Текст книги "Костры Сентегира (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

В руках у человека небольшая кукла в белых пеленах, которую он словно баюкает, потом нагибается, кладёт её на нетронутую зелень. Оболочка стекает вниз, опадает лепестками сакуры – это Кардинена в своем коттаре, через прорезь под левым соском вяло сочится кровь. Нет, напротив: она полностью обнажена и вытянулась в полный рост, лицо бледно, глаза прикрыты полупрозрачными веками, и как раз напротив сердца ритмично вибрирует алая мембрана.

– Глядите, она мертва, – выговаривает человек воздуху.

– Но у мёртвых глаза должны быть открыты, – вдруг возражает Сорди. – Почему тогда им пятаки на веки кладут?

– Возможно, Харон взял свою плату за провоз, – объясняет человек. – Должно ему доставаться хоть что-то?

– А чем заплатил ты?

– За кого – за неё или себя самого? Может быть, этим, – человек неторопливо сматывает шарф в тугой рулончик и влагает в нагрудный карман. Теперь видно, что шею пересекает поперечный рубец, похожий на рубиновое колье.

– О-о, – покачивает головой Сорди. – И как по ощущению?

– Вовсе не так плохо, как кажется со стороны, – отвечает человек. – Разве что не стоит потом кивать слишком энергично, когда утверждаются некие расхожие истины. Но я ведь не из соглашателей. Никогда не был на их стороне.

– Тогда я, похоже, угадал твоё прозвище.

– Тс-с, – тот прикладывает к губам палец с коротко, до мяса, остриженным ногтем. – В раю моя кличка под запретом. Но посмотри – моя кукен растёт и скоро будет размером с взрослого человека, как ты или я. Ты хочешь сказать, что пока не совсем половозрел, – и будешь прав: однако я имел в виду вовсе не это.

Тарабарщина имеет для Сорди некий глубинный смысл, оттого он и не спрашивает о том, что лежит на поверхности.

– А что ты для неё такого сделал, чтобы ей тебя убить?

– Женился. Не мог вынести, как над нею подсмеиваются: не устояла-де без чужих глаз тогда, в моем доме под лавиной. Моей кутене, любовницей, по одной бабской слабости стала. Вот и применил к ней силу в последний раз, причём исключительно силу убеждения. Нет, представляешь, урождённый муслим женится на прошлогодней католичке в христианском охотничьем храме? По всем стенам – крутые бараньи, витые козлиные рога, посередине – толстые свечи зажжены: напоминание и укор будущему супругу. И целый лес таких же украшений спускается сверху, без свечек, понятное дело, чтобы на головы не капать. А между высоченных светильников с девятью разлапистыми ветвями патер в белой складчатой абе с крестами по переду и полам и такой же белой тафье, расшитой золотыми арабесками творит над нами обоими венчальный обряд. А слова-то и имена какие!

– По доброй воле ты, Даниль ибн-Амр бану Ладо, прозвищем Денгиль, берешь за себя Танеиду бинт Эно, бану Эле, Водительницу Людей?

– Да. По доброй воле и от всего сердца.

– А ты, Танеис, согласна взять в мужья Даниля, Держателя Гор?

– Да, согласна.

– И прилепится муж к жене своей, и будут отныне одна плоть… Что Бог соединил, человек да не разлучит. Теперь вы супруги, ныне и присно и во веки веков, аминь.

– И расшитым полотенцем кисти рук связывает, точно в один гроб опустить желает. Дивлюсь, как Карди сие тогда вытерпела? Ради чего – ещё понятно: репутацию ей блюсти приходилось еще почище моего. Хотя знаешь что? Хотел отец Бенедикт наши кольца переменить по обычаю, так не дала своего силта. Пришлось спешно другой перстенёк искать, не такой значимый. Только тогда дошло до меня, что не так уж и нужна была новобрачной моя персональная защита – Большая Оддисена и без того своё крыло над ней распростёрла. И даже, кажется, поболее того… Но не переменять же клятву! Вывел за двери церквушки, поцеловал руку, на которой моё обручальное кольцо простого дела легло поверх извитой виноградной лозы, и говорю:

– Теперь вы здоровы и во мне нисколько не нуждаетесь; можете снова ратоборствовать и низвергать полчища к своим ногам. Прощайте!

А это форменный тройной талак получился. Развод по-мусульмански. Хочешь – прими во внимание, хочешь – пренебреги, а воля твоя – она никак мною не связана.

– Про побратима ты знал уже?

– Знал, положим, и что он меня не переносит на дух – знал тоже. Было, кстати, отчего. И что Керту все, кто на его обожаемую ину Танеиду так или иначе покушается, поперёк горла стоят, я понимал. Душа всеобщая Карен – и тот ни с кем власть в горах делить не похотел, когда время на то указало.

– Я считал, что хоть в Братстве…

– Только Рудознатец был в Братстве. Хоть не побратимом, но другом моим был он точно. И – запомни, малыш – ничего-то они все такого не надо мной не сотворили, чего бы я в душе не звал и не хотел. Когда твоё время истекает, первым чувствуешь это ты сам…

«Странно это, – мельком думает Сорди. – Ради чего он пустился на откровенности? И зачем ему безгласный и незрячий свидетель беседы?»

Но как только он начинает проговаривать свои мысли внутри и глядеть на них со стороны, Денгиль исчезает. Медленно, как тяжелые створы, открываются зеницы лежащей навзничь статуи…

Жестяной розой звенит на проявленных стальных путях грядущий трамвай.

– Ну что ж это такое – заснул на посту, можно сказать! – Кардинена, тем не менее, почти смеялась.

Сорди открыл глаза, откинул плащ: в лице, что наклонилось над ним, не видно совершенно ничего потустороннего.

– Ох. Я что – должен был сторожить?

– Да нет, шучу я. И сама вздремнула на один глаз – уж очень устала. Нападать на спящих в здешней игре под запретом. Только, понимаешь, оный запрет стихий не касается.

Он сел – и увидел, что неторопливая вода подступила к самому порогу. Дождевые капли с плеском пробивали тонкую прозрачную плёнку насквозь, до гравия, образуя мелкие кратеры, в воздухе отчётливо пахло промозглым ветром.

– Напрасно, видать, я грозы побоялась и дождику обрадовалась, – проговорила Карди. – Не катаньем, так мытьём нас достанут.

– Уходить нужно.

– И то, – кивнула она. – Только подумай, сладко ли будет Шерлу с Сардером по лужам хлюпать и сырую траву пощипывать. А нам с тобой – трястись в сёдлах на голодный желудок или набивать его холодной сухомяткой.

Он воззрился, не понимая.

– Сорди, тебя мулине обучали? Ну, мельнице? В смысле крутить твою дубинку над головой? Рассказывают об одном японском палаче, что он однажды во время ливня вращал клинком с такой быстротой и изяществом, что на преступника не попало ни капли. До того, как он от того самого меча помер, естественно.

Она постучала по ножнам бокэна, с которым Сорди так и не расстался даже во сне.

– Попробуй то же – может быть, хоть костёр на воле разведу. Внутри здешней раковины, как ты понимаешь, для очага тесновато – лошадям шарахаться некуда.

Он не спросил, почему сама Карди не сделает того же. Сабля стальная, ответят ему неизбежно, чего доброго притянет молнию. И вообще – кто тут ученик, а кто начальник? Поднялся, на ходу вытягивая свой меч из ножен: узкий, лёгкий на руке – сил, что ли, в последнее время прибавилось?

– Волчонка отдай: пригодится тем временем растопки нащепать, – остановила Кардинена. – Ты где его прячешь – против сердца?

Да, в кармашке рядом с зеркалом, в которое стало некому смотреться, хотелось ему сказать, но она и без того прекрасно знала.

Сорди протянул ей нож, перешагнул через порожек и один стал напротив неба. Серая муть, светлая, похожая на туман, стирала грань между землёй и облаками, воздухом и водой: мужчина стоял в тихом ручье по щиколотку, но пока чувствовал лишь его холод.

Вытянулся и приподнялся на носках, поднял бокэн над головой и завертел, как узкую лопасть, удивляясь гибкости своей кисти и всё возрастающей силе. «Как звали того барона, который в подпитии мог без устали… Ага, Пампа», мелькнуло и пропало, как всё неуместное. Клинок вращался сам по себе, наливаясь тяжестью, и словно прилипал к ладони, узор на рукояти всеми выемками и выпуклостями… откуда они, такие? Некогда думать. Китайские девушки так танцуют, с двумя мечами, отдаваясь на их волю, и священные плясуньи Динана, и неужели она хотела от меня этого, мелькало в голове куда быстрей, чем могло воплотиться в звуках и словах, и он уже кружился по инерции, почти не тратя на это себя самого.

Наверху снова сгустились тучи, отделяя влагу от суши, но он почти не видел этого – танец, всё в мире только танец.

Внезапно нечто иное резко повернуло бокэн остриём кверху, и острое пламя, свиваясь в шнур, ударило в него, прошило насквозь вместе с рукой и сердцем. Сорди споткнулся от невероятной боли и упал лицом вниз, в некую упругую, как резина, массу.

…Когда он пришёл в себя, его успели перевернуть на спину, лицом к клочку ясного вечернего неба в рамке набрякших туч. Рядом, на пирамидке из сухих камней, горел костёр, из такого же сухого хвороста, непонятно как и где собранного, были разостланы, кажется, все драгоценные тряпки Кардинены.

– Проснулся? – сказала она сама. – Тут у меня как раз горячее хлёбово поспело. Из дикого ячменя, кореньев и мимо проплывавшей крысы. Тратить свой припас надо с осторожностью, как ты полагаешь?

– Я что, жив остался? – спросил он, приподнимаясь на локте.

– С какой стати ты сомневаешься? Неважно себя чувствуешь?

Снова он хотел сказать, что нет, напротив, но уж слишком много удивительного ему являлось в последнее время. Поэтому он сел, принял в одну руку ложку, в другую – миску с жидкой кашей, в которой, как ни странно, не бултыхалось ровным счётом ничего подозрительного, и принялся есть.

– Жаль, целый день потратили, – говорила меж тем Кардинена. – Зато погода переменилась. Вода убралась назад в озеро подземными тропами, а Змееволк опять воспарил в небеса.

– Произошло нечто… Я ведь с ним говорил, ты знаешь?

Она улыбнулась:

– Конечно. Посмотри на свой клинок.

Тот снова прятался в ножнах, но когда Сорди извлёк его оттуда за фигурный эфес, в лицо ему сверкнула редкостная воронёная сталь.

– Ты смотри – дракон во всей красе проявился. Стало быть… Стало быть, «время твою косыньку на две расплетать», – пропела Карди слегка фальшивя, будто посмеиваясь над собой. – Кончилось твоё ученье. Не совсем так, как следовало бы, но как свежая змеиная шкурка не совсем ученику пристала, так и «гибельная острота» для него никак не годна.

– Хочешь, отдам тебе?

– Ученик… тьфу, прости, сорвалось. Я что говорила – ни в коем случае своим оружием не пробрасывайся.

Положим, слова были иные, но дух похожий.

– И «Белого Волчонка» своего назад забирай, – продолжала она. – Надо же – думала, уберегу тебя от сквозного удара, а он через зеркало внутрь тебя пробрался. Трещина, если посмотришь, факт увеличилась.

– Кто – Денгиль?

– Кому ж ещё, как не отцу всех хитростей и мужу всех напастей. Но, похоже, не напрасно он такое сотворил. Достоин ты, по его мнению, оказался.

– Вот уж чем поступился бы с радостью.

– Не говори о том, чего не знаешь.

Потом они с Кардиненой мыли посуду, чистили лошадей перед завтрашним походом, сушили намокшую и чистили грязную одежду.

И уже в темноте Кардинена сняла свой и его змеиные футляры с волос, кое-как расчесала и вымыла его волосы в дождевой воде, которую зачерпнула из выемки в скале, и заплела две тугие косы.

– Что это значит? – спросил Сорди. – Пускай я воин, но ведь совсем неопытный. Не как Иштен.

– Меня другие руки в конце надвое переплетут, – ответила она, облачая его новые косы каждую в свой футляр. – Да хоть начетверо. А сейчас нужно всем показать, что ты мне не защита, но и за меня не ответчик – идёшь сам по себе.

– Это я буду решать, кто кому защита, – ответил Сорди. – Не дело в таких местах ходить порознь. И от ученичества не отрекусь – отчего ты считаешь, что мне такое не уже не нужно?

Кардинена рассмеялась:

– Одно дело – советы давать, притчи складывать, подстраивать обстоятельства, а другое – требовать, чтобы ученик был в твоих руках как труп в руках обмывальщика. Последнее нам больше без надобности.

– Так я могу спрашивать, о чём вздумается?

– Конечно. Только я по-прежнему не на всё стану отвечать.

– Карди, вот твоя карха мэл как зовётся – можно, ты мне напомнишь?

– Это Денгиля, – нехотя ответила она. – Тергата, как и августовский праздник гроз. Я ее после него себе взяла, вместе с именем. И, как задумала, вместе с судьбой.

После таких слов и не положено спрашивать дальше, понял он. Но и нужно спросить – хотя бы ради того, чтобы не прослыть пустословом.

– Что нужно для того, чтобы моя карха гран получила имя?

– Дождаться этого имени. Дождаться крестника для сабли.

– А чтобы дать ей достойные ножны? Не то чтобы эти плохи, однако…

– Найти такого друга, чтобы сумел выковать их из собственной плоти.

– Спасибо тебе.

«Я заплачу за любую свою дерзость, – хотел он добавить, – за любой камешек под подошвой твоих гутулов, что подброшу или уберу без спроса, но позволь мне, как прежде, быть с тобой рядом».

Но не добавил: Кардинена знала об этом и так.

Только предложил мягко и с достоинством:

– Ты спи сейчас, а мне не до этого. Посторожу: вчера ночью и сегодня днём я вдосталь наотдыхался.

XVI

С утра сделался мороз. Вода с неба убралась, но вместо неё ветер приносил резкий запах снега с далёких вершин. Лёд гулко трескался под копытами лошадей, промёрзшая земля гудела колоколом, камешки, на мгновение обнажая землю, рассыпались по сторонам с сухим шелестом: здесь не было старого русла, вода едва успела накрыть глину обломками своей добычи. По небу катились ровные валы туч: в промежутках то появлялось, то снова исчезало пронзительно голубое небо. Всадники нахохлились под своими ягмурлуками, плотно натянув капюшоны на голову и поблёскивая глазами через прорези. Крошечный отломок ледового сахара в гранитных щипцах, – вот чем был для обоих неохотно показавшийся впереди Белый Сентегир.

– Далеко видно. Это потому, что в воздухе чисто, – проговорила Карди. – И дорога торная.

Они, как и прежде, ехали бедро к бедру: может быть, желая согреться, возможно – дабы набраться смелости.

– Тогда поговорим? – сказал Сорди.

– Думаешь, никто не нагрянет так, чтобы нам не заметить?

Ибо дорога, в конце которой то и дело возникала покрытая сплошной белизной вершина, всё время петляла, выдавая поднаторевшему взгляду места, где могла бы спрятаться засада, чтобы свалиться сверху прямо на головы или снизу перекрыть дорогу с обеих сторон.

– Думаю, что нам всё равно не устоять и не найти укрытия. Сама говоришь – места незнакомые.

Кардинена рассмеялась:

– Да уж, мужество отчаяния – самое уместная политика в нашем положении. От дождя прятались – одна надежда, что Тэйнри он больше нашего досадил. Грозу на себя вызвали…э, а ведь похоже, Огнезмей всю мистерию нарочно разыграл.

– Как и ты, верно? С готовкой вне пещеры.

– Да знаешь – находит на меня, – с неким лукавством улыбнулась она. – Когда нечто становится позарез необходимым, я ломаю комедию ради того, чтобы получше его приманить.

– Смутно надеясь, что это сойдёт за учительство. В плане защиты от враждебных вихрей и прочего.

– Ты прав. Ситуацию послушного ученика могут принять во внимание, хоть ты уже не он. А насчёт змеиной хитрости… Как мне моя карха досталась, не говорила я тебе? В смысле – самый первый раз. И не совсем мне. Именно благодаря похожей уловке: мы с побратимом разыграли из себя лёгкую добычу, будто бы охотимся с малым числом наших красноплащников, и выманили на себя некоего Могора. А ждал его в засаде как раз Чёрный Волк. Какие-то сложные личные счёты там у них были – соперники, что ли. Могор-то ходил вне закона: напрасной крови куда больше Волка пролил. Тем более если нуль вычесть.

– Погоди. Я смутно, да помню, что чёрный цвет твоим был. Самый первый наш разговор, у той ядовитой завесы.

– А-а. Так это когда мы здесь, на этой земле, переигрывали. Могор тогда примкнул к бывшим моим кавалеристам вместе с кэлангами – это те, кто в Лэн-Дархане сидел да бурой формой гордился, помнишь?

Кардинена почти инстинктивно погладила навершие сабли:

– Красавица моя. В тот раз Могора Денгиль перехватил и зарубил самолично. И его карху себе на пояс нацепил. Мы с Нойи поработали дичью, а наши всадники – загонщиками. Одним моим людям бы тогда не справиться.

– Это что – последствия того опрометчивого брака?

– Не шути. Раз в год да освежали мы с Волчьим Пастырем обоюдную память. Вспоминали, что неладно, да венчаны.

А тогда у меня как раз та самая история с Тэйнри случилась. Знаешь, о ней потом, хорошо? Главное, что осталась я без своей любимой шпаги. Игрушек у меня скопилось к этому времени немало, и прямых, и кривых, но та была особенная: с ним во гроб легла для почёта, а ту, что от него я унаследовала как победитель непобедимого, в дело пускать было не к чести.

Вот и приехал Волк меня к себе требовать – то ли для передачи опыта, то ли под домашний арест поместить. Это чтобы от военного трибунала отвести: поединки в мирное время круто оценивались, даже если с побежденными гражданами.

– Поединки?

– Ну конечно. Типа дуэль на поражение. Помнишь, кэлангам разрешили оружие на поясе сохранить для-ради воинской чести. Ну и как после этого в дело его не пустить? Ёрзает в ножнах, знаешь, и на волю просится. Ладно…

Похитил меня супруг и привёз прямиком в тот домик в горах, ну, который мы с тобой по нечаянности сожгли. И показывает: лежит на хрустальной глыбе карха мэл, а сквозь самоцвет другая виднеется – отражение, цветная тень или двойник. Так свет внутри затейливо играет, понимаешь. Ножны потёртые, случайные, акулья шагрень поверх деревяшки. Тоже особый шик, знаешь: эфес из кожи галюша выходит самый удобный и видный из себя. Ты понимаешь, кстати, что это одно и то же? Только на рукояти такие округлые бляшки оставляют, даже делают вид, будто следы пальцев хозяина отпечатались, а с футляра шипы снимают почти начисто. Ну, а сам клинок двойной заточки стилизован под японский, только конец не срезан наискось, а слегка оттянут. На длинной рукояти – чеканная цуба с деревом и драконом, вместо хамона – орнамент: юноши и девушки, те и другие с длинными развевающимися волосами, держась за руки, несутся в хороводе. Чернь и позолота, скупые, едва намеченные штрихом контуры. Либо сам Дарран, либо один из его учеников гравировал по клинку работы своего мастера.

– Нравится? – говорит.

– Как же иначе, – отвечаю. – Что на нём изображено?

– Как ни крутись, а женщина из тебя вовсю лезет, – смеётся. – Всё бы ей на картинки любоваться, а нагое лезвие неинтересно. Праздник первого августа здесь вырезан. День Терги, сбор урожая и начало обвальных летних гроз, от которых она служит защитой. Прекрасный праздник и страшный.

Самую чуточку замечтался, вообразил себе непонятно что. И продолжает:

– Тот самый, снятый с Могора. Ты его и рассмотреть тогда не удосужилась, хоть и твоя тоже была победа. Хочешь, ныне подарю?

– Красавец клинок! – отвечаю. – Что рубить, что резать, что колоть. Но, боюсь, женщине не по руке придётся. Там внутри что – ртуть от рукояти к острию переливается, как в мейстерских двуручниках?

Намёк, получился довольно-таки прозрачный: мейстерами у нас исполнителей приговоров зовут. С долей неподдельного уважения, но всё-таки… Обиделся Денгиль, но виду почти не показал. Почти – значит, специально хочет, чтобы заметили.

– Вот так я в тот раз и не получила подарка, – вздохнула Карди.

– В тот раз – значит, он всё-таки тебе достался?

– Именно. И не для радости. Ты понимаешь, что меня не сравнение с простой бабой задело, а символика Терги? Вот, полюбуйся. Ни время этого орнамента не взяло, ни вечность. Только чётче прорисовался.

Кардинена придержала ножны, вытянула из них саблю, повернула плашмя:

– Смотри. Он двойной, узор.

Вереница танцующих показалась Сорди бесконечной: она уходила за пределы граней клинка и как бы продолжалась в незримом пространстве, заплетаясь, точно венок. Глаз скользил по изгибам, подчинялся наклону фигур, ворожбе…

Он мотнул головой так, что капюшон упал на плечи.

– Вот видишь. Будь ты простым мужчиной, даже таким сильным, как Джен, – одолело бы тебя. Как его самого начертание себе взяло.

– Я христианин всё-таки. Им в рок верить не велено.

– Вот как. А часто ли ты Христа о своём неверии молишь? В Динане говорят так: Бог привязал к шее каждого его птицу. Происходит это в момент рождения и означает глубинные устои характера. Ибо как ни повернётся жизнь человека, но сообразуется он не с окружающими обстоятельствами, а с этой непознаваемой бездной внутри себя. И если даже укрощает её, проживает жизнь по видимости благостную и счастливую, – бездна мстит. Дурными снами, ипохондрией или чёрной меланхолией, неудовлетворённостью выпавшим жребием и напоследок – тягостной и нудной кончиной. Гнилью вместо пламени.

Сорди удивлённо посмотрел, как она, насупясь, заталкивает клинок обратно в ножны:

– Вот во что вы верите, выходит. Даже ты, такая сильная.

– Вот что я, такая сильная, пыталась переломить. Увидев перед собой наглядное развитие событий. Мгновенную зарисовку с обоих наших характеров, итог противоборства. «Fais се que doit, advienne que pourra»: «Делай, что должно, – и будь что будет». Почему-то все, кто насчёт сей пословицы заморачивается, думают, что сказано это о моральном долге. А это касается тех глубин, где прячется интуитивное знание о самом себе. Погрешить против должного – сломать себя, что куда хуже и смерти. Мы с Волком такое понимали от рождения.

Карди усмехнулась – и странно прозвучал этот сдавленный смешок.

– Начал ведь не Денгиль. Начал побратим: обвинил Волка в том, что он для своих стратенов тяжёлые наркотики в страну ввозит, а ими намеренно или по недосмотру весь мирный народ травится. И верно по внешней сути, только неправда. Там обратное действие получалось, такое, что абстинентный синдром снимало напрочь. Человека уже больше нельзя было подсадить на чужие наркотики, но воином он отныне становился абсолютно бесстрашным. И не боялся голоса справедливости. Только разве Джен не был таким с самого начала?

Оттого и позвали меня однажды из города, где я тогда жила…

Полюбоваться на то, как побратим на попоне возлёг. С вот этой самой дыркой между бровей. Красивый, чисто умытый, только затылок ему снесло напрочь. И волосы не седые, а буро-красные все…

Он, видишь ли, прямо на Волка со своими убойными аргументами вышел, дурень, а тот не поспел своих телохранителей остановить. Они же на уровне инстинктов защищают, иначе пользы от них никакой.

Я тогда впервые выдавила из себя что-то вроде плача над телом. Со стороны было похоже на кашель, наверное.

Поднялась на ноги уже командиром. Говорю:

– В город не вернёмся, здесь хороните. Имена на табличке напишите так, чтобы не смыло первым же дождем. Со мной пойдут только стратены. Тех, кто целовал знамя правительству, будут судить за нарушение присяги.

– Ина, я одной тебе давал слово, – говорит Керт. – И все прочие тоже. Да разве тут есть такие, кого Братство уму-разуму не учило?

Это они об одном только догадались: возвращается прежняя вольница. И их любимый командир с новым корсарским патентом. Только вот патент был особый.

– Виноградное кольцо, верно?

– Отменно догадлив. Может быть, и дальше продвинешься? Вспомни, что я тебе говорила о структуре Братства Зеркала.

– Лучше снова ты скажи.

– Не задаром.

Сорди понял: ей и без того невыносимо.

– Я не настаиваю…

– Не иди на попятный, чего уж там. Уж коли разговор так повернулся… Сие как раз просто: когда Оддисена собирается круто переменить тактику и стратегию, скажем, внедриться наконец в правительственные круги или объединить разрозненные части империи, магистра она берёт из наилучших – однако не из своих. Свои «клятвенники» становятся слишком привержены идеалам. Чужака приходится доводить до ума десятилетиями, иногда почти всю его жизнь – оттого магистерский знак означает прежде всего свободу доступа к информации и охрану.

– Тебя сделали таким вот…

Он хотел сказать «магистром», но отчего-то продолжил:

– Таким чужаком.

– Да. Как человека, который всякий раз решает по сокровенной совести. То есть по чистому внутреннему гласу, да вдобавок – неординарно. И к тому времени, когда случилось то, что случилось, мой перстень уже был для меня открыт. В том смысле, что меня посвятили в его смысл и дали карт бланш. Что давало самый минимум верховной власти, но полную неприкосновенность.

– И вот выходим мы к логовищу зверя. Стоит дом посреди котловины как во сне – ни шороха, ни движения, окна забиты досками. А сверху, помнится, мокрый снег лепит: на вялую зелёную травку – весна, что ли, тогда была – на берег родника, на стеклянную крышу. Это такая была солнечная батарея из моностекла. Мономолекулярного, тьфу… Стали, немного не доходя дома. И без слов ясно – там он. Побратиму на подходах встретился.

– Что теперь, ина командир? – вопрошает Керт.

– Пойду одна, – отвечаю. – Если через час не дам знать о себе, хозяин один ты. Белый платок есть у кого?

Сунула за обшлаг дублёнки и зашагала. Так просто. Даже в дверь не пришлось стучаться – сама собой отворилась. Внутри рояль набок опрокинут, креслом подпёрт – баррикада. Лучших книг нет, всяких изящных игрушек и оружия тоже. Да ты сам видел.

Из-за печи, в зале, видно – свечу зажгли. Денгиль перетащил сюда из прихожей то самое кресло с когтистыми лапами. Улыбается своей знаменитой косой убыбочкой:

– Здравствуй, моя джан. Говорить хочешь? Ну что же, садись вон на тот стулец трехногий, побеседуем.

– Поговорим. Ты нас хорошо разглядел?

– У Волчьего Пастыря – бинокль, а в ставнях – щели, так что нет проблем. И когда вы придете нас убивать?

– Через час. Только мои не придут – пустят зажигалки на твою знаменитую крышу. Прожгут, не сомневайся.

– Догадываются, что внутри мины?

– Учёные.

– Не моей выучки, однако.

– Кстати, книги-то где?

– Почитать захотелось, как бывало? Уже с верными людьми отправил. Они живые. То же и с оружием, хотя оно в лэнской земле как-то само о себе заботится. Вот Тергату оставил, – дотронулся до рукояти, этот жест у нас в Лэне означает и ласку, и клятву. – А остальное – да пропади оно пропадом!

– И люди тоже? – говорю. – Сколько их тут с тобой?

– Ты будешь смеяться. Семеро.

– И, как думаю, из самых невиноватых. Вот что. Я их выведу вместе с тобой или останусь здесь.

– Со мной… Знаешь, кто убил твоего побратима?

– Ты. Потому что ты отдавал приказы. Потому что именно своего пастыря защищали твои верные.

Кивнул он, соглашаясь, и отвечает такими словами:

– Ровно через час, положим, твой Керт – это ведь он, надеюсь? – не начнёт, побоится. К той поре мы тебя совместными усилиями уж как-нибудь отсюда выпихнем, хоть связанную, хоть под уколом.

– Чего, – говорю, – диксена?

А это и был тот самый антинаркотик. Боль от него адская, зато потом день как на крыльях летаешь – и на всю остальную жизнь тебе хватает себя самого. Но название знают – или, по крайней мере, смеют употреблять – лишь посвящённые.

– Значит, прав я был. Да кто бы сомневался, что ты еще и с «белыми» обручена через мою голову! Недаром только их да Керта, ненавистника моего, сюда привела. Только от них и твой знак подмастерья меня не защитит. Спасибо, если сама уцелеешь.

Тут надо кое– что объяснить. Силты для высших категорий братства делают персонально: вот ты вошёл в круг – и сразу получаешь символ своего статуса. Отныне и до самой смерти, после которой оправу переплавляют, а самоцвет положено разбить, потому что нельзя переделать хитроумную огранку. Впрочем, ни оправа, ни камень ничем особым на беглый посторонний взгляд не отличаются, только таких перстней всего десятка четыре. Назубок заучить можно, где чей: и заучивают. Денгиль тоже.

– Про меня речи нет, – говорю. – Я под такой защитой, что тебе не догадаться. А тебе я привезла тебе старый легенский силт. Его не погубили вопреки обычаю – для тебя лично приберегли.

Расстегнула ворот, разорвала цепочку – надела я ее задолго до того, как брат на любовника ополчился, ибо предложила Карену поманить мятежного Волка властью. Да она и так его по сути была…

Сняла, открыла кольцо и протянула ему.

А там такой бриллиант был – чёрный с синевой, очень редкий. Оправа и щит по виду самые простые, как и покойник Шегельд – в Военной академии философию простым слушателям отчитывал.

– Узнал, я думаю, чьё наследство? Возьми, если решишься. Это и власть, и защита, и ответ.

А он глядит на меня без этак уж слишком серьёзно и говорит:

– По обычаю ли это к тебе попало – нет смысла спрашивать. За самозванство и самоуправство цену платят у нас непомерную. Но вот почему тебя послали вместо старшего легена?

– Не посылал меня никто, – отвечаю. И показываю свой александрит ещё раз, как должно тому быть. При свече он даже не алым заиграл, а пурпурной фиалкой. Неприкосновенной и неуничтожимой. Легендарной.

– Я магистр, – говорю. – И отвечаю за то перед землёй и небом.

– Вот оно как… – протянул Джен. – Магистр для чести. Магистр чести. Наследница прошлого, как и я сам. Тем лучше. Леген подлежит суду легенов и платит за свои поступки, настоящие и прошлые, по куда более высокой цене, чем доман. Вот настоящая игра для настоящих мужчин, верно? Я принимаю.

– Я знала, что против такого соблазна ты не устоишь, – говорю. Надеваю ему перстень и кладу свой поверх его руки: вроде как поновили обручение.

Мой силт можно было и не открывать – воинам достало мне в лицо глянуть. Бывает, что и без слов, и без знаков все понимают, чья власть.

Сели в сёдла: восемь заводных лошадей уж нашлись, без такого в горы не ходят.

А когда отряд уже взобрался на гребень котловины, сзади послышался негромкий такой хлопок. Все обернулись, кроме нас с Волком. И тотчас же с колокольным гудением взметнулось пламя и поглотило дом.

Финита ля комедиа…

Сорди заслушался и не вмиг понял, что кони храпят, переступая передними ногами, не просто желая выказать норов. Очнулся, лишь когда Кардинена перехватила повод, заставив Сардера попятиться вровень со своим Шерлом…

Чтобы дать место стае тощих бродячих псов одинакового грязно-дымчатого окраса, которая метнулась с обочины, перегородив дорогу.

Одичавших собак он не боялся, но не любил с тех пор, как еще подростком сдуру въехал на велосипеде в середину привольно разлёгшейся стаи. Еле ушёл тогда из такого мирного пригородного леса, а потом всё думал: колёса спасли его от погони или, наоборот, её навлекли?

– Волки, – очень спокойно проговорила Кардинена. – Легки на помине. Интересно им, видите ли. Чела, какое твоё предложение: прорвёмся или саблей попробуем отбиться? Назад уж не повернешь: вдогон пойдут. Так на холку, иначе – на круп лошадям запрыгнут. И в горло вцепятся.

Он молчал.

– Ну?

– Маугли, – отчего-то промямлил он и тотчас в уме выматерил себя за дурость.

– «Мы с тобой одной крови, ты и я». Любопытно, как это звучит по-волчьему?

Говоря, она вытянула клинок из ножен и провела раскрытой ладонью по лезвию, а потом размашисто перекрестила сборище: