Текст книги "Всё хорошо!"

Автор книги: Татьяна Белкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Стояла странная тишина, молчали дикторы, не кликали табло, не гудели моторы… Официант, видимо тоже почувствовавший дискомфорт, долго возился с техникой, что-то щелкнуло, и из динамиков, как выстрел, пронзительно ударил первый аккорд. Это было «Либертанго» Астора Пьяццоллы.

Женщина вдруг вскочила, растерянно оглядываясь по сторонам, принялась что-то искать в сумке, снова достала телефон, потом положила обратно, закрыла замок, снова открыла. Беспомощно опустилась на место, взяла вилку, положила, снова заглянула в сумку и спросила:

– Вы умеете танцевать танго?

– Нет, – честно признался я, удивленно наблюдая за трансформацией нервного напряжения, – я преподаватель, читаю лекции по культурно-исторической психологии в Колчестере, это недалеко от Лондона. Жизненные обстоятельства забросили меня, как и вас, на чужбину, но вот танго танцевать не пришлось.

– И я не умела. Вернее, я никогда не думала, что можно уметь. Я больше думала, как бы не опоздать забрать Севку из школы, как бы не остаться без работы, как бы не поссориться с мужем. У меня никогда не было времени на что-то еще. Вот вы психолог. Вот скажите, правильно мы живем?

Женщина снова встала, передвинула кружку к другому краю стола, облетела вокруг соседнего столика, взяла стул, протанцевала с ним обратно и решительно уселась напротив меня.

– Нет, вы ответьте! Правильно живем? Едим, спим, покупаем тряпки, машины, куда-то едем… Зачем? Зачем все это? Наши дети вырастают и тоже едят, спят, едут куда-то… А потом их дети… Неужели это все, неужели больше ничего нет, ничего, кроме старости… Каждый день ко мне приходят женщины, иногда мужчины. Они рассматривают в зеркале незнакомые лица, они пристально присматриваются к собственной обвисшей коже, морщинистым рукам и не могут поверить, что это они. Они! Я делаю им уколы, пилинги и подтяжки, они уходят есть, спать и покупать, стараясь забыть свое отражение. И я, я такая же! Неужели так должно быть? Вы не отворачивайтесь, вы мне скажите честно и прямо: «Да, Манон, так и должно быть!» Или: «Нет, Манон, ты – дура и потому живешь не так и думаешь не о том!»

– А при чем здесь танго? – осторожно спросил я, надеясь сменить направление.

– Танго – это единственное настоящее в этой никчемной жизни. Слышите? В этой музыке все настоящее – страсть, отчаяние, забвение, равнодушие. Да, равнодушие, но не безразличие! Хотите, я вам историю расскажу?

Я понимал, что ответа не требуется. Манон разговаривала с собой. Однако я искренне закивал, демонстрируя заинтересованность. Эта женщина интересовала меня все больше, и, более того, она меня волновала.

– У меня есть подруга. У нее все хорошо. У нее уже давно все хорошо. Вот представьте себе ту лягушку, которая скребла, скребла конечностями, взбила-таки масло и стоит на своих перепончатых зеленых лапках на твердой поверхности. Все. Больше не о чем волноваться. Она не утонет. Даже не умрет от голода! У нее все в порядке! И что дальше? Долгие годы в бидоне?! И вот ей сорок. Ребенок вырос, муж не бросил, деньги, бизнес, Европа. Все в порядке. А ей хочется плакать. Потом сорок три. Ребенок поступил в институт, муж любит, денег больше, Европа стоит на месте. Снова все в порядке. А ей уже выть хочется. Потом сорок пять, и все то же самое. Все в том же порядке и даже лучше с каждым днем. А ей хочется расшибить башку о стенку. Нет, вы не подумайте, что она невротичка какая-то или от безделья с ума сходит. Она работает, у нее клиентура, которую она годами собирала, дело, которое сама, как та лягушка, лапками слабыми из ничего выскребла, люди, которые у нее работают, ее любят… Ничего не помогает – ни работа, ни путешествия, ни новые знакомства. Днем – куда ни шло, а ночью так бы и выла на луну. И вот подруга эта однажды, совершенно случайно, попадает на урок в школу танцев. У нас тут теперь очень популярно, особенно сальса, латина, ну и танго, конечно. Она танцевать не умеет, стесняется страшно, но что-то ее в танцах этих зацепило и держит, не отпускает. Раз сходила, другой, а потом уже, как наркотик, каждый вечер. У нее фигура стала, о какой она в двадцать пять мечтала только. И пожар вроде в душе утихать стал. Тут ведь каждый по-своему огонь гасит – кто в карты играет, кто на скрипке, кто пьет, а вот ей, оказывается, было прописано танцевать. Вы попробуйте, у нас в клуб и постарше вашего люди ходят.

Манон вдруг смутилась, снова что-то пораскапывала в сумке, подозрительно посмотрела в мои невинные глаза и продолжила:

– И вот появляется в этом клубе новый тренер – не мачо, просто студент, притом из Москвы. Учится с сыном этой моей подруги чуть ли не на одном курсе в университете, а по вечерам уроки дает. Он в России, как оказалось, второе место среди бальников в классической программе занимал, но родители были категорически против такой карьеры и отправили беднягу в Лондон. Там какая-то история с экстази случилась, и вот от греха подальше родители его к нам в Карлов университет определили. Мальчика на танго поставили. Приходит подруга на урок, а там вместо жгучего Синклера, с которым она уже полгода танцевала, этот ребенок. Синклер – южный человек, наполовину араб, наполовину испанец. Все женское население клуба, а там, надо сказать, только такое и есть, по Синклеру с ума сходит. Ну и подруге он тоже нравился, даже в кафе пару раз ходили. Он так неназойливо, между делом, умел создать, как это у вас в психологии называется? Сексуальное напряжение? Очень подруга расстроилась. Пошла к администратору, пол-урока выясняла взаимоотношения, а мальчик так спокойно сидел на венском стуле, обняв спинку и смотрел в окно. В конце концов ей стыдно стало, вроде бы как она именно с ним заниматься не желает. Извинилась, и встали они в позицию. Музыку им включили вот эту самую, «Либертанго». Мальчик сказал, что для знакомства он просто хотел бы станцевать произвольно, чтобы понять, куда двигаться. Подруга про себя еще посмеялась, мол, чему ее ребенок научить может. Но тут музыка заиграла. Он ей руку на талию положил, и все пропало. И в прямом, и в переносном смысле. Все: зал, деревья за окном, муж в припаркованном под деревьями BMW, итальянская кухня в новую квартиру, спа-капсула в новую клинику, Синклер… Она тоже пропала, растворилась в танце, в музыке, в этом мальчике… Глупость, правда? Сколько лет было между ними? Пятнадцать? Двадцать? Двадцать пять?

Манон замолчала. Она сидела очень прямо и сосредоточенно смотрела на блюдце, будто медиум, ожидающий ответа. Я невольно тоже сконцентрировал внимание не несчастном блюдце, и, может быть, оно и рассказало бы нам что-нибудь, если бы Манон не мешала, беспрестанно переставляя и перекладывая салфетки, сахарницу, ложку – все, что попадалось ей под руки. Руки у нее существовали как бы отдельно от всего прочего тела, порхая над столом, будто беззаботные бабочки. В конце концов несчастное блюдце утратило всякую надежду на связь с потусторонним миром и, расстроившись от встречи с бабочками, стало медленно сползать с края стола, устремляясь в бездну. Я неловко вскочил, пытаясь спасти неповинное блюдце, но возраст ли, волнение ли оставили блюдце без шансов, и оно последовало за познакомившей нас чашкой.

Манон вдруг встала, положила на стол деньги, взяла сумку и, скорее всего, так бы и упорхнула из моей жизни, да – спасибо зиме – замешкалась, собирая из разных углов кафе пальто, чемодан, «Луи Виттона», шарф, перчатки… В конце концов она решила прихватить и меня.

– Вы поможете. – Никакого вопроса в конце фразы не полагалось.

Манон указала на чемодан и стремительно двинулась куда-то. Я едва успел вручить раздраженному официанту чаевые, прихватить свой саквояж и с неподобающей прытью устремился вслед. Честно говоря, я уже и не вспомню, когда я в последний раз бежал за женщиной, переживая отчетливый ужас от вероятности потери. При этом я катил за собой весьма объемистый «Самсонит», мой саквояж казался мне необычайно тяжелым, а перекинутое через руку пальто тянуло на медвежью доху. Задыхаясь, я был вынужден остановиться, проклиная собственную эмоциональную лабильность. Она уже опомнилась и шла мне навстречу.

– Простите, бога ради. Что-то я сама не своя. Это все погода. Давайте мне чемодан. Я, пожалуй, домой поеду, не так уж мне и надо лететь.

Манон снова улыбнулась. Я ощутил щемящее чувство потери, будто я был связан с этой женщиной долгими годами, будто наши жизни шли рядом давно и внезапно связь обрывалась.

– Манон, умоляю вас, не бросайте меня вот так, я же спать не смогу, буду мучиться, чем же там история с вашей подругой завершилась.

– А, это… Она не завершилась. Или завершилась? Не знаю.

Манон задумчиво склонила голову набок, отчего-то напомнив мне павлина, посмотрела на часы, на снег за окном и сказала:

– Ну ладно, вы ведь все равно сегодня уже не улетите.

Действительно, на табло наблюдалось полное отсутствие разнообразия – напротив всех рейсов стояли таблички «delayed», и, пока мы беседовали, задержки эти переместились на следующие сутки. Аэропорт опустел. Я поспешил к администратору, получил купон на заселение в ближайший отель и с радостью и удивлением обнаружил терпеливо ожидавшую меня Манон.

– Хотите пойти со мной в клуб? Я вас с Синклером познакомлю. И вообще, нужно же вам попробовать станцевать танго?

Что-то поменялось, кофейные глаза посветлели, и в них прыгали чертики.

– А еще я вам могу показать пичисиего. Слышали о таком?

Конечно, я ничего про пичисиего не слыхал, что позволило мне сделать вид, что именно пичисиего послужил причиной моего странного и несообразного возрасту поступка – я поехал с Манон в данс-клуб. Мы ехали на такси по зимней Праге. Манон куталась в шарф, я ругал себя за навязчивость и более всего за ненужный и вредный вихрь, поднимавшийся от середины тела к сердцу и захватывающий дыхание. Сколько же лет было между нами? Пятнадцать? Двадцать? Двадцать пять? Манон взяла меня за руку, отчего вихрь превратился в ураган, довольно бесцеремонно потрясла ее и сказала:

– Только вы пообещайте, что станцуете со мной, непременно станцуете!

– Обещаю, если вы мне скажете, куда вы не полетели.

– Туда же, куда и вы!

– Неужели в Лондон?

– Не совсем, но планировалось, что я проведу в Лондоне пару дней, дождусь кое-кого, а потом в Буэнос-Айрес. Я подумала, что мне надо именно там станцевать мое последнее танго.

– Ну, до последнего танго вам, милочка, далековато, а вот то, что мы вместе летим, это, знаете ли, судьба!

– Не знаю, летим ли? По крайней мере, в себе я уверена все меньше.

Таксист довез нас до Виноград. Я узнал район, так как у университета здесь гостиница для приглашенных профессоров, в которой я проскучал всю предыдущую неделю. Мы вышли возле перегруженного деталями постбарочного здания, зашли за угол и увидели горящую розовым светом вывеску: «Данс-клуб „Пичисиего“». Манон взяла меня под руку и, оставив чемодан на тротуаре, торжественно ввела в помещение. Что за суета возникла кругом! О, Манон! Ах, Манон! Ну, Манон! Восторги продолжались минут пятнадцать, после чего последовало знакомство с Синклером, воссоединение с чемоданом и распитие вредного мне кофе.

Синклер и впрямь оказался штатным сердцеедом, а взгляды, посылаемые им Манон, пробудили во мне давно забытые чувства. Уж я и не знаю, что мне было более любопытно в тот момент – женщина, неведомый пичисиего или мое странное поведение.

Манон наконец решила меня представить.

– Познакомьтесь, это настоящий профессор из Лондона. Кстати, а как вас зовут?

– Александр Петрович.

– Его зовут Александр. Он психолог и никогда не танцевал танго. Синклер, у меня будет сегодня урок? Я хочу, чтобы он станцевал со мной.

– Ты же в командировке? Но если хочешь – конечно. Только если я тебя устрою в качестве тренера.

Раздался странный свист. Он удивительно не вписывался в разноязыкий и разномузыкальный звуковой бэкграунд маленького клуба.

– Что это? – поинтересовался я у стоявшего рядом испанца.

Синклер говорил на английском почти без акцента.

– Это пичисиего. Ему грустно. Он ждет пару. Я привез его из Аргентины год назад, и он тоскует в одиночестве. Пойдемте, я покажу.

Сбоку от стойки рецепции стояла клетка. Она была огромная, старинная или сделанная под старину, с литыми шишечками, загогулинками и золочеными листочками, вплетенными в прутья. В клетке шевелилась невиданная розовая черепаха с мохнатым брюшком и вытянутым туловищем.

– Что это? – в изумлении повторил я вопрос.

– Аргентинский плащеносец. Я привез его из Буэнос-Айреса как раз перед тем, как этот клуб открыть. Это наш талисман, он мне удачу принес. Удивительное животное. Вы знаете, броненосцы – единственные существа, кроме человека и еще одного вида шимпанзе, которые исполняют танец любви, глядя друг другу в глаза. Я читал, в биологии это называется «миссионерская позиция». Меня это так тронуло, что я все пошлины оплатил и вот привез. Он мирный, можете потрогать. Только ему одному скучно, надо бы самочку. Ник обещал привезти.

– А где Ник? – спросила Манон; в голосе чувствовалось напряжение и наигранное безразличие.

– Ты меня спрашиваешь?

Синклер обернулся и пристально взглянул в кофейные глаза, в которых гнездился весь спектр изучаемых в курсе психологии личности эмоций.

– Ты, может, включишь телефон, а то до тебя дозвониться никто не может? Кстати, Витюша звонил, тоже тебя потерял. Он уже в аэропорт сгонял. И Сева волнуется. Собирался заглянуть.

– А Ник? Он тоже волнуется?

– Нет, он еще вчера улетел. Я думал, ты на урок собиралась?

– Да-да. Извини, Синклер, пойду переоденусь.

– А кто такой Ник? – Я был так заинтригован, что не мог более оставаться в неведении.

– Ник – наш тренер. Он здесь полгода работает. Днем учится, а вечером дает уроки танго. Манон его студентка. Он, кстати, тоже русский. Но танцует лучше многих в самом Айресе. Жаль, его пока нет.

– А что случилось?

– О, ему очень повезло. Вернее, это я поймал удачу за хвост, когда Манон стала у нас танцевать. За ней ее клиентки потянулись, у нее отличная клиника. Она рассказывала? Удивительная женщина. Очень талантливая. Давайте я вам фотографии покажу.

На стене над поющим броненосцем в аккуратных рамках из «Икеи» висели фотографии и дипломы. Яркие женщины в вызывающих оторопь костюмах опирались на руки стройных, затянутых в черный шелк мужчин. Я узнал Манон. Она была в изумительном белом платье с глубоким декольте. Разрез юбки доходил почти до пояса, и шелк пенился вокруг искусно позиционированных ног. Рядом с Манон стоял молодой мужчина, похожий на Микки Рурка в «Девяти с половиной неделях».

– Это мы на конкурсе в Париже. Мы очень успешно выступили. После этой поездки Манон предложила провести чемпионат по аргентинскому танго здесь, в Праге. Это отличная была идея. У нас тут куча конкурсов, но в основном полный формат или сальса. Знаете, в Праге есть такой универмаг «Котва», шведы строили по заказу русских. Там на крыше есть сальса-клуб, очень модное место. Они все время проводят разные мероприятия. Мы с ними договорились и на их площадке чемпионат провели. Манон у нас среди спонсоров. Ее клиника главный приз предоставила – месяц обучения в школе танго в Аргентине. Вы не представляете, какой был успех! У нас теперь от клиентов отбоя нет. Все тренеры заняты на полгода вперед, залов не хватает. Я уже подумываю о том, чтобы второй клуб открыть.

– И кто же едет в Аргентину?

– Конечно, Ник, это было сразу понятно. Он лучший здесь, а может, и вообще лучший.

– То есть Манон знала, кто приз получит?

Синклер внимательно посмотрел на меня и пошел кормить броненосца. Пичисиего тихо жевал какие-то корешки. Я смотрел на странное животное и думал о капризах матушки-природы. Зачем этому экзотическому кроту понадобился гламурный розовый плащик при абсолютно незащищенном мягком брюшке? Поможет ли ему броня в час опасности? Стереотипические ассоциации с человеком и его способами выживания в агрессивном социуме недолго занимали мой ум. В помещение вошла Манон. Она была в том же самом платье, что и на фото. Каштановые волосы и темные глаза, оттененные белизной наряда, нестерпимо сияли.

– Я готова. Что мы танцуем?

– Я давно не танцевал с тобой, Манон. Давай попробуем пройти твой репертуар, а затем посмотрим.

Синклер нажал кнопку на пульте. Я сел на черный венский стул у входа и приготовился смотреть. Манон танцевала самозабвенно, но сбивчиво, будто не могла сосредоточиться. Чересчур эмоционально, немного не дотягивая в изяществе движений до профессионализма и природной пластики тренера. Синклер остановил музыку.

– Отлично, Манон, ты как всегда прекрасно слышишь настроение, но нужно слышать и ритм. Нужно думать, какие группы мышц задействованы в каждом движении.

Синклер, осознав, что говорит больше для меня, чем для Манон, перешел на чешский. Снова включил музыку, и танец продолжился. Манон танцевала все хуже. Запиналась, путалась в платье, путалась в тактах… В конце концов она остановилась.

– Что случилось, Манон? Ты не хочешь танцевать?

– Где Ник? Синклер, скажи мне, где Ник?

– Манон, ты меня удивляешь. Он же получил приз, ты же сама все устроила. Вчера он улетел в Аргентину.

Манон снова по-птичьи повернула голову. Обошла вокруг Синклера, шурша юбкой. Прислонилась к его бедру и каким-то неуловимым движением обвилась вокруг.

– Синклер, почему он улетел вчера? Он же должен был ехать сегодня? Он мне говорил, что поедет в пятницу. Почему, Синклер, он обманул меня? Куда он поехал? С кем он поехал? Зачем?

– Зачем, зачем… За пичисиего. Мне второй клуб открывать надо, талисмана нет. Да и спариваться пора, видишь, страдает.

– Кому пора спариваться? Кто страдает? Кто страдает, Синклер? Ник?

– Нет, броненосец.

Синклер включил музыку. Все тот же Астор Пьяццолла разрывал мне сердце. Мне хотелось схватить Манон, взять ее на руки и кружить в ломаном ритме этой варварски обнаженной музыки, пока она не уснет, укачивать, как ребенка, целовать, как любовницу, мне хотелось стать этим Ником, Синклером, Пьяццоллой, ее сыном и мужем, всем, что могло ее успокоить и обрадовать.

Что-то происходило. Танец становился все более агрессивным, я будто присутствовал при интимном свидании, где люди с богатой историей и грузом обязательств пытаются выяснить, кто прав, кто виноват. Вдруг Манон как-то вся обмякла, словно надувная кукла, из которой выпустили воздух, и медленно стекла по бедру Синклера, оказавшись на полу.

Я вскочил и бросился к ней. Манон лежала без движения. Синклер растерянно держал позу, стереосистема транслировала чужие страдания в эфир напряженными аккордами.

– Манон, что случилось? Манон! Синклер, принесите воды.

Бледное лицо женщины показалось мне незнакомым и, мягко говоря, отчаянно немолодым. Глаза были закрыты. Рот скорбно сжат. Глубокие морщины, незамеченные мной ранее, пролегли от уголков губ к нижнему краю лица, придавая ему скорбный вид. Синклер принес воды, я отыскал пульс. Он был, но очень слабый. Вызвали «скорую». Манон открыла глаза:

– Простите, я обещала вам танго.

Приехала «скорая», появился импозантный мужчина лет пятидесяти пяти с аккуратным пивным брюшком, за ним вбежал нервный юноша с кофейными глазами.

Я вышел из данс-клуба «Пичисиего» в девятом часу. «Скорая помощь», разрывая снежную пелену синими бликами, пронеслась мимо. За ней проследовал серебристый BMW Х5. Я пошел в том же направлении. Дошел до огромного торгового центра «Палладиум». Его диснейлэндовские башни обещали скорое и недорогое удовольствие всем желающим, споря с суровой конструктивистской архитектурой чешского «обходного дома Котва». На фронтальном шестиграннике Котвы висела огромная плазменная панель. Райские острова, рекламируемые «Чешскими авиалиниями» как самое модное направление сезона, едва проглядывали из-за снежной пелены. Картинка сменилась. Появилась реклама сальса-клуба. И вдруг я увидел Манон. Она танцевала танго. Танцевала с молодым мужчиной, похожим на Микки Рурка. Кофейные глаза сияли, каштановые волосы летели вслед самому красивому танго в моей длинной жизни. Картинка сменилась. Я зашел в книжный магазин и купил книгу. Добравшись до гостиницы, я нашел в Интернете телефон «Пичисиего» и позвонил. Синклер подошел не сразу. Затем долго молчал. В конце концов он сказал: «Она умерла. Инфаркт» – и положил трубку. Я выпил все прописанные мне медикаменты, добавив несколько сердечных капель сверх положенной нормы, растер суставы, надел фланелевую пижаму, открыл дешевое издание «Histoir du chevalier des Grieux et de Manon Lescaut» и прочитал: «Именно потому, что нравственные правила являются лишь неопределенными и общими принципами, весьма трудно бывает применить их к отдельным характерам и поступкам».

V. В поселении

– Это особого рода аппарат, – сказал офицер ученому-путешественнику… – Наш приговор не суров. Борона записывает на теле осужденного ту заповедь, которую он нарушил. Например, у этого, – офицер указал на осужденного, – на теле будет написано: «Чти начальника своего!»… Конечно, эти буквы не могут быть простыми; ведь они должны убивать не сразу, а в среднем через двенадцать часов.

Франц Кафка.

В поселении осужденных

Это невыносимо! Ноги проваливаются в сугробы, с неба продолжают сыпаться отвратительные белые хлопья, от которых делается сыро и неуютно. Однако даже этот безобразный холод и несостоявшийся восход светила (не назовешь же солнцем эту бледную оладью неправильной формы, едва просвечивающую сквозь свинцовую завесу целеустремленных туч) терпят поражение от моей непреклонной преданности общему делу. Как ни в чем не бывало я совершаю обход вверенного мне сектора мироздания. Вот бегемот-тормоз растопырил пасть, а по его спине разгуливают наглые чайки. Колышутся, словно гигантские стволы пальм с усеченной кроной, шеи жирафов.

Расторможенные обезьяны чешут волосатыми конечностями голые задницы и устраивают склоки. Ненавижу приматов. Особенно лысых. Их загоняют сюда с утра и держат до вечера. Не пойму, почему им разрешено свободное передвижение? У меня есть версия – это такой социальный проект. Они расцвечивают своим пестрым оперением и кривлянием молодняка монотонное существование нашего Ковчега. Как уморительно выглядят их имбецильные улыбки перед нашими отсеками, как забавны их дерганые жесты, бегающие зрачки, слизкий клюв. А звуки, которые они производят? Я в шоке. Разве можно бесконечно изводить окружающих скрипучим многоголосьем бессмысленных атональных комбинаций? Вот возьмем мой чистый и ясный возглас. Услышав его, весь Ковчег заново осознает немыслимую свою удачу и божественное предназначение. Но речь не обо мне. Я – всего лишь скромный и трудолюбивый администратор проекта.

Речь о том, как трудно быть Богом. Как важно было собрать здесь, на этом Ковчеге, имитирующем естественные условия существования, все многообразие видов, не забыть даже вздорных приматов, морских чудищ, глупых как пробка, колибри и крокодилов, правильно распределить обязанности во время странствия, дабы сохранить все виды в отличной физической форме. Еще важнее – обеспечить душевное здоровье и моральный облик экипажа.

Как часто отличные начинания и проработанные концепции рушатся из-за отсутствия бдительности! Моя главная задача – выявить и обезвредить провокаторов. Есть такие, тайком проникшие в Ковчег, которые насвистывают и нащелкивают добропорядочным обитателям, что якобы нет никакого потопа и корабля нет, а они-де пленники, забава для голых приматов. Полная ахинея. Станут хозяева жизни за слонами дерьмо ворочать? Я старательно вытаскиваю ноги из снега, выхожу на твердую поверхность коридора и направляюсь к пищеблоку для безвольерных животных. Забираю у невыносимо орущего недоростка булку для наживки и иду ловить террористов. А как еще их назвать, если после их рейдов слониха Любичка наелась стекла и умерла? Вот и они: маленькие, серые, неприметные, с одинаковыми голосами, глазами, перьями. Мне приходится долго раззадоривать их булкой, а потом, когда их пищеварительный процесс запущен, быстро прятать добычу Все. Они мои! Подробно рассказываю им, как достать самую вкусную заморскую еду вон в том домике с небольшим окошком. Там и манго, и папайя, и отборная крупа. А здесь только холодные белые хлопья, просеянные сквозь свинец туч. Самый жадный из провокаторов летит к заветному окошку. Сейчас я увижу его жалкий окровавленный костюмчик, выплюнутый аппаратом. Я жду и жду. Но нет, ничего не происходит. Солнце, вернее его подобие, начало крениться влево и съезжать с купола. Голод заставил меня съесть булку-наживку – вот что делают обстоятельства даже с самыми самоотверженными и мудрыми особями! Надо что-то делать. Подобрав нарядный плащ и встав на кончики пальцев, я подкрался к избушке и бесстрашно заглянул в открытое забрало окна. Точно молния пронзила мой правый глаз, и мир окрасился в цвет чечевицы. Мой аппарат! Мой любимый экземпляр, открытый и используемый мной только для благого дела наказания недостойных, нанес мне смертельный удар! Мерзкий злодей нахально прочирикал из невесть откуда взявшейся щели в подоконнике: «Попался, глупый павлин!» Обидно если это последние слова, услышанные мной.

«Уважаемые посетители Пражского зоопарка!

Настоятельно просим вас не просовывать пальцы, не приближать глаза к защитной сетке, внимательно следить за детьми. В вольере проживает чрезвычайно агрессивный казуар^[3]. После неоднократных случаев нападения на воробьев и травмы глаза, нанесенной павлину, доступ к казуару ограничен. Спасибо за понимание.

Администрация»

История

Комья замерзшей земли с глухим стуком разбивались о полированную крышку. Бурые и рыжие, побольше и поменьше – они удивительно долго летели вниз и, достигнув наконец финальной точки, упруго подпрыгивали, рассыпаясь. От этого звук получался распластанным и шелестящим. В этом шелесте угадывался ритм, будто кто-то выстукивал послание подзабытой азбукой Морзе: три коротких удара, три длинных, три коротких. Глубокая, не городская тишина, в которую звуки процессии никак не вплетались, а словно шли отдельным треком к картинке, промерзший за долгую зиму воздух и отчаянно весенний взгляд февральского солнца создавали странный эффект. Свежевырытая черная дыра, казалось, заглатывала беспечные лучи оттаявшего светила и шепеляво урчала от удовольствия. Сквозь это урчание пробивался ритм. Я поймал себя на мысли, что пытаюсь расшифровать слова. Может, это – Петр Яковлевич стучит нам из-под полированной крышки? Мол, все вранье, нет тут никакого света небесного, а лишь холодная тьма? А может, так и не успел сказать Мишке что-то важное за свои без малого восемьдесят и теперь пытается до нас достучаться?

Мишкина спина горбилась впереди. Обойдя дыру, она остановилась, окруженная официальными задницами. Продираться сквозь них не хотелось. Я еще раз прислушался: азбука Морзе пропала. Остался шелест, как в пустом эфире. Дыра заполнялась землей, перемещаясь в душу. Стало жутко. Так скоро и души не останется, одни дыры – отец с матерью, брат, Венька Перцев в Афгане, Сашка Филин в Чечне. Петр Яковлевич строго смотрел на меня с траурного овала на заготовленном памятнике. Я присел на скамейку у соседней оградки, и мне вдруг показалось, что сижу-то я в очереди, но не к стоматологу, а к той самой дыре, и передо мной больше нет никого. Следующим меня вызовут. Я соскочил и решительно направился к выходу. Хватит дурака валять, надо работать. Прав Антон Павлович Чехов.

– Димон, погоди!

Мишка выглянул из-за шторки верноподданных. Он полысел, уши стали еще заметнее, нос вопросительно загнулся, худые руки напоминали о жертвах холокоста, но глаза смотрели все так же насмешливо, с хозяйским прищуром и лукавой подначкой.

– Ты куда, а помянуть?

– Прости, Михаил Петрович, еще раз мои соболезнования, но у меня лекция в четыре.

– Давай после лекции заезжай. Я до завтра здесь останусь. Сюда, к отцу, утром зайду, а потом встреча с избирателями, с администрацией, политсовет… Сам знаешь, All that jazz^[4]… Но ничего не поделаешь. Надо работать.

– Да, надо работать. В восемь закончу и загляну. В вашу старую или ты в резиденции?

– Хотел, конечно, дома, но еще точно не знаю. Будешь выезжать – набери мой личный. Есть же у тебя?

– Да, постараюсь. Держись. – Я пожал костлявую, но сильную Мишкину руку и с облегчением завел свой новый «туарег».

* * *

Задумчивый «фольксваген» уверенно, без лишней суеты, продвигался мимо рассыпающихся «хрущевок», выцветших еще до сдачи в эксплуатацию брежневских панельных домов, миновал апофеоз краснокирпичного барокко конца девяностых и въехал в центр, густо заселенный сталинским ампиром, среди которого мелькали луковки старинных церквей и несколько дореволюционных имперских зданий, тоскующих по Романовым.

На одном из таких недобитых особняков скромно прилепилась чугунная доска с архаичной двуглавой птицей, оповещавшая всех интересующихся, что здесь располагается Институт истории и права Н-ского университета, мой дом, моя гордость, моя вотчина. Последние липкие ошметки кладбищенской паники отпали от лаковых ботинок, я достал всегда хранящуюся в бардачке щетку, прошелся по низу идеально отглаженных брюк, поправил пиджак, накинул пальто и уверенным хозяйским шагом направился к входу. Но уже на четвертом шаге я почуял неладное: обычная пунктирная сетка студентов перед входом сегодня перераспределилась, и явственно вырисовывалась солидная опухоль в правом боку особняка. Именно там, оскорбительно нарушая классические каноны, через всю стену был протянут баннер с портретом одного из кандидатов на высшую в стране должность. Неужели сорвали? До выборов меньше недели, только этого не хватало. Да нет, баннер вроде на месте. Я подошел поближе. Студенты радостно здоровались, уступая мне дорогу, и в их нахальных улыбочках мне чудилось злорадство и издевка, но в глазах затаилось опасливое ожидание, как у нашкодивших псов. Так я и знал.

На стене под баннером в стиле первомайского плаката доперестроечной эпохи «Маркс – Энгельс – Ленин» красовался весьма искусно прорисованный триптих «Гитлер – Сталин и вы-сами-знаете-кто». Под портретной группой подпись: «Дутлер – капут». Я тоскливо взглянул в рыбьи глаза кандидата на огромном баннере. Ветер пробежал по стенке здания, всколыхнув полотнище. Мужественный прищур и сдержанная улыбка кандидата, символизировавшие, по мнению политтехнологов, новое человеческое лицо избираемой власти, вдруг перекосились, превратившись в хищный оскал. Явное неудовольствие кандидата вывело меня из ступора.

– Это что-за авангард на казенной стене? Талантливо, – толпа одобрительно затрепетала, – но неуместно. А где же автор? Где этот монументальный гений? Страна должна знать своих героев!