Текст книги "Над любовью (Современный роман)"

Автор книги: Татьяна Краснопольская (Шенфельд)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Глава IV

В большом и пустынном, несмотря на наполнявшую его публику, зале, более похожем на операционную в больнице, чем на зал для лекций, был перерыв до время доклада приезжего итальянского поэта – апостола футуризма[6]6
  В большом и пустынном, несмотря на наполнявшую его публику, зале… приезжего итальянского поэта – апостола футуризма – Здесь и далее изображен основоположник футуризма, итальянский поэт, прозаик и теоретик литературы Ф. Т. Маринетти (1876–1944), в романе «Фоскати». Маринетти пробыл в России с 26 января по 14 февраля 1914 г., выступая с лекциями в Москве и Петербурге. Обе петербургские лекции Маринетти (l и 4 февраля) состоялись в концертном зале Калашниковской биржи.


[Закрыть], как славил себя он сам и ему подобные люди, ищущие новшества в несуществующем, но долженствующем существовать по их, если не убеждению, то, во всяком случае, мнению и заявлению.

И собрались послушать его в большинстве те, для которых также отождествлялись понятия: мнение, заявление и убеждение.

И чувствовалась здесь неспаянность слушателей не только с лектором, но и между собой. И не могли шум и внешнее оживление, замечавшиеся и в коридоре и в какой-то другой комнате, тоже большой и непонятно для чего предназначавшейся, не могли они создать определенной картины или подобия лекции, или вообще чего-то близкого к литературе. Не было даже скуки, похожей на ту, которая бывает на научных докладах. Была какая-то ярмарка мысли. По крайней мере, здесь, где, прислонившись к большому столу, стоял герой вечера и на французском или итальянском языке «эпатировал» (как это уже и до него завели в Петербурге футуристы): выкрикивал слова, громкие, как и его голос, и победоносно взирал на толпившихся. Вокруг него стояли группами молодые поэты – почти мальчики, просто поэты, футуро-поэты и эго-футуристы, начинающие художники и «всёки» и еще всякие, словом, все те, которых создал литературный развал последних десяти лет. Старались и они сказать последнее слово, не отстать от заезжего учителя, и показывали какие-то арабески, нацарапанные разноцветными чернилами, по всей вероятности, за пятнадцать минут до лекции, показывали, как последнее творение «гениального такого-то», не зная цены и смысла слов…

Несомненно было, что и сам лектор так же скоропалителен был в своей беседе, как и в побуждениях и изречениях, состоявших только из тех слов, которые их грамматически составляли. И еще несомненнее было то, что здесь, в кучке людей, составлявшей если не весь Петербург, то значительную часть представителей литературы и искусства, был тот же распад и неловкость за свое любопытство. Все они, наверное, выйдя из зала и встретив на улице знакомых, на вопрос: интересно ли было? ответят: а, ерунда!

Во всех глазах зрителей (слушателей уже не было), читался скрытый или смешанный с притворным или искренним удивлением смех и только немолодой худой художник, неоднократно сам читавший лекции об «Inventa Nova»[7]7
  …немолодой худой художник неоднократно сам читавший лекции об «Inventa Nova» – Вероятно, военный врач, художник, музыкант, теоретик авангарда Н. И. Кульбин (1868–1917), участник многочисленных диспутов и один из организаторов визита Маринетти. «Inventa Nova» – «Новые открытия, изобретения» (лат.).


[Закрыть], терпеливо, с благоговением давал разъяснения наивным, миловидным дамам, неизвестно как попавшим сюда…

Были здесь и наши знакомые: Извольский, Кэт и Шауб и с ними довольно полная, модно одетая дама; они все, по-видимому, пришли из снобизма, хотя полная дама, писательница Несветская[8]8
  …писательница Несветская – Поэтесса, прозаик Е. А. Нагродская (1866–1930), автор ряда нашумевших романов, фактическая издательница Петроградских вечеров и приятельница Т. Краснопольской. После революции жила в эмиграции во Франции. Ее «салон» описан ниже в гл. V.


[Закрыть], уверяла, что ей хотелось посмотреть на этого футуриста и вывести его потом в романе…

– Для меня ясно только одно, что пресловутое «искусство шумов» удалось, как нельзя более привилось за сегодняшний вечер; это слышно и видно по настроению публики и даже «литературы», – говорила Кэт Несветской.

– Ах, милая, уедем-ка лучше отсюда, хоть спать вовремя ляжем.

– Лучше досидим до конца, а после прямо в кабаре «Заблудшей овцы»[9]9
  …кабаре «Заблудшей овцы» – т. е. «Бродячая собака».


[Закрыть]. Наверное, все там соберутся, – предлагал Извольский.

– Я согласна уже по одному тому, что за мной приедет муж и я должна волей-неволей быть здесь до конца, – ответила Кэт.

Оставшиеся до конца лекции полчаса публика вела себя так, как будто действительно что-то поняла в «искусстве шумов» и старалась перекричать лектора, надрывавшегося в декламировании чего-то не похожего ни на стихи, ни на прозу. Но все кончилось, умолк он, утомилась публика и бледные юноши и растрепанные в пестрых кофтах девицы спускались по лестнице, толпясь у другой диковинки, – местного поэта саженного роста[10]10
  …местного поэта саженного роста, в короткой, яркой полосатой блузе, с безумными глазами на дегенеративном лице – карикатурное изображение В. В. Маяковского.


[Закрыть], в короткой, яркой полосатой блузе, с безумными глазами на дегенеративном лице.

– Вот этот надоел мне: воплощение наглости и неумной при этом, – говорила Кэт Шаубу почти громко, указывая глазами на «первого в мире» футуриста[11]11
  …«первого в мире» футуриста – Намек на постановку трагедии Маяковского Владимир Маяковский в петербургском Луна-парке в декабре 1913 г.; наряду с оперой А. Крученых и М. Матюшина Победа над солнцем анонсировалась как «Первые в мире постановки футуристов театра».


[Закрыть].

– Зачем только вы всюду ходите, Екатерина Сергеевна? Ведь это утомляет, раздражает и иногда просто убивает веру в красоту жизни, – серьезно до искренности спрашивал ее Шауб.

– Затем, что это все и составляет нашу жизнь; если это не красота, значит, уродство; и значит, жизнь наша уродлива. Не ходить же от нее? Надо жить вместе с нею и не обязательно уродливые формы переживать таковыми. Во мне они могут претворяться в прекрасные искания или в лучшее, найденное уже. Но дух современной жизни со мной, так же, как и сама жизнь во мне. Знаете, у Кузмина сказано: «Пусть никогда не угаснет во мне дух жизни»[12]12
  «Пусть никогда не угаснет во мне дух жизни» – Финальная фраза повести М. Кузмина Покойница в доме (1912, опубл. 1914).


[Закрыть]. И вот и во мне он есть и, вероятно, поэтому я иду слушать и этого крикливого поэта, не из любопытства, как вы.

– А вы хотите сказать, что мы все из любопытства пришли сюда? – обиделся Извольский.

– Я не сказала «все».

– Екатерина Сергеевна имеет в виду меня, – вмешался Шауб, – но не угадала причины моего прихода.

– Наконец-то добрался до вас!

И к ним, совсем одетым, стоявшим у вешалки, подходил Баратов, оживленный, с блестящими глазами, довольный, что не был с этой расходившейся теперь толпой, с людьми столь знакомыми, с вывернутыми мыслями и опустошенными душами…

– А мы не отпустим с вами Кэт! Едемте все в «Заблудшую овцу», – громко заговорила Несветская, – и вы с нами, Владимир Николаевич?

– Что же, я согласен, а то еще дольше не увижу своей жены: мы нынче третий день не видимся; вот я и приезжаю, как поклонник, к разъезду, чтобы проводить, – шутил Баратов.

В подвале «Заблудшей овцы» было, несмотря на довольно ранний час для сборищ этого клуба, много народа, поспешившего сюда, предвидя интересный вечер и возможность увидеть самого Фоскати[13]13
  …возможность увидеть самого Фоскати – Чествование Маринетти в «Бродчей собаке» продолжалось с 1 по 5 февраля, см. об этом: Лившиц Б. Полутораглазый стрелец: Стихотворения. Переводы. Воспоминания. М., 1989. С. 488–490, с. 687 (воспоминания Б. Пронина); Форнаро Э. «Белые ночи» Филиппо Томмазо Маринетти // Studia Culturae. Вып. 14: Terra Italia. СПб., 2012. С. 155–156 (воспоминания Б. Пронина).


[Закрыть]; были здесь завсегдатаи: свои люди, учредители и поощрители кабаре, человек десять молодежи, поэтов, приехавших сюда прямо с лекции, было и несколько посторонних.

Низкие своды подвала и стены, расписанные яркими до ядовитости «цветами зла» и мистическими орнаментами, сразу согрели, сблизили людей и все смотрели друг на друга, как на друзей, объединенных любовью к искусству, к «Заблудшей овце», к красноватому свету, освещавшему обе комнаты и к художнику, так причудливо разукрасившему их.

С. Животовский. Вновь открытое кабаре «Бродячей собаки» в Петербурге (1912).

А на самом деле, ничего этого не было. Искусство у них всех было разное и не у всех была любовь, а выйдя за маленькую некрашеную дверь, забывали и художника и «Овцу» до другой такой ночи. И не будет в их памяти и вот тех стихов, что читает на эстраде поэт с обморочным лицом, закатив глаза. Не читает, а поет чуть не по-церковному. Слушается и слышится только напевность[14]14
  …поэт с обморочным лицом… не читает, а поет… слушается и слышится только напевность – Возможно, этот фрагмент призван изобразить О. Э. Мандельштама и его характерную манеру чтения. Сходное предположение ранее было бегло выдвинуто А. Парнисом и Р. Тименчиком (Парнис А. Е., Тименчик Р. Д. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры: Новые открытия. Ежегодник 1983. Л., 1985. С. 225–226).


[Закрыть], а что он прочел, разве это будут помнить завтра? Нет. И не надо: сегодняшняя ночь была его и довольно. Его поэза жила целую ночь, о долгом или о вечном ведь думали только в искусстве отжившем – в «пассеизме», об этом говорил сегодня на лекции и Фоскати…

На длинной скамье, покрытой красным сукном, поодаль от остальных, сидели Екатерина Сергеевна, Шауб и юноша лет восемнадцати, весь надломленный, будто согнутый пополам, с давно переставшими искать глазами и тусклым голосом, повторявший не то для себя, не то для своих собеседников, по крайней мере, в десятый раз:

 
Я верю в возможные встречи,
К ним путь сам укажу.
Но тебе не прежние речи
Вместо привета скажу:
Я жду неслышанных слов…
 

– «Я жду неслышанных слов», – повторила Кэт. – Они должны быть прекрасными, поэтому вы их ждете, Олег[15]15
  …юноша лет восемнадцати, весь надломленный… Олег – Возможно, поэт, прозаик и мемуарист Рюрик Ивнев (М. И. Ковалев, 1891–1981).


[Закрыть]?

– Да, острых, нетронутых слов, – ответил мальчик, не сводя с нее глаз, тем же голосом. – Их скажет чужая любовница, но она уже моя…

– Это пошло и претенциозно. Зачем слушать? – на ухо Екатерине Сергеевне говорил Борис Николаевич.

– Нет, это другое, а не пошлость. Потом я вам объясню… Я тоже жду слов, но только слышанных и не раз… А то, что сейчас говорил Олег, понятно. Пусть он повторит, а вы слушайте и смотрите в ту комнату.

Там, на крохотной эстраде, оголенная блондинка, легко задрапированная зеленым шарфом, с онемевшим от белил лицом, потемневшими глазами касалась глаз своего кавалера, а он вдыхал ее раскрашенный рот. Танец то приближал их, то снова отдалял друг от друга… Стройный студент уже дерзко смотрел на свою даму, забыв, что это танец, звал ее взглядом и спрашивал: «Будешь ли моей?» А тягучая музыка опять приближала их и руки ее отвечали: «Твоя, может быть…»

– И у Олега в душе сейчас «танго»[16]16
  Там, на крохотной эстраде… «танго» – Моднейший танец предвоенного Петербурга и в особенности «Бродячей собаки». Ср. в указанных выше воспоминаниях Б. Лившица о пребывании в «Собаке» Маринетти:
  «Достаточно было кому-либо, подойдя к роялю, взять несколько тягучих аккордов, возвещавших неизбежное в том сезоне танго, чтобы Маринетти, сразу стряхнув с себя сонливость, разразился громовой речью.
  За десять дней до приезда в Россию он выпустил манифест „Долой танго и Парсифаля!“ и теперь цитировал из него на память наиболее хлесткие места.
  – Обладать женщиной – не значит тереться об нее, а проникать телом в тело! – грозно выкрикивал он.
  – Вставлять одно колено между ляжек? Какая наивность! А что будет делать второе? – обращался он к окаменевшей паре, только собиравшейся стать в позицию.
  Сраженные такими афоризмами, самые отъявленные тангисты примерзали к своим стульям» (с. 489–490).


[Закрыть]. Вот оно: «к ним путь сам укажу» и мечта о чужой любовнице, вот эти па воплощают ее, – словно поясняла Кэт.

Оборвался танец и кто-то стал просить петь; теперь чуть слышно доносилось к ним: «Я ехала домой…»

Они откинулись к стене и пили красное вино.

Несветская, Баратов, Извольский и еще какие-то чужие и знакомые люди шумно перешли в эту же комнату.

Шауб пожал руку Кэт, будто прощаясь с тишиной.

– Ну, когда начинается цыганщина, это совсем невмоготу, – говорила Несветская и ждала сочувствия своему возмущению.

– Да, марка невысокая, – подхватил Извольский, наливая в стакан шампанское из бутылки с желтым этикетом.

– Это ужасно, из подвала искусства делают какой-то кафе-шантан. Эти пошлые песни… – волновался молодой человек с громадной, в виде сердца, мушкой у губы.

– А танго, вот такое, это тоже искусство? – зло спросил Баратов.

Кэт стояла под аркой и увидела, как два мальчика целовались в углу у камина…

– Жутко здесь сегодня; поедем домой, Владимир, – попросила она мужа.

Рассвет ушел давно и солнце поднялось во весь рост, когда Баратовы очутились у себя.

– Прошла ночь, а как будто ее и не было! И спать не хочется и откуда-то явился прилив сил. Пошла бы и ходила бы целый день до вечера…

– Я надеюсь, Кэт, что вы этого не сделаете? – почти робко, не уверенный в ее словах, спросил Баратов. И, не дождавшись ответа, продолжал:

– Кэт, больше трех дней я не вижу и не слышу вас. Вы уходите с какой-то затаенной печалью и со мной ни слова. Что же еще нового произошло? Ведь я больше не мешаю и мы, кажется, и не видимся, но я знаю, что мы стали чужими.

– Я рада, что вы, наконец, примирились, нет, вернее, поняли мою любовь к внешней свободе. Собственно, то, из-за чего у нас происходили недоразумения. Но неужели вы еще не понимаете, что душа всегда должна быть свободной, что без нее нет ни любви, ни счастья жизни? Вот теперь вам мерещится, что я таю печаль, и вы хотите знать, что я думаю… Даже когда я говорю с кем-нибудь, ваш взгляд давит меня: вы так силитесь прочесть самую мудрую и трудную книгу, забывая, что душа другого всегда написана неведомыми иероглифами.

Холодные, блестящие глаза Кэт на минуту засветились теплотой, которая была так несвойственна им, но преображала ее в кроткую и нежную. Она подошла к нему близко-близко, как давно не подходила. Ей стало жаль его, как наказанного мальчика.

– Кэт, дорогая, ну скажи, что ничего нет! Что это так, что у нас нервы расстроены всеми танго, поэзами, городом, что все это болезнь мысли… Я люблю тебя, вернись ко мне… люблю, люблю… Ты жена моя любимая.

И Баратов порывисто целовал ее.

– Была женой и больше не буду! Не суждено быть ею.

И, чуть не вырвавшись из его рук, Кэт убежала, по дороге запнулась и уронила креслице.

– Екатерина Сергеевна, что же это? – закричал Баратов.

В комнате уже никого не было. Только неживое лицо смотрело на него из овального зеркала, обрамленного черным деревом.

Глава V

Когда Извольский входил в гостиную Несветской, там уже все было в свойственном ее «пятницам» порядке. Сама Варвара Николаевна сидела за чайным столиком и быстро, оживленно что-то говорила высокому господину, пожилому, с сильной проседью в темных волосах. Его нервное лицо и черные с потухшим огнем глаза нетерпеливо ждали конца начатого Несветской разговора.

– Вы знаете, Андрей Андреевич, что я отлично понимаю, что в вашу газету меня не пустят, но писать теперь о театре мне представляется наиболее заманчивым.

– Кто говорит о газете и меня не спрашивает? – перебил подошедший Извольский. – Здравствуйте, дорогая Варвара Николаевна, так рад вас видеть, безмерно. Расскажите-ка ваши беды, я все устрою.

– Вот пусть он устраивает, эта возможность ему ближе, – и Андрей Андреевич отошел к роялю, где сидели два-три человека и между ними Баратова.

– Ну что, родная? Давно мы не говорили с вами о внешней и внутренней политике. Забыли меня совсем, не зовете к себе.

– Не знала, потому что на то были причины. Но не забыла и сюда пришла больше, чтобы вас повидать. Я эти дни думала о вас. Особенно о нашем последнем разговоре. Помните, вы говорили о том, что переехали от жены в гостиницу, чтобы не увлечься ею и не изменить той, в которую вы влюблены. Ведь она вас ждет в Англии? Я думала над этим, что сначала мне показалось чуть не парадоксальным, сейчас же нахожу ваш поступок изумительным, хотя и не лишенным некоторого романтического благородства.

– Да, мне нелегко: жениться два раза, разойтись с обеими и столько раз любить других за это время, так отдавать самого себя каждой… Как вы думаете, вот эта, для которой я делаю теперь смешную вещь, – ведь, наверное, все хохочут, – понимает ли она?

– Она молода, так много моложе вас. Молодости даже в любви не свойственны уступки и жертвы. Если она любит вас, она почувствует смысл вашего поступка, если только увлечена и неумна, не поймет. Вы простите, что я слишком просто разрешаю этот сложный для вас вопрос.

– Нет, почему? Вы имеете на это право, потому что в нем много теории-отвлеченности. Я эгоист и убежден, что это жертвоприношение, похожее на самобичевание, я сделал в большей степени для самого себя, для внутреннего оправдания…

– Тогда это понятнее, но менее романтично! Но скажите, в вашем фельетоне о пессимизме вы ее имели в виду? Меня интересует, какова же эта женщина, которая так овладела вами?

– Может быть, и ее. Не все ли вам равно? А что читаете меня, спасибо.

– Так читает, что со мной говорит целыми цитатами из ваших фельетонов, – вмешался Извольский, уже покинувший Несветскую.

Кэт подошла теперь к Несветской. Подле нее сидел молодой адвокат с женой, у которой были глаза Дузе[17]17
  …Дузе – Э. Дузе (1858–1924) – знаменитая итальянская театральная актриса.


[Закрыть]; адвокат считал себя большим эстетом и, ломаясь, говорил о балете и об отсутствии достойных критиков.

– Мне кажется, что Арсений Ильич прекрасно подошел к тем вопросам, которые вас так интересуют, – возражала Несветская. – Он уничтожил обыкновенную рецензию…

– Нет, это не то, нужны критики и рецензенты в одно и то же время, – не соглашаясь, перебил адвокат.

Кто-то играл на рояле отрывки из «Священной зари»[18]18
  …«Священной зари» – Очевидно, намек на балет И. Стравинского (1882–1971) Весна священная, премьера которого состоялась в 1913 г.


[Закрыть]. Разговор умолк, потом перешел на музыку, на Париж.

– Пора ехать, – одновременно собрались Баратова, Андрей Андреевич и Извольский.

– Я всех довезу, я это обожаю, – болтал Извольский.

У подъезда встретились с Любовью Михайловной Розен.

– Вот досадно, что уходите, а я так затворничала все это время, что потянуло к людям и пошла к Несветской, думала всех вас повидать, не скрою.

– Мы засиделись и слишком занялись сами собой, что не принято в гостях, и ушли, чтобы не разобидеть хозяйку окончательно, – смеялся Андрей Андреевич.

– Ах, тоска там и разговоры ненужные! Жаль, что вы опоздали так, пойдем с нами, – просила Кэт.

– Не могу, к шести туда должен прийти Шауб, а после я у его матери обедаю, вот мы вместе и поедем. Хочет мне покаяться, посоветоваться: увлекся, кажется, Бетти Нильсен, – отвечала Розен.

– Не страшно; не для него это: божья коровка, – Бетти, а он может любить только ту, которая будет над ним.

– Я ведь не сказала, Кэт, что он полюбил, но ведь вы знаете, в его привычках разбираться во всех встречах. Прощайте, приходите ко мне, всех приглашаю, – и Розен вошла в подъезд.

– А вот я снова с вами еду в автомобиле, знаете, Андрей Андреевич, я себе иначе, как между телефоном и автомобилем, и не представляю Михаила Сергеевича, – заметила Кэт.

– И я тоже, и даже думаю, что если бы можно было говорить по трем телефонам сразу, то это бы ему прекрасно удалось, – отвечал Андрей Андреевич.

– Полно смеяться, друзья мои! Лучше доставьте-ка мне удовольствие: заедем посмотреть мою вторую квартиру. Мы втроем и, поэтому, Екатерина Сергеевна вне всяких подозрений.

– Что же, давайте. Хочется какой-нибудь шалости, – обрадовалась Кэт.

На одной из центральных улиц города, у подъезда старого большого дома, они остановились.

И когда пять минут спустя бродили по наполовину пустым комнатам, где голоса раздавались громче от отсутствия каких бы то ни было занавесей, портьер и ковров, всем троим вдруг стало скучно и, указывая на телефон в кабинете, Екатерина Сергеевна спросила:

– А это тоже для самоуспокоения?

– Нет, для удобства.

– Он верен себе даже тогда, когда изменяет самым патриархальным основам: сколько здесь картин, даже на полу лежат, – говорил Андрей Андреевич.

– И есть настоящие вещи, – всполошился Извольский.

– Уж не это ли настоящее? – спрашивала Кэт, указывая на висевшее полотно. – Ведь вы даже не похожи на портрете, и какая ученическая безграмотность в рисунке! Если бы вы знали, какое неприятное впечатление производит ваша квартира, Михаил Сергеевич.

– Почему? Я так люблю приезжать сюда, я отдыхаю…

– Не верю. Раскладываете на столах неразрезанные книги, расставляете на туалете неоткрытые флаконы и забегаете сюда, чтобы отдать дань несуществующему уже для вас Богу, так, по традиции. Бросьте вы все это; упрямство и только, – говорила Кэт.

– Друзья мои, я думаю, что пора ехать, а то вы рассоритесь. Предоставьте Извольскому обманывать себя, ее и другую ее. В конце концов, больше всех обманут он сам, хотя, наверное, убежден, что у него в душе:

 
И верится нездешней лжи, неложной
Сливающей наши «нет» и «да»
В один союз безумно-невозможный…[19]19
  И верится нездешней лжи неложной… – Искаж. цит. из стих. 3. Гиппиус (1869–1945) Слова любви (1912).


[Закрыть]
 

Так ведь, кажется, сказано у поэтессы?

– Она талант! Какие умные слова!

И Извольский снова оживился и начал цитировать какие-то другие надуманные стихи.

Ехали по Невскому. На одном из углов Андрей Андреевич распрощался. Остались вдвоем.

– Люблю Андрея Андреевича, у нас есть общее.

– В чем это? – сухо спросила Кэт.

– Да вот в наших романах.

– Напрасно так думаете; у вас романы и чувственность, а у него увлечение и чувство. Знаете, последнее время вы стали слишком неправдивы и, когда вы начинаете другим лгать о себе, обманывая самого себя, становится невыразимо тяжело… Мне, по крайней мере. Ведь поймите, что со стороны кажется, будто вы взяли себе девизом: «Одной правдой не проживешь». А что может быть ужаснее, когда о своих принципах или девизах кричат чуть не на каждом углу! Это почти беспринципность.

– Друг мой, вы просто не в духе, – обиженным голосом возразил Извольский.

– Вы ошибаетесь, вы сами вызвали меня на эти слова. Зачем показали эту иллюстрацию лжи, – квартиру, в которую все равно никогда не переедете и только будете обманывать в двух кабинетах сразу?

– Ну, не перееду, не могу, жалко жену, самого себя жаль…

– Велите остановиться у Михайловской, мне надо сойти здесь.

Чуть не столкнувшись с извозчиком, мотор круто остановился. Кэт простилась и вышла. Извольскому некуда было ехать. Он рассчитывал провести время с друзьями, все было так хорошо с утра: сначала завтрак деловой, удачный, потом толчея у Несветской, а теперь только легкий запах острых духов и две пармские фиалки на серых подушках…

Ушла Кэт… зачем она была так резка с ним? Может быть, оба правы… Но разве есть правда? Разве не обманывают его все и друг друга… А вот Екатерина Сергеевна, наверное, не обманет саму себя, но счастлива ли она?

Екатерина Сергеевна нарочно сошла на Михайловской. Никакой причины для этого не было, а захотелось вздохнуть свободно без неверных, тяжелых слов. И пошла прямо по Невскому. Был шестой час в исходе и было то напряженное движение по тротуару и мостовой, которое бывает всегда перед тем, как эта улица замирает часа на два, до начала спектакля в театрах. Свет электрических фонарей расплывался в беловатые круги, окутанные сгущенным туманом и мелким дождем.

Тротуары были бурые. Люди не шли, а словно скользили у каменных стен, и казались красноватыми от света витрин. Звенели трамваи, мелькали искры, как зарницы. Вспыхивали и потухали саженные объявления над домом; зеленовато-желтыми лампионами зажглись входы кинематографов, будто сделанные из елочных бус.

Близ Морской шум и гул стихли. И только изредка проносились экипажи. Не было бус, почти не проходили люди и из зеркальных окон, точно прощаясь перед закрытием магазина, назойливо выглядывали красные и желтые розы, пестрые гвоздики и белые левкои.

Было совсем поздно.