Текст книги "Костры Сентегира (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Прежде чем мужчина успел предложить свою помощь, она забросила свою ношу назад за спину и побежала рядом с лошадьми, как бы погружаясь в море голов. Вынырнула совсем рядом с тёмным телом, уперлась ладонями в холку – и взлетела.

Чёрный жеребец, почуяв на себе чужака, хотел было взвиться тоже, но помешали соседи. Не дай Бог, если копыта заденут идущего рядом или его ношу. Нарушится закон огневого братства.

Но цепкие пальцы всадника тем временем уже переплелись с волосами гривы, колени стиснули ребра будто тисками…

– Не молодцы мы, скажи? – прокричала женщина вперед.

Тело покачивается, как в хорошем седле, сам собой угадывается ритм движений, человек становится одно с конём: сколько раз об этом мечталось там, в далёких горах, – и вот сбылось.

«Из моей ошибки, моей тяжкой вины – вышло чудо, – думает Сорди. – Конь-огонь. Конь, который обгоняет злой ветер».

И в придачу – скакун, почти целиком сотканный из тьмы…

V

Река текла в неглубокой и широкой впадине. Многие кони и звери даже поленились преодолевать порог и лезть в воду: огонь явно потерял свой пыл еще перед терновым венцом и теперь скорее чадил, чем горел. Впрочем, кое-какие травоеды явно были не прочь слегка ополоснуться – смыть копоть и пену. Хищники, напротив, с некоторой опаской повернули назад.

– Кормиться жареным будут, – пояснила Кардинена. – Для них, да и для всех, кто переждал стихию, настали тучные времена. Много семей, много приплода. Из чёрной земли через месяц-другой полезут буйные травы – значит, приманят всяких архаров, серн и газелей.

– Пожар сюда точно не придёт?

– Здесь же заливной луг… Если эту щётку можно считать лугом.

В самом деле, растительность во впадине была такая же, как во всех горах: короткая, с мелким листом, похожим на чешуйки. Лошади пробовали ее щипать, но без особого желания.

– Заливной?

– Каждую весну Зейа переполняет русло и уносит с собой половину береговой земли – возводить острова-крепости в своём устье. Валуны на порогах отламывает и ворочает, корни подмывает. Не всё берет – что-то на дно роняет.

Сама она решительно направила своего жеребца в поток, узкий, но быстрый. Сорди пнул своего малыша пяткой в брюхо – тот охотно последовал за старшими.

Перебралась на берег вся четвёрка вдалеке и от табуна, и от пожара.

– Узнаю эти места. Вот здесь настоящие покосы, – заметила Карди, соскочив со своего коня. Тот стоял на удивление спокойно и даже пригнул голову – цветочки нюхает, посмеялась она. Сложила наземь свой груз и начала в нём рыться.

– Ты тоже своего отпусти. Он парень привязчивый.

– Нравом хорош, да с виду не больно казист.

– А вот этого при нём вслух не говори. Это же самая лучшая для гор порода: и по горам ловко лазают, и по тропе без устали бегут, и в седле точно в зыбке качаешься, – на этих словах Карди достала именно что два небольших седла вроде бы спортивного фасона и две волосяных уздечки без трензелей. Надела одну узду на своего жеребца, другую протянула Сорди:

– Вон к той ветле обоих привяжи, там травка самая полезная с виду. Пусть пока не привязи пасутся, чуть позже мягкие путы наденем.

– Какие-то они совсем ручные.

– Просто человека вспомнили. И к тому же крещение огнём помогло.

– Чьё?

(Какая внешняя сила заставляет его задавать очевидные вопросы?)

– Твоё.

(И принимать как должное неординарные ответы.)

– Ты прошел воду, землю и огонь и со всем тремя побратался. Теперь тебе станут доверять. Видеть в тебе защитника.

Сёдла оказались, кстати, вовсе не спортивные – просто рассчитаны на здешних пони. Впрочем, Кардинена и против этого термина возразила:

– Пони определяются по высоте в холке. Сплошная арифметика. А наши скакуны – потомки лошадей викингов, порода, выращенная в чистоте. Жеребят от «золотых», соловых степняков и иных производителей сбывали на сторону. Возможно, по этой причине наши любимцы не страдают обычными конскими болезнями. А выводить можно и поменьше, и покрупнее. Вот Шерл – он ростом с арабчика, а это если не лучшая, то самая гармоничная порода в мире.

– Ты его знаешь. Правда твой был?

– А что, я похожа на мёртвую? Не более тебя, однако.

Сорди запнулся: чего-то он не понимал до конца. Сам он ощущал себя на редкость живым – такого с ним не было от самого рождения.

– Когда-то меня прозвали Киншем, точнее – Кинчем, в зависимости от местных вариантов произношения. В честь великой венгерской кобылицы арабских кровей, памятник которой стоит на главной тамошней площади. А вороного жеребца именовали Аль-Бахр, «Океан», или попросту Бархат.

– Не Шерл.

– Да, у этого кличка не арабская. Означает черный турмалин. Конь моего милого Волка.

Сорди снова побоялся спросить, кто это, но Карди ответила сама:

– Волк. Бурый Волк, по цвету одежды. Волчий Пастырь. Даниль Ладо. Он тоже имеет на меня виды, как Тэйн, и примерно такие же. Хотя нет: второй – почти друг, первый… первый – почти возлюбленный. Тоже посостязались однажды. До его смерти.

– Прости. Дом был его?

– Угм. Нас обоих.

– Это он там… оборотился?

– Угм.

– Но это колдовство! Магия! А ты говорила, что здесь этого нет.

– Здесь нет ничего, помимо законов природы. Здешней природы. А она нигде и никогда не была такой безмозглой, как считали тебе подобные. Колдовство – насилие, доброе или злое. Магия – легендарный вид особой энергии. Оба они требуют субъекта и объекта. Ты извини, что я тебя гружу терминами, только я вроде намекала на глобальный суперкомпьютер. Мы оба внутри.

Сорди не понял, но запомнил. Постепенно он уяснил себе, что запоминает всё говоримое без различий и различений. Даже то, что не выражено словами, а носится в воздухе рядом с дыханием воды, ароматами цветов, вместе с пыльцой. Вместе с пеплом.

Кардинена прервала его медитацию:

– Питаться будешь?

– Да нет. После такого…

– Далеко тебе до конской автаркии. Поостыли оба наших подарочка в воде, теперь траву хрупают. Как думаешь, нам не стоит тоже ополоснуться для аппетита? В одежде не совсем то, понимаешь.

И, не дожидаясь его ответа, пошла по кромке впадины, на ходу сматывая с себя золотной шарф и сбрасывая пропахшую гарью одежду.

Сорди последовал ее примеру – но отчего-то на сей раз нагота далась ему труднее прежнего.

В каком-то известном ей месте женщина спустилась вниз, цепляясь за мылкую глину пальцами босых ног. И сразу упала в воду – почти без шума, будто проскользнув между струями. Поплыла к середине, лавируя, как парусник под ветром.

Он проделал то же, однако не так ловко; холодная вода теснила плоть, спирала дыхание в глотке. Верхом на горячем конике было и в самом деле не то – Сорди пожалел, что не оставил на себе хотя бы тонкие шаровары за неимением плавок. Такая моральная ценность, как целомудрие покровов, явно не была популярна в Динане.

Впереди Кардинена отыскала, по всей видимости, мель или глубоко утонувшую корягу и выпрямилась на стремнине во весь рост.

– Греби сюда, эй! Не режь воду поперек, неуч. Опирайся как на стену, чтобы тобой, как косточкой из пальцев, выстреливало.

Сорди попробовал – вышло. Течение само понесло к месту – и прибило к большой скользкой глыбе.

– Никогда в быструю реку не окунался? Вот уж не поверю, – смеялась Карди, вытаскивая его, дрожащего, за руку и водружая на постамент.

– Не т-такую холодную.

– Врёшь. Горные речки все одинаковы.

Ему казалось теперь, что они, держась за руки, стоят на палубе парусника и волна перехлестывает через руль. Или омывает изножье парной статуи из тех, что укрепляют на носу корабля.

– Ты слишком напоминаешь мне юношу, чтобы я оставался спокоен, – сказал он, чтобы оправдаться.

– Ты слишком напоминаешь мне девушку, чтобы я оставалась спокойна, – повторила Карди насмешливым эхом.

И словно только сейчас поняла, о чём обмолвилась. Хотя – Сорди уже знал свою старшую напарницу достаточно хорошо, чтобы не верить во всякие непредумышленности.

У него тонкие черты лица. Мягкие, ковыльные волосы. Узкие плечи – заниматься силовыми видами спорта даже не пробуй, благодари Бога, что лопату в руках удерживаешь. И то – кисточкой расчищать куда ловчей выходит. Подгонять один к другому клочки да ошметки с античных помоек. Эксклюзивная, филигранная работа, все завидуют. Пальцы – будто зрячий глаз на каждом. Бедра и зад – как-то его сравнили со статуей Персея работы Бенвенуто, потом он отыскал изображение и понял всю силу издевательства. Персей – не юноша, скорее девица, хотя идеал гораздо более поздних времен. Не сдобный Ренессанс – суховатый югендштиль. Костяк рафинированный, мышцы практически отсутствуют – одни жилы. Даже ступни узкие, небольшие, а подъем высокий: найти добротную обувь было постоянной проблемой.

– Ты очень красив, – прервала паузу Кардинена.

Вода чуть спала или это ему показалось? Течение по-прежнему обвивало ему щиколотки своим арканом.

– Разве такое нужно мужчине?

– Да и женщине подобное лишь в тягость.

– Вот не знаю… то есть – ты разрешаешь мне говорить? Дело женщины – привлечь к себе иной пол. В том и прелесть, и ловушка, и погубление.

– Набор трюизмов. Хотя сила общих мест в том, что они общие. Обратная связь.

Теперь они вполне могли усесться рядом на глыбу.

– Лес уже кончил гореть – разлив больше не понадобится, – объяснила Карди. – Я же помню – на этом месте всегда был брод. Не считая весны, разумеется.

– Так вот, – продолжала она с необычно ровной интонацией. – Сказал «а», так будь любезен, говори и «б». Напросился – слушай.

– Ты вообще-то понимаешь, что женщина неспроста оказывается на мужской работе?

– Ну, конечно, есть и дагомейские амазонки, единственный достоверный случай женской армии, и индийская элитная гвардия раджей, состоящая из крутых дам. Русские эскадроны смерти. Времена, конечно, давние, но не такие уже. Да и в мое время фактически… разведчицы всякие. Радистки Кэт.

– Широкие у тебя взгляды. Тогда подберёмся с иного конца. Как ты полагаешь, я вполне отвечаю заявленному назначению? Ну, типа «баба-мужик», как твоя мама в детстве говаривала?

– Откуда ты знаешь?

– Я хороший лингвист и специалист по говорам. Устраивает объяснение?

Сорди подумал, что это ей подсказала либо здешняя разумная земля, либо память о прошлом бытовании.

И впервые посмотрел на Кардинену открыто, Непредвзято. Не оскорбляя даже тенью желания.

Она не такая, как ему показалось тогда, в подземной купальне. Да, телосложение вечной девушки, что стоит на самом пороге расцвета. Сухие мускулы без капли жира. Ключицы идеального фехтовальщика – ровные, длинные, как стрела. Лицо из тех, что напыщенно именуют иконописными – строгое, бесполое. И всё же…

Создаётся впечатление, что она систематически и с невероятным упорством приглушает, гасит свою женственность. Нет, не перегибом в сторону мужского начала – нисколько. Желая показаться просто человеком: формулировка из «Левой руки Тьмы» годится на все времена.

А теперь маскировка спала. И вовсе не вместе с одеждой, что стала привычна, как вторая кожа. С тем, что въедается в саму кожу, мясо и кости.

Клинок вышел из ножен и повернулся иной гранью.

Ярко-синие глаза на пол-лица. На самом деле они не такие большие и не такие васильковые – в глубине прячется отсвет грозовой тучи. Алые губы изысканной формы и цвета – такие сравнивают с розой, которой заперт смех, и с луком Амура, и брови такие, тонкие, «союзные», как у восточной пери, тоже с ним сравнивают. Шрам почти не виден – к Сорди повёрнута другая сторона, а он не спешит изменить положение. И невероятная грация всех до единого движений вплоть до мельчайших. Будто нет веса, нет привязанности тела к земле. И всё же эта плоть – отнюдь не облако, гонимое ветром. Плоть – от слова «плотная».

– Что – перед тобой очередное чудо?

– Говорят, великая Мэрилин такое умела: мгновенно перевоплощаться в саму женственность. Нет, Не знаю, что сказать. Я не умею смотреть на тебя глазами мужчины.

Она рассмеялась – но какой это был смех, какой голос! То же, что поразило его в первую встречу – только это серебро было очищено от черноты.

– Ты смотришь. Этого довольно.

И почти без перерыва:

– В Динане никогда не было особой разницы между тем, как воспитывали сыновей и дочерей, а я была сиротой. Соломенной: маму от меня забрали как политическую преступницу. В смысле – жену казненного за политику. А вместо детдома была эстафета добрых рук. У нас эти орфаны не приживались: слишком большая ценность – любое дитя.

Ну вот, в меня и вкладывали всего по максимуму, будто в общую копилку. Есть упражнения для девочек – называется «подготовка к ритуальным пляскам». Удивительные – не для одного тела, но и для голоса. И поэзию приходится изучать, как кельтскому барду: ты же под своё собственное пение танцуешь. Если подрифмованное – окончания стихотворных строк должны подчеркиваться одинаковыми жестами. Синэстезис. Мальчикам лет с пяти дают комплекс движений, заменяющий уроки фехтования на тяжелых клинках. Тоже своего рода танцы, не совсем похожие на эти… выпады, парады, терции и кварты. Или скорее тай-цзи, что ли. Много было чего еще – для ума и сердца, хотя и названное давалось не для одного физического развития, как говорят сейчас. Языки, философия, история религий, социология, культурология, математика…э!

А мне была охота стать как все. Ну, замуж выйти чистой и неоткупоренной, по страстной любви. Детей завести и воспитывать в горсти. Отдать им всё богатство, что ношу в себе.

Не учла, что у нас тогда родиться дочкой жертвы режима означало клеймо типа кармы. Меня нарочно старались от судьбы моей отвести, сделать многогранной личностью.

В ее голосе вновь появилась ирония.

– А вот Картли – он был куда проще иных. Тем меня и взял. Во всех смыслах. Ему лет тридцать, мне шестнадцать. Друзей отца по военной академии знал, хоть и понаслышке. Непробиваемо важные деятели оказались: эмигрировали вместо того, чтобы под пулями да саблями сгинуть.

Картли, кстати, был не грузин, это партийная кличка такая. По внешности был скорее на иберийского еврея похож, но лучше: глаза – черный огонь, лицо с точеными чертами, строен, гибок, как хищный зверь. Стрелял с двух рук с одинаковой меткостью и меня тому обучил. Боевой товарищ, словом. Экспроприировал – не деньги из банков, но заключенных из тюрем уж точно.

В общем, случился громкий процесс над представителями активной оппозиции. Первая моя отметина. Не такая уже и страшная: ребенка потеряла, венчанного мужа лишилась, но хоть сама выжила. Выползла. Я не о том собираюсь тебе говорить, это просто чтобы ты понял дальнейшее. Как говорится, первого раза хватило, чтобы наесться.

А потом подхватило меня. Гражданская заваруха и приятели покойного Картли, студенты отставные и мои добровольные репетиторы. Друзья друзей отца. В общем, говорят, с твоими данными как раз обучаться на эту… радистку Кэт. Ну, посложнее. Я ведь аристо наполовину, по материнской семье. Внешность такая… дубовато-благородная. Викинги из тех, кто сюда исландских пони завёз. Отцовская линия – крестьяне. Не простые – родовитые. Охотники, начётчики, самовитые такие – не подступись. Тоже собой хороши на диво: белокожие, синеглазые, светлый волос кольцамивьётся. Ты прости, что я тяну: это как тебе в холодную воду лезть с головкой.

В общем, решили, что я себя саму должна играть. Под одной из моих многочисленных фамилий.

И вот тогда я встретила девочку. В одной группе, готовили для совместной деятельности. Майя-Рена. Светленькая… Ты на меня не смотри, в Восточном Динане, где леса и влажные степи, таких, как я, немало. Весь отцов род, почти весь материнский род. А вот белокурых – по пальцам одной руки пересчитать можно. Не так уже умна, но далеко не глупа. Знаешь, из тех, с кем и говорить нет надобности, – и так всё про всё понимают. Не писаная красавица, но милая. Белее лилий, тоньше горностая. Умные руки – хороши на ключе работать. Идеальный слух. Верный, но ломкий голосок. Я рядом с ней как племенная корова рядом с трепетной ланью смотрелась. Забавно, правда?

Сорди промолчал. Верхним чутьем он понимал, что ответа не требуется. Смеха – тоже. Да и что слово «забавно» означает в устах Карди свою противоположность – понял почти сразу.

– Учили меня в разведшколе великолепно, ее – самым обыкновенным образом натаскивали. Мне повезло, что привозной сэнсей на меня глаз положил. Вкладывал в меня не столько боевые приёмы – они проявляются бессознательно, как раз себя выдашь. Выносить боль научил. Уходить внутрь себя. Вообще-то я снова резинку тяну изо рта, знаешь.

Когда день проходит в постоянных ухищрениях, необходимо хоть глухой ночью оторваться. Я и моя горничная… Моя причудница.

Кардинена прервала себя, засмотрелась на потоки воды у себя под ногами. Из белой пены уже выставились гранитные клыки и плахи. Брод.

– Заберёмся в ванну и массируем друг другу мышцы – снимаем напряжение. Свернемся в двуединый комок на барской кровати и лежим так без сна – дышим совместным теплом. Ласкаемся, как кошки, – они ведь так у себя стресс снимают, могут даже перед лицом самой главной беды умываться. Чешем носом за чужими лопатками – тоже кошачьи ухватки. Нет, насчет секса я тебе и посейчас не скажу – не знаю. А любовь – она ведь ни общей склонности не следует, ни предмета не выбирает. Ну вот представь себе – каково инопланетянку любить. Или инопланетянина. Который даже движется не так, как ты. И сложен по-другому. И пахнет иначе. И разрез глаз нечеловеческий – узкий, что ивовый лист, почти без белков. Не говоря о генах.

Снова отвлеклась.

Когда нужно заслать много агентов, причем срочно, о тщательной подготовке речи быть не может. Берут количеством и заранее обсчитывают провалы. Нас с Ма из-за меня в оборот взяли – я криптограф была уникальный. Такие коды ни одна дешифровальная машина расколоть не могла – да и посейчас не может, наверное. Достояние Братства…

В общем, когда нас взяли и привезли в Замок Ларго, тамошнюю тюрьму, меня сильно трогать побоялись. А вот Майю-Рену… да специально на моих глазах…

– Видишь ли, – проговорила Карди каким-то по-особому деловым тоном, – в некоторых положениях чудовища получаются из самых обыкновенных людей. Возможно, я не обыкновенная: не знаю. Выдержать такое… А может статься – да. С самого начала я могла не допустить худшего. Променять цифирь на живого человека. Гонор – на покорность. Сотню безразличных мне человеческих особей – на одну возлюбленную. Или, на худой конец, голову о стенку разбить – ведь не следили же за мной всё время.

Но нет, я сидела и впитывала в себя зрелище насилия. Закрыться от него никак не получалось. Стадо распалённых чудовищ с голыми дубинками. Тоненькие заячьи крики. Мольба, под самый конец уже невнятная, и обращена она была ко мне. Скажи, выдай, неужели ты вовсе без сердца? А я только и умела, что принимать в себя то, что выплеснулось из этих через край. Не вместилось в Ма. Их похоть. Их извращение. Жажду чужой боли. Знаешь, я молилась, чтобы они удушили своими мясными кляпами, порвали насмерть… ладно. Те, кто допрашивал, были умны – среди них был хирург. Любопытно, врачи старых пыточных застенков тоже Гиппократову клятву давали?

Ладно, всё кончилось, нас обеих бросили тут же – отправились отдохнуть и переспать. Врач остался – залатать что можно.

Молодой, знаешь. Рассудительный такой – когда от него скотское наваждение отошло.

Я говорю:

– Какая будет цена, чтобы моей подружке не очнуться?

Отвечает:

– А где ж ты раньше была, дева траченная? В самом начале могла всё купить. Даже жизнь и здоровье. Обеим.

– Это почему? – спрашиваю.

– Ты думаешь, мы не угадали в тебе человека Братства? – говорит.

Я и не знала – это вроде как сказочка такая была. Про Братство Расколотого Зеркала, которое творит и блюдёт справедливость. Многие считали, что помогают ему, в нём самом не состоя. Наверное, так и было: руки и ветви Оддисены простирались широко.

– С какого бодуна ты нам чужие тайны не продаёшь – твой личный кураж. Твой груз на душе, – говорит далее.

Прав он был. Упрямство меня оседлало, а не долг. И вдруг оно…это упрямство… говорит моими устами за меня саму:

– Вот моя цена. Когда я отсюда выйду и тебя отыщу, и будешь передо мной, как я сейчас перед тобой, я тебе подарю чистую смерть. Достойную и лёгкую. Может быть – нарочно для тебя выдумаю нечто особое.

Он рассмеялся довольно:

– Теперь дело говоришь. На такое согласен.

Вколол что-то Майе раз, потом другой. Забилась, вздохнула глубоко, потом вытянулась в струнку…Конец.

Как он потом перед соратниками оправдывался – не ведаю. Надеюсь, это его не очень затруднило. А я…

Получила, что хотела. На полную катушку. Ну, до конца не попортили – выжила и снова выползла на свет. Хорошие парни вовремя одержали верх над плохишами.

Сорди молчал – отвечать и вообще подавать признаки жизни не было сил.

– А уже много времени спустя прихожу я к друзьям отца и моим нанимателям и говорю:

– В активную разведку больше не гожусь, колотый орешек, учить ремеслу не желаю, сидеть и проедать свой почёт – тоже. ибо мирная жизнь не по мне – и по мне, похоже, никогда не будет. В армию меня пошлите: там еще кое-какие дела остались. Противника добивать, города брать осадой. Подучиться надо, оно конечно. Задел у меня есть, здоровье наладилось кое-как, а прочее к сему приложится.

Ну и попала в элитное офицерское училище. Одна изо всех дама, ха… Кобели изо всех подворотен, тоже элитные. Первый класс высшего кобеляжа. Да я что, я ничего…

Поднялась, потирая озябшие члены:

– Как бы нам ревматизма не заработать от сиденья на холодном. В сих краях он лечится муравьями, но туго. Давай на берег выбираться – хоть по камням, хоть через водовороты.

И – тихо:

– На всю оставшуюся жизнь ожгло. Тьма галантов рядом, да еще каких – а кроме душевной прохладцы ничего не дали и не получили.

Урок был окончен.

Когда они перебрались на свой берег, старательно балансируя и борясь с водой, обтёрлись, оделись и не без труда подседлали коней, Сорди посмотрел вперёд, туда, где еще раньше приметил их конечную цель, – и увидел:

– Карди, это у меня в глазах или на самом деле? Красное на Сентегире. Будто угли по снегу сплошь поразбросаны или капли рдеют.

– Это не угли и не кровь, мальчик. Они всегда были и есть, просто ты только сейчас научился их видеть. Костры Сентегира. Их много, целые мириады, но твой, когда ты придёшь, будет единственным. Ты сам его разожжёшь посреди леденящей пустыни. И к нему будут собираться люди… Я тоже приду. Или ты – ко мне и моему огню. Может статься, мы зажжём его вместе, как мне однажды померещилось. Но разве это так важно, мой ученик?

VI

Сорди привык к лошадям из прокатных конюшен и теперь чувствовал себя незнамо как: земля низко и вся какая-то вздыбленная, приподниматься над седлом, чтобы пустить конька в галоп, нет смысла. Сидишь как в люльке, верней, как на слишком мягком гамаке, и раскачиваешься из стороны в сторону.

– Чего размечтался, ученичок? – донеслось сзади. Кардинена держалась в двух шагах от него, чтобы направлять и оберегать тылы.

– Это истинный вопрос или укорот? Я всё думаю – в горах ведь тоже люди живут, отчего они нам по пути не встречаются.

– Оттого, что для нашего пути это запретно. Жилые крепостцы, агры, мы за фарсанг обходим. Издалека их башенки легко за ту же скалу принять, но я-то вижу. Поля и нивы по виду как альпийский луг, но не совсем. А здешним эремитам в их пещерах докучать незачем.

Они уже попробовали докучать: разок попросились на ночлег, другой – заселились в нору, еще пахнущую отшельником: грязь, плесень и специфические людские благовония, несмотря на то, что родничок со сладкой ледяной водой бил неподалёку из земли.

– Они люди неплохие, – в утешение сказала тогда его спутница. – Вон Бен Мирддин у себя и старинные книги держит, и медикаменты, и дорогую утварь. Даже парадную мантию в сундук упаковал на случай знатных гостей. А натуральное зеркало и вообще во всю стену.

– Расколотое? – с ехидцей спросил Сорди. В последние дни он как-то резко въехал в курс дела, поняв, что такого рода предметы работают опознавательным знаком тайного общества со смутной, однако неограниченной властью.

– Из цельного кристалла, как тот покойный столик, – усмехнулась Кардинена.

– Вот бы поглядеться.

– Может быть, и доживём, если Тэйнрелл до того не накроет. Ох, lupus in fabula.

– Прости, я не понял. Он что, по пятам шествует?

– Ага, именно. Ему надо меня прилюдно вызвать, при своих и моих людях сразу. Что еще волнует?

Сорди подумал: вроде бы всё понятно, да жаль терять аванс.

– У них ведь иные кони: толстомордые, тупоногие и чуть выше в холке.

– Острый у тебя глаз, однако. Это степняки, их еще «двоедышащими» называют. В глиняной пустыне им цены нет: летят, как пуля из ружья. А в горах на ногу слабоваты – подков не любят. Люди Тэйна, видишь ли, хотел было тех перенять, из Мертвого Леса, – не дались. Ну, теперь-то, даст Бог, к нему прибьются, а то отстал от нас дня на два.

– Не понял. Ты этому радуешься?

– Можно и так сказать, – Кардинена придержала своего Шерла, глянула ученику в глаза:

– Помни: то, что улучшает Игру, всегда нам на руку. И не завидуй.

– У них кони на все четыре ноги кованы, у нас…

Он не хотел жаловаться, само выскочило. Карди поняла – пригнулась к тропе, будто высматривая в пыли золотые самородки.

– А что, резонное замечание. Опять же приметлив ты, повторю. Тропы в горах жёсткие да каменистые. Положим, наши болотные жители копыта себе отрастили едва не по колено всаднику, пускай теперь обтачивают. Но вдруг еще и через ледовые перевалы пойдем – там лёд скользкий, камень ветром что леденец выглажен. Как, по-твоему, предлог весомый, чтобы нам конского коваля отыскать?

– Имеем право, – кивнул Сорди, прекрасно понявший подоплеку беседы: ученик трусит, учитель в лице Карди оказывает снисхождение.

– А эремиты и Мирддин – это кто?

– Отцами-пустынниками их называть неохота, какая уж здесь пустыня, горниками – глупо, горняками – не в тему. Больше по сельскому хозяйству и лекарственному сырью ударяют.

Сорди спрашивал совсем не о том. Ему жутко хотелось услышать имена одиночных поселенцев, отщепенцев – вернее, совсем не их, а тех, кто кучкуется.

Природа тем временем становилась по виду совсем ручной: пропасти раздавались вширь, как рыбацкая лодка, из глубин прорастал и раскидывался по склонам лес, кудрявый и густой. Резкие складки здешней земли пропадали за ним, сглаживались, точно кошачья шкура. Изредка в гущину ныряли крутые узкие тропы – невозможно было подумать, что туда можно спуститься верхом.

Теперь Кардинена, похоже, не только вглядывалась, но и внюхивалась. Сорди не ощущал ничего – впрочем, он и лесной пожар не ощутил.

– Ага, – вдруг сказала она, – Смолу курят, древесный уголь выжигают. Стало быть, имеется надобность. Грубку можно и обыкновенными дровами заправить.

Сорди смутно припомнил, что так называли на его родном диалекте кухонную печь под открытым небом. Удивительно: до их пор он не чувствовал языка, на котором с ним говорят, будто живое слово передавалось из мозга в мозг.

– Ученик, говори. Тебе же охота.

– Карди, мы так ищем мастера по железу?

– Кузницу. Место, где разжигают сильное пламя. Смотри!

В глубине леса, далеко под их ногами, клубился сизо-чёрный дым, расстилался над кронами.

– Что самое любопытное, ничего похожего в прошлый раз тут не наблюдалось, а ведь здешние ковали привязаны к месту. Это вообще династия. Сорди, тропу видишь?

Отвесная складка, сверху затенённая ветвями.

– Хочешь – сходи с седла, веди в поводу. Я задержусь внизу ненадолго, подожду тебя.

Это выглядело приказом, ибо сама женщина припала к конской гриве и погнала своего Шерла вниз, казалось, чудом не скатившись под обрыв вместе с лошадью. Сорди не осмелился так поступить и почти о том сожалел: его гнедой приседал на задние ноги, как кошка, и двигался с необычайной ловкостью. Да и крутизна показалась вблизи не такой уж роковой.

Внизу тропа была почти что широка, почти ровна и производила впечатление грунтового большака. Копыта мягко ударяли в дернину.

– Самое главное – направления на дым не потерять, а то будем блукать, как вши за теплой пазухой, – пробормотала Карди. – Тропа петляет, однако. И узка. Мало к кузнецу ходят.

– Отчего так? Ремесло обычно имеет спрос.

– Добредём – увидим. Чего напрасно рассусоливать?

На узкой проплешине посреди дубов стоял не один дом, а целых два. Кузница, небольшое строеньице со стенами, кое-как выведенными из грязно-белого известняка, и черепичной крышей, открылась их взглядам после доброго получаса пути. Жилая пристройка из саманного кирпича была пришлёпана к камню, точно коровья лепешка: крошечное оконце смотрелось бельмом, дверь, пристёгнутая ременными петлями, висела на косяке. Зато кровля, кое-как нахлобученная на оконные брови, была из доброго прокатного листа, как показалось Сорди.

Хозяин, видимо, заслышал всадников издалека и ждал: кряжистый, тёмный, заросший волосом, как средних размеров медведь. Кардинена поклонилась, не сходя наземь, поздоровалась:

– Здравствуй долго, дядюшка Орхат.

– Здравствуй и ты, госпожа Та-Эль. Узнала?

– Отчего ж не узнать? Вместе гуляли по здешним горкам и перевалам.

– Ты, я да Волчий Пастырь. Помню.

– И не забывай.

– Ради одних этих слов явилась или дело у тебя ко мне есть какое?

– Кузнец мне нужен – обоих коней на лёд и камень подковать.

– Это бы и не так хитро, но вот железа нужного мне не оставили, когда сюда выдворяли.

– У меня тоже такого нет – одно золото из Пастыревых сундуков.

– Значит, уцелело. Исхитрилась захватить, когда дом горел?

– До того, дядя Орхат.

– И сбруя, вижу, оттуда.

– И кони, дядюшка.

– Добро, отыщу им подковы, коли расщедришься. Не из железа, не из стали, но тверже здешнего камня. Раз в три месяца только и надо менять, а может статься, и реже. Морёный дуб из лэнских тайных озер.

– Карий или чёрный?

– Карий, всего четыреста лет ему. С вас станет довольно. Ухнали и шипы – чёрные, без мала тысячелетние. Ну что – ставьте к станку и вяжите узлы. Кони у вас привычны, я так думаю? Воинские?

Сорди читал в учебниках, что в первый раз, да и в последующие, лошадь сопротивляется, так что приходится даже ковать сначала одну пару ног, а на следующий день – другую. Однако здесь вышло иное.

Когда слегка нервничающего Шерла завели в необычного вида коновязь и растянули на узде, чтобы хоть головой не мотал, Орхат буркнул:

– Танцует, вишь. Глазом косит – аж насквозь прожигает. Похоже, без моей девки дело не пойдет. Леэлу, эй, гони сюда. Они оба не мужчины, тебе не опасны.

Из перекошенной двери вышла девушка: низенькая, черноволосая, большеглазая. Туника наподобие мужской обтягивала стан, делая Леэлу уменьшенной копией Орхата – правда, куда более привлекательной.

– Стоялой воды принеси и иди помогай.

Вода у них была не в жестяном – в кожаном ведре с дубовой ручкой, в ней плавал деревянный же ковш. Девушка поставила ведро наземь, затем подошла к самым ноздрям жеребца и тихо запела. Шерл вначале косил горячим оком, потом пригнулся к рукам, будто слизывая с них нечто сладкое.