Текст книги "Форт Далангез"

Автор книги: Татьяна Беспалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Глава первая
ПРИЁМНАЯ ДОЧЬ КЛОУНА
(рассказ цирковой артистки, гипнотизёрки и разведчицы Амаль Меретук)

Я – человек княжеской породы. Мой родной отец имел табун лошадей, несколько сотен баранов, толпу сподвижников и рабов, поэтому все называли его князем.

Сегодня многие знают Амаль Меретук, уроженку кавказских предгорий. Меня называют цыганкой. Меня называют черкешенкой. Но я русская! Я взрослела в брезентовой кибитке, среди совсем не породистых, но трудолюбивых циркачей. Там я, горянка, черкешенка-сирота, постепенно обретала ту самую русскость, свойственную и армейскому служильцу, спасшему меня из зачумлённого аула, и моей цирковой семье. А теперь Амаль Меретук расскажет вам, как это было…

* * *

Я не помню своего имени. И имени того, кто меня спас из заражённого чумой села. Помять детства почти умерла во мне, убитая страхом в часы моего одиночества в зачумленном ауле. Помню ужасный смрад и воющий в стропилах под кровлей нашей родовой башни ветер. Я одна в окружении моих умерших родичей в месте моего страшного заточения, из которого не решаюсь выбраться. Помню первое явление моего сатанёныша – маленького и пакостливого на вид существа, пытавшегося подать мне утешение в страшные часы моего одиночеств. «За тобой придут. Не плачь, – так говорил он. – Не плачь. Береги силы. Они понадобятся тебе для долгого путешествия». Сатанёныш открывал дверь родовой башни – или то случайный сквозняк хлопал дощатой дверью? – в открывшийся проём врывался солёный ветер, и я видела поросшие густым лесом берега, кипарисы и пальмы на склонах пологих гор и себя на борту парусного судна, рассекающего носом морскую рябь. Дверь захлопывалась. Видение прекращалось. Я снова оставалась наедине с отчаянием. Минуты текли. Молчаливое ожидание скорой смерти превращалось в громкий и отчаянный призыв. Дверь снова распахивалась, и я видела бескрайнее поле, упирающееся в изогнутый коромыслом горизонт и рассекающую его на две части дорогу. Я слышала однообразные, усыпляющие удары лошадиных копыт и звяканье конской сбруи. Запах конского пота мешался с ароматами разнотравья. Я видела себя, сидящую на облучке с вожжами в правой руке и с толстой книгой на коленях. Картины моего будущего больше походили на видения горячечного бреда, но я почему-то верила им и так спасалась от отчаяния. Текли страшные часы. Труп моей старшей сестры – она умерла последней – успел окоченеть. Слёзы на моих щеках превратились в лоскуты засохшей солоноватой коросты. Тогда сатанёныш в очередной раз приоткрыл дощатую и щелястую дверь моей последней темницы. Прямо возле неё стоял высокий не старый ещё худой человек в картузе с вещмешком за спиной и скаткой через плечо. На его нездешнем лице застыло настороженное выражение. Так сказочное будущее слилось со страшным настоящим – русский солдат, закончивший свою двадцатипятилетнюю службу и направлявшийся на родину, в одну из губерний русского севера, нашёл меня живую среди мертвецов, пожалел и забрал с собой. В тот же день мой сатанёныш простился со мной, пообещав непременно в своё время вернуться.

Спасённая им, я на некоторое время сделалась его собственностью. Так я думала первое время, пока обычаи и умонастроение уроженки горных аулов ещё не вывелись из меня. Первое время я назвала его Хозяином или Спасителем. Потом в душе моей и памяти осталось только имя Хозяин, потому что Спасителем для меня стала совсем иная сущность.

Мы путешествовали вдоль берега Чёрного моря на каботажных судах. Араклы, Чаели, Хопа, Батум, Кабулети, Сухум, Гагра – мы побывали в каждом порту от Трабзона до Новороссийска и далее до самого Севастополя. Мой хозяин водил дружбу с самыми разными людьми, профессий которых я по малолетству не понимала. Матрос, боцман, контрабандист, половой в кабаке, сиделец в скобяной лавке, нищий, учитель в гимназии, околоточный надзиратель – всё это знакомые моего Хозяина. Некоторые из них запомнились мне своей солдатской суровостью, подкреплённой следами тяжёлых ран. Встречались среди них и покалеченные, как однорукий преподаватель гимназии в Анапе или безногий нищий, просящий подаяние у храма в Пицунде. Я слушала и узнавала, и запоминала имена деятелей русской истории: Александра Суворова, Екатерины Великой, её неудачливого сына Павла и её царственных внуков, Иосифа Гурко, Михаила Скобелева, графа Лорис-Меликова – героя боёв за крепость Бая-зет. Я запоминала названия невиданных мною местностей и городов: Константинополь, София, Шипка, Австро-Венгрия, Босния и Герцеговина, Турецкая Армения и её Арарат. Прислушиваясь к голосам старых вояк, таких же отставных служильцев, как мой Хозяин, я стала хорошо понимать русский язык. Рассказы о крепости Эрзерум и множестве её фортов с мудрёными тюркскими названиями особенно запомнились мне.

Я помню богато накрытые столы с непременными и так полюбившимися мне пирожными. Помню и ночёвки на морском берегу, когда яркий огонь костра видно за версту, а варево в котелке пахнет лавром и гвоздикой. А сколько я перевидала морских закатов! А сколько я переслушала сказов и небылиц о большой войне, которую вела Россия на турецкой земле за братьев-христиан, за честь и высокую судьбу России.

Порой они спорили о причинах войны между Россией и Турцией. Крик. Ссора. Иногда драка. Боль за проигранную Крымскую войну. Они говорили о реформах царя Александра Второго – прежде всего военных, – благодаря которым Россия вновь стала влиятельным и сильным государством в Европе. Толковали и о реванше за проигранную войну. Мечты! По их словам, выходило так, будто главной целью минувшей войны стал черноморский флот, который необходимо вернуть. Говорили о жестоком подавлении османами Боснийского восстания, о волнениях братьев-болгар, также подавленном, об отваге сербов, объявивших войну османам без малейшей надежды на победу.

"Ах, Россия, – говорили они, – с начала века она определила себя защитницей славянских народов на Балканах".

Поэтому в Сербию отправился генерал Черняев с тысячами российских добровольцев.

А потом было поражение сербского войска под Дьюнишем и призыв России к Турции о прекращении боевых действий. Османы, при поддержке Британии, игнорировали идеи России. За этим последовали безуспешные попытки русского царя решить вопрос мирным путем.

Таким образом, у России остался только один вариант решения – военный. До последнего Александр II не решался начать войну с Турцией, так как беспокоился о том, что война вновь превратится в сопротивление стран Европы внешней политике России, но всё же подписал манифест об объявлении войны Османской империи. Нейтралитет Австро-Венгрии русский царь обменял на Боснию. Все эти collisio я переживала с боевыми товарищами Хозяина, с каждой весной всё горячее сочувствуя им.

Много говорили старые вояки о безрезультатных попытках штурма Плевны, о геройстве, проявленном русским солдатом, и о никчёмном генералитете во главе с братом царя. Они всё время повторяли его смешное имя: Николай Николаевич, или Ник Ник, или просто Николашка. А один из Хозяйских друзей – кажется он занимался виноторговлей в Керчи – вслух, не опасаясь широкой огласки, толковал о том, что русскому государству царь не нужен, что он сам вместе со многими соратниками работает на идею о свержении царской власти. Помню, как тогда мой Хозяин ужаснулся таким словам, как мы быстро убрались в Николаев на первом же прибывшем в Керчь корабле.

А в Николаеве боевые товарищи собрались за богато убранным столом в доме околоточного надзирателя.

В то время как хозяйка дома вычёсывала колтуны в моих волосах, они снова и снова толковали о вечно преданных братьях-сербах, о предательстве болгар, о злокозненном коварстве главного "друга" – Британии, о жаждущих реванша османах.

Они толковали о важном, но смысл их разговоров был тёмен для меня. Позже, прочитав несколько сотен книг на разных языках, я уразумела жизненные воззрения моих русских воспитателей. Их помыслы блуждали в пространстве между "Новым временем" и "Русскими новостями"[2]2
  «Новое время» А.С. Суворина – ежедневная авторитетная газета монархического направления. Она стала популярной в 1870-е годы в связи с событиями Русско-турецкой войны. В «Новом времени» печатались подробные сводки с театра военных действий, оперативная и разнообразная информация, которая оригинально подавалась читателю. Среди ведущих публицистов был В.П. Буренин, в числе сотрудников значился П.А. Столыпин. Газета позволяла себе критиковать военное руководство, администрацию. Нередко на её страницах поднимались острые нравственные вопросы (в статьях Розанова); печаталась хорошая беллетристика (например, рассказы Чехова). В 1917 году «Новое время» было закрыто.
  "Русские ведомости" – ведущая московская газета 1870 – 1880-х годов умеренно-либерального направления. Среди её тем – защита интересов крестьян и рабочих в рамках законодательства, стремление к принятию конституции. Кроме того, на её страницах была хорошая беллетристика. Все это делало "Русские ведомости" популярными в интеллигентской среде. Деятельность издания способствовала формированию кадетских взглядов. С газетой сотрудничали видные литераторы и ученые: Г. Успенский, П. Лавров, Михайловский, Короленко, Тимирязев, академик Анучин, музыкальный критик Ларош, репортёр Гиляровский. В 1918 году "Русские ведомости" были закрыты.


[Закрыть]. Но тогда, в первый период моей бродячей жизни, я учила русскую грамматику по рассказам Глеба Успенского.

Случалось, Хозяин начинал пить. Ах, как же он пил! Не помня ни себя, ни меня, не ведая голода и опрятности, забросив все обычные человеческие заботы. Он пил горькую три дня, неделю, а иногда и половину месяца. Он словно удалялся на тот свет, в тот самый загробный мир, о котором так любят толковать русские попы. Я дожидалась окончания его болезни на каком-нибудь пляже, добывая себе прокорм нищенством или, предоставленная самой себе, приживалась у его товарищей до возвращения Хозяина с того света. Так пережидают рыбаки внезапно налетевшее ненастье. Терпение моё питалось опытом. Я знала: наступит день, когда демон пьянства выпустит Хозяина из своих когтей. Тогда он отправится на ближайший пляж и уляжется там под лодкой или заберётся под какую-нибудь корягу. Порой он просто валился навзничь и лежал так, словно отвергнутое морской пучиной и издохшее придонное чудище. Бриз шевелил его спутанную бороду, солнце обжигало его кожу, прибой омывал его ноги. Протрезвев, Хозяин первым делом хватался за сердце, которое, дескать, "выпрыгивало из впалой груди", а потом вспоминал и обо мне. Откуда ни возьмись добывались деньги. Приобретались обновки платья и билеты на корабль. Или же подворачивался знакомый шкипер, совершающий на своём шлюпе каботажное плавание вдоль черноморских берегов. Тогда мы снова отправлялись в путь, не помышляя о собственном, хотя бы временном крове и оседлой жизни.

Так продолжалось некоторое время – две зимы и три лета. За это время мы навестили многих людей, семейных и одиноких, красивых и изуродованных страшными ранами. Мы повидали множество житейских обстоятельств – от самых счастливых до трагических…

Это случилось осенью 1885 года в городе Сухум-кале, где мы навещали безногого нищенствующего ветерана, подвизавшегося Христа ради при Ботаническом саде. Помню ухоженный многими трудами пологий склон горы Трапеция. Дорожки, посыпанные мелкими камешками или песком. Гроздья рододендронов, белых и голубых гортензий. Помню их сладкий запах и пять ступеней, ведущих в домик инвалида, помню Георгиевский крест на груди, но не помню его имени.

Встреча оказалась тёплой. Инвалид раскочегарил самовар. Выставил на стол снедь. Глядя, как жадно я набросилась на еду, инвалид принялся расспрашивать Хозяина о доходах, рассказывать об общих друзьях. По его словам, выходило, будто в одной из северных губерний сколачивается артель для охотничьего промысла, а охотничий промысел – самое подходящее для бывшего солдата дело.

– Пьянничаешь и таскаешься? – сказал инвалид. – Девчонку черномазую за собой таскаешь. А она вон уж округлилась. Чай, созрела, а? Что ты с ней дальше-то будешь делать?

– Замуж за тебя выдам, – сердито буркнул Хозяин. – Будет тебе мясо пережёвывать.

Я испуганно уставилась на инвалида, а тот, с увлечением шамкая беззубым ртом, принялся рассказывать о своей жизни. Побирается, дескать, у входа в ботанический сад, где в сезон разномастного народа пруд пруди. Много чистой публики, которая, дескать, и живёт с удовольствием, и милостыню подает с радостью. Милостыню инвалид просит с позволения здешнего начальства, которому с дневной выручки отчисляет твёрдый процент. В обмен на деньги, местный околоточный надзиратель поставляет инвалиду постоянную защиту от местной же шпаны, а жена околоточного надзирателя – щепу для растопки самовара и, если случится, недоеденные со вчерашнего дня пироги и прочую снедь. Потому что господин околоточный надзиратель приготовленную вчера пищу есть не станет. Кроме блюд с околоточного стола и щепы, смотритель ботанического сада, христорадетельный и добрый человек, разрешает инвалиду собирать сосновые шишки. Платит смотритель сдельно, по десять копеек за мешок, и, кроме того, разрешает брать шишки неограниченно для кипячения инвалидского самовара. Эти взаиморасчёты производятся без обмана вот уже пятый год. Таким образом, инвалид живёт безбедно и даже кое-что откладывает на-про чёрный день.

– Я живу хорошо, – проговорил инвалид в заключение своей речи. – Потому что пью умеренно. Не впадаю. Понял? По пляжам неделями без дела не валяюсь, а как пробьёт одиннадцатый час – я уж на посту. Стою себе у ворот, под аркой с картузом в руках. Вижу-вижу, ты уж на беленькую косишься. А как выпьешь, то одной не ограничишься. А где день пропьянствовал, там, глядишь, и неделя. А потом на берегу станешь валяться – вот она и ещё неделя…

Хозяин только фыркнул ему в ответ. Между плошками со снедью на столе действительно притаилась меж закусок чекушка беленькой, но инвалиду требовалось отправляться на работу, а Хозяин, похоже, принял решение держаться до последней возможности. Повисла минутная пауза. Оба собеседника молчали. Я по обыкновению и тогдашней дикости своей рта не смела раскрыть и уж тем более не могла помыслить о том, что сделаюсь объектом внимания инвалида Турецкой войны – человека, без сомнений, мужественного, смышлёного и трудолюбивого и, в отличие от нас, небедного. А инвалид как раз уставил на меня свои русские, по-детски прозрачные глаза и вымолвил:

– Цыганка?

Сказано это было в вопросительной интонации, но без малейшего сомнения на утвердительный ответ. Вчерашние пироги с надзирательского стола занимали внимание моего Хозяина всецело, и он промолчал.

– Видел я тут в цирке одну цыганку, – продолжал инвалид с мечтательной улыбкой на устах. – В цветной шали, с монистами на груди. На картах гадала. Будущее предсказывала. Наши дураки ей целую шапку монет накидали. Ты похожа на неё, как родная дочь. Одним делом только не вышла. У той цыганки глаза чёрные, зрачков не видать, а у тебя глазки, как фиалочки…

После столь тонкой похвалы моей девичьей красоте инвалид вернулся к разговорам о северных промысловых артелях, о тамошней богатой добычи и хороших заработках. Одним из доводов в пользу отбытия моего Хозяина в места столь далёкие явилась легендарная трезвость тамошних обитателей.

– В лесу ты водки не найдёшь, – так выразился инвалид.

– Там холодно, – буркнул Хозяин, покосившись на меня. – Она замёрзнет, а тут в любое время года с голодухи не опухнешь и не замёрзнешь. Море кормит. Море греет.

– А ты её оставь здесь. Пристрой куда-нибудь. Ей уж, поди, скоро замуж надо, – инвалид бросил в мою сторону обидно-оценивающий взгляд.

– Не за тебя ли выдать? – оскалился Хозяин, и я успокоилась.

Уж этот-то не выдаст, не оставит, не бросит. Ну выпьет он чекушку беленькой. Ну выпьет пяток. Ну поспит неделю на пустом берегу, а я пока у инвалида поживу. А там…

* * *

Однако в тот день Хозяин к беленькой не притронулся.

– Мне надо оставаться трезвым, – проговорил он, беря меня за руку.

Так об руку со мной он покинул домик инвалида. Прощаясь ненадолго, пообещал вернуться к ночи и принял взаймы небольшую сумму денег, которую обязался потратить с толком на моё образование.

– Смело веди её в цирк. Ей там самое место, – напутствовал его инвалид. – Там, кстати, тоже наш сослуживец подвизается. В полку его сиятельства Лорис-Меликова вольноопределяющимся служил, дослужился до прапорщика, а потом покалечило его. Ты припомни: Афоня Страбомыслов, молоденький такой, студент Санкт-Петербургской академии.

– Это у него пистолет в руке взорвался?

– Он самый. Академическое образование пустил побоку – и теперь цирковая знаменитость. По всему городу афиши. Цирк Страбомыслова! Видел шатёр? То-то и оно! Там возле циркового шатра билетная будка. Кассиру скажи, дескать, герой турецкой компании. Имя его сиятельства Лорис-Меликова упомяни и город Эрзерум. Таким по распоряжению Страбомыслова контрамарки бесплатно выдают.

Тумбу с афишей мы обнаружили на перекрестье двух кривых уличек. На ней был указан и адрес расположения циркового шатра, и много иных интересных сведений. Я с интересом рассматривала картинки, изображавшие лихих наездников и их коней в нарядных сбруях, тонкую, как тростинка, эквилибристку на трапеции. Чтению и счёту меня не учили, но Хозяин прочёл мне все слова на афише. Там было и о предсказательнице судьбы Любови Пичуге. Эта гадала на кофейной гуще и на картах, играла на гитаре и немного даже танцевала. И о Саре Самерс и её белых дрессированных голубках, о самом Страбомыслове в таких торжественных выражениях, что обыватель вполне мог бы надеяться увидеть по крайней мере земное воплощение фараона в тиаре, а может статься, и какое-нибудь античное божество. Впрочем, в те времена ни о фараонах, ни о насельниках Олимпа я ничего не знала…

Мы долго блуждали по улицам Сухум-кале в поисках циркового шатра. По пути нам встретилась не одна тумба с цирковой афишей, и все они были одинаковы. Помню, это обстоятельство меня немного расстроило. Будь моя воля, я нарисовала бы множество разных афиш с портретами эквилибристов, Любови Пичуги и великого клоуна Афанасия Страбомыслова.

Наконец, мы разыскали шатёр, представлявший собой высокое сооружение с конической крышей и разрисованными брезентовыми стенами, вокруг которых стояло множество кибиток. Тут же располагался загон для лошадей. Несколько пустых клеток стояли в два ряда. Пахло конским навозом. Над площадкой перед цирком кружились рои мух. Тут же с лотка продавалась сельтерская вода и кое-какая выпечка. Хозяин побрезговал, но я упросила, и он купил мне питья и воды.

При упоминании графского имени кавказец с крючковатым носом – повелитель билетёрской будки – сделался чуть менее надменным и действительно выдал нам две крошечные картонки, дававшие право на два места под самым куполом цирка.

Зрелище циркового представления вскружило мне голову. Лошади с высокими султанами скакали по кругу. Их золочёные копыта вздымали облака пыли под звуки духового оркестра, расположившегося в первом ряду зрительного зала. Средь сверкающей меди духовых инструментов неведомо зачем затесался огромный барабан. Время от времени угрюмого вида человек ударял в его бок большим молотком. Получалось громкое "БАМ!!!". Рядом с ним помещался высокий и жизнерадостный человек с двумя медными же тарелками в обеих руках. Когда он взмахивал руками, тарелки издавали веселящий и скандальный звук, похожий на звон бьющейся посуды. В целом, вместе с трубами и литаврами, получалась ужасная какофония, которая, впрочем, понравилась мне чрезвычайно.

Учёные собаки и медведь на велосипеде пробудили в моём сердце горячий восторг, а эквилибристы на трапеции благоговейное преклонение. Отвага, ловкость, тонкий расчёт и гром аплодисментов, и восхищённые взгляды в награду за всё. И золотой песок арены. И золотая пыль, вздымаемая в воздух копытами цирковых лошадей.

Фигурки на арене и под куполом цирка казались крошечными, кукольными, а вот облик гадалки по имени Любовь Пичуга и её огромный большой учёности попугай не произвели на меня ровно никакого впечатления. В действе с попугаем я чуяла подлог. Причина простая: гадалка хоть и провозглашала свои пророчества громовым, не по-женски низким голосом, но лицо её с галёрки никак не разглядеть. Какого там цвета у неё глаза? Стара она или юна? Какого роду племени? Из какой ткани пошито её яркое платье? В какие туфельки обуты её кукольные ножки? С галёрки ничего не разобрать. Главным действующим лицом её номера являлся именно попугай, который, порхая над рядами зрителей, присаживался на плечо то к одному, то к другой. Далее Пичуга при помощи карт и кофейной гущи раскрывала подноготную избранного попугаем зрителя под изумлённый гул разномастной публики. И никто не подозревал подлога, меж тем юная Амаль Меретук скучала, слушая крики гадалки и чириканье её попугая.

Сам Страбомыслов в полосатом балахоне и высоком колпаке оказался точно таким же, как его изображение на афише. Он появлялся на арене чаще других, но смысл его шуток, вызывавших в зале бурный хохот, оставался тёмен для меня. От него я скучала так же, как от гадалки с попугаем, недоумевая: за что обоим такая слава?

Но вот представление закончилось. Зрительный зал вокруг пустующей арены тоже начал пустеть. Люди покидали цирк неохотно. Каждому, как и мне, хотелось задержаться, ещё раз задрав голову посмотреть в феерическую высь купола. Тогда-то мой сатанёныш сдержал своё обещание, снова явившись ко мне. "Ты сумеешь это сделать куда лучше, чем какая-то там Пичуга", – ехидно проговорил он и, не замеченный Хозяином, скрылся.

Мы с Хозяином сидели на галёрке бок о бок до тех пор, пока последний зритель не покинул зал, и остались бы сидеть ещё, если б Афанасий Страбомыслов вновь не появился на арене и не окликнул нас. Ответом ему было имя инвалида, просившего милостыню у ворот ботанического сада, упоминание его сиятельства графа Лорис-Меликова и слово Эрзерум. Слово это, выкрикнутое Хозяином во всю мощь его глотки, поразило мой привыкший к русской речи слух своею чужестранностью, чужеродностью и опасностью.

Ответом на произнесённые пароли было приглашение спуститься. Мы прошли в закулисье по песку арены слишком быстро. Мне хотелось задержаться. Потрогать песок руками. Неужели он на самом деле золотой? Но Хозяин тащил меня за руку, торопился изо всех сил, но не поспевал за клоуном.

Закулисье цирка оказалось тесным лабиринтом со множеством закоулков и перегородок, в котором клоун Страбомыслов тут же исчез. Пришлось спрашивать дорогу. Пришлось объяснять, кто таковы и зачем пришли. При этом Хозяин ещё раз произнёс слово "Эрзерум".

– Знаю-знаю! – ответил ему какой-то человек, по виду конюх. – Эрзерум – место нечеловеческой жестокости, сотворённой женщинами-мусульманками. Много слышал историй про кровавый 1878 год. Люди говорили так: как только в городе Эрзеруме стало известно об окончании битвы, женщины – жены и дочери солдат османли – вышли на поле боя, вооруженные ножами, топорами и прочими режущими кухонными предметами. Брали всё, что попадалось им в руки. На поле боя ещё оставались русские солдаты – тяжело раненные и убитые. Я почитываю английские газеты и оттуда узнал, что почти каждый русский, найденный лежащим на поле боя под Эрзерумом, был обезглавлен или искалечен. "The Times" писала, будто внешний вид ран доказывал, что многие из них были нанесены еще живым людям. Эта девочка не оттуда ли? Не из Эрзерума? По виду она турчанка. Ишь, глазки-то, как фиалки. А вы не читаете "The Times"?

Мы двинулись дальше. Я следовала за Хозяином. Цепляясь за полы его одежды, дергая за них, я спрашивала его об инвалиде-попрошайке у ворот ботанического сада. Мне хотелось узнать, не там ли, не под Эрзерумом ли он потерял свои ноги при столь ужасных обстоятельствах.

Хозяин обернулся, бросил небрежно:

– Да, так и было. Крепко пострадал человек. Но это ничего. На войне творится много всяких злых дел.

Наконец мы нашли дверь с пышной надписью готическим шрифтом.

– Директор цирка "Черноморские огни", всемирно известный артист, личный друг графа Виндзора и шейха Алима ибн Сауда, Афанасий Иванович Страбомыслов, – прочёл Хозяин. – Ишь ты! Заматерел Афоня!

Он распахнул дверь из легчайшей фанеры, и мы вступили в святая святых. Ах, тогда Амаль Меретук подумалось сдуру, что именно так мог бы выглядеть православный алтарь, в который мне навек дорога заказана…

Кабинет Страбомыслова – снятый с колёс и помещённый под цирковой купол кузов кибитки. Стены и потолок – обтянутый брезентом решетчатый каркас. Все стены изнутри увешаны старыми афишами и фотографическими портретами каких-то людей. Иногда лица этих людей покрыты вульгарным гримом, иногда чисты и оттого ещё более выразительны. Посреди кабинета под лампой установлен гримёрный стол. Рядом с ним на вешале в ряд разноцветные костюмы, сценические и обычные. За ширмами – узкая кровать. Вот и вся обстановка будуара личного друга графа Виндзора и шейха Алима ибн Сауда.

– Здравствуй, Афанасий Иванович! – произнёс Хозяин.

При этом нос его коснулся штанины чуть выше колена – так велико и глубоко было его почтение.

Одетый в огромный балахон в чёрно-белую полоску и красную шапочку, украшенную множеством разноцветных помпонов, Страбомыслов походил на сломанную куклу, брошенную в сломанное колченогое кресло. В зеркале гримёрного стола он отражался вполоборота. Таким образом я могла видеть Страбомыслова в двух проекциях. Лицо клоуна представляло собой ярко раскрашенную плачущую маску. Обведённый чёрной краской рот походил на бездонный колодезь, а подведённые синим глаза – на яркие незабудки. На белёных щеках чья-то небрежная рука нарисовала кривые антрацитовые пятна, долженствовавшие изображать слёзы. Я растерянно рассматривала эту маску, словно она была неодушевлённым предметом. Но самой странной деталью его облика мне показались огромные с загнутыми округлыми носами ботинки. Была у клоуна и ещё одна приметная черта. На правой руке его недоставало трёх пальцев. Оттого и выглядела она довольно забавно, будто клоун непрестанно показывал кому-то "козу". Глядя на ботинки и на эту его "козу", я рассмеялась. Ах, дети часто бывают так бесцеремонны! Право слово, человек не может иметь таких огромных ступней. В такой обуви и стоять-то тяжело, а ходить и вовсе невозможно. Может быть поэтому, он, не способный подняться на ноги, валяется в этом кожаном кресле, подобно тряпичной кукле, и только в напряжённых, перевитых паутиной синих жилок руках чувствуется энергия человеческой жизни. Руки эти, правая искалеченная, двухпалая, а левая пятипалая, выдают и привычку к тяжёлому труду. В этих руках я не обнаружила совсем ничего кукольного.

Рассмотрев как следует ботинки и руки клоуна, я уставилась на собственные чумазые, крепкие и босые ноги, торчащие из-под оборванного подола. Ха! У меня-то всё было настоящим – от взъерошенных на макушке волос до грязных ногтей на мизинцах ног. И плакать я умею настоящими горько-солёными слезами, которые рисуют на моих щеках светлые сплошные полосы, а никакие-то там чернильные капли.

– Как тебя зовут? – с преувеличенной ласковостью спросил клоун.

В ответ я назвала своё первое, мусульманское имя, которое теперь не помню.

– А фамилия?

Я молчала, не понимая вопроса.

– Не возьму, – проговорил клоун, и лицо его сделалось горше прогорклой простокваши.

Я стояла, как громом поражённая. Как же так? Хозяин собрался на "севера", где мне не место. Клоун брать меня не хочет. Выходит, я опять останусь брошенной, одна. Страх вцепился в мою душу, как собака в недогрызенную кость. Но мой не ведающий страха Хозяин оказался не таков, как я.

– Она дочь Меретука. Того самого, что напал на село Долгое и погиб от казацкой шашки при отражении набега, – ответил мой Хозяин. – Девочка хорошая. Возьмите, не пожалеете. Хоть отец её и пал от казацкой шашки, но мать слыла женщиной кроткой. Да всю семью забрала чума. Только эта вот и выжила… Хорошая девочка, от того Господь и оставил ей жизнь.

– Чего же хорошего в ней? Чёрненькая какая-то. Не русская. Меретук… Меретук… – Клоун несколько раз повторил имя моего отца.

– Вы не думайте. Она не колдунья, – уговаривал мой спаситель. – Настоящие колдуньи не такие. Вот у нас в селе была Аглая-колдунья. Так у неё нос крючком. Глаза к переносице сбежались и голубые, как васильки, а волос на голове светлый, почти белый. Читать-писать не умела, зато людей видела насквозь. Мысли читала да всё прочитанное потом высказывала. Каждый, кто её обидит, не только словом или делом, но даже и помыслом, потом быстро умирал. А эта… Дитя, сирота. Что с неё взять?

Ответом на длинную речь моего спасителя стало: "Меретук… Меретук… Меретук…" – как стук барабанных палочек, как скрёб ложки по дну пустой миски.

– Читать и писать умеешь? – спросил наконец клоун.

Я молчала, не зная, как ответить. Хозяин ткнул меня кулаком меж лопаток.

– Отвечай!

– Я понимаю русский и черкесский языки. А ещё язык дагов. Умею печь лепёшки и ходить за козой. Умею седлать коня и ездить верхом.

Клоун рассмеялся. Смеялся он долго. Смех сотрясал его тело, оно бурно колыхалось под балахоном. Помпоны на красной шапочке тряслись. – Едва не оторвались от шутовской шапочки эти яркие помпоны. При этом нарисованные слёзы на его щеках превратились в настоящие мокрые чёрные ручейки, а шея вспотела. Так я поняла, что клоун не только стар, но и тучен и оттого забавен. Поняв это, я рассмеялась.

– Она ничего не умеет. Даже имени своего толком не знает. Дикая, – проговорил клоун отсмеявшись.

– Возьми её, – настаивал Хозяин. – Мне она ни к чему, а тебе как раз пригодится. Будет кому на старости лет кофий в постель подавать. А ты её обучишь. Про тебя-то каждый знает, что ты человек хоть и цирковой, но образованный. Разные языки знаешь. Во многих странах как свой принят. Сам стихи сочиняешь и сам на музыку их кладёшь. Слышал я и о том, как ты в известные журналы задачки по алгебре пишешь. Их потом разные люди решить пытаются, да не каждый может решить-то. Такие хитрые у тебя задачки. Ты её всему сам научишь, и никакой гимназии не надо. Возьми!

– Научу… Научил уже некоторых! – клоунская маска исказилась, из печальной превратившись в злую. – Я её научу, а она на меня потом сглаз и порчу направит. Смотри, какие у неё глаза, а зрачки будто булавкой проткнутые.

– Да говорю ж тебе, Иван Афанасьевич, сглазливые глаза голубые или, как у меня, – серые. У колдуна волос светлый, почти бесцветный, как у меня, а это дитя гор, что с неё взять?

– Правильно ты говоришь, солдат: что с неё взять? И учить смысл какой? Простой арифметический счёт, чтоб на базаре торговаться могла и мужнины деньги правильно считать. А ещё грамоте, чтобы надписи на вывесках могла разобрать, – вот и вся наука. А больше ей и не надо. Таких сколько ни учи – всё одно всё сведется к базарной торговле каким-нибудь барахлом или, хуже того, к воровству с грабежом. Ты этих горцев знаешь.

Рот его искривился, будто клоун проглотил горькое. Глаза его грозно уставились на меня. Он ждал: вот я стушуюсь, а может быть, даже и заплачу, как совсем недавно плакал он сам, сквозь смех. А может быть, заплачу и как-то иначе, по-настоящему. Однако вышло не так, как он думал, а по-моему.

– Меня не всему надо учить, – горделиво приосанившись, заметила я. – На коне я уже умею скакать. И запрячь коня умею. И напоить его. Я корм лошадям могу задать. Отец учил меня стрелять из своего обреза, и у меня получалось попасть с двадцати шагов в медный грош. Хоть завтра могу выйти на арену с вашими циркачами.

Я говорила долго, стараясь показать отличное владение русским языком. При этом я, наивная, всячески восхваляла не только себя, но и воинские доблести своего убитого отца, о котором знала лишь понаслышке. Красноречие моё не иссякало – очень уж хотелось остаться в цирке. Мне хотелось также, чтобы и Хозяину позволили остаться в цирке вместе со мной, и это право я готовилась и заслужить, и отработать, если потребуется. А Хозяин смотрел на меня с изумлением, ведь до этого я почти не раскрывала рта, особенно на людях.