Текст книги "Всё хорошо!"
Автор книги: Татьяна Белкина
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
– Пап, ты же все знаешь, ну чё мне делать-то теперь? Ты-то зачем в это вляпался? Уж от тебя я такой засады не ожидал.
– Понимаешь, Данил, все не так просто. Я же обязан не только о себе думать, но и о коллективе. Лето на носу, раскоп реанимировать надо. Где деньги брать? К тому же, кроме «Дутлера», никто пока ни копейки не выделил ни на науку, ни на образование. Так что я, конечно, не настаиваю, решать тебе. Давай Германию в стороне оставим, это я сгоряча, не сдержался. Но стоит ли ставить под угрозу проведение конференции, будущее археологических раскопок, твое, да и мое, будущее ради того, чтобы поехать в одном автобусе, а не в другом? Я тебе обещаю, доедешь до Москвы – и свободен. Главное, чтобы тебя здесь все видели. А там толпа, мало ли отстал. Доедем, и пойдешь к своим.
– Ладно, пап, я подумаю. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Я бросил подушку на край дивана, закрылся пледом и погрузился в вязкую дремотную хмарь. Ольга подошла к дивану провела холеной рукой по моим редеющим волосам.
– Дим, пойдем в кровать?
«Живанши» сверлили ноздри и въедались в мозг. Я мужественно изображал спящего. Ольга, демонстративно вздыхая, вышла. Я провалился обратно в болото густой невыносимой тоски, сквозь которую едва пробивался далеким маяком веселый глаз Гумбольдта и красная сумка третьекурсницы Ани Старковой. На сумке была завязана белая ленточка.
* * *
В субботу у меня только две пары у заочников, но именно эти пары мне ненавистны. Я не могу читать в аудитории, где меня никто не слышит. То есть слушают-то меня внимательно, даже пишут в отличие от очников. Но система завуалированной продажи диплома за деньги словно червь точит наш учебный процесс. Если в банку входит два литра, то пять в нее впихать никак не получится. А именно этим я и занимаюсь по субботам. Сизифов труд. После института я поехал на дачу и долго с остервенением пилил сушняк, убирал снег и таскал дрова в нетопленую баню. Сашка Чудаков время от времени маячил за соседним забором, но я демонстративно игнорировал его официальную личность. Утром я заехал домой переодеться. Ольга уже ушла. Данил ждал меня одетый.
– Ладно, пап. Я с тобой. Я с народом порешал и стрелку забил на пять. Достаточно будет четырех часов для спасения исторических ценностей?
– Спасибо, Данька. – Неожиданно для самого себя я чуть на заплакал. – Правда, я очень тебе благодарен.
Мы сели в машину и в двенадцать тридцать прибыли на избирательный участок. Там мы быстро выполнили свой гражданский долг и в двенадцать сорок пять уже сидели в довольно комфортабельном, хотя и не новом, автобусе, произведенном во все той же Баварии. Зам по воспитательной работе напряженно отыскивал в списках прибывших, и к часу дня автобус был полным. Колонна из десяти автобусов медленно двинулась на юг. Шел снег. Я вдруг вспомнил пьяные Мишкины вирши. Неожиданно строчки, как симпатические чернила при нагревании, проявились в моем ущемленном совестью сознании:
Тает снег на лобовом стекле.
Хочется убить себя случайно,
Романтично и необычайно…
Все таки Мишка, гад, самый талантливый. Надо ж так сказать. Просто в яблочко, как про меня в этом автобусе сраном, писал. Хорошо хоть Данька рядом. Надо еще придумать, как его домой Ольге доставить. Я ей обещал, что ни на минуту от себя не отпущу. Вот она, бабская сущность. Про других умные слова легко говорить, а как до своего дело дошло, так никакие стратегии не работают, все целеполагание – к едрене фене, один животный страх. Давление поднялось, сердце заболело – чуть не до инфаркта себя довела из-за простой экскурсии. Что ему будет? Ну пару синяков заработает, но надо же когда-нибудь уже из мальчика в мужчину превращаться. Данька сидел, уткнувшись в айпад, в ушах бананы в виде наушиков, в зубах яблоко. Теплое облако нежности окутало нас с сыном. И вправду все пройдет.
Чего я раздухарился, да права Ольга миллион раз. Ничего не имеет значения, ни-че-го, кроме этого безмятежного молодого парня, умного, честного и доброго. Я был горд, что я его отец. От гордости я слегка задремал и проснулся часа через два. Автобус стоял. Я выглянул в окно. Мы были уже недалеко от Москвы. Дорога была забита до отказа. Со скоростью черепахи мы проползли еще часа полтора. Автобус гудел. Я набрал соседа по даче, возглавлявшего колонну.
– Александр Прокопьевич, надо остановиться. Все устали и проголодались. Не говоря уже о естественных потребностях.
– Не одни вы устали. Нам надо прибыть на место сбора к шести часам. Но техническая остановка будет на третьем кольце, минут через пятнадцать.
– Ребята, не переживайте, скоро привал!
Автобус вздохнул с облегчением.
– Попрошу не расходиться, организаторы экскурсии волнуются о соблюдении графика, так что делайте все дела оперативно.
– Это как же? Девочки направо, мальчики налево? – с издевкой спросил звезда университетского футбола Славик Гилязов.
– На месте разберемся, – пробурчал я и попросил водителя включить какую-нибудь новостную станцию.
Русский шансон, мучивший нас всю дорогу, не зацикливался на выборах. Исход был ясен и без этого цирка, но любопытно было узнать о размерах катастрофы. Не без сарказма и скрытого торжества дикторы объявляли предварительные, не слишком высокие, результаты по восточным регионам, где избирательные участки уже закрылись и шел подсчет. Шевельнулась слабая надежда, что праздничный митинг все ж не состоится. Но голос Прокопьича в трубке развеял ее в прах.
– Ну ты в курсе? Звонили из штаба, сказали – все идет по плану. Немного время сдвигается, так что я сейчас тебе командировочные для студентов принесу. Пусть поедят.
– И как велики командировочные, позвольте поинтересоваться?
– Пятьсот рублей, все в соответствии с государственными нормативами для столицы.
– Ничего себе, где это наш университет такие деньжищи на командировочные накопал? Моим аспирантам на командировки денег никогда нет, на свои в конференциях участвуем. А тут такая роскошь! Да это ж десятка долларов как минимум.
– Опять ты в бутылку полез. Слушай, Дмитрий Николаевич, тут и так меня затрахали, давай хоть ты не добивай. Не хотят твои историки денег, пусть бескорыстно митингуют и едят на свои.
С соседнего сиденья на меня подозрительно смотрел Данил.
– Что, за патриотизм зарплата полагается? Это хорошо. – Он посмотрел на часы и довольно потер руки. – Ну вот, ваше время истекло. Сейчас заработанные получу и сваливаю. Как раз до метро дотянемся.
Я промолчал. Автобус остановился. Водитель сказал, что приказано дверь не открывать. Еще минут через пятнадцать, к концу которых я стал опасаться за жизнь шофера, в автобус ввалился Александр Прокопьевич. Человек он был грузный, в дверь вошел не без труда, и было видно, что поход вдоль колонны не дался ему даром.
– Ну что, господа студенты? Разрешите поздравить вас с предварительной победой нашего кандидата.
– Кандидат ваш, вот себя и поздравляйте, – прокричал неугомонный Гилязов, – а нам лучше помогите материально!
– Это непременно! Сейчас Людмила Васильевна выдаст вам деньги, а вы тем временем распишитесь в списке. Ну, удачно вам погулять на Манежке, орлы!
Как же живучи стереотипы! В каждом жесте, каждой интонации, даже в размерах живота читалось комсомольское прошлое проректора. Автобус повеселел. Неожиданное денежное довольствие примирило большинство пассажиров с унылой действительностью. Двери открылись. Данька пулей вылетел на улицу. Я вышел за ним, размял затекшие ноги и огляделся. Это было похоже на эвакуацию или исход. Я, к счастью, не видел ни того ни другого, но представлял себе именно так. Сколько хватало взгляда, во все стороны протянулась бесконечная вереница автобусов. Они стояли в два, кое-где в три ряда. Вдали маячил блокпост. Посреди шестиполосной магистрали сохранялась лишь узкая полоска, по которой изредка проезжали машины ОМОНа и ГИБДД. На обочине стояли немногочисленные биотуалеты, к которым уже выстроилась огромная очередь. Слева была заправка «Газпромнефти», оккупированная все теми же автобусами. Маленькое кафе при заправке распухло, и из его двери торчал огромный хвост. Данька разговаривал по телефону и с недоумением оглядывался по сторонам. Я, честно признаться, не представлял себе, каким образом организовать процесс питания, и был готов с позором признать поражение. Но в этот момент к нашему автобусу подошла бабуля. Она катила раздолбанную коляску. Мне кажется, такая была у матери в саду, в ней, по слухам, я на балконе спал без малого пятьдесят лет назад. Бабуля выглядела как минимум раза в полтора старше коляски. Я помог ей протиснуться по узкой обочине, слегка напомнив самому себе Штирлица в разбомбленном Берлине, и поинтересовался, что же она везет в этом антикварном кабриолете. Там оказалась партия горячих пирожков с картофелем и немного беляшей. Это было спасение. Дефицитный товар немедленно был оплачен и поступил в распоряжение голодных историков. Особую красоту моменту придавал самовар на углях с огромной разборной трубой. Мы эксклюзивно пили горячий чай и фотографировались с полевой кухней, радуясь нашей скромной победе над обстоятельствами. Из толпы вынырнул растрепанный Данька. Я выдал ему паек из двух пирожков с картошкой и одного беляша, снабдил чаем и продолжил распределение продуктов между возвращающимися из бесконечных очередей к биотуалетам. Руки мыли минералкой, упаковка которой завалялась у водителя. Данька, перекрикивая шум, сообщил, что метро, до которого было два квартала, работает только на выход. Я тайно порадовался этой новости и посочувствовал неудачливому экскурсанту.
– Да, трудно тебе будет к музею пробиваться.
– Народ тоже где-то в пробке застрял. Они раньше приехали, но их на посту завернули. Показали какую-то бумагу, что, мол, въезд автобусов ограничен в связи с тяжелой дорожной обстановкой. Они там с голоду помирают. Ты оставь им поесть чего-нибудь. Может, они с нами в центр проедут, а то им никак не добраться.
– Посмотрим, – уклончиво ответил я и вернулся к бабуле. – Кстати, а им кто автобус оплачивал и командировочные выдавал?
– Не знаю, вроде сами, – неуверенно пробормотал Данька и схватился за телефон.
Чай закончился. Остатки еды занесли в автобус. Полевая кухня укатила, миновав пост без всяких проблем.
* * *
«История есть субъективное знание, возникающее в точке, где несовершенство человеческой памяти накладывается на неточности в документах». Я еще раз перечитал удивившие меня строчки. Впрочем, читать было трудно. Темнело. Мы стояли на обочине уже два часа. Я посмотрел в окно. Справа, ближе к перекрестку, с рахитичного билборда на тонкой железной ноге на меня лилась пепси-кола, взывая «Живи не кисло», слева пялилась имбецильная рожа депутата Госдумы старого созыва, рекламировавшего оператора мобильной связи. Студенты притихли. Достали компы и айпады, обменялись файлами, качнули с Нета и откинулись в астрал. Данька сидел на камчатке с компанией спасенных от голода третьекурсников. Аня подошла ко мне и спросила:
– Я вам не помешаю?
– Ну что вы, Анечка, садитесь, пожалуйста.
– Только я с Гумбольдтом. Ничего? – Аня прижимала к себе красную сумку.
– Да ради бога. Тоже на демонстрацию собрался? Гражданские права решил защитить?
– Он вообще-то всегда со мной, один не любит оставаться. А у меня мама доктор. Почти все время в больнице. Даже ночью редко приходит. Там платят мало, и она все дежурства берет. Вы меня простите за прошлую лекцию.
– Ладно, это было даже забавно. А почему имя у собаки такое странное?
– Надо было на букву «Г», а хозяйка его мамы оказалась филологом. Вот она всем щенкам имена из знаменитостей и выбрала, чтобы было что в щенячью карту вписать. Там и Гегель был, и Гете. Мне вот Гумбольдт достался. Я сначала хотела поменять, а потом поняла, что на букву «Г» вряд ли что путное придумаешь В конце концов, не Гитлер же.
Я рассмеялся. Гумбольдт пристально разглядывал мой нос. Я нерешительно протянул руку и погладил крошечного пса. Гумбольдт сверкнул блестящими глазами и заворчал. Аня расстегнула сумку и успокаивающе похлопала пса по спине. Я не рассчитал траектории, а может, как раз рассчитал, наши руки встретились среди шелковистой шерсти. Сердце отчаянно заколотилось, выбивая три коротких удара, три длинных, три коротких. Я отдернул руку, с удивлением чувствуя, как кровь приливает к самым разным местам одновременно.
– Извините, Дмитрий Николаевич, наверное, он гулять просится. Мы же еще не едем, можно, я выйду на пару минут?
– Конечно, конечно, – хрипло пробормотал я.
Болт в сопровождении хозяйки покинул опостылевший автобус. Вслед за ними, запинаясь за раскиданные рюкзаки и портфели, выскочил Данил. На соседнем сиденье одиноко краснела сумка, в кольцо ручки которой была продета белая ленточка.
Я со странным чувством наблюдал за стройной белокурой девушкой и высоким, немного неуклюжим парнем, мирно прогуливающим гордого Гумбольдта среди моря автобусов и редких снежинок. Мне отчаянно хотелось быть на месте сына, взять эту девочку за руку и, превозмогая пронизывающий электрический разряд, болтать о всяких пустяках вроде митингов, выборов, зачетов. И тут меня такое бешенство охватило, что я чуть не задохнулся. По какому праву, мы, взрослые и образованные, успешные и гордые собой, заставляем этих детей бродить среди вонючих биотуалетов, трястись в поганом автобусе, поддерживать каких-то недоумков, летально больных манией величия? Я наклонился к водителю.
– Слушай, Серега, а сможешь из этой задницы вырулить?
– Так вроде не было еще команды.
– На хрен мне их команды. Давай разворачивайся, домой поедем.
– А мне потом поездку не оплатят или еще что?
Я молча достал деньги и дал Сереге. Он отсчитал, сколько ему полагалось, и завел мотор.
– Вы выйдите посмотрите, чтобы я не задел кого.
Я вышел, раздумывая о том, что все участники этого балагана непременно забудут об этой позорной очереди из сотен, а может, тысяч автобусов, съехавшихся со всех городов в радиусе трехсот, а то и пятисот километров от Москвы. А уж достоверных документов, подтверждающих выдачу командировочных, и вовсе в природе не существует. Уже завтра на всех официальных каналах будут сообщать, что этот день вошел в историю. Вот так и получается, что моя специальность, моя любовь – история – и вправду ни что иное, как субъективное знание, основанное на несовершенстве памяти и отсутствии достоверных документов. Автобус медленно начал выворачивать из ряда. Я встал сзади, прикидывая, хватит ли места на разворот, автоматически проверил, нет ли помехи слева.
По узкой полосе, свободной от сумасшедших автобусов, разгуливал одинокий Гумбольдт.
– Болт, ко мне! – хозяйским голосом произнес я, одновременно продвигаясь к мохнатому любителю вечернего моциона.
Где же Данька, черт его подери? Автобус, медленно маневрируя, выдвигался на середину дороги. Гумбольдт решил поиграть. Он прыгал вокруг на смешных коротеньких ножках и истошно лаял.
– Болтик, где ты, Болтик? Ко мне!
Аня бежала по дороге. Белые, как ленточка, волосы развевались на ветру, ноги ее едва касались грязного асфальта, стройная фигура никак не вписывалась в индустриальный пейзаж. Мы с Гумбольдтом застыли в восхищении. И тут боковым зрением опытного шофера я заметил омоновский пазик, вылетающий с перекрытой МКАД на Дмитровку. Пазик не тормозил. Может, не ожидал, что кто-то посмеет двинуться с места без приказа, а может, наоборот, спешил пресечь неповиновение. Как известно, в кризисные моменты характеристики времени меняются. То, что в нормальных условиях происходит за часы, здесь занимает минуты, то, на что уходят минуты, сжимается в секунды. Если он не начнет торможение немедленно, то врежется в автобус, полный студентов. А если начнет, то Аня все равно попадет в зону торможения.
– Назад! – истошно заорал я, увидев Даньку, выскочившего вслед за Аней на дорогу. – Назад!
Данька автоматически затормозил и подался в сторону. Остались Аня, Гумбольдт и автобус. Одной рукой я схватил вжавшегося в асфальт пса, и, отчаянно размахивая другой, побежал наперерез Ане, навстречу пазику.
– Прочь с дороги! – завопил я и, размахнувшись, швырнул бедного Йорика в кювет. Потом с такой же силой отшвырнул теплое, почти невесомое тело Ани, и тут все кончилось. «Папа!» – донеслось откуда-то издалека, пахнуло собакой Пальмой из безгранично далекого детства, и невесомая, едва заметная рука помахала мне в надвигающейся тьме. В ушах отчаянно стучала морзянка, а мой кулак бессильно колотил по окровавленному асфальту, выбивая все тот же ритм: три коротких удара, три длинных, три коротких. Так я стал историей, субъективным знанием моих близких, основанном на несовершенстве человеческой памяти и отсутствии достоверных документов.
Рассказы
«Город Солнца»
Раз за разом вставала синяя тусклая луна на черном, расцвеченном пастельными звездами небосклоне, озаряя унылую тьму, укрывающую вечно печальные горы и Город, простершийся меж ними. Раз за разом вставал Астион, отправляясь в мастерские, где отдавал он свои силы и умения для продолжения существования Племени. Племя существовало многие сотни лет, и много лун сменилось с тех пор, как в этой долине собрались Старейшие и основали Город. Он был для племени всем – Высшим Божеством и Высшим Долгом, целью существования и верой в будущее. Все, населявшие Город, твердо знали, что лишь они видят истинный путь для людей, живущих на Черной планете. Знали они и то, что их Город является носителем Высшего Разума и Закона в океане дикости. Беспрекословно подчинялись они железной дисциплине, предписанной Советом Старейших. Им было позволено иметь семьи, дома, детей, и неустанно благодарили они за то Старейших. Люди любили свой Город, и что за беда, что в вечном мраке не видели его красоты. Их Город – самый прекрасный, их женщины – самые привлекательные, их работа – самая интересная и нужная…
Порой из Запредельного Мира доносились злобные голоса неверящих – то были бессильные крики, не могущие навеять страх и поколебать веру. Находились отступники и в Городе. Эти недостойные хотели видеть и сомневаться, об всем судить сами, не прислушиваясь к великой мудрости Совета. Отступников быстро находили и сурово, но справедливо наказывали.
Астион спускался от своего удобного, пусть небольшого, дома в нижнюю часть Города, чтобы приняться с новыми силами за недовершенный труд – постройку макета Вселенной. Астион любил свою работу. Он строил макеты – бумажные и пластмассовые города, парки, корабли, разные механизмы. Один из Повелевающих приносил ему чертежи, и он, при свете Божественного огня, вдыхал в них если не жизнь, то ее подобие. Однажды среди чертежей ему попался рисунок: над прекрасным белокаменным городом с золотыми куполами башенок висел золотой шар, и в городе было светло, будто миллионы свечей с Божественным огнем горели повсюду. Астион был поражен: огонь нельзя было выносить за пределы мастерских нижнего города. Там же, наверху, были либо густые сумерки, приходившие с восходом Синей Луны, либо беспросветная тьма, именуемая Днем. Ему всегда хотелось принести домой хоть капельку света, порадовать жену и детей. Но это каралось ссылкой в Дикие земли, и решались на такое лишь отступники. А зачем ему быть среди них? У него семья, справный дом, в котором тепло даже зимним днем, детей его учат и лечат – все хорошо! Есть любимая работа, есть вера в справедливость и мудрость Совета! Разве может это сравниться с капелькой пусть даже такого яркого и желанного света?
Но мысль о свете не давала Астиону покоя. Набравшись смелости, он спросил у Повелевающих, почему бы им, таким умным и знающим, творящим Благо для своего Племени, не сделать огромный фонарь из многих свечей, чтобы осветить их прекрасную и мудрую жизнь, их замечательный Город, их прекрасных женщин и милых детей?
Повелевающий отступил от Астиона и незнакомым жестким голосом спросил, кто вложил такие мысли в послушную его голову? Астион рассказал ему о картине. Старец объяснил, что это всего лишь иллюстрация к древнему преданию, согласно которому когда-то над их планетой сияло яркое солнце, заходившее за горизонт, лишь когда на небе появлялась Синяя Луна. Но древние варварские племена посчитали разум свой ярче солнца и невежеством своим и гордыней погасили светило. С тех пор мир погружен в вечный мрак, и людям не дано видеть яркий свет, дабы не возникло у них желания соперничать с ним.
Повелевающий ушел в глубоком раздумье, посоветовав Астиону впредь не высказывать подобных мыслей, а лучше и вовсе их не иметь. Но уж если мысль засела в голове, то не так-то просто с ней расстаться. Астион продолжал думать. Однажды, забыв про осторожность, он поделился своими мыслями с другом, проводившим дни в тяжком труде, выплавляя металл для Города. Вместе они сделали макет Чудо-Солнца и решили пойти прямо в Совет Старейших. Так все было чудесно и справедливо устроено, что пойти туда мог каждый. Правда, Старейшие были очень заняты, прошли годы, прежде чем дождался Астион своей очереди предстать пред Советом. Тем временем слух о Чудо-Солнце распространился по городу. Все больше людей считали мысль Астиона собственной, все сильнее хотелось им увидеть всю красоту родного Города при ярком свете. Когда наконец Астион пошел к Старейшим, весь город собрался, чтобы поддержать его.
Совет был мудр и не противился воле Племени. Лучшим умам Города было приказано претворить в жизнь смелую идею Астиона.
С небывалым нетерпением ждал Город этого дня. Только Старейшие были задумчивы и спокойны. Они знали цену идеям…
И вот долгожданный день настал. Когда Синяя Луна последний раз скользнула по звездному небосклону, прямо над Городом вспыхнул пылающий шар. Люди зажмурились от нестерпимого ослепляющего света и потом долго еще не решались открыть глаза в страхе быть еще более ослепленными красотой, которая теперь непременно им откроется. И вдруг…
Тяжкий стон прокатился по городу.
Астион открыл глаза, полный светлых надежд и предчувствий, и закрыл их снова. Пред ним был мираж, обман зрения, порожденный чрезмерно ярким светом. Он снова осторожно приоткрыл глаза и – о ужас! – увидел все ту же картину. Грязные узкие улочки, серые громады домов без окон с темными щелями дверей, с уходящими ввысь потрескавшимися стенами, заросшими черными мерзкими растениями, жутко отливающими тьмой в разноцветных и ненужно веселых лучах придуманного Астионом солнца. А люди… Уродливые и грязные, в убогих одеждах, с лицами пепельного цвета и спутанными волосами, они казались пленниками, выведенными по ошибке на миг из темницы. Астион, покачиваясь, пошел домой. Он с трудом нашел туда дорогу. Вместо дома была жалкая лачуга с гнилой крышей и покосившимися дверями, за которыми его встретила чужая толстая старуха с нечистой кожей и уродливо оттопыренными ушами. Она с удивлением смотрела на Астиона. Он прошел в комнату и остановился в изумлении. На убогой кровати спали синюшные изможденные существа, которые, видимо, были его детьми. Астион заплакал. Он закрыл глаза и проклял тот миг, когда безумная мысль пришла в его голову. Внезапно он очнулся. Решительно встал и пошел к зданию Совета. На улице он встретил других мрачных людей, которые шли туда же. Шли молча. Никто не радовался чудесному яркому свету. Все сторонились Астиона.
Медленно, еле передвигая ноги, поднялся он по облупленной лестнице к залу заседаний.
– О Старейшие! – воззвал Астион. – Почему не вырвали вы мой язык, почему не изгнали за пределы Города? Зачем разрешили вы это святотатство? Погасите его!
– Погасите его! – пронеслось по Городу.
Устало усмехнулись Старейшие и погасили ненужное светило. И понял Астион: не нужен свет тем, кто рожден во тьме. Не может мечтать не привыкший к полету мысли. Лишь погибель и разочарование несет познание мира, который не тобой создан, и тебе не под силу его изменить.
Улыбнулся Астион бесцветной своей улыбкой и пошел к своему дому. Город вновь стал прекрасен, как прекрасно все воображаемое.
Он шел к своему дворцу и знал, что больше никогда не позволит жестокому свету реальности разрушить очарование воображаемых его чертогов.
Лишь в самом дальнем уголке его души шевелилось неясное сомнение – а действительно ли он, он сам существует в этом мире и существует ли мир, столь непрочный в свете очевидности?
И вдруг неожиданной болью откликнулось – где же ты, Солнце?
И вдруг неожиданным стоном пронеслось – где же ты, Мечта?
И неожиданным камнем на сердце упал вопрос – где же ты, Правда?
1981 г.
Must have
Триста пятьдесят четыре тысячи. Ровно столько и ни копейкой меньше надо было скопить Даше Легковой на новый «Ауди ТТ». И хотя она без устали носилась по городу в поиске самых дешевых распродаж и даже купила себе две кофточки в плебейском МЕXX, сумма все равно была приличная. Даша даже подумывала о том, не пойти ли поработать, но отсутствие должного признания ее таланта со стороны работодателей, помноженное на чрезвычайную занятость в фитнесе, театральном кафе и косметологической клинике, каждый раз ее останавливало.
Даша перечитала сообщение банковского автоответчика о наличии средств на счете и тяжело вздохнула. Единственное, что тут можно было сделать, – это хлопнуться на дизайнерскую, сверкающую тисненой кожей, кушетку от «Провази» и зареветь. Именно так Даша и поступила. Откуда напрашивается философский вывод, что «жизнь состоит из слез, вздохов и улыбок, причем вздохи преобладают»[7].
Пока хозяйка дома наслаждается своей безутешностью, есть время осмотреться. Нельзя сказать чтобы обстановка квартиры дышала откровенной роскошью, но и среднестатистической назвать ее было трудно. Родители Даши, не имея особого вкуса и желания его взращивать, пользовались услугами модных в городе дизайнеров, заработок которых на две трети состоит из процента, оплачиваемого мебельными компаниями, – чем дороже мебель, тем больше заработок. Поэтому в гостиной у молодоженов оказались самые разные по стилям и происхождению вещи – английский диван призывно сигналил помятыми подушками «shabby shic», намекая на скорый приход домработницы, швейцарская столовая зона брутально поблескивала темным металлом, итальянские полки подмигивали кушетке-соотечественнице. И хотя в спальне тоже есть на что взглянуть, мы, пожалуй, вернемся к нешуточной драме, назревающей в описанных декорациях.
Даша рыдала недолго. Она вовремя вспомнила о стоимости мезотерапии (а после такого стресса и длительных слез это единственный способ восстановить лицо). До Нового года оставалось два дня. Родители, купив и обставив квартиру, почему-то вдруг решили, что их родительский долг выполнен, и, положив нищенские пару миллионов на ее счет, самоустранились. За два года семейной жизни деньги практически закончились. Того, что осталось, не хватало даже на новую машину. А Даша так мечтала сделать себе подарок. Она буквально видела, как мчит в кабриолете по городу, а ее потрясающие волосы, достающие до колен, развеваются следом, как на рекламном плакате. Впрочем, мечта не принесла успокоения, напротив, навеяла еще более мрачные мысли.
Последнее время Женя стал необыкновенно раздражительным. Конечно, не подарок каждый день ехать в офис к десяти утра, но в компании «Униливер», в которую его пристроил отец, строгая дисциплина. К тому же работать приходится за копейки – не больше стольника. Ладно хоть машина есть, и соцпакет неплохой – летом в Америке отдыхали, а в январе поедут в Сингапур. Может, Женька в себя придет, а то ничем ему не угодишь: приходит – и к компу. Или с айпадом на диван, а там танчики, и так до трех часов ночи. Даша уже и так и сяк, даже Интернет тайком отключала – так у него буквально психоз начинался, и руки тряслись, как только сигнал терялся.
Кстати, надо ведь и мужу на Новый год что-то подарить? Даша не первый раз задумалась над этим вопросом, но так как денег катастрофически не хватало на насущные нужды, а Женька на подарок свой и глядеть не станет, то мысль эту она каждый раз переносила на завтра. Но дальше тянуть нельзя. Надо сегодня же обсудить это с девчонками в бане и позвонить психотерапевту – профессору Мышкину.
Жека вернулся домой вовремя – Даша ушла в свой фитнес, и можно было спокойно заняться делом. Не снимая пальто, он включил комп. Стас с Михой уже были в Сети, намечалась отличная заварушка. Жека засунул купленную по дороге пиццу в микроволновку, достал пиво и в счастливом предвкушении устроился среди подушек модного дивана. Даша непременно заверещала бы про крошки и пятна! Жека с удовольствием вытер руки о набивной шелк обивки, принес пиццу и, причесывая полк перед сражением одной рукой, второй принялся засовывать куски в рот. Танчики строились в ряды, тактика ведения боя выстраивалась сама собой, пиво улыбалось светлой улыбкой в пражской кружке… Жизнь, в общем и целом, была прекрасна, и тут Жеке снова попался волос в качестве незапланированной приправы к «Прошутто». Жека стрелой понесся в сверкающий Виллероем и Бохом туалет и вывалил в унитаз все из тарелки и желудка. Настроение опустилось до минусовой шкалы, битва прошла кое-как, Миха сломал стройные ряды его танковой дивизии, а под конец, когда вроде бы был близок реванш, пришла Даша и завела обычную шарманку про Новый год и вожделенный автомобиль, который он должен ей подарить для восстановления ее душевного равновесия. Жека привычно поинтересовался, чем плох ее двухлетний «мерседес», и, получив в ответ порцию упреков, перемежаемых рыданиями, пропустил в тыл подразделение Стаса. Даша сушила волосы, распространяя по квартире запах дорогого шампуня. Жека, борясь с подступающей тошнотой, не мог понять, как он мог жениться на этой копне волос, почему он не подумал о том, что ему теперь придется соскребать с себя каждое утро чужой волосяной покров и каждый вечер вываливать ужин в унитаз. Даша продолжала зудеть про его низкую зарплату, нехватку денег и компьютерную зависимость. Волосы развевались, как змеи у медузы Горгоны, танчики грустно дымились на выжженном поле битвы, пиво потемнело и скуксилось. Жека устало сообщил, что его уже наизнанку выворачивает от ее волос, невозможно пожрать спокойно. Даша хлопнула дверью и удалилась в спальню. Дело наладилось, танчики послушно поползли на позиции, еще пара игроков вышла в Сеть, тактику боя надо было усложнить…
Лежа на кушетке в затемненном кабинете профессора Мышкина (двести евро в час), Даша рассуждала о людской неблагодарности, всеобщем хамстве и несправедливости жизни. Мысль о том, что «ауди» стал от нее на двести евро дальше, не давала расслабиться, сеанс превратился в лекцию о семейных ценностях, и под конец профессор договорился до полного маразма и предложил обстричь волосы в пользу мира в отдельно взятой квартире. Даша решила поменять психотерапевта сразу после автомобиля. Однако вопрос о подарке так и остался без ответа. Нельзя же воспринимать всерьез перспективу подарить мужу новую стрижку и перестать пить контрацептивы. Даша опоздала на испанский массаж и, пока ждала отправившуюся на обед массажистку Любочку, болтала с администратором на разные отвлеченные темы. Оказалось, завтра, тридцать первого, на услуги салона красоты пятидесятипроцентная скидка, и Валик, звезда парикмахерского искусства, свободен с двух до пяти – клиентка внезапно уехала за границу. Даша, повинуясь внезапному импульсу, записалась к Валику и отправилась на массаж. Вечером, в кафе, они с Гайкой подробно обсудили вопрос гендерных несоответствий в восприятии действительности, потом был урок сальсы, на котором она трижды наступила преподавателю Мигелю на правую ногу, после чего Мигель как-то слишком неловко прижал ее к себе, и, возвращаясь домой, Даша поняла, что с семейными ценностями действительно происходит полный кавардак. Женьки дома не было. Его «Макбук Про» тоже отсутствовал. Даша нехотя набрала мужа и, не дождавшись ответа, включила сериал про Холмса. Новый британский вариант оказался весьма увлекательным и помог ей протянуть время часов до двух ночи. Потом она с айпада вышла в скайп и, обнаружив зеленый значок мужа, отправила ему сердитую рожицу. Спала Даша плохо, а значит, на вечере в особняке родителей будет выглядеть весьма посредственно. Учитывая отсутствие дизайнерского платья, автомобиля «ТТ» и мужа, ее статус обещал упасть ниже плинтуса. Надо поправить хоть что-то из списка. Лицо она, конечно, взбодрит, но естественного здорового сияния кожи уже не видать. «ТТ» тоже разве что с неба свалится. Остается муж. Даша с тяжелым сердцем ткнула в айфон. Женька ответил сразу. Даже извинился за прогул и обещал непременно быть к шести дома. Сказал, что выпил с ребятами в клубе и не стал рисковать правами. А телефон на зарядку только утром поставил. Выдохнув, Даша вернулась к подарочному вопросу. Может, цепочку к часам, которые она ему на день рождения дарила? А то вон валяются без дела. Впрочем, с цепочкой так же валяться будут. Пришло сообщение с напоминанием о записи к Валику. Что ж, не терять же скидку! Даша со вздохом (а как мы помним, вздохи составляют большую часть жизненных событий) взяла ключи от надоевшего «мерса» и отправилась навстречу судьбе.