Текст книги "Костры Сентегира (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Сорди снова неопределённо покачал головой:

– И на кой ляд тебе была нужна эта стыдоба? Обошлись словно с британским школяром середины прошлого века. Притом нарочито женщиной назвали. Звучит как-то антифеминистски, по-моему.

– А что, по-твоему, было нужно? Сказать, что я муж битвы, или иной кеннинг сочинить?

– И ещё при большом стечении народа, – прибавил он. – Твои конники явно догадались, что здесь замешана политика. Ну и какой смысл был – на глазах у всех позориться?

– А это в тебе европеец говорит. Согласна, историйка моя невыносима для ихнего менталитета, но у нас в горном Лэне он свой собственный и неповторимый. Бабы под ружьем или там с бомбой на поясе для ислама вообще не в новинку, но вот чтоб им над людьми войны верховодить – полный шокинг. А тут получилось форменное юридическое обоснование: уж если ты отвечаешь как военный командир – ты он самый и есть, и никаких споров. Что я рвусь в авторитеты – так кому не было ясно! Только вот способ инициации уж больно хлопотный для заурядного человека. Значит, я личность непростая. Что христианка мусульманское правосудие принимает в самой неудобоваримой форме и блюдет тутошнее понятие о праведности ценою своей личной шкуры – это ж мне такой козырь, что мамочка моя! Все эти лидеры, милостивцы и справедливцы наши, обыкновенно иных прочих дрочат. Приплюсуем и то, что наказание, принятое добровольно, закрывает любую вину и делает тебя этакой изначально непорочной девой. Ну, а самое главное – священный страх.>

– Чей?

– Их самих. Передо мной как непостижимым созданием Аллаховым. Как говаривал Кьеркегор, страх, трепет и благоговение. С той поры я из каждого моего муслима, да и изо всех прочих моих подначальных, могла веревку свить и на ней повесить. Но за что меня особо полюбили, так за то, что знали: ни с кем я так бы поступать не стала прежде самой себя.

А все до одного лэнцы с тех пор на меня смотрели, во-первых, как на человека, что умеет вывернуться из любой неудобной и вообще патовой ситуации, обратив ее к вящей пользе для себя. И во-вторых – не боящегося снизойти. Знаешь здешнюю пословицу? «Кто не страшится встать внизу – того и унизить невозможно». Такой вот дзенский афоризм.

– Снова урок японского национального мышления. Хотя вот теперь я понял.

– И слава в вышних Богу… – фыркнула она. – Да, вот еще что. Поскольку я оговорила в условиях, чтобы мне сесть в седло через неделю, к моему ложу скорби доставили склянку такой тягучей мази коричневого цвета и каждую ночь покрывали меня толстым слоем этого шоколада…

Села, и правда. Шагом и галопом хорошо, а на рысях да по каменистой горной тропе – так и вообще слов нет.

Сорди снова покачал головой с неопределённым выражением:

– Эту историю ты преподнесла тем, кто скрывался в башне? И что они тебе на неё ответили?

– Что она уже была однажды написана. Почти что плагиат, – рассмеялась Кардинена. – В том плане, что Лион Фейхтвангер рассказывал похожее об Иосифе Флавии. Как он сорока ударами плети по своей спине разводился с женой-иудейкой, чтобы потом жениться на запретной гречанке. А я на то им говорю: всё, что произошло, происходит и будет происходить, записано в Главной Книге.

Оба помолчали. Сорди машинально ковырял ножом трещинку в полу, рискуя затупить лезвие, Кардинена туже закуталась в покрывало – наверно, радуясь в душе, что хоть вот это осталось при них.

– Выходит, чтобы подняться на более высокую ступень, непременно приходится рискнуть своей головой, – наконец произнёс он. – Или хотя бы шкурой.

– А на крайний случай – хотя бы отпарить её хорошенько в ванне, ту шкуру, – проворчала Кардинена. – С душой этот номер по определению не проходит.

– С душой, – внезапно повторило за ней парадоксальное эхо.

Внезапно все окружающие чудеса поплыли, потеряв краски и очертания, обратились в тягучий туман. Пандусы, полукружья, крипты, щебень будто подняло нездешним ветром и смешало в однородную тяжкую массу беловато-бурого цвета. А потом тот же ветер дунул сильней – и всю селевую хмарь унесло.

Чёткие шеренги изысканно выгнутых арок стояли друг у друга на плечах, отражаясь в ледяном озере: мрамор сиял тёплой белизной, казался мягким и гибким, как нагая плоть, лёд был составлен из гигантских пластин горного хрусталя, внутри которых росли кристаллические деревья и расцветали сады.

Из сердцевины купола, места, где сходили на нет ряды для невидимых зрителей и причудливая инкрустация, бил вниз столб света, настолько яркого, что смотреть на него казалось невозможным. Он не отражался в полу, не отбрасывал рефлексов на стены и предметы, как будто его отграничивала от зрителей пелена незримого мрака. Внутри него кружились, плыли, как рыбы с округлыми или вытянутыми телами, то приближаясь, то отдаляясь, некие артефакты – это слово возникло в мозгу Сорди как бы само собой.

А вокруг Света разомкнутым кольцом стояли двенадцать величественных фигур в тёмных плащах с наполовину откинутыми куколями – шесть по одну сторону, шесть по другую. У всех из-под плащей выглядывало оружие, руки в оторочке белых рукавов и кайма нижних одеяний, из-под капюшонов смутно сияли лица, и каждое называло ему своё прозвище и истинное имя одновременно.

Керг. Властное усталое лицо, крестьянские ухватки, лоб интеллигента в третьем поколении. Законник.

Сейхр. Похож на иудея-ашкенази. Маленький, юркий почти до смешного, добрый и невероятно хитрый взгляд, удлиненные, аристократические пальцы пианиста. Летописец.

Салих. Молодой, гибкий, как танцор: едва может оставаться на месте. Умнейшие глаза так и светятся на тёмном лице мулата. Курандейро Силиконовой Долины, не иначе. Меканикус.

Эрантис. Любое, чуть заметное движение – не «будто», но истинный танец. Широкая лента проседи в смоляных курчавых волосах, припухлые веки, загнутый книзу нос и смешливые глаза на загорелом лице. Ведьма. Гейша. Господи мой. Эррант?

Хорт. Полноват и всё равно изящен: гончий пес на пороге метаморфозы в борзую. Руки теребят рукоять меча; явный знак, что непривычен то ли к острой стали, то ли к публичности. Лекарь.

Маллор. Широкий в кости, добротно выделанный солдафон. Вот он-то на оружие никакого внимания не обращает – любимая часть тела. Что мне о нем говорили? Рыцарь.

Карен… Да, тот самый. Высокий купол черепа, гладкая, будто отполированная кожа, умные, спокойные глаза философа. Рудознатец.

Имран. Типичный ариец, белобрысый, надменный и, похоже, тонкий в кости. Шпагу носит, как очень большую авторучку, бонбоньерку в лацкане – точно микрофон. Глашатай.

Диамис. Старая женщина с ехидцей во взгляде и характере, сеточка морщин на лице, паутина волос вокруг него. Ткачиха.

Шегельд. Тощ, дряхл и на диво крепок. В тонкогубом рту знатно обкуренная трубка. Звездочёт.

Даниэль. Светлый волосом и ликом, единственный без стального клинка – лишь в руке нечто вроде бокэна или посоха с перекрученным, как рог, набалдашником. Пастырь Древес.

Некий сбой: я никак не могу уловить звуковое имя последнего, только суть его, говорит себе ученик.

Волчий Пастух. Пегие волосы, невысок, весьма изящен, прозрачные глаза с сумасшедшинкой внутри… Денгиль!

Да, он. Не так уж слишком похож на того себя, что из сна, мимолётно подумал Сорди, еще менее – на всадника верхом на крылатом вороном жеребце, однако сомневаться не приходится.

И еще промелькнуло: кто скрывается за самим Светом, невидимо для всех – и прямо против меня? Отчего мерцают силуэты, делаясь то плотнее, то прозрачней, собираясь в сгусток или рассеиваясь облаком искр?

– Ну что, вызывала нас, признавайся? – проговорила Ткачиха. Если не самая старшая, то самая старая в этом собрании, – решил Сорди.

– О, как-то само собой вышло, госпожа главная хранительница музея, – ответила Кардинена спокойно.

– Кольцо-то по доброй воле с руки сложила, чтобы не мешало тебе и нам в совместном деле?

– Можно сказать и так.

– И любишь ты судить и рядить, дочь моя, в равной мере как судиться и рядиться. Не взять ли тебе лучше твой силт обратно?

– Знаю я такие уловки, сама в них играла с котом по имени Ирусан: и вещи так не добудешь, и на несколько уровней вниз провалишься. Добывай себе потом пропитание всякими байками, чтобы подняться над самой собою.

Легены рассмеялись. «Не пойму никак, – произнёс внутри себя Сорди. – Кое-кого я видел в живых, хотя и в несколько иной форме, о некоторых Карди вспоминала как о мёртвых. Что здесь присутствует от них?»

Наверное, он, как иногда бывало, пошевелил губами, произнося последнюю фразу, или просто напряг мускулы горла. Ибо Салих ответил ему и никому другому:

– Всё в мире есть текст, однако тексты не похожи один на другой. В чём отличие текста в виде чистой информации, от текста, что есть книга, и от текста, который представляет собой человек как Homo Utilitaris? Человек единствен и неповторим и оттого вынужден пользоваться транспортом и плодить себе подобных – однако далеко не идентичных прототипу. Книге не обязательно передвигаться в плотском образе, чтобы размножить себя – потому что есть типографии. А чистая информация вообще не двигается с места, производя с себя самой бесчисленные и почти вневременные копии. И они могут совершенно ничем не отличаться от оригинала. Ты понял, даровитый юноша?

Сорди не успел ни ответить, ни даже обернуться в сторону, откуда пришла к нему быстрая, как вспышка, мысль. Потому что вмешался Астроном:

– Наше Братство потому и называется Зеркальным, что мир, где обитают люди, подобен огромному зеркалу, а сами они – отражениям в этом зеркале. Чистом или мутном, стеклянном, серебряном или медном – не так важно.

– И таких отражений больше, чем кто-либо умеет вообразить, – продолжил Историк.

– Вообще-то наше время началось задолго до возникновения глобальной Паутины, – хмыкнула престарелая Арахна.

– Ну да, – подхватил Журналист. – Когда на Новом мосту города Парижа стали раздавать первые памфлеты, лорд Болингброк испачкал себе пальцы в типографской краске, а с бостонского типографского станка сошёл газетный прообраз Декларации Независимости.

– Братья и сёстры, – прервал это изящное словоблудие Юрист, – обращаю ваше внимание на то, что вы отвлеклись от основной проблемы, обрушившись не на ту персону. Мальчик ни при чём. Второстепенный свидетель, не более того.

– Верно, – Геолог и Офицер кивнули одновременно, будто были соединенными пуповиной близнецами.

– Исходя из специфических отношений, что изволили сложиться в верхушке нашего Братства, – ответила им Плясунья, – вас, друзья, можно считать главными пострадавшими.

– Вот как. А не вон его? – Журналист без особой церемонии показал подбородком в сторону Волка-Оборотня.

– Ну, разумеется, – со смехом подтвердил тот. – Еще Сократ считал смерть наилучшим излечением от жизненной скверны. Верно, Хирург? Тем более что они причинили мне самую что ни на есть почётную из возможных.

Хорт угрюмо кивнул.

– Дамы и рыцари, вы угомонитесь наконец? – спросила Кардинена. – Ваши дебаты мне во всех моих прошлых аватарах приелись. Или еще Дан хочет высказаться напоследок?

– Я подожду, – с неопределённо мягкой интонацией отозвался тот. – Подожду, как распределятся между вами роли.

Кардинена вздохнула:

– Ясно же, как пень в лесу. Магистру для чести, который застрял на этой ступени, прежде чем взойти на следующую, необходимо себя выкупить. Вот давайте этим и займемся вплотную. Неприкосновенности у меня нет, так что не извольте стесняться, высказывайтесь прямо мне в физию… простите, в глаза. На моём счету Волк – ладно. Дар – о том Сеф Армор мог бы свидетельствовать вместе с побратимом, но думаю, это общеизвестно. Так же, как и о Тэйнрелле, – там ведь присутствовала уйма народу.

– Ты выступаешь своим собственным обвинителем, Хрейа? – негромко спросил Древесный Пастырь.

– Лишь для экономии времени, Даниэль, – успокаивающе кивнула она.

– Кажется, ты ещё на излечившего тебя лекаря лавину обрушила неосторожным словом, – добавил Хорт. – Я могу снять обвинение за недоказанностью, как вам это?

– Не надо, – ответила Кардинена. – Уж отвечать, так по самому большому счёту, как сказала бы некая госпожа Стемма.

– Кто это? – громким шёпотом спросил Маллор.

– Героиня новеллы Конрада Мейера «Судья», – объяснил ему сосед. – Отравила мужа, спасая своего незаконнорожденного ребёнка. Потом это стало всем боком – его сын от первой жены в ту её девочку не по-братски влюбился. Признаться ей пришлось, чтобы ему не гореть на костре за кровосмесительство.

Рыцарь поморщился:

– И это при тогдашней вольности нравов. Да, вспомнил я…

Он прервался и поднёс руку к губам, будто бы желая удержать еще не произнесенные, но уже понятые всеми слова.

– Вспомнил ту девушку, гибелью которой был оплачен мой вход в Оддисену, не так ли? – почти по слогам произнесла Кардинена. – Хорошо, пусть бросят на весы и это.

– Но уж тех воинов, что погибли от недостаточной компетентности командира, мы присчитывать не станем, – добавил Керг.

Во время беседы, приобретавшей всё более напряженный характер, Сорди с беспокойством поглядывал на свою старшую: те, кого она вызвала, – или, возможно, кто сам вышел на её след, – были бесплотны, но мощь их от того не страдала. Что же до неё самой – хотя ни её осанка, ни голос не давали повода усомниться в том, что она по-прежнему бодра, он с недавних пор мог становиться частью этой женщины, более того – брать её умение и силу. И теперь чувствовал, что этой силы фатально не хватает ни на что.

Кроме того, Сорди ощущал вокруг них обоих как бы облако иных мыслей: нельзя сказать – чужих, ибо они не были вовсе враждебны, не казались эти плотные светящиеся сгустки также и отблеском чего-то высшего по отношению к ним обоим. Это было нечто, в потенции могущее прийти к нему словами или легко читаемым импульсом.

– Я прошу снисхождения для нас обоих, – почти неожиданно для себя обратился он к Двенадцати. – Даже тем, чья вина бесспорна, разрешается сидеть во время суда. Кто вы – отражения в зеркале или призраки, но ведь есть у вас и разум, и сострадание, и…

– Чела, – рука Кардинены стиснула его запястье с такой силой и болью, что он вынужден был прервать фразу. Чьи были эта сила и боль – его или её самой?

– Мы можем подать сюда хоть кресла, хоть целую оттоманку, – ответил ему Имран. – Только мы вот прямо сейчас кончаем… прости, заканчиваем обсуждение твоей подопечной. А во время чтения приговора всё равно понадобится ее поднимать.

«Истинная Сила приходит на стыке жизни и смерти, ученик. Разве ты не испытывал подобного дважды, трижды, несколько часов назад и в самый первый миг осознания? Не становись поперёк».

Это пришло к нему от Кардинены, пока Глашатай произносил одно своё «Мы». Когда же на губах Имрана ещё звучало «поднимать», Сорди уже ответил ей:

«То, что во мне любит, – женское и обращено на мужчин и юношей. То, что защищает, – мужское и прикрывает собой любую женщину в любом из миров».

– Мы решили меж собой, – после небольшой паузы сказал Юрист, – что в отношении высокой ины Та-Эль Кардинены будет соблюдён обычный ритуал. Однако против нее встанут не один и не двое противников, а все двенадцать. Мы все умеем владеть своим оружием. Если она устоит – поднимется на высшую в Динане ступень Магистра по праву. Если падёт, это право будет подтверждено, хотя и не реализовано на этой земле. Клинок вы можете оставить тот, что при вас, ина, – на него не предъявляют права собственности.

– Пока, – тихонько фыркнула Карди в перерыве между двумя его словами. И еще: «Чела, хоть сейчас мне не мешай. Я тебе не «женщина», а существо с большой придурью».

– Принимаю без обжалования. Поединок произойдет сейчас?

Сорди отбросил от себя ее руку, уже готовящуюся снова вцепиться в его рукав, и громко спросил:

– Это ордалия? Суд Божий?

– Да, – ответил ему кто-то.

– Подсудимый был вправе выставить вместо себя другого бойца. Я так думаю, ина Та-Эль слишком горда для такого. Поэтому говорю за себя сам. Пусть я буду таким бойцом. Пусть мне достанутся те, кого я сумею победить, а ей – прочие.

Вынул «змеиную» саблю и протянул перед собой – ножны отлетели как бы сами.

Двенадцать переглянулись под гневным взором Кардинены.

– Одного прошу, если согласитесь, – добавил он. – Не ставьте против меня прекрасную ину Эррант и почтеннейшую ину Диамис, потому что против них я не смогу сражаться.

Окончание напыщенной речи покрыл дружный хохот.

– Малыш, да Эррант ведь танцовщица, она тебя не то что одной правой рукой – одной левой ножкой уложит. В грациозном пируэте, – объяснила, чуть отдышавшись, Кардинена. – А насчёт фехтования разве не объясняли тебе, что база там одна с танцами, нет? И мой диамант драгоценный – она же за супругом своим во все экспедиции ходила. Верхом по горам и пустыням. Отбивалась от этих, как его… хунхузов и французов. Пистоль в руке, верный крис за поясом. Малайский.

– А ведь он по сути прав. Ибо мастер нередко предлагает ищущему славы пришельцу сразиться с его учеником, – донёсся до их ушей спокойный голос Даниэля. – Мы можем спокойно пойти им навстречу.

– Кому это – им, Монах, – попыталась возразить Кардинена. – Я…

«Верно, – донеслись до ученика сдавленные временем голоса. – Он в курсе, что ему, как и ей, не дозволено нас убивать?»

«Не будем срамиться, ставя в известность. Пускай его играет от души, тем более что мы… сами понимаете».

– Он знает, – кивнула Карди. – Вы легко могли бы это в нём прочесть.

– Так ты даёшь согласие?

– О, женщине ли спорить в таких вещах с упорным мужем! – усмехнулась она.

– Тогда готовься, юноша. Первым встану я, – слегка улыбнулся тот, кого назвали Монахом. – Дерево – к дереву, железо – к железу.

Перехватил свой посох посередине и дотронулся его завитком до склонённой сабли противника. Капюшон ниспал с седых кудрей, плащ откинулся за спину и затрепетал парой чёрных крыльев.

Секунду спустя уже оба клинка взлетели в воздух.

Лотос в пламени – про них обоих. Кружение двух беркутов под облаками в замершем небе – про них обоих. Бараний рог – это гарда и захват, берегись. Гибкость дракона – ловушка, остерегайся. Искры, вылетающие из скрещения двух шпаг – это ты и я. Двойное плетение древесной лозы – это мы…

Нет мыслей. Нет страха. Нет смерти и жизни. Ты существуешь в мгновение боя, в узкой щели между мигами и мирами, и более не существует ничего. Тем более времени. Он – кто он? – наступал и отстранялся на шаг, парировал и делал выпады, кисть руки повторяла извилистые ходы партнёра, высвобождая пленный клинок и снова – почти намеренно – посылая его в ловушку. Каждый шаг – последний. Каждый миг – первый.

Трость в очередном выпаде захватила Дракона, закрутила в свой бараний рог. И – распалась на крупные осколки.

Сорди в недоумении стоял над останками посоха с невредимым мечом в руке.

– Игра в ножницы – камень – бумагу, только и всего, – улыбнулся Пастырь. – Наше оружие вовлекло нас обоих в старинную игру метаморфоз, и твой клинок добыл тебе победу удачным выбором.

– А поскольку все мы, кроме Волка, поддерживали Пастыря, ты одолел всех нас, – проговорил Керт.

«Это случилось не по закону, – по наитию. Мальчик оказался сильнее самого сильного и чистого из Двенадцати. Как получилось, что он сумел втянуть в поединок всех прочих?»

«Подобным людям единожды позволен звёздный миг. Наверное, так».

Сорди хотел сказать, что не заслужил победы. Хотел признаться, что с самого начала воспринимал чужие голоса, хотя не мог угадать, кому принадлежит каждый из них. Но понял, что ничего такого не требуется.

– Возьми для своего меча истинные ножны, а не эту перьевую точилку, – с иронией произнёс Волк. – Не беспокойся, теперь сумеешь.

Вращение в столбе света утихло, некая крупная рыба подплыла к самому краю света на уровне глаз Сорди. Он протянул руку и достал…

Простые ножны того же цвета и глянца, что морёный дуб, схваченные поперёк серебряными кольцами. Устье и наконечник – тоже серебряные, с чернью: кельтика или нечто вроде, – перевязь – узкая, хорошей кожи, но больше сказать про неё нечего. Светящийся ореол окружал ножны некоторое время, потом погас.

Сорди вложил свою карху во влагалище (откуда возник этот старинный термин?) и повесил через плечо. Подобрал прежний футляр и вздел на противоположную сторону.

– Имя твоему клинку отныне будет «Стрелолист», ибо имеет форму узкого листа, летит подобно стреле и связан со стихией воды, как одноименное растение, – сказал Пастырь. – Носи с честью.

И тоже удалился в неведомые сферы.

Осталось трое.

– А теперь уходи, прошу тебя, – проговорила Кардинена. – Нет, постой. Ежели Волк получит от меня своё, я, понятное дело, не вернусь. Если обернётся иначе – всё равно ты сам себе теперь хозяин. Иди к Тэйнри, возвращайся в город – везде тебе будут рады. А Сентегир? Что же. Если Магомет не идёт к горе, гора всё равно придёт к Магомету.

– Я подожду, – упрямо ответил он. – Как ты дожидалась, пока принесут известие.

И увидел две вещи: как кольцо с огромным камнем, переливающимся радугой, вырвалось из Света и легло ей на ладонь. И как Денгиль приветствовал Магистра и его Тергату поднятым «Зерцалом Грома».

Что произошло дальше – было почти невидимо глазу: смерч, вихрь, в который вплетены оба тела, яростный лязг металла. И молчание, которое не стало более глубоким, когда обезумевшая карусель остановилась и замерла.

Волк стоял над распростертым навзничь телом Кардинены – кровь на лезвии его сабли, тонкая пурпурная полоса на её белом кожаном одеянии. Подобрал Тергату, положил у ладони, повёрнутой к небу, своё Зерцало.

– Магистр по праву, – сказал торжественно. – Я так решил и так сделал. Не чернят тебя теперь никакие долги.

И удалился.

Ученик, не имеющий ни учителя, ни внятной клички, ни даже утверждённого по закону имени для своей кархи, брёл по тускло освещённым коридорам. Были то снова огни Эльма, просто гнилушки или светляки – ему не было дела. Как и до того, сколько времени он плутает по тупикам, возвращаясь на прежний путь с упорством летучей мыши.

Дверь в башню была гостеприимно распахнута, как и наружная, – белый свет, процеженный через сугробы, щедро лился в помещение. Лошадей внутри не оказалось.

– Ну и что ты в навозе потерял, чела? – донёсся снаружи знакомый недовольный голос. – Кони навьючены, Шерл застоялся, да и Сардер вовсю копытом бьёт.

– Как ты… П-почему? – спросил он, слегка заикаясь.

– Отпустили погулять, – ухмыльнулась она, расправляя пончо поверх заношенного кителя. – По большой и идущей от самого сердца просьбе. Чудак, ты думаешь – Тринадцать так и сидят в некоей торжественной зале на стульях с прямыми спинками или в курульных креслах? Странники мы от века и непоседы, высоких имён своих не почитающие. И ты отныне таким будешь.

XXI

Лошади и женщина стояли под низким полупрозрачным куполом нежно-льдистого оттенка: Шерл и Сардер в попонах, Карди в пончо и ягмурлуке с капюшоном, натянутым поверх светлой косы.

– Давай сюда, чела: я уже успела все тюки упаковать, пока тебя по коридорам и тупикам мотало.

– Не боялась, что заблужусь? – спросил он с робкой полуулыбкой.

– Велика потеря, тоже мне, – она фыркнула. – Ты особь самостоятельная и своевольная. Слишком даже.

Его накидка лежала поперек седла, и Сорди немедленно в неё влез.

– Теперь надо отсюда выкапываться, – проговорила Кардинена. – Я начала – ты продолжишь.

И вложила ему в руки… нет, не лопату, но что-то вроде огромного черпака.

– Только внутрь башни не кидай, прошу тебя: мокреть разведёшь.

Содержимое черпаков было подозрительно липким и пахло…ну да, пахло свежей лесной земляникой.

– Унюхал? Ага. «Кто говорил, что земляника всего слаще по утрам? Твои губы слаще». Это Тиль Зеркальщик сказал. Уленшпигель.

– И это вовсе не снег.

– Ну вроде да. Помнишь, как один прыткий горшочек запрудил все окрестности городка сладкой кашей? Сказка братьев Гримм.

– И жителям приходилось всякий раз проедать в ней дорогу, чтобы выйти или выйти.

– У нас проблема полегче. Ты попробуй.

Сорди скатал комок в пальцах и лизнул.

– Мороженое. Домашнее.

…В первый дачный год у семьи не было денег на покупку холодильника. Зимой это не играло роли, а в марте мама набила погреб снегом и плотно его утрамбовала. Сын-малолетка старательно ей помогал и получил награду: мать долго крутила в кастрюльке, наполовину воткнутой в снег, смешанный с молоком клубничный сироп – вправо-влево, – взбивая в пену. Получилось ну почти настоящее мороженое, как то, что иногда завозили в их сельский магазинчик.

– Нет, верно. Даже лучше.

– Хорошо, что у тебя не развилась ностальгия, – усмехнулась Карди. – Да ты не просто отгребай, а притаптывай. Скорее получится.

Когда они вышли на волю и вывели за собой лошадей, вокруг была весна. На небе играла утренняя заря, сугробы сильно подтаяли и покрылись жёсткой коркой, а из тёмных проплешин вовсю выглядывали лиловые, пурпурные и белые крокусы величиной с кофейную чашку.

– Это потому, что Дракон вернулся к себе на небо, – объяснила Та-Эль. – Там у этого баламута усадьба на уровне седьмого неба: особняк в два этажа с мансардой, вокруг сад в английском духе, с газонами, руинами и водопадом. А время от времени – и хозяйка в лице меня. Да ты чего лопухи поразвесил, а ногу зараз на стремя? В седло пока не смей садиться: дорогу придётся пробивать, лошади ведь не обуты.

Однако дело это оказалось нетрудное и даже весёлое: в середине лощины покров едва достигал щиколоток. Сорди заподозрил, что Кардинена специально задаёт ему работу, чтобы не мешал думать: после юморного эпизода со сладким снегом она погрузилась в некую мрачность.

Наконец, он решился спросить, в чём дело.

– Ты сильный, – неохотно пояснила она. – Стал или был – иной разговор. И ты меня выкупил по полной программе. Оттого здесь так нехило и пораспускалось всё. Только по-настоящему вина должна выходить с потом и кровью. Штука в том, что это не тебя, а ты сам должен простить.

Сорди хотел было уточнить – кого: других или самого себя. Но понял и без слов.

Потому что марево испарений, что стояло над землей, вмиг развеялось утренним ветром, и на горизонте, как и всегда, стал Белый Сентегир.

Только теперь видно было, что внизу склоны его заросли хвойными деревьями, а на снегах вершины расцвели подобия гигантских алых тюльпанов.

– Он теперь стал совсем рядом, – произнесла Карди. – А не так далеко от его подножия было такое озеро: узкое, как лист камыша, изогнутое, словно карха, и очень глубокое. Почти бездонное. У вас в этом роде тоже есть славное море – священный Байкал. Но Цианор-Ри куда меньше.

К полудню снег растаял настолько, что путники сбросили накидки, распахнулись и стащили попоны с лошадей, предварительно растерев их потную шкуру. А когда уселись верхом, отдохнувшие скакуны мигом припустили бойкой рысью.

– Истосковались, – проговорила Кардинена.

– Ага, – ответил Сорди. – Может быть, если ты расскажешь об озере Цианор, печаль твоя и моя поразвеется?

Она посмотрела на него, чуть недоумевая, а потом…

Потом расхохоталась от всей души.

– Я ж о конях, а ты… вон куда повернул.

– Путь ещё не кончен, дорога пряма, и никто ведь не знает, что может с нами случиться – зачем помирать раньше времени, верно?

Так разговаривая, они двигались дальше, пока не настал ранний вечер.

– Костёр будем разжигать в чистом поле или как? – спросила Кардинена. Что-то я ни пещер, ни иных укрытий не вижу.

– Ветер, – ответил невпопад Сорди. – Влажный ветер с открытого пространства. Снег и земля пахнут не так.

– Ты думаешь? – она встрепенулась.

– Я не знаю: это ведь ты здесь людей водила. Местность изменилась и вообще шуточки шутит, однако.

Но она почти не слушала, вглядываясь вперед.

– Когда Магомету нужно, гора идёт…

– Да, ты говорила…

– Облако, озеро, башня.

– Набоков…

– Дурень. Я про Цианор. Над этой водой почти всегда стоял туман таким длинным облаком.

Она сжала колени на крупе Шерла – тот ржанул и радостно сорвался в галоп, будто и не провёл весь день, меся копытами чёрную грязь. Сардер молча подтянулся за ним. Отыскали еле заметный поворот, щель, устланную мелкой галькой, что осталась от ручья или реки, переменившей русло…

И озеро раскрылось перед ними с вышины, точно бутон прекрасной лилии.

Отсюда не было видно его дальних берегов, хотя вовсе не из-за тумана. Удивительной красоты багряные облака стояли над неподвижной, как бы стеклянной водой, на поверхности которой плавали отпавшие от них клочья. И башня тоже была – вернее, оставшийся от нее фундамент и часть стен нижнего этажа.

– Спускаемся, – сказала Карди. – Только аккуратней – сам понимаешь, тропа не торная.

Однако несла она их быстро – свежая зелень, ретиво лезущая из-под прошлогоднего сена, вовсю скользила под копытом.

На берегу всадники спешились, расседлали коней и пустили их на вольный выпас.

– Травки пощиплют и заодно постерегут, как всегда, – заметил Сорди.

– Не думаю, что здесь найдётся что-нибудь по-настоящему враждебное, – неохотно отозвалась Кардинена.

– А Тэйн?

– Шутишь. Давно вперёд ушел, пока мы разбирались с нашим призванием. Стоит в месте, где, по его расчетам, пройдем уж точно. Перед самым Сентегиром.

Потом он спросил, не желает ли его старшая поесть – воды из великого озера они уже хлебнули. Была она сладкой и неожиданно тёплой.

– Разве что семян лотоса, да они не созрели. Цветов вон сколько, смотри.

– Это лотосы?

– Конечно. Когда становится совсем холодно, они закрываются и уходят на дно вместе с листьями. Этой ночью тоже нырнут.

Теперь, будто некто о стороны протёр ему глаза, Сорди увидел отчётливо: вдали от берега – широкие буровато-зелёные листья, плавающие на поверхности воды, а посреди каждого скопления – тёмно-розовый цветок с изящно вырезанными лепестками. Лотосы он видел и на Ниле, и на Волге, однако здесь они были гораздо пышнее.

– Ну, положим, я тебе не лотофаг и управляться с этой травкой не умею. Чай монгольский сготовить?

– Это вроде жирного молочного супа? Сам потребляй, коли есть охота.

Карди развернула попону посреди более-менее просохшего пятна рядом с башней и уселась так, чтобы видеть воду. «Что это с ней, – подумал мужчина, доставая твердую плитку «Оолонга», соль, молочный порошок и коробочку с пряностями. – То веселилась, а то вдруг сникла. Отродясь такой вялой не была».

Чай на костерке вскипел быстро и получился куда как вкусен, несмотря на отсутствие сливочного масла. Сорди впихнул полную пиалу в пальцы спутнице – выпила.

– Ночевать будем где – в башне? – спросил он. – Темнеет вроде бы.

– Нет, – ответила она с необычно ровной интонацией. – Так нет ни пола, ни перекрытий. Это заброшенная станция Зеркального Братства.

– Ну ладно: ты ложись где сидишь, я рядом, лошади с обеих сторон и еще тёплым укроемся.

Так он и поступил: подоткнул покрепче попоны и остальное тряпьё и как-то вмиг уснул.