Текст книги "Форт Далангез"

Автор книги: Татьяна Беспалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

– Господь мой всемогущий! Турки берут на лапу. Этим обстоятельством я и намерен воспользоваться.

– Отвечай по чести, без этих твоих околичностей.

– Отвечаю прямо. Суну в лапу. Подарок. Ну, ты понимаешь?..

– Каков же подарок?

– Женщина. Хорошее дополнение к многолюдному гарему паши.

– Живой товар?

– Нисколько. Женщина действует добровольно. Она надёжна и именно ей ты вручишь свои козыри как дополнение.

– Женщина – Амаль? Карты и пёстрые юбки?

– Амаль.

– Но почему? Зачем этой цыганке… И какова плата?

– Странный вопрос. Амаль – русский патриот. Такой же как я. Патриотизм не требует платы. Напротив, патриоты у нас, как правило, гонимы.

– Черкешенка и циркачка – русский патриот?

– Господь мой всемогущий! Да разве патриотизм имеет национальность?

– Слова, слова…

– Я докажу!

Тёмные глаза Адамчика грозно сверкнули. Я рассмеялся, припоминая увядающие прелести в декольте незадачливой гадательницы.

– Цыганка… Подарок… Не старовата ли она для такой… гм… миссии? Вот взять бы хоть нашу Галю…

Смех Адамчика напомнил мне зычное кваканье занятой брачными играми жабы.

– Полноте, дядюшка! Патриотизм не имеет возраста. Амаль как никто подходит для такой миссии, с её-то опытом, – отсмеявшись, проговорил он.

Далее последовали пространные рассуждения о гаремной иерархии. Хазнедар-уста, кадины, икбал, калфа – Адамчик сыпал терминами, демонстрируя глубокое знание предмета. По его докладу выходило, что он предназначает Амали роль гаремного казначея или нечто в этом роде. Слушая его стрёкот, я пытался хоть как-то отвлечься. Окно моего кабинета выходит в крошечный тенистый дворик. Там под кровлей виноградной лозы течёт будничная жизнь. Вот мой ординарец Лебедев чистит скребницей шкуру коня. Вот Галя пробежала с корзиной грязного белья. Лицо озабочено, на лбу капельки испарины. Вот наша кухарка Манана вынесла Лебедеву тёплое печево, от которого тот почему-то отказался. Воздух осеннего Тифлиса кристально прозрачен и пахнет мездрой раннего винограда. Склон пологого холма сплошь усеян терракотовыми кровлями и подсвечен шапками желтеющих крон…

Надо было что-то отвечать Адамчику, и я брякнул первое пришедшее в голову:

– А ты выдумщик, племянничек. Ничем не хуже твоей Амали.

Нимало не смущенный моей иронией, Адамчик с воодушевлением продолжал:

– Однако для того чтобы наша игра дала свои плоды, необходимо снабдить Амаль соответствующей легендой. Легендой правдоподобной. Камиль-паша не дурак, и его начальник штаба, немец Гузе, не наивный телятя…

Адамчик воодушевлённо таращил глаза, шлёпал влажными губами, крестясь, поминутно поминал "Господа нашего всемогущего". А я размышлял о Гале. Странная субстанция – сердце русской женщины. Влюбиться в такого вот… который, сколько б не крестился, всё равно останется тем, что он есть.

Наконец, почувствовав невыразимую усталость, я положил себе закончить разговор как можно быстрее.

– Хорошо. Я дам твоей Амали соответствующую легенду, – проговорил я, превозмогая усталость. – Подсунем полковнику Гузе фельдъегеря или, положим, обычного почтальона с депешей полуприватного характера. Допустим, это будет некое письмо, предписывающее розыск некоей особы тёмных намерений, заподозренной в нечистоплотности, бежавшей или изгнанной от императорского двора.

– Нашу Амаль назвать особой с тёмными намерениями! – воскликнул Адамчик. – Мне, как русскому патриоту, неприятно…

Меня спасло появление жены.

– Николай Николаевич, Женя прислал вестового. Тот говорит: прибыл фельдъегерь из Могилёва, – проговорила Александра Николаевна, лишь слегка, так чтобы наверняка не видеть Адамчика, приоткрыв дверь.

Адамчик навострил уши. Поблагодарив жену, я обратился к нему, стараясь сохранять возможно большую твёрдость:

– Верю в искренность вашего патриотизма. Поручу сотрудникам штаба подготовить соответствующую информацию. За сим позвольте его высокопревосходительству откланяться по делам службы.

– Разумеется, дядюшка! – прокричал Адамчик. – И последнее: доверившись Амаль, вы доверяетесь самому провидению!

Ну, это уж было чересчур! Щелкнув каблуками, я покинул кабинет, оставив Адамчика в самом растерянном положении.

В тот день дела службы увлекли меня до самого позднего вечера. И обедал, и ужинал я в штабе в обществе своих сотрудников, совершенно позабыв о визите Адамчика. Лишь на следующее утро Александра Николаевна сообщила мне о том, как Адамчик провел остаток дня и вечер в обществе Гали, развлекая её всякими небылицами, и ещё о том, как Амаль танцевала и пела им черкесские песни, аккомпанируя себе то на бубне, то на джуре, как с наступлением вечера Адамчик куда-то убежал по неотложным делам, оставив Амаль на попечении Александры Николаевны, как Амаль, отужинав, улеглась спать в гостевой спальне.

* * *

Сам-то я встретил утро за уединённым завтраком в собственном кабинете. Таким образом мне удалось избежать и пронзительных взглядов Амаль, и карабин-ной пальбы её юбок.

Уединённый завтрак предоставил мне и ещё одно преимущество – возможность незаметно выскользнув во двор, выкурить пару настрого запрещённых папирос, что я и сделал, залпом проглотив остывающий кофе.

Наш тифлисский двор – небольшое, правильной квадратной формы пространство, с трёх сторон окружённое каменными стенами построек, а с четвёртой – высокой каменной оградой с синими дощатыми воротами и калиткой. Во двор с галереи второго этажа спускается шаткая лестница, которой я обычно пользуюсь. В углу двора, под глухой стеной соседствующего с нашим дома расположен увитый виноградом навес с тандыром и дровником. Тут же расположена и небольшая печь, в которой можно приготовить практически любое блюдо местной кухни.

В осеннюю пору это кухонное место обычно пустует, потому что прислуга выполняет свои обязанности в зимней кухне, расположенной в полуподвальном помещении дома, а у меня появляется лишняя возможность выкурить пару папирос в тишине и покое под свисающими богатыми по осени виноградными лозами.

Как хорошо смотреть на них! Подсвеченные осенним солнышком, виноградные ягоды похожи на кабошоны огромных драгоценных камней. Струйка табачного дыма преломляет солнечные лучи. Дымок принимает самые причудливые формы, а я люблю наблюдать за его изменчивостью.

– Ваше высокопревосходительство, разрешите обратиться, – услышал я знакомый голос.

Лебедев. Штабной ординарец. Чёрт его принёс в такую рань! Смутившись, я смял папиросу.

– Давай попросту, Лебедев, – вздохнул я. – Присаживайся вот сюда на колоду. Ну? Что тебе?

Смущённый Лебедев некоторое время смотрел себе под ноги, на брошенную мною папиросу. Небольшого роста, неприметной внешности, пронырливый и исполнительный, но при этом самоуверенный до заносчивости, что не очень-то к лицу нижнему чину. В то же время Лебедев умеет быть и незаметным, как предмет привычной меблировки. При всей своей простоватости, для штабной работы Лебедев во многом незаменим в силу и своей расторопности, и предусмотрительности, и умения находить решения в неординарных ситуациях. Вот и сейчас, заметив моё разочарование, он протянул мне початую коробку неплохих сигарет известной английской фирмы. Откуда и взялись-то такие в провинциальном Тифлисе?

Вытащив из коробки одну сигарету, я задумался, перестал обращать внимание на Лебедева и переломал одну за другой все имевшиеся у меня спички. Лебедев, по обыкновению ловкий и внимательный, чиркнул спичкой и дал прикурить своему генералу.

– Устали от вашего разведчика, Николай Николаевич? – услышал я его тихий голос.

Я поднял изумлённый взгляд, и изобретательный нижний чин тут же поправился:

– То есть я имел в виду вашего племянника, еврейчика…

Тут я конечно же рассмеялся:

– Опомнись, Лебедев! Каким же таким хитрым макаром еврейчик может оказаться моим племянником?

– Я хотел лишь сказать, что господин Ковших слишком много болтает, хоть и почётный гражданин, и чаевые от него всегда хорошие приходят.

– На каждый роток не накинешь платок, – вздохнул я. – Но мы-то никому не скажем, что Николай Николаевич курит?

– Есть такие люди, которые ничего не скажут, даже под пыткой, – Лебедев всем своим видом показывал нарочитую таинственность и даже последнюю фразу произнёс заговорщицким полушепотом.

Я кивнул и поднялся. Уйти мне мешал потухший окурок. Если б не Лебедев, я б сунул его куда-нибудь в дровник, меж хворостин или бросил под ноги, а так… Совершить подобное свинство в чистом хозяйском дворике – уронить честь перед нижним чином. Заметив моё замешательство, Лебедев продолжал:

– Есть тут татарчонок один. При полевом штабе обретается. Да вы же могли видеть его. Аллилуйя Джелакаев – махонький такой, незаметный, но наездник отличный и форейтор, если что.

– Да, навидался я на своём веку татарчат, – уклончиво заметил я, от всей души надеясь, что Лебедев не проболтается о моём тайном грехе ни Гале, ни, тем более, Александре Николаевне.

– Аллилуйя Джелакаев по-русски почти не разумеет, оттого и молчалив.

– Ценное качество для форейтора.

– Я к тому, что господин почётный гражданин города Кострома тут прегромко орали о некоей секретной операции…

– Тс-с! – пришлось и мне, приложив палец к губам, перейти на заговорщицкий полушепот. – Господин Ковших – не солдат, присяги не давал, а вот мы с тобой солдаты и нам болтать не пристало.

– Я только хотел сказать, что Аллилуйя Джелакаев особо трепаться не сможет, потому что по-русски и говорит-то не то чтобы плохо… просто стесняется порой говорить по-русски и оттого больше молчит. А читать и вовсе не читает, а потому содержания писем секретных не поймёт. Адрес на конверте надпишет, а выходит так, будто дьявол левым копытом начертил. – Лебедев, следуя моему примеру, также перешел на полушёпот и даже склонился ко мне так коротко, что я почувствовал исходящий от него запах. Так, ничего особенного: табак, немножко дегтярная смазка для сапог, немножко лошадиный пот.

– Зачем же такого "грамотея" при штабе держат? И ты-то сам как с ним объясняешься?

– Да так. Где фигу, где тычка, где глаза таращу. А держат его, потому что на самом-то деле он грамотный. В своей губернии у муллы татарской грамоте учился и несколько турских языков освоил для чтения и письма.

– Тюркских…

Слушая Лебедева, я вновь опустился на приглянувшуюся мне колоду. Курить всё ещё хотелось, но я почему-то стеснялся попросить у Лебедева ещё одну сигарету, а тайный свой портсигар я оставил в ящике рабочего стола.

– Аллилуйя Джелакаев с любым туземцем запросто объяснится, – продолжал Лебедев. – На любом мусульманском языке…

– Тюркском… Как, ты говоришь, его имя?

– …а по-русски и читать не умеет, – невозмутимо продолжал Лебедев.

– Подходит. Веди его ко мне. Поторопись.

Я поднялся, высматривая, куда бы бросить окурок. Приметив моё затруднение, Лебедев подставил свою твёрдую ладонь.

– Пожалуйте, Николай Николаевич!

Ох, уж этот Лебедев!

– Ты это… прости, брат, – промямлил я, опуская в его горсть окурок.

Лебедев удалился, чрезвычайно довольный моим смущением.

* * *

Минуло несколько дней, плотно занятых штабной работой и перепиской с Могилёвым[1]1
  С 8 августа 1914 года по 28 февраля 1918 года ставка Верховного главнокомандующего Вооружёнными силами России находилась в городе Могилёв.


[Закрыть]. Я не замечал ни каким-то чудом прижившуюся в моём доме Амаль, ни участившие визиты болтливого «племянника». Всецело поглощённый делами службы, я некоторое время существовал в некоем параллельном мире. Для дезинформирования штабных 3-й турецкой армии требуются более, чем слова – письма, приказы, распоряжения, подписанные лично мною либо другими высшими чинами. Целый ряд нерешённых задач не давал моим мыслям отвлечься на что-то иное. Женя Масловский со товарищи сидели не меньше недели день и ночь, задействовали всех штабных писарей. Материалы получились убедительными, но вопрос с их доставкой оставался пока нерешённым. Как-то там Павел Лебедев и его высокоодарённый мусульманин? Не может такого статься, чтоб Лебедев подвёл.

Наконец, когда все дезинформирующие противника документы были составлены, пряча их в ящик рабочего стола, я наткнулся на заветный портсигар, взял его в руки. Филигранная поверхность серебряной коробки была так приятна на ощупь, так сладко пах хороший английский табак, что я тут же вспомнил о драгоценных кабошонах, зреющих на нашем дворе. Терзаемый нетерпением, я едва не закурил уже на галерее. Однако офицерская выдержка – великое дело. С портсигаром в руках я спустился во двор и остановился, услышав доносившиеся оттуда голоса. Один – знакомый, Павла Лебедева. Другой – чужой, незнакомый, отвечавший Лебедеву коверкая русские слова и с выражением такого неприятного подобострастия, что мне подумалось поначалу, будто Пашка беседует с каким-нибудь пленным турком, хотя откуда бы такому взяться на квартире командующего армией или при штабе?

Не люблю шпионство, не люблю подслушивать, однако, считая пристрастие к курению пагубным и не желая подавать дурной пример младшим чинам, обычно не ношу с собой портсигар. Так, таскаю время от времени по одной папироске из ящика стола, предаюсь тайной страсти под прикрытием виноградной лозы и втайне от Александры Николаевны. Жена хоть и скрывает свою иронию, но в душе, я уверен, посмеивается над моей лицемерной стыдливостью. Однажды позволила себе даже высказаться. "Тебе нравится стыдиться, оттого и куришь", – так сказала она. В самом деле, каков я человек? Стыжусь вредной привычки, но всё равно, где бы ни оказался, постоянно предаюсь ей. Мне уж стоило бы либо перестать вовсе курить, либо перестать стыдиться. Но я курю, уверенный в том, что от курения хоть какая-нибудь да может быть польза. Курение и сделало меня шпионом поневоле.

Я вытащил уж из кармана спички, да так и замер с незажжённой в руках – слишком уж заинтриговал меня нечаянно услышанный диалог.

– А хотел бы ты, положим, Аллилуйя Галя, стать разведчиком?

– Э-э-э?.. Кем меня сделает мой господин?

– Экий ты непомерный… Разведчиком, говорю!

– Я не Али. Галлиула – моё имя, мой господин.

– А я – Павел. Так крестили. А мамка кликала Пашкой либо Паней. Паня, Пашка, Павел – у русских одно и то же. Так и у вас, башкир, Аллилуйя, вернее Галилуйя – ах, чёрт вас нехристей разберёт – одно и то же.

– Я – татарин, не башкир. Меня зовут Галлиула и я некрещёный. По-вашему – нехристь, нерусь и как-то ещё, забыл, но если мой господин напомнит, то и я вспомню… Что мой господин желает ещё знать? – проговорил несгибаемый Галлиула.

– Слушай, Аллилуйя, ты не обижайся. Я же по-хорошему к тебе. И перестань называть меня своим "господином". Я из крестьян, а реального училища не закончил, потому что забрили. По чину я старшина, но в строевых частях не служил. При штабе всю войну, потому что грамотный. И не бери ты на душу "нехристя" и прочие мои откровенные выражения. Это я не от брезгливости, а так, по привычке.

Тут Лебедев принялся рассказывать Галлиуле хорошо известную мне историю собственной жизни, центром которой являлось сожжение усадьбы помещика-благодетеля, который задолго до этого занимательного события и определил Пашку Лебедева, внука своего крепостного дядьки, в реальное училище. Многое в этой истории оказалось попусту, потому что реального училища Лебедев действительно не закончил, а усадьба благодетеля сгорела в 1908 году на самом излёте русской революции.

– Мне в армии лучше, – заключил свой рассказ Лебедев. – Родители невесть где в ссылке за Уралом. Жены не было и нет. Возвращаться не к чему.

– Православному христианину в армии хорошо, – подтвердил Галлиула. – В армии есть всё: полк, как семья. Священник служит молебны в престольные праздники и не только, а я который год в мечети не был. В нашем селе хороший мулла Салимгарай разным наукам меня учил. А здесь… Душе пусто.

– Ты Родине служишь, как же пусто? – отвечал Лебедев.

– Так утешаюсь, что служу, но хочется ближе к Аллаху, в мечеть.

– Мусульманин молится трижды на дню, обратившись лицом на восток. И ты так молись, – поучал всезнающий реалист-недоучка.

– Всё так, мой господин. Аллах всемогущ. Ему молюсь. Но хочется в мечеть и с муллой Салимгараем или другим душевно мудрым человеком поговорить…

Я подслушивал ещё некоторое время, пытаясь при этом вообразить внешний вид несгибаемого и набожного Галлиулы. Неловкость разрешил Пашка, со всей присущей ему деликатностью обнаружив меня среди виноградных лоз как раз в тот момент, когда тоска Галлиулы по духовному окормлению сделалась для него невыносимой.

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – рявкнул Лебедев.

Несгибаемый мусульманин тут же возник у его правого плеча, прямой, как штык, с вытаращенными зеленоватыми глазами, девичьим румянцем на гладких щеках, низенький и кривоногий, по виду, действительно, совсем башкир.

– Рядовой Джелакаев? Наслышан о тебе, – проговорил я.

Ответом мне стали опущенные долу глаза и невнятное бормотание. Джелакаев сообщил мне, дескать, является рядовым второй роты Бакинского пехотного полка (командир – полковник Пирумов), однако в данное время прикомандирован к штабу армии для исполнения различных поручений. Поручения эти считает большой честью для себя и расценивает, как повышение по службе. Далее следовали всякие "ваше-высокопревосходительство" – эти слова Джелакаев не мог произнести не запнувшись трижды – и "рад стараться". Более ничего не смог я разобрать. Лебедев, без церемоний ухватив "Аллилуйю" за шиворот, выставил его, зардевшегося от смущения, наперед себя. Я оглядел солдата с пристрастием. Одежда по уставу. Всё аккуратно, как полагается, но всё равно вид какой-то бабий, полупорожний мешок с крупой, да и только.

– Очень кстати наша встреча, – продолжал я. – У штаба на тебя, Джелакаев, есть некоторые виды.

В ответ снова бормотание: "Рад служить Царю и Отчеству" и что-то ещё многословно-невнятное.

– Ты понимаешь, с кем говоришь? – на всякий случай спросил я.

И в ответ: "ваше высокоблагородие", "господин генерал от инфантерии" и конечно же "мой господин".

– Я – твой командующий – готов доверить тебе ответственное поручение. Не справишься, не выполнишь, предашь или сгинешь без толку раньше времени – вся зимняя кампания окажется под угрозой. Уразумел?

Несгибаемый Галлиула склонился в поклоне, продолжая избегать меня взглядом.

– Я вижу в тебе человека несгибаемого, твёрдых принципов, искренне верующего. Именно таким и должен быть настоящий солдат, – продолжал я, соорудив на собственном лице самое торжественное из своих выражений. – Потому и поручаю тебе столь ответственное задание. Ответственность будешь нести лично передо мной.

Галлиула снова поклонился, устремив пустой, ничего не выражающий взгляд в землю.

– Наперёд тебе обещаю: во вверенных мне войсках будет мулла, чтобы ты и твои единоверцы могли отправлять свои обряды.

Наконец зелёные, как свежая трава, глаза встретились с моими:

– Мы всем довольны, ваше высокоблагородие, – внятно произнёс он. – Служим Царю и Отечеству правдиво!

* * *

На следующий день я разговаривал с Галлиулой уже в присутствии полковника Масловского. Вооружённые картами штаба 3-й турецкой армии и целым набором, на наш взгляд, весьма убедительных баек, мы взяли Галлиулу, что называется, за жабры, причём с двух сторон. В числе прочего, рассказали ему о необычайных достоинствах – резвость в сочетании с небывалой выносливостью – каурого жеребчика. Жеребчик, именовавшийся очень кстати Месяцем, предназначался в полное распоряжение Галлиулы.

А в остальном, эх, нагнали же мы на татарчонка туману! Изощрялись в конспирологии, как никогда, но наш Галлиула оказался действительно несгибаемым. В ответ на все изыски, смущаясь и краснея, ровно гимназистка средних классов, Галлиула произнёс короткую, но проникновенную речь. Он клялся именем Аллаха, что выполнит все инструкции в точности, что с пути не собьётся, раз "его господа" предоставили ему карту на турецком языке.

– Жизнь отдам, а письма доставлю! – произнёс он в заключении с пугающей убедительностью.

Мы с Масловским переглянулись.

– Чёрт знает, на что способны эти фанатики… – проговорил Женя по-французски, не убирая с лица самой обаятельной из своих улыбок.

– Жизни наши и наши смерти в руках всевышнего, – уклончиво заметил я. – Береги себя, солдат! Ты нужен Отечеству живым.

Некоторое время Галлиула собирался с мыслями, вздыхал и откашливался, поводил своими зелёными очами из стороны в сторону и даже несколько раз взмахнул руками, словно разминаясь. Примерно так ведёт себя человек, готовящий прыгнуть с большой высоты в воду.

– Мой господин может быть уверен – Галлиула пройдёт по указанному пути и попадёт в плен к кому следует, – произнёс он наконец.

– Попадёт, а не сдастся, – проговорил Масловский.

Казалось, ответная откровенность воодушевила нашего несгибаемого воина:

– Попадёт и письма сбережёт, чтобы кто следует прочёл! – произнёс он, и взгляд его зелёных глаз сделался по-волчьи хищным. – Я не подведу!

На сём мы расстались с Галлиулой в намерении выполнить все свои обещания, но без твёрдой надежды на успех рискованного предприятия.

* * *

Я прошёл через двор и, почти уже миновав распахнутое кухонное окно, почувствовал сильное желание закурить ещё раз. Возвращаться в беседку не хотелось: там и Лебедев, который всё и всегда примечает, и этот смутный Галлиула. Не взбунтоваться ли? Не закурить ли прямо под кухонным окном? В конце концов не я ли герой двух войн и генерал? Не я ли главный в этом доме? Из-за опущенных занавесок доносились голоса. Два хорошо знакомых голоса, Галин и женин, рассуждали об обычных женских делах: вареньях, соленьях да крахмальных сорочках. Третий голос, смутно знакомый и хрипловатый, перебивая их, толковал об амулетах. Дескать, амулетом может стать любая вещь, к примеру, чайное ситечко, но только надо с этой вещью правильно поработать. В качестве примера смутно знакомая незнакомка привела православный крестик, через который Бог и оберегает свои чада, и управляет ими.

– Амаль Меретук не Бог, но тоже может создать подобный предмет. Простой заговор – это не чёрная магия. Безопасно, – продолжал голос. – К примеру, вам нравится мужчина и вы хотите, чтобы он стал ваш. Тогда подарите ему это, и он будет верен, и будет слушаться. К примеру, Гале нравится мой Ковших, то бишь Однодворов. Тогда её надо…

– Сказки всё это, – прервала говорившую моя благоверная. – Вы, душечка, заговариваетесь. Не нравится Гале ваш Однодворов!..

Между тем я уже закурил, уверенный в том, что за женскими разговорами моя вольность останется без внимания.

– Говорят, вы циркачка, артистка, – продолжала моя жена сердитым голосом. – Фокусница или как это называется?

Я хотел было двинуться дальше, в сторону кабинета. Беда, если попадусь со своей папиросой, но Амаль Меретук вновь заговорила, и я замер, заинтересованный.

– Я расскажу. Амаль Меретук расскажет. Циркачка – да. Гадалка – да. Но поначалу я выступала в цирке как наездница. Был у нас аттракцион со стрельбой по тарелочкам. Девушка в развевающемся белом платье скачет на лошади и стреляет на скаку и с седла, и из-под седла. И никогда не промахивается. Красиво, да? Так я начинала. Первый год моей работы цирк Страбомыслова гастролировал в пределах Порты. Так я выучила турецкий язык. А вообще-то я – человек княжеской породы.

И снова я занимался невыносимым для себя делом. Как низко я пал, подслушивая под окнами собственной жены? Впрочем, рассказ Амаль Меретук, дамы княжеского рода, способен даже боевого генерала на некоторое время обратить в соляной столп…