Текст книги "Форт Далангез"

Автор книги: Татьяна Беспалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– А что, милый, для казака женщина тоже друг? – поигрывая жидкими усишками, поинтересовался он.

Для такого изобретателя женщина – игрушка, подружка, забава, колдушка, да кто угодно, в то время как для казака, пусть тот казак и подъесаул или офицер в более высоких чинах, женщина – вся его жизнь. Тут всё не в шутку, а по-настоящему. Тут жестокость до резни, до убийства возможна для казака. В женском вопросе даже изобретательство любого из господ офицеров ерунда. Сейчас-сейчас черкеска 1-го Кизляро-Гребенского полка объяснит салонному болтуну и изобретателю, что к чему в русском мире и какого сорта существо баба для русского мира.

Пока я так размышлял, Ковших приблизился ко мне и прошептал, метя в моё волосатое ухо:

– Милый Лебедев, не изобретательство, а бретёрство. Пойми, друг, изобретательство – это другое. Однако ни изобретательство, ни бретёрство к Адаму Ковшиху не имеет никакого отношения – это бес тебя попутал.

Сказав так, он долго хохотал, словно умалишённый. Его веселье прервало появление мужика в длинной дохе, с шапкой в одной руке и кнутовищем в другой. Мирянин выглядел так, словно только что явился прямиком из Костромской губернии, где, по слухам, имел почётное гражданство надоевший всем Ковших.

Его превосходительство Евгений Васильевич, увидев мужика, встревожился:

– Что тебе, дяденька? – спросил он.

– Разрешите обратиться, ваше превосходительство! Возница я, а там обоз, – проговорил мужик, указывая кнутовищем на окно.

– Видели мы раненых. Хватит уже, – отрезал Ковших, засовывая за пазуху мужика банкноту немалого достоинства. – Как доставишь раненых на станцию, поди в кабак да выпей за победу, а что останется – раненым раздай.

– Не могу пойти. Там раненый зовёт подъесаула Зимина. Послал меня искать.

– Кто послал? Кого послал?. Куда? Мы уже милостыню подали и обо всём позаботились. Ты с опозданием явился, любезный. Поди-поди!.. Эй, Лебедев! Проводи человека. Не захмелел же ты с одного-то стакана?

Ковших мельтешил и прыгал вокруг мужика, оттесняя того к выходу. Мужик кланялся и ломал шапку, не сводя умоляющего взгляда с черкесок.

– Умирающий. Жалкий. Христа ради, скажите, не видали ли такого подъесаула. 2-й Кизляро-Гребенской полк… – бормотал он.

Его благородие в черкеске отодвинул Ковшиха и предстал перед мужиком.

– Я – Зимин, а ты кто?

– Я – Нефёд, но там на санях один из ваших. Да он почти без языка уже. Только вас зовёт. Только просит…

– Милостыню? Эй, Лебедев, подавай шубу! Сейчас…

Наконец-то Ковших получил за свою неуместную наглость. Подоспевший Зимин протянул его нагайкой вдоль спины, и выть бы Ковшиху от боли, если б я не успел накинуть ему на плечи бобровый мех.

* * *

Это уж потом мы все вместе поспешили на улицу, где вокруг саней, вокруг дышащих паром лошадей прыгали обе черкески 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков. Кто-то, жалобно стеная, причитал:

– Мама… мамочка… больно-то как! Больно!

Лошадь беспокойно переступала с ноги на ногу. Сани вздрагивали. Нефёд цокнул, схватил лошадь под уздцы, та и замерла.

– Почто ты проснулся? Эх, спал бы. Муторно от твоих криков. Маковым отваром его поили, да не проняло как следует. Большой уж мамку-то звать, – проговорил Нефёд. – Я ему: "Ты лучше помолись. Десять раз "Отче наш" да десять раз "Богородицу" прочти. А там уже и доедем". А он только плачет да Сашку Зимина поминает.

– Так долго? Ай, мамочка!.. По десять раз – это долго ехать! Ма-а-ама!!!

– Слышите? – Нефёд приподнял полость, покрывающую сани, и обратился к лежащему под ней. – Не долго. Не успеешь дочитать, а там уже и доедем… Эх, ты! А ещё офицер! Есаул!

– Ты Зимина нашёл? Огромный, с рыжей бородой, но сам чёрный… Ах, ты матушка наша, Богородица…

И плач, и стенания, и тяжёлый дух из-под полости, будто полусотня казацкая разом нагадила.

Зимин ухватился за край полости, дёрнул её в сторону, уставился на сани. Лицо его сделалось страшным, как у подлинно рассвирепевшего медведя. Впопыхах подъесаул не надел шапки, и на бритой его голове, под редким ёжиком волос серебрились капельки испарины. Уж не заболел ли подъесаул при виде покалеченного человека? Рука его терзала рукоять нагайки. Я счёл за благо отвернуться, ибо помнил о Ковшихе, которого уж протянули разок вдоль спины.

– Сашка… ты… – услышал я. – Видишь, какой я теперь. Покалечило меня, но не убило. Жаль. Окажи последнюю милость. За тем тебя и искал.

– Этого нельзя! – вмешался Нефёд. – Нас на станции вагоны ждут с фешерами!..

И я услышал свист нагайки. И удар, а потом ещё один и ещё. Хоть и не хотелось мне смотреть, как Зимин мужика нагайкой наказывает, но тут уж примчался Медведев. Сам-то их благородие шапку не забыл нацепить и поверх черкески бурочку накинул, а вот товарищу своему тёплую одежду не вынес.

Итак, я осмелился обернуться к Зимину. Тот стоял понурившись, скособочившись. Одной рукой на друга Медведева опирался. Другой – на свежепоротого Нефёда. У того юшка по бороде течёт. А Зимин качается, спина его трясётся. Вот он скрючился, икнул да и вывалил на истоптанный снег содержимое желудка, а потом ещё долго икал.

А его благородие подъесаул Медведев вцепился в мою руку. Лицо его странно переменилось, знакомое мне зверское выражение вовсе пропало.

– Лебедев, брат, нет ли у тебя водки? – проговорил он.

Водка, конечно, в моём загашнике имелась, и я отправился за нею, надеясь прихватить при случае и шапку расстроенного подъесаула. Я сделал пару шагов к сеням. Уж видел, как господа офицерство наблюдают неровную сцену через запотевшее стекло. При этом его благородие Мейер так обнимает Ковшиха, словно тот является его наречённой невестой. В то время как Ковших дёргается и мелет по обыкновению невесть что, будто уж собрался бежать из-под венца. Борьба их длилась недолго. Лучший друг поручика Мейера всё же вырвался, выскочил в сени, а из сеней на улицу прямо в мои крепкие объятия. Так схватил я Ковшиха одной рукой за шиворот, а другой за его модную перепояску и стал держать. Ковших зашипел рассерженным котом. Стал слова обидные мне говорить. "Быдло", "прыщ" и прочая мишура, произносимая, впрочем, шёпотом. Однако я стоял на своём, умоляя его шёпотом уже не влезать в институцию ситуации.

– Не институция, а интимность! Понимай значения слов, быдло ты невозможное! – прошептал Ковших да и затих, прислушиваясь вместе со мной к беседе черкесок 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков.

– …Он просит… последняя просьба… я должен это сделать… – говорил Зимин.

– Господь его исковеркал за обиду, нанесённую тебе. Дарью Сергеевну ты порешил, а его пощадил… – отвечал Матвеев.

– Оставь, Матюха!..

– Если сделаешь по его, то он опять тебя опередит и с Дарьей первым встретится. А не то, может быть, его и вылечат. Гангрены, кажется, пока нет. А не то пусть живёт!

– Как жить без рук без ног?

– Как все. Из этой войны многие такими выйдут.

– Лучше смерть…

– На смерть Божья воля. Не нам с тобой решать.

– Надо завернуть сани вот в ту подворотню и там…

– Пуля?

– Пуля подла. Шашка.

– Так обоих одной шашкой порешишь и его, как некогда Дарью…

– Оставь ты за Дарью говорить, Матюша! Пойми ты мою боль…

Тут нам с Ковшихом обоим показалось, будто Зимин уже и плачет, а возница Нефёд под шумок уж тронул спину своей клячи вожжами. Почуяв движение, калека в санях, забыв бормотать "Богородицу", завопил пуще прежнего. Черкески 1-го и 2-го Кизляро-Требенских полков встрепенулись. Зимин кинулся к саням.

– Не надо! – закричал Нефёд. – На станции вагоны уж к паровозу прицеплены. Там фешеры…

– Как? Опять учить меня наладился? Заворачивай налево! Стой, мужик! Или не слышишь? – вопил Зимин, размахивая обнажённой шашкой.

Возница на него окрысился. Откуда и смелость взялась:

– Не видишь, благородие, раненых везу? Тороплюсь. А ты ступай водку пить!

Сказав так, Нефёд снова тряхнул вожжами, но Зимин так вцепился в задок, что усталая кляча встала, не в силах сдвинуть сани с места. Возница соскочил на снег. Росту незначительного. Такому молодцу, как Зимин, под мышку носом уткнётся. Меж распахнувшихся пол шубы зияло узкое тело. Ноги ровно щепки в раструбах заношенных валенок. Но кнутом замахнулся всерьёз, не убоялся огромного Зимина, не попомнил, как тот его только что нагайкой хлестал.

– А ну, ты, благородие! Отвали! Геть! У меня раненые!

И тут же хором с ним:

– Ма-а-ама! Сашка-а-а! Не отпускай меня! Сделай мило-о-ость!!!

Подоспел Медведев с фляжкой, влил водки в распахнутый криком рот. Раненый поперхнулся, закашлялся, но водку проглотил.

– А ну, давай ещё! – Медведев тыкал раненому в губы горлышко фляги. – Пей! Нет мочи твои крики слушать. Жив – и слава Богу! Проживёшь и так Божьей милостью. Чай, ноги не голова. Без ног можно приспособиться жить. Мой отец в турецкую правой ноги лишился. Как вернулся в станицу, так очень горевал по ноге-то. А потом одумался и меня родил, а потом ещё двух младших сестёр. Так-то! А руки твои ведь раздроблены только. Их-то не оторвало. Их вылечат. Так-то!

С этими словами Медведев влил в распахнутый рот ещё водки, а Зимин тем временем, вовсе отставив от дел возницу, заводил испуганную лошадёнку в соседнюю подворотню. Медведев торопился за санями, оставив нас троих – Ковшиха, Нефёда и меня – стоять под окнами соляными столпами.

– Какая жалость… Какая драма… – лепетал Ковших, трясясь последним осиновым листом. – Ты понял, Лебедев, что произошло? Этот раненый – друг Зимина и любовник его жены. Дарья Сергеевна, кажется? Ты как расслышал? Дарья Сергеевна! И вот вообрази: этот раненый, но тогда ещё здоровый, соблазняет жену своего друга, то есть Зимина. Мезальянс раскрывается. Друзья выясняют отношения, и для достижения сатисфакции Зимин рубит шашкой жену, пощадив при этом друга…

Ковших бормотал ещё какие-то домыслы и пояснения, а я прислушивался, надеясь расслышать что-либо за его болтовнёй. При этом я продолжал удерживать болтуна правой рукой за шиворот, а левой за перепо-яску. Свист шашки или последнее "прости" надеялся я услышать? Бог весть! А только Нефёд сдёрнул шапку – и тут же из-за угла вышел его благородие подъесаул Зимин с окровавленным оружием в руке. Следом брёл Медведев с обнажённой головой и залитым слезами лицом. Трогательно жалостливое выражение сделало это грубое лицо таким необычайно красивым, что я даже залюбовался и в свой черёд пожалел и этого жестокого человека, и его брата Зимина.

Таким случаем обе черкески 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков один за другим проследовали мимо нас к дверям офицерского собрания. Прежде чем войти в сени, Зимин отёр о снег своё окровавленное оружие, а потом ещё раз насухо полой черкески.

– Ты вези его в похоронную команду, – проговорил, обернувшись, Медведев. – Да скажи там, что подъесаулы Зимин и Медведев завтра явятся хоронить своего друга.

Они скрылись в сенях. Возница побрёл прочь в свою сторону, а я отпустил на свободу Ковшиха. Тот по воробьиному встрепенулся и, неугомонный, принялся первым делом за меня:

– Во-первых, Лебедев, бретёрство, а не изобретательство. Прочувствуй и пойми разницу. Господь мой всемогущий! Во-вторых, по женскому вопросу. Вот он, ответ! Из-за женщины можно прийти на край жизни и смерти, ада и рая! Вот каково её значение. За это стоит выпить.

Сказав так, он запахнул шубу и скрылся в сенях, оставив меня стоять поражённым хладнокровием этого неверного поклонника Иеговы.

* * *

– Евгений Васильевич, позволите? – полковник Пирумов обратился к полковнику Масловскому.

– Конечно, Даниэл Абиссогомонович.

– Господа офицеры! Предлагаю… сплотиться!

Взгляд его превосходительства поражал, как описанная Зиминым сильно пугающая шрапнель. Подъесаулы 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков повскакали с мест. Старший из двух бородачей заозирался в поисках шашки. Его благородие штабс-капитан Минбашибеков, заслышав призыв командира, вытянулся во фрунт. Каблуки его щёлкнули. Я встал рядом с ним плечом к плечу, а его превосходительство полковник Пирумян вытянул правую руку вперёд, словно хотел показать всем нечто, лежащее у него на ладони.

– Мы – русские, сплотимся перед лицом врага! Мы – русские, за честь государя и отчества!

Ковших сообразил первым и шлёпнул свою унизанную перстнями ладонь поверх полковничьей. За Ковшихом последовали его превосходительство полковник Масловский, немец Мейер, благородие-штабс-капитан, оба подъесаула и все остальные, подчинённые его высокоблагородию Бек-Пирумову офицеры 153-го Бакинского полка.

– Ура! – воскликнул Ковших.

– Постойте, – его превосходительство Даниэл Абис-как-то-там дальше взмахнул левой рукой. Шаляпин, да и только. Вот-вот грянет "Дубинушку". Но его превосходительство полковник Пирумов вспомнил обо мне.

– Лебедев, а ты? Или ты не русский? – проговорил он.

– Русский, – отозвался Ковших. – Тот самый русский богатырь, который так нравится нашему командующему.

– Подожди! – рявкнул Пирумов. – Эй, Лебедев, сначала разлей-ка нам по чарке этого французского самогона.

Я разлил коньяк по турецким рюмкам для чая и роздал господам офицерам каждому в левую руку.

– И себе! – приказал его превосходительство Даниил Батькееговсяческогоздоровья.

Как не подчиниться такому приказу?

Подчинившись, втиснулся я между двумя подъесаулами. Как-никак самые родные в столь изысканном обществе люди.

– А вот теперь… – глаза его превосходительства метали молнии. Олимп, да и только!

– Ура-а-а! – что есть мочи завопил Ковших, и мы все разом опрокинули турецкие рюмки каждый в свой рот, а полковник Пирумов сжал своей небольшой ладонью все наши так крепко, что кости хрумкнули.

Это артельное рукоприкладство запомнилось мне надолго. Сколько же в нашей армии прекрасных офицеров, за которыми моя личность готова хоть на перевал Девебойну, хоть на дно пролива Дарданеллы…

Глава седьмая
ТАК ВОЕВАЛИ. ЯНВАРЬ 1915 ГОДА
ФОРТ ДАЛАНГЕЗ И ПОДСТУПЫ К НЕМУ

Рукописный журнал военных действий 153-го пехотного Бакинского Его Императорского Высочества Великого князя Сергея Михайловича полка.

29—30 января 1916 года

Записи сделаны Василием Дерипаской, ефрейтором 153-го пехотного Бакинского Его Императорского Высочества Великого князя Сергея Михайловича полка.

"…В 14 часов осадная артиллерия и гаубицы открыли огонь в районе форта Чобан-деде. Остаток дня мы провели в приготовлениях. Наш полк укрепился на горе Max-оглы. С нашей позиции, расположенной чуть выше форта Далангез, открывалась картина артиллерийской подготовки. Снаряды бьют точно в цель, поднимая в воздух кудрявые облачка разрывов. Форт Далангез – цель нашей предстоящей атаки. Место её начала выбрано удачно, если не считать того обстоятельства, что сбегать со склона, нам придётся хоть и в ясную погоду, но по пояс в снегу. Корректировкой артиллерийского огня занимается всё тот же пленный турок или курд – чёрт их разберёт, одним словом, янычар по имени Рустам-бей.

Полковые гаубица и орудия артиллерийского участка бьют по фортам Чобан-деде, Далангез, Узун-Ахмед и промежуткам между ними. Турки начали отвечать примерно через час как с форта Узун-Ахмед, так и со многих батарей, возведенных в промежутках между фортами. Сильный огонь поддерживался сторонами до темноты. Атака начнётся в 20 часов, когда уже стемнеет. Атаковать будем на фронте от ущелья, что к северу от форта Чобан-деде до озера Чилли-гель, направляя главный удар на форты Чобан-деде и Далангез. Пакостливый Рустам-бей утверждает, что наша артподготовка никаких материальных результатов не даст. Дескать, слишком она слаба и непродолжительна. Дескать, настоящая артподготовка должна длиться несколько дней и нанести противнику существенный ущерб в виде разрушения фортификаций и гибели армейских чинов. Но мой командир штабс-капитан Минбашибеков уверен, что главная сила нашего манёвра не в артиллерийском огне, а в мужестве солдат и ещё во внезапности. На том и стоим!.."

"Наш 153-й пехотный полк в составе 3-го батальона и 2-х рот 4-го батальона под командой самого смелого из всех командиров Даниил Бека Пирумова наступал для штурма форта Далангез с севера. Сторожевые части турок встретили нас ружейным огнём. Но мы, смяв турок, безостановочно шли вперёд. Приблизились к стенам с севера и с криками "ура!" бросились на боковой северный фас. Впереди шла 10-я рота под командой поручика Новлянского. Он первый вскочил на бруствер и тут же был убит. За 10-й ротой следовали остальные во главе с Пирумовым. Турки приняли нас в штыки. К рассвету 30 января форт нами взят, и я пишу эти строки в его каменном каземате. Свод сотрясается над моей головой от попадания и разрывов турецких снарядов. Струйки потревоженной разрывами земли сыплются на страницы дневника. Я почти оглох от грохота, но при всём том я счастлив, как никогда, потому что военная удача сопутствует нам…"

"…С раннего утра нас разбудил пулеметный огонь противника. Через 1/4 часа наша позиция была усеяна шрапнельным огнем, и так продолжалось до вечера. И по сей час турки все более и более жарят шрапнельным огнем…"

"…Сегодня, 30 января, был у нас бой, страшный, сильный. Турки во что бы то ни стало хотели отбить форт и направили на один только правый наш фланг три полка. С 9 часов утра 30 января началась небольшая ружейная перестрелка, затем показались неприятельские колонны, и тут начался настоящий ад. Снаряды турок прямо-таки засыпали всю нашу позицию. Не было ни одного места, где не падало снарядов и пуль. Турок раза в три было больше нас, но нам приказано держаться на своих позициях и не отходить. Часов в 12 дня наш правый фланг немного дрогнул, ибо офицер был ранен, и рота осталась без офицера, и стала было отходить, но вовремя ее поддержали, и она заняла вновь свою позицию. В этом бою был убит капитан Слипко пулею в рот и ранены капитан Стерляев, подпоручик Медведев, которому пуля пробила полушубок и слегка ударила левый сосок. Турки целый день тяготили на наш правый фланг и засыпали снарядами весь наш фронт. Все атаки турок были отбиты, и к вечеру стрельба затихла. Форт остался за нами. Масса турок было убито и ранено на нашем правом фланге, у нас потери были также значительны. В этот день обедать не пришлось, и только к вечеру смогли пообедать.

Сегодня же подвезли хлеб, но в незначительном количестве, так что пришлось на брата по одному фунту. Соли же до сего времени не было. Нет возможности для подвоза патронов. У большинства остались только ручные гранаты…"

* * *

Мейер проводил меня к началу тропы. Мы поочередно тащили упирающегося ишака. Животное прядало огромными ушами и издавало странные утробные звуки, больше всего напоминавшие хрюканье. Многое в жизни повидав, имея в собственности в прекрасном конном заводе дюжину ахалтекинских жеребцов и небольшой табун высокопородных кобылиц, я ни разу не имел дела с ишаками. И вот, испытав на себе все притеснения ослиного упрямства, мы с Мейером добрались до места расставания. Спину нашего лопоухого мучителя покрывала тёплая попона. К его крутым бокам были приторочены ящики с патронами. Часть боекомплекта поместили в мой заплечный мешок. Туда же Мейер положил немного еды и горячее питьё в термосе. Зная наверняка, где пролегает граница между жизнью и смертью, ишак замер в том месте, где дорожная колея превращается в едва заметную тонущую в сугробах тропу, ведущую в ущелье Мох-оглы и далее к форту Далангез.

– На пути ты увидишь страшные виды, – проговорил Мейер.

Я посмотрел в лицо друга. Его ресницы и брови покрывал иней. Глаза слезились на морозе. Без лётного шлема и очков его лицо казалось мне слишком беззащитным и каким-то чужим. Он снял зачем-то свои краги и теперь потирал зябнущие ладони.

– Многие пытались пройти в Далангез и все погибли. По обочинам этой тропы мертвецы… Мертвецы, Адам. Пролетая достаточно низко, я видел их. Но ты пройдёшь.

– Господь мой всемогущий! Не сомневайся, я пройду. Святой Владимир с мечами будет светить мне во мраке, – ответил я, без излишнего пафоса пожимая ему руку.

Обнажённая его ладонь оказалась вопреки ожиданиям горячей, сухой и твёрдой. Такой ладони не страшен никакой холод.

– Пусть твой меркантилизм станет залогом твоего выживания, – по его обветренному лицу мелькнула скупая немецкая улыбка.

– Меркантилизм? Господь мой всемогущий! После войны жизнь продолжится. Надо будет зарабатывать деньги. В таком деле Святой Владимир с мечами – большое подспорье.

Друг не рассмеялся, а только повздыхал в ответ.

– Ну? Прощай? – проговорил он после непродолжительной паузы.

Мейер уже натянул свои краги, хлопнул невозмутимого ишака по крупу, отступил на шаг. Я посмотрел в закипающую пургу. Где-то совсем неподалёку грянул разрыв. Длинные уши ишака дрогнули.

– Эх, не купеческое это дело! Во что ты ввязался, Адам?

– Оставь. Если уж я летал с тобой на аэроплане, то с обледенелой тропой как-нибудь справлюсь.

– Эх…

Я ещё раз без страха посмотрел в пургу, где-то в её белом брюхе рвались, сея смерть, снаряды. Однако же где-то над нею, разливая моря самых благостных надежд, ярко светило полуденное солнышко.

– Ты перекрестил бы меня на прощанье…

– Не могу. Не умею. Мы с тобой сейчас стоим перед лицом смерти, а в такие минуты взгляды не меняют.

– Господь мой всемогущий тебе судья, немец.

– Я и ты – мы оба русские, потому что воюем на русское дело. А что до Бога… Я был на небе, мы оба там были… но я Бога там не видел.

Его объятие было порывистым и недолгим. Минуло ещё мгновение, и я переступил черту жизни и смерти.

Я не слышал свиста шрапнели. Я не почувствовал боли, хоть и понимал, что моя правая рука перестала слушаться моей воли, потому что практически отделилась от тела. Боль пришла через несколько мгновений, тогда, оглушенный, я рухнул под копыта проклятого ишака. Господь мой всемогущий, да эта скотина, наверняка магометанского вероисповедания, смотрела на меня сверху вниз и с саркастической ухмылкой. «Святой Владимир с мечами тебе уже не светит», – казалось, говорила она. О, если вы не видели, как ухмыляется ишак, то вы ничего не знаете о сарказме…

Между тем мир погрузился в серые сумерки, и я отчётливо видел только морду своего последнего товарища и собственную руку, всё ещё сжимавшую уздечку. Меня ранило скорее всего в плечо, но нестерпимо болели почему-то именно пальцы. Я попытался разжать их, но мне не удалось этого сделать. Тогда ишак опустил голову. Вместе с его головой опустилась и моя рука. Он широко раздувал ноздри, обнюхивая пропитанный кровью снег. Над сугробами стелилась колкая позёмка, но мы с ишаком не слишком-то страдали от пронизывающего холодного ветра, потому что находились на занесённой снегом тропе, прорубленной меж глубочайшими сугробами. О да! Зима бывает суровой не только в России. В горной Армении она тоже весьма и весьма холодна. Перед отправкой меня в мой странный и героический поход поручик Мейер измерил температуру и скорость воздуха своими замечательными приборами. Результат замеров показал температуру ниже пятнадцати градусов по Цельсию, а скорость ветра такова, что даже при хорошей видимости аэроплан никак не может подняться в воздух. Выходит, никто не пролетит над ущельем Мох-оглы, никто не заметит меня и ишака на окровавленном снегу.

Пронзительный свист и грохот разрыва вывел нас с ишаком из оцепенения, обрушив на нас целый водопад колючих и пронзительно холодных снежинок. Эдак разлёгшись под копытами ишака, я, пожалуй, заморожу себя и его, если, конечно, нас обоих не сразит новый заряд шрапнели. Надо продолжать путь…

Ах, я бестолочь! Забыл… Улёгся! Почил на лаврах, но каких! Я обязан, я должен, я могу доставить патроны гибнущему полку Пирумова в форт Далангез! Превозмогая слабость и боль, опираясь на понурого ишака, я поднялся на ноги. Попробовал стоять, полулёжа на припорошенной снегом спине своего товарища. Ишак беспокойно переступал с ноги на ногу. Наконец он неспешно вышел из-под меня и потащился вверх по тропе, подгоняемый страхом, орошаемый водопадами снега вперемешку с мелким камешником – довольно опасными осколками раздробленных снарядами скал. Превозмогая слабость и боль, я поплёлся следом. Собственно, я уже не мог двигаться самостоятельно.

Я лишь волочился за ишаком, цепляясь левой, здоровой рукой за ремни его сбруи. Да, я прекрасно осознавал и то, что тяжело ранен в правую руку, и то, что рана моя скорее всего смертельна.

Безусловно, моя собственная смерть значит для меня много больше, чем гибель какого-то там Бакинского полка. Сколько, бишь, там народу поляжет? Ах, все эти люди – солдаты. Их удел рисковать жизнью и погибать на поле брани, но вот полковника Пирумова по-настоящему жалко. Такой хороший человек. Смелый. Ах, впрочем, неужели Пирумов отважней Мейера или, положим, меня? Вот уж нет-с! Если уж определять иерархию смелости, то я должен стоять на верней ступеньке этой символической пирамиды. Кто же, как не я, проник в самое турецкого логово, в святая святых, в сераль самого Кемаль-паши. А дай мне волю, я проник бы и в личные апартаменты самого маршала Энвера… Боже, какая боль! Господи, помоги мне вынести её достойно! Не стонать. Не скулить. Не падать… Идти!

Снег колет мои мокрые от пота щёки, заставляя на них ледяной коркой. Господи Иисусе! Благодаря Твоей доброй воле этот ужасный снег запорошил тела мертвецов по обочинам этой тропы. Благодаря Тебе ни я, ни ишак не видим пугающих мёртвых тел. Однако я чую их. Они провожают меня своими мёртвыми взглядами в загробное царство.

Ишак тащит меня следом за собой вверх по скользкой тропе. За грохотом разрывов, в вихре поднимающейся позёмки я не вижу пути. Но мой лопоухий товарищ, похоже, хорошо знает своё дело. С безропотностью истинного подвижника он тащит и тащит по скользкому склону и меня, и ящики с патронами.

Стараясь не думать о гибнущем полке Пирумова и собственной смерти, я нахожу утешение в молитве. Слово за слово прочитал все пришедшие на память.

Вспомнились и слова, произнесённые Мейером: "Я был на небе, но Бога там не видел". Бедняга Мейер! Искалеченный человек! Но мысли о неверующем, но преданном друге быстро покинули меня, уступив место иным воспоминаниям.

Припомнился почему-то прозрачный и тяжёлый взгляд дядюшки. Его грузная фигура – и странно лёгкая притом, и стремительная поступь. И слова. Последние слова, адресованные грешному мне: "Негоже тебе втираться в дела военных, Адамчик. Война – не место для тщеславных целей. Воюют не за ордена, а за Россию, Царя и Отечество". А я понадеялся на Святого Владимира с мечами и вот умер… Умер!

Впрочем – нет!

Я ещё жив.

Жив!

А если это не так, то ещё лучше. Мёртвые не испытывают страха.

Слышал, говорили люди, будто в страшные минуты, когда больно и страшно, человеки если не к воле Господней уповают, то мамку родную кличут. Ведь слышал же я причитания безногого раненого солдатика: "Мама! Мамочка!" Нешто и мне так попробовать? Ах, не получается. Нет в моей душе образа родимого. Похоронил мамку в раннем бессознательном возрасте. Тогда о чём вспомянуть на пороге смертушки? Вдова Шель? Ах, что это за женщина! Обольстительна и на пороге семидесятилетия. Называет себя старухой из одного лишь кокетства. А на шестом десятке, бывало, округлые груди её выкатывались из корсета, как мячики. Мадам Шель сама уважала старые французские вина провинции Бордо, но к завтраку не брезговала и игристым из Нового Света, где имела дачку. Она стала моей крёстной матерью, хоть никто и не верил в её материнские чувства. Впрочем, много ли любви надо еврейскому сироте, подобранному падкой до красивых мальчиков старой кокеткой с грязной панели? Но я её люблю, наверное, раз припоминаю перед отходом к Господу. Красивой её я не помню, но меня она пленяла. Да, помню, пленяла. Только вот не виделись мы давно…

Шаг за шагом тропа ведёт теперь вверх, к небу, выплёвывающему мне в лицо снеговые заряды. Вот сейчас снеговые тучи разымутся – и я увижу…

Бородатое, с обмороженными щеками, лицо предстает передо мной. Мохнатая шапка надвинута до бровей. Светлые глаза смотрят пронзительно и сердито.

– Так вот ты какой, Святой Пётр! – бормочу я. – А я-то о Владимире мечтал…

– Владимир убит нынче утром. Шрапнелью наповал. Не мучался. А я никакой не Пётр, а Евлампий Кочерыгин. Старшина.

Ночь настала внезапно. Белый снег. Ослиные уши и сбруя, и выкрашенные зелёной краской ящики с патронами, и пропахшая животным потом попона – всё расплылось, пропало, сгинуло. И стало так холодно! Ужас! Ужас, как холодно…

– Дьявол тебя раздери, старшина! Дьявол! Дьявол! – закричал кто-то срывающимся фальцетом.

– Я в аду. Всё врут про чёртовы сковороды и кипящую смолу. В аду холодно, адски холодно, – прошептал я.

– Прекрати, Дерипаска! Сам едва жив, а чертыхаешься, как нехристь. Эй ты, герой. Назовись.

– Сам ты едва жив, старшина! Посмотри на осла. Не задело ли его шрапнелью.

– Да вроде цел. Сохранил Господь свою ослицу.

– Да какая там ослица… Смотри, ящики. Ах! Патроны! Ваше высокоблагородие! Патроны! Патроны!

– Не шуми, Дерипаска. А кто этот мужественный воин? Часть? Чин? Опросить. Перевязать.

– Он молчит. Отходит, видать.

– Да он весь в крови. Дерипаска, тащи чем там перевязать.

– Ан нечем.

– Так сними с мертвеца рубаху.

– Дьявол! Чёрт ты, Евлампий! С окоченевшего мертвеца рубахи сам поснимай!

– Отставить скандал, Дерипаска. Иванов! Раздать патроны!

– Есть, ваше благородие!

– Несите его под крышу. Безвестный герой. Помер, а имя спросить не успели. Дерипаска! Иванов! Раздать патроны! Ребята! К бою! Подпускать турка ближе. Стрелять наверняка. Ничего, ребята! Теперь отобьёмся!

* * *

Февраль 1915 года. Крепость Эрзерум. Рукописный журнал военных действий 153-го пехотного Бакинского Его Императорского Высочества Великого князя Сергея Михайловича полка.

06 февраля 1916 года

"Я, выживший в ужасной по ожесточению схватке на форт Далангез, Василий Дерипаска, ефрейтор 153-го Бакинского полка, веду эту запись по завершении кровопролитного сражения, в котором Господь наш присудил мне выжить. Нас осталось мало – покорителей и защитников форта Далангез, и я, один из них, пишу эти строки, греясь у огней горящей крепости Эрзерум, у интендантского склада 3-й турецкой армии, подожжённого снарядами нашей артиллерии.

Записи в журнале прервались на ночном штурме форта Далангез, имевшем место быть 30 января 1916 года. Последняя запись сделана при свете коптящей лампы в подземелье взятого нами форта. При грохоте рвущихся турецких снарядов, отчего на мою голову осыпалась струйками земля. Возвращаясь воспоминаниями к событиям того страшного и героического дня, отирая со лба кровавый пот сражения за форт Далангез, пишу я эти строки.

Дело было так. На рассвете 30 января 1916 года мы, бойцы 153-го Бакинского пехотного полка под командой Даниил-Бека Пирумова, подсчитали убитых и раненых. При штурме форта полк понёс значительные потери. В том числе пало много офицеров и унтер-офицеров. Точное число убитых для записи в журнал мне не представлено, а сам я подсчитать их не имел возможности, потому что вместе с товарищами постоянно был занят отбиванием турецких атак, кои, как морские валы в штормовую погоду, накатывали одна за другой и низвергались, отринутые нашим мужеством. Мой командир штабс-капитан Минбашибеков убит при отражении одной из турецких атак – это мне достоверно известно, потому что сам вынес его бездыханное тело из-под огня. Потери нижних чинов никто и не пытался пока сосчитать, но они значительные. Однако убитых прибрали и сложили в одном из помещений форта.