абсолютного нуля, – тоже. Впрочем, Сорди было не привыкать к такому косметическому влиянию. Он даже шутил иногда, что своей прелестной молодостью его товарка факт обязана тем, что умывается бурно текущей водицей вместе с живым содержимым.

Места были явно обитаемы, однако он слегка удивился, когда прямо напротив появилась парочка: юнец лет шестнадцати, смуглый и темноволосый, с азиатским разрезом глаз, и беленькая девочка. Оба в совершенно одинаковых рубахах, засученных до колена парусиновых брюках, только мальчишка в тафье, а поверх девочкиных кос небрежно накинут полосатый платок.

– Эй, путник, что ты здесь делаешь, в нашей реке? – крикнул юнец, голос ясно прозвучал в начисто промытом воздухе. «Их реке? Вот новость. Живут рядом? Произношение какое-то странное, – машинально отметил Сорди, – я таких не изучал». Параллельно с этим он отвечал:

– Не видите – рыбок кормлю.

– С таким завтраком, как твой, это, пожалуй, легко выйдет, – рассмеялась девочка.

– А вы что делаете отдельно от своих…м-м… взрослых? («Не дай бог – сироты в таком-то буйном месте. Обижу еще».)

– Как что? Промываем песок и берем шлихи – хотим понять, что творится внутри гор, – мальчик махнул лотком, который держал пока в одной руке.

– Золото ищете?

(«Черт, и зачем я с малолетками связываюсь».)

– Золото не золото, а хороший камень идёт. Любая крупица здешнего песку что драгоценность: хризоберилл, хромдиопсид, ортоклаз…

– Карми, ты бы полегче выражался перед нашей неучёностью и невоспитанностью.

– Отойди в сторонку, женщина, когда беседуют мужчины. Ох, язву из тебя точно сумели воспитать.

– Неужели самоцветы? – заинтересовался Сорди. Разумеется, досужая болтовня, причем в их с Карди положении «крадущихся» и вовсе неуместная.

– Забава для увеличительного стекла. Мелкие кристаллики редких земель. Золото – одни блёстки, и то редко, за ним не охотимся, – с некоторой снисходительностью пояснил Карен.

– Отчего же так?

– Мягкое. И, случается, всё в угар уходит.

Диалог, который перешел на самые пронзительные тона, наконец обратил на себя внимание Карди, которая стала рядом со скинией для ночевки, чтобы послушать не слишком навязчиво.

– Вот как, – Сорди, чувствуя спиной то ли поддержку, то ли порицание своей болтовни, опустил на песок работу и выпрямился. – Любопытные забавки у вас.

– Не забавки. Насущное дело, – рассердилась девочка. – Знаешь, для чего нужна эта каменная мелочь? В сталь подмешивать. Вороные скимитары Даррана, алмазные жальца…

– Кинни, – страшным голосом перебил ее брат. – Это же секрет мастерства.

– Ф-фа! От того секрета все Лэнские Горы на семьдесят семь фарсангов кругом колышутся. Точного рецепта ни ты, ни я не знаем, остальное – корм для воронов.

– Отец бы так не сказал, – укоризненно проговорил юноша. – Ни его побратим. Они ведь нашей добычи ждут, чтобы начать работу над кирасой.

– Вот как? Так это кто семейные тайны перед чужаками расстилает, я или ты? Доспех современного рыцаря – давняя любовь Карима ибн-Карена бану Лино, – фыркнула девочка. – Потому что несбывшаяся.

– Кинька, в который раз! Хочешь на укорот нарваться? – возмутился мальчик. – И вообще, собирай снасти и пошли отсюда – толку не выйдет, от твоего языка вся вода взбаламутилась.

Кардинена, которая до того прислушивалась более-менее спокойно, на последних словах Карми встрепенулась и вышла из тени: клобук откинут назад, накидка распахнута, волосы светятся на солнце. А оружейного пояса нет, отметил Сорди. – Причём вместе с оружием – вот диво!

– Нет чести через воду перекрикиваться, – спокойно проговорила она. – Нет резона приятную беседу на полуслове обрывать. Юноша, тебя как зовут, Карен или Карим?

– Карим, – ответил он спокойней.

– А юную девицу знатного рода?

Девочка фыркнула.

– Кинчем бинт Карен бану Лино. Только я ведь не девушка.

– Как, уже? – Та-Эль картинно подняла брови. – Неужели вы оба – сговоренные супруги?

– Разумеется, нет… ина, – мальчик помялся, прежде чем титуловать ее на здешний манер. – Как можно? Мы ведь брат и сестра.

– Сходны, как березовое полено с головешкой, – кивнула Кардинена.

– От разных жен, – сухо пояснил Карим.

– И где обе ваших матери?

– Получили годичный талак и ушли в Вольный Город Лэн. Как одна гречанка по имени Лисистрата. Будет ли вежливым и достойным поинтересоваться, ради чего затеяны эти расспросы?

Вместо ответа Карди ступила в воду – как была, в плаще и ноговицах, – и через мгновение стояла среди детей, придерживая обоих за плечи. «Чтобы дёру не дали», – со странным чувством подумал Сорди.

– Имена все знакомые, – пояснила она с мягким добродушием, которое совершенно с ней не вязалось. – Кинчем Победоносная. Карен Рудознатец. И занятия. И, как ни удивительно, конкретная ситуация, но последнего объяснить не умею.

– А первое? – спросила Неудержимая На Язык Кинчем. – Первое вы объяснить сможете?

– Знала я их. И близко. Ближе, чем свою яремную вену.

– Цитата из Корана аш-Шариф, – наморщил лоб Карим. – Перевод незнакомый. А домашние прозвища вы тоже из-за него догадались?

– Гадать на Коране запрещено, – с важностью факиха ответила Карди. – Поищи рациональное объяснение.

– Сами дайте.

– Твой почтенный родитель под чалмой похож на буддийского монаха? И не носит бороды, хоть и непристойно такое у муслимов? – внезапно задала она встречный вопрос.

– Ой. И правда.

– А девочку назвал в честь боевой посестры?

– Как и его самого старший бабо Фатх… Откуда вы знаете?

– От таких, как ты, разговорчивых. Полагалось втайне именами меняться, клятву приносить, что главней названного брата для тебя не будет никого из смертных. Карен, для точности, мужское имя, побратима, но могло быть и женское – английское. Армян сюда, я так понимаю, во множестве заносило в процессе их великого спюрта. Ну а насчет британцев вообще гуляла присказка о портовых городах: «Давэйн от Ландэна близехонько: три буквы, две речки да один океан».

– А Кинчем? – требовательно спросила девочка.

– То, что я скажу, то не выдаст тебе разгадки. Мадьяры этой кобыле вообще памятник поставили – на погляденье всем туристам… Ладно, не след так долго с вами рассуждать. Идите к старшим, скажете: просят у них за кинтар золотых динаров – кинтар самоцветов для кархи, коей надлежит посвятить ученика в воины. И камень юного императора рутенского на перстень…хм… его гурии. Повтори!

Девочка изумилась, но повторила. На лице юноши отразилось робкое понимание.

Потом Кардинена вручила им кошелек с монетами и кивнула: отправляйтесь, да побыстрей. Поманила к себе ученика – собирай манатки, веди обоих коней сюда через воду.

– Ты загадала шараду, – заметил Сорди в затылки юной парочке. Теперь оба странника сидели рядом на гальке, держа подседланных коней в поводу.

– Именно. Камень Александра Второго Российского – александрит, я такой на руке в своё время носила, в богатой оправе из платины – виноградная лоза с листиками. Говорили – под цвет своих переливчатых глаз, в коих и небеса, и гроза, и пурпурный огонь временами проблёскивали. Но Карен и кое-кто еще знали, что как отличие. По большей части я его вообще крышечкой прикрывала – силт называлось. Перстень со щитом. Тогда уже все понимали, что вещица непростая.

– Гурия – гуру. Учитель.

– Который уже заботится насчет обручения своего челы с войной.

– Польщён.

На самом деле ничего такого он не испытывал, но выяснять отношения не хотелось.

– Однако, богата ты золотом лучшей чеанки.

– Бурый Волк позаботился.

Во время этого диалога, едва ли менее загадочного, чем предыдущий, Карди едва заметно улыбалась, и Сорди удивился – до чего это её красило.

– Ты радуешься? Кто они, эти дети?

– Портрет художника в юности. Двойной.

– Не совсем понял.

– Чего уж не понять? Карен и я сама.

И добавила мечтательно:

– Хотела бы я знать, кто у Карена нынче в огневых побратимах ходит.

– Что ты имеешь в виду?

– Чела напрашивается на урок.

– Конечно.

Они обернулись друг к другу и подарили друг друга гримасами заговорщиков.

– Ладно-хорошо. Всё равно еще ждать. Тогда вернемся, знаешь, в Замок Ларго. Эдинская тюрьма для политических. Облом со мной у них вышел тогда самый натуральный, сам понимаешь. Будь эти твари посдержанней с Майей-Реной, еще неизвестно бы, чем дело обернулось, а так…

Махнула рукой в сторону гор.

– Портить лицо и особенно губы побоялись, руки – тоже. Им от меня данные были нужны – сказать или написать. И вообще… Телесная красота в Динане дело святое и неприкасаемое. Сокровенное причастие Братству, как ты понимаешь, тоже. Оттого надо мной не так уж усердствовали: доработали до приличного случаю состояния и опустили в камеру-колодезь, так это называли. Поразмыслить на досуге.

Вот тебе картина пейзажа. Стены метров шести-семи высотой, воздух попадает через отдушины размером в кулак, вода стекает оттуда хилым ручейком. На полу жидкая мразь по щиколотку, еду бросают в нее через люк в потолке, а чтобы выйти, наверное, помереть надо. По крайней мере, на трупы я в этой темнотище не натыкалась. Кроме одного – но это особая история. Нет, не Ма. Дружок у меня там завелся из уголовных в перерыве между процедурами.

А тем временем наши одолели. Взяли столицу вместе с окрестностями и стали по ним шарить. Керт, Кертсер, хозяин степной сотни – вот он-то и приказал погрузить в колодец корзину с мощным фонарём на борту. Сначала пустую, затем с самим собой. Говорил, что те десять минут, пока меня со всякими предосторожностями поднимали наверх, а он ждал возвращения транспорта, были самыми худшими в его пятидесятилетней жизни. А я сама…

Открыла глаза в госпитале – он. Кажется, всё время там был, как фон моего обморока. Морда истемна-смуглая, короткие косы что горючая смола, тафья к ним будто прикипела – он ее и ночью не снимал, потому что шрам прикрывала. Такой, что, казалось, голову напополам чужой кархой развалило. Рот в клещах зажат, до того морщины глубокие. А уж слова вылетают из этих губ… Корявые, колючие, сухим комком в горле застревают – Сухая Степь, однако. Керт был родом не из регулярных частей, которые присягали новосозданному правительству: по доброй воле прибился и малую горстку таких же степняков привёл. Я ведь говорила о них кое что, да.

Потом он меня из госпиталя украл, едва ожоги зарубцевались и кости прикрылись мясом. Первое, что я ощутила, когда пришла в себя по-настоящему, – это как колышется моя люлька меж двух иноходцев. Подъезжали всадники, просовывали в меня еду, вливали питье. На привалах отвязывали, выпрастывали из пелен и грязных тряпок, мыли, перевязывали, Керт самолично разминал закоченевшие мышцы, разглаживал кожу. Волосы чесал железным гребнем и переплетал заново – оттого я почти сразу привыкла по-ихнему, по-чёрному, ругаться. А уж кумысу в меня влили столько, что все внутренности подплыли – туберкулёз, вишь, у меня прорезался. Начальная стадия. Кажется, не он один, но о том я узнать не успела… Потом меня стали привязывать уже к седлу одного из наших квадрипедантов.

– Что?

– Проверка на внимание и знание античности. Фраза из школьного Вергилия, пример консонантного звукоподражания: квадрипеданте вирум квантит тунгуля кампус.

– Ой. Ну и дикция у тебя – еле цитату узнал. И латынь далеко не классическая. Кухонная. Вульгарная: с ка на це перебиваешься. Четвероногие скакуны бьют копытом твердую землю.

– А она была именно такая, не сомневайся. Чуть позже…позже ребята открыли, что я и без веревок держусь на коне, да еще получше большинства из них. И стреляю, и работаю клинком. Выучка та же, что и у них, но более тщательная.

– Та самая твоя школа?

– Не только. В Эро меня тоже мимоходом заносило, а в его лэнских предгорьях несколько лет прожила. Там всех деток обучали примерно одному и тому же: но потом мальчишкам вкладывали в руки настоящую саблю, никакого дерева и в помине, а из девиц лепили священных танцорок и почитаемых всеми гетер. Я ведь рассказывала, помнишь? И, кроме того, мы стихи учили – не одну литературную классику. Кое-что было мифами на староэроском – о сотворении Большого Краба, как он вышел из солёных пучин еще горячим… оброс деревьями и наполнился пришлым людом, коий прихлынул семью как бы приливными волнами… Потом вспомню авось. Так что язык моего Керта я с пята на десятое, но понимала. У диких всадников такое весьма ценилось.

А потом стало возможно мне на офицера обучиться. Всем моим это стало нужно позарез: начали вольнонаемников приводить к форменной присяге и ставить на твердый кошт. А каково им было знамя во имя чужого дяди целовать, можешь себе представить? Я хоть своя.

– Женщина.

– С твёрдой рукой в высших эшелонах. Президент, он же премьер-министр и военный министр, с моей вдовой маман в одну постель залезать навострился. Поженились потом, а мне, падчерице, – аж четыре сотни в качестве откупного. По спецзаказу. Кертову банду и еще одну: северян пуританского корня. Драгун-шпажников. Когда ты в седле, шпага против сабли не дюжит, когда спешишься – в точности до наоборот. Так что польза была одним от других немалая. И обеим половинкам – от меня. Почти воля вольная: даже долю в контрибуции я нам всем выторговала.

– Ты думаешь, сухопутный корсар на Карена работает? Ну, твой лихой степняк?

– Надеюсь. Вообще-то они поздно друг друга узнали – познакомились во время штурма, стоя по разную сторону стен…. Погоди.

По склону резво спускались двое всадников верхом на длинногривых чалых лошадках с ковровыми сумами, притороченными к седлу сзади. Младший казался копией своего первенца, самую малость пожелтевшей и потёршейся по сгибу. Вороные с проседью косы старшего покрывала богато расшитая золотом тюбетейка.

– Они сам-двое, – удовлетворенно усмехнулась Карди. – И, держу пари, в полном боевом снаряжении.

IX

Всадники сблизились с парой, сидящей на камнях. Пришельцы сошли с сёдел, Кардинена привстала навстречу, потянув за собой напарника. Карен – явно белая кость, здешний аристократ, мгновенно оценил Сорди: матовый загар, будто отполированная кожа, точеные черты, гибкая пластика, холодновато-надменный взор, самообладание на грани безразличия. Керт – кость, да и плоть, пожалуй, чёрная. Из ремесленников или, скорее воинская… нет, не кость – косточка, поправился он спешно. Одно другому не мешает, скорее поддерживает. Застывшая ярость и жёсткий юмор в глазах, манеры – если не сказать ухватки – ожившего слесарного инструмента.