Текст книги "Всё хорошо!"

Автор книги: Татьяна Белкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

В театре давали сказку, но что это была за сказка! Инженер хотел уйти, но антракта не было, все двери закрыты. Он с трудом дождался конца и еле добежал до туалета. Его вырвало. Наверное, съел в кафе что-то несвежее. Пока умывался, в уборную вплыл хлыщ. Он весело напевал, вроде на итальянском. Зейс приветливо улыбнулся и спросил:

– А вы тоже участник симпозиума?

– Ну да, ну да, – затараторил тот.

– И какое впечатление?

– Обычное, тоска и скукота. Хорошо, знакомую из Росси и встретил, есть с кем в ресторан сходить!

– И в какой собираетесь?

– Вы же местный, вот и посоветуйте.

– Конечно, в «Телекафе» на башне.

– Что же, спасибо за совет, простите, на запомнил вашего имени?

– Зигфрид Зейс, инженер.

– А я Марио Бонетти, доктор.

Марио пожал вымытую руку и закрылся в кабине.

Зигфрид Зейс поехал на Александерплатц, к телебашне.

* * *

Современное здание Новой берлинской оперы ничем меня не поразило. Зато поразил балет – затертая до дыр история про Белоснежку, преобразованная музыкой Густава Малера в философскую притчу, начиналась с актуальной для перинатологов сцены родов. Балетная интерпретация предмета моей практической деятельности ввергла меня в транс, и я не сразу заметила, что рука Марио крепко сжимает мои неухоженные пальцы. В таком положении они просуществовали все полтора часа и затем с трудом разогнулись, застегивая пуговицы креативно-зеленой кроличьей шубки.

Марио повел меня в ресторан, который почему-то назывался «Телекафе», на знаменитую телебашню. Я смотрела на Берлин с высоты птичьего полета и думала, что это не улицы и площади прорисованы праздничной иллюминацией, а карта жизни. Пытаясь определить координаты, я подошла поближе к стеклянной стене, и спина, как на газоне, почуяла опасность – будто кто-то водил по ней пристальным, тяжелым, словно пулеметный ствол, взглядом. Я обернулась. Марио заигрывал с официанткой, фройлен мило краснела. Мужчина в дальнем углу зала отвел глаза. Мне показалось, что я его уже где-то видела, но было слишком темно и многолюдно. Я вернулась за столик, допила кальвадос, и мы двинулись в сторону отеля.

К былому аромату в морозном воздухе примешивался запах корицы и хвои, он пьянил не хуже кальвадоса и вытеснял из закоулков души затхлые мысли о том, что такое хорошо и что такое плохо.

Марио ушел под утро. Я проспала завтрак и едва успела к автобусу, увозившему перинатологов на экскурсию в больницу. Марио в автобусе не было. Странно, однако это меня нисколько не расстроило. Жизнь определенно была прекрасна, и я была прекрасна, и припорошенная сахарной пудрой Бенауэрштрассе, и даже носатый закавказский гинеколог, и бурят-педиатр, который не говорил по-английски. От избытка чувств я неожиданно треснула бедного педиатра по плечу и не к месту провозгласила: «Аллес гут!»

* * *

Инженер Зейс не спал уже третью ночь. Он долго ходил вокруг отеля, потом дошел до вокзала. Поезда приезжали, выплевывали тучу копошащихся людей и уезжали снова. На табло мелькали знакомые названия: Франкфурт, Париж, Страсбург, Рим… И в каждом городе вокзалы. И на каждом вокзале поезда, а в них люди, люди, люди… Голова кружилась. Мысли путались и куда-то бежали, как растревоженные муравьи. Он вернулся в свой номер, открыл сайт знакомств и до утра смотрел на лица незнакомых женщин. Потом он уснул.

Ему снился поезд. Он был невообразимо длинным, как неразрезанная сосиска, скучного зеленого цвета. Кто уезжал на этом поезде, было непонятно, и оттого становилось еще грустнее и тревожнее. Откуда он знал, что кто-то уезжает? И куда? Зейс был уверен в одном – этот кто-то больше не вернется. Никогда. От безвозвратности и неизбежности потери сердце билось все сильнее, на лбу выступил пот и зачесались ладони. Потом зеленая сосиска превратилась в довольную гусеницу, которая проглотила бедного кого-то и теперь переваривала его, извиваясь всем телом. Она кряхтела и тужилась, дергалась то вперед, то назад, пускала газы…

Зейс проснулся.

* * *

После экскурсии в будущее, а именно в Университетский медицинский центр, на рецепции мне вручили записку от Марио. Якобы возникли затруднения с родоразрешением сложной пациентки, и он, с разбитым и любящим сердцем, вынужден отбыть во Флоренцию. Но он непременно приедет в Москву в феврале, где мы и обсудим результаты симпозиума. Стало грустно.

На вечер был назначен прием немецкой Ассоциации перинатологов в ресторане «Колизеум» на Курфюстенштрассе. Ехать не хотелось. Но не сидеть же в номере? Позвонила Тонька. Долго хвалила за доклад, издевалась. Ей уже кто-то настучал про Семипузову, наверняка Марио. Пыталась расспросить про Зигги и была крайне разочарована его отсутствием. Велела ориентироваться на местности. Я послушно обещала. Потом набрала Илюшу. Он был рад, но разговаривать не мог. Больше делать было нечего.

Я решила сильно не наряжаться. Надела любимый жакет и креативную юбку-брюки, посмотрела в зеркало и, в общем, осталась довольна. Автобус вез перинатологов по Бенауэрштрассе. Мы ехали вдоль бывшей стены, и я думала, что каждый из нас строит свою стену. И потом из-за этой стены не видит огромного мира вокруг, да что там мира, соседа своего не замечает. Вот только у всех стен есть одно странное свойство. Рано или поздно они падают.

* * *

Отдышавшись и употребив положенный ему завтрак, Зейс решил пройтись вдоль стены. Почти всю ее снесли, но проложили тропу, которая отмечает линию бывших заградительных сооружений ГДР на границе с Западным Берлином. Это велосипедно-пешеходная дорога протяженностью около ста шестидесяти километров, опоясывающая полгорода. Он провел в Восточном Берлине лучшие годы жизни. Они с матерью переехали из Магдебурга, когда ему не было и трех лет. Отца он не знал. Мать сказала: погиб в автокатастрофе еще до его рождения. Был отчим, потом еще один. Но отца так и не было. Он рано стал самостоятельным – жил в студенческом общежитии, подрабатывал техником в метро. И мечтал! Мечтал о том, как поднимется на Юнгфрау – крышу Европы и увидит оттуда одну страну – Германию; мечтал о Большом барьерном рифе и огромной морской черепахе; мечтал увидеть Диснейленд; мечтал о собственном доме, сверкающем мощном автомобиле, о… О чем-то еще? Теперь он уже не помнил и уже не мечтал.

Как-то раз, не так давно, в «Золотом олене» они с приятелями выпили лишку. Пошли разговоры про жизнь, про женщин, кто во что горазд. Гюнтер Шлосс, записной остряк из маркетологов, рассказал анекдот:

– Сидит герр Вульф на берегу Рейна с удочкой. Клева нет. Выпил пивка да и домой засобирался. Тут видит – клюет. Вытащил, а там наяда. Говорит она Вульфу: мол, загадывай желание. Вульф был не промах, говорит: «Хочу, чтобы у меня все было!» Наяда подумала, хвостом рыбьим взмахнула и сказала: «Будь по-твоему! У тебя все БЫЛО!» И уплыла.

Вот так и жизнь у Зейса – стукнула однажды рыбьим хвостом по темечку, взглянула рыбьим глазом и уплыла. Вроде все есть, а на самом деле – БЫЛО. Был тот холодный ноябрьский вечер, ощущение опасности и праздника, безудержного веселья и катастрофы. Здесь, у стены, он встретил свою будущую жену. Она с Запада, он с Востока, и вместе они сделали это, разрушили границу, впустили в Берлин свободу, создали новую Германию…

Только вот стена… Теперь она встала между ними, и разрушить ее уже нет сил. Как это вышло? Почему, обретя все, о чем не мог и мечтать в убогой квартирке, где жил с матерью-медсестрой, он потерял главное? Что было этим главным, инженер не знал, но тем больнее переживал его отсутствие.

С матерью виделся редко и, когда она тихо скончалась два года назад, тихо же похоронил ее вместе с воспоминаниями о нищей юности.

Может, он не любит жену? Может, все, что их когда-то объединяло, было только воодушевлением и юношеским порывом? Что же тогда любовь? Неужели тоска, которая сосет под ложечкой при мысли об этой русской? Или, может быть, бешенство, которое вчера охватывало его каждый раз, когда сальный итальянец клал руку на ее плечи? Инженеру нестерпимо хотелось взять ракетку для сквоша и вколачивать хлыща в стену ровными сильными ударами. А может, все проще? Нужно просто позвонить в клинику доктора Шпильмана (жена ему уже несколько раз визитку на стол подкладывала) и полечить нервы? Или съездить в Таиланд? Податься на Тибет, нынче снова Будда в моде? Он шел и шел вдоль некогда неприступной стены и ощущал, что жизнь тоже находится на границе. Вот бы угадать, что это за граница? А может, спросить у нее?

Странная злость охватила Зейса. По какому праву эта русская шлюха врывается в его сны, в его жизнь, заставляет гнать на другой конец Германии, флиртует у него перед носом, водит за нос? Из-за нее он не может дышать ночами, боится закрыть глаза, боится жить! Нет, он должен решить эту проблему. Как? Может, ее убить? Некому будет являться к нему во сне.

Снежинка, покружив, поудобнее устроилась у него на переносице, ее подруга забралась за воротник драпового пальто, покалывая холодной иголкой. Инженер остановился. Ужас сковал его сильнее холода. Это были не его мысли. Он не мог такого подумать. Надо ехать в клинику. Инженер решительно повернул в сторону Александерплатц и тут же услышал противное пристукивание и пришепетывание, переходящее в опасный свист. Инженер торжественно пообещал себе, что завтра утром позвонит доктору Шпильману и поедет прямо в Баден-Баден. А пока он, пожалуй, посетит прием, тем более что взнос оплачен.

* * *

Вечер был невыносимо скучным. Я сидела за столиком с умной дамой из Польши и беспокойным бурятом. Одно место было свободно. Закусок было немного, все ждали горячего под бесконечный аккомпанемент речей немецких функционеров от здравоохранения. Я выпила бокал шампанского, голова слегка закружилась. И в этом кружении возник Зигги. Сомнений не было. Это был точно он. Темные глаза с поволокой, белокурые непослушные волосы – все, как на фото, кроме улыбки. Впрочем, улыбка тоже была, но не та иронично-лукавая, а какая-то вымученная. Что-то было не так. Зигги подошел к столу и представился. Он был совладельцем большой компании, которая производила аттракционы и другое сложное оборудование, вроде даже медицинское, имел жену и любил путешествовать.

Принесли горячее, потом случились танцы. Зигги танцевал неважно, да и я не лучше. Но мы честно прижимались друг к другу, пытаясь расслышать собственную реакцию. Реакции не было. То есть не было нужной реакции. Но было что-то другое, может быть, даже более важное, чем влечение. Разговаривать с Зигги было легко. Он хорошо знал английский, неплохо – русский, был начитан и безразмерно спокоен. Вина поначалу не пил. Но тут за дело взялся прилепившийся к нашему столику гинеколог из Закавказья. Уже очень скоро мы всей компанией пили на брудершафт, исполняли народные песни и требовали официанта. Больше всех досталось умной даме из Польши, но и Зигги проняло. Я поняла, что его пора доставить домой. Он назвал отель. Я вызвала такси, зачем-то поехала с ним, хотя вообще-то не так он был и пьян. Иногда я ловила на себе его взгляд, и тогда казалось, что еще чуть-чуть, и я все пойму. Понимать было нечего. Обычное дело, устал от своей фрау. Ну уж этого я развлекать не собираюсь. Хватит вчерашнего.

Мы добрались до отеля, поднялись в номер. У меня, что поразительно, ни разу не возникло чувства неловкости, я вела ослабевшего Зигги за руку по коридору с таким чувством, будто это был мой сын или близкий родственник. Зигги долго выскребал карточку-ключ из бумажника, потом укладывал бумажник обратно, потом мучительно целился и вставлял карточку в расщелину электронного замка. Дверь открылась, он смахнул со лба тыльной стороной ладони выступившую испарину, одновременно закинув волосы назад, и тут еще один замок послушно щелкнул, теперь уже в моей голове. Я зашла в номер вместе с Зигги. Он удивленно посмотрел на меня, но комментировать не стал. Я уложила его на кровать, намочила полотенце, вытерла ему лоб и попросила:

– Зигги, расскажи мне, пожалуйста, о себе.

Я слушала затухающий его голос, и мне становилось все хуже и хуже. Зигги заснул. Я налила себе коньяку из мини-бара и села за стол. Свет я выключила, чтобы он не мешал Зигги спать, но через окно в комнату вползали разноцветные блики рождественской иллюминации, синие неоновые сполохи витрин выхватывали из лап темноты разные части казенной обстановки комнаты, за окном шумела Унтер-ден-Линден, и крутилось кафе на телевизионной башне.

* * *

Это был сон номер два.

Действие происходило в незнакомой комнате с безликой, казенной обстановкой. На стуле сидела женщина. Вокруг была тишина, густая, как сметана, и от этого было трудно дышать. Женщина медленно поднимала руки, откидывала волосы, медленно опускала нервные кисти от головы к шее, ее пальцы, точно лапки паука, неуверенно тыкаясь, находили верхнюю пуговицу темно-синего трикотажного жакета и расстегивали ее. Синяя шкурка начинала сползать с плеча. Тишина все густела. Дышать становилось труднее. Надо было спешить, успеть, пока синий жакет не полетит на пол и воздух не окаменеет.

* * *

Я сидела и смотрела в окно. Зигги спал. Голова отчаянно болела. Мысли путались и куда-то бежали, как растревоженные муравьи. Может, уйти? И как потом с этим жить? Я снова посмотрела на спящего Зигги. Нет! Такого не бывает. Случайный пост в Интернете, случайный взгляд на экран, случайный вояж на случайный симпозиум? Не бывает. Я все придумала. Это грузин виноват. Грузин с носом-зонтиком и ловелас Марио. Бессонная ночь, вино, непривычная обстановка. Надо уходить, пока немец не проснулся. Решит еще, что я с него чего-нибудь получить желаю. Или в постель к нему напрашиваюсь. Дура старая. Какой позор! Еще охрану позовет…

Я встала. Ноги дрожали и решительно не двигались. Зигги спал, раскинув руки. Расслабленное лицо его смотрело в потолок, и было невозможно оторвать взгляда от этого спокойного, благородного лица, как от старой фотографии. Почему старой? Кровь ударила в голову. Я поняла, что надо делать.

Зигги был одет, но пиджак распахнулся и сполз. Я осторожно подошла к кровати и потянула за рукав. Он зашевелился, высвободил руку и повернулся на бок. Я подвинулась к изголовью, перетянула пиджак на другую сторону. Обошла вокруг огромной кровати. До пиджака было не достать. Пришлось встать на четвереньки и подползти с другой стороны. Аккуратно, как из-под лежачего больного, я вытащила край пиджака, потянула за второй рукав и замерла с добычей в охапке. Зигги заворочался. Я вжалась в пышный матрас, сердце бултыхалось в горле, руки дрожали еще сильнее ног. Зигги что-то пробормотал и замер. Я скатилась с кровати на пол и так же на четвереньках поползла в ванную; пиджак, точно павлиний хвост, следовал за мной. Я включила свет, закрыла дверь на замок, присела на унитаз и достала бумажник. Потом встала, умылась и посмотрела на себя в зеркало. Лучше бы я этого не делала. Я снова села, вытащила из бумажника права, ID, несколько банковских карт. Ну вот, доигралась. Теперь можно смело вызывать охрану, место в здешней тюрьме обеспечено. Ну и ладно, вдруг со злостью подумала я. Немногим хуже, чем койка в квартире с Федором. Я решительно продолжила осмотр. Бумажник был непростым. Он застегивался на замок, как маникюрный набор, в середине был кармашек для мелочи с еще одним замком, а по обе стороны огромное количество кожаных карманчиков. В них были визитки, его и какого-то доктора Шпильмана, пропуск на симпозиум, клубная карта фитнес-центра, сертификат PADI… Я точно знала, что мне нужно найти, и молилась, чтобы немецкая педантичная сентиментальность была присуща и Зигги. Когда же нашла, долго не решалась посмотреть, унимая дрожь в руках.

В самом дальнем закоулке солидного кожаного портмоне лежали три фотографии. На одной были молодые и радостные мужчина и женщина. Их руки сплелись, глаза сияли, а на заднем фоне была стена с сорванной проволокой и толпа людей. Со второго фото на меня грустно смотрел большой рыжий пес. На третьем снимке был он.

Я осторожно открыла дверь, зачем-то встала на четвереньки и доползла до вешалки в прихожей. Там я осторожно сняла с крючка мою сумку и попятилась обратно. Водрузившись на унитаз, я судорожно запустила руку в недра подаренного Тонькой дорогого ридикюля. Мой кошелек был очень незатейлив – всего две банковские карты, несколько дисконтных, капля бумажных денег и права. Права лежали в среднем кармашке под прозрачной пленкой. Кармашек был великоват, и они все время норовили его покинуть. Я получила права полгода назад и, хотя машину водила редко, носила их с собой. Я ими гордилась. Под правами, чтоб не выпали, лежало несколько бумажек. Дрожь прошла. Я была абсолютно спокойна и сосредоточенна. Как во время сложных родов. Я достала бумажки из среднего кармана. Да. Все на месте. Вот она.

Я расправила слегка помятое фото и с некоторым удивлением посмотрела на темноволосого высокого человека с военной выправкой.

Недавно Федор решил сделать уборку. Поскольку он проживал в гостиной, книжный шкаф достался ему. Он повытряхивал с полок всякий, как ему думалось, хлам в ведро. Выносить не стал. Не барское это дело. Завязывая пакет с мусором, я случайно наткнулось на старую фотографию. Видимо, завалялась между книг. Фотография была отличная, он стоял возле цветущей липы и улыбался. Еще не старый. Лет пятьдесят? Вытащив карточку из мусора, я сунула ее в кошелек. К тому же она очень удачно под права залегла, не давала им выпадывать. С тех пор там и поселилась.

Теперь у меня было две фотографии. Я положила их рядом на мраморную поверхность, рядом с раковиной, надела очки, придирчиво осмотрела. Сомнений не было. Я аккуратно сложила все обратно в бумажник Зигги, потом положила его в карман пиджака. Достала свою визитку, приложила к фотографиям и вернулась в комнату. Аккуратно повесила пиджак на спинку стула.

Можно было ехать в отель. Самолет завтра вечером. Или нет, уже сегодня. Утром еще «круглый стол» с подведением итогов, надо успеть реанимироваться. Усталость и тоска навалились, как внезапный снег. Я присела на стул. А надо ли распутывать этот странный клубок, разрывать эту немыслимую сеть, которую паук истории плел полвека? Война закончилась почти семьдесят лет назад. Стена пала. Поднялся «железный занавес». Но как-то не до конца. Будто он не исчез, так и висит над нашими головами, готовый опуститься в любой момент. И пулеметное дуло по-прежнему ищет спину.

Я положила на видное место фотографии и визитку. Надеюсь, Зигги сам во всем разберется. Надо идти. Что-то отчаянно кололо спину. Наверное, перо из подушки попало под блузку, пока по кровати ползла. Надо его вытряхнуть. Я распрямилась, вытянула руки, чтобы прогнать навалившуюся дрему, и стала расстегивать жакет.

* * *

Зейс вскочил. Женщина подняла глаза. Синий сполох затрепетал на синем жакете. Он понял: сейчас или никогда. Шея была мягкая и податливая. Все правильно. Надо покончить с этим кошмаром! Заткнуть эту дыру в пространстве, заставить механизм работать с прежней точностью, выкинуть эту проклятую гайку с рельсов жизни! Только не дать жакету упасть. Дышать медленно и осторожно! Зейс разжал одну руку; шея у нее была тонкая и легко помещалась в одной ладони. Второй рывком натянул синюю тряпку на дрожащие плечи. Она напряглась и закашляла. Инженер вздрогнул, стало легче дышать. Женщина неожиданно вывернулась, оставив у него в руках жакет, и обхватила его спину. Объятие было не по-женски сильным и властным.

* * *

Зигги внезапно вскочил. Синий сполох затрепетал на синем жакете. Искаженное ужасом лицо с выкатившимися пустыми глазами нависло надо мной, каменные клещи впились в шею. Я поняла – конец. Но Зигги разжал одну руку и зачем-то стал натягивать на меня полуснятый жакет. Сдавленный кашель сломал жуткую тишину, он вздрогнул, мне удалось вывернуться из болезненного объятия, оставив жакет в скрюченных руках. Меня учили обращаться с больными в состоянии аффекта, в роддоме всякое бывает. Я развернулась и крепко обхватила Зигги со стороны спины, блокировав руки в плечах. Но он был намного сильнее.

Надо бежать к двери. Закрыть эту чертову дверь и забыть. Забыть все – белокурого Зигги, любвеобильного Марио, Берлин! Потом! Потом можно будет сделать тесты. Провести экспертизу. Ерунда! Он или поверит мне сейчас, или исчезнет в Сети, растворится в виртуальном мире так же легко, как материализовался. Уйдет из моей жизни, как ушли мама и отец, оставив меня с выросшим сыном, которому я уже не очень нужна, и Федей на шее. Силы кончались. Я чувствовала, что больше не смогу удерживать его руки. Я просчитала траекторию и приготовилась к броску в сторону выхода. Но вместо этого, уняв дрожь, сказала профессиональным властным голосом:

– Зигги, успокойся, все хорошо, Зигги. Сядь. Дыши глубже. Аллес гут.

* * *

– Зигги, успокойся, все хорошо, Зигги. Сядь. Дыши глубже. Аллес гут.

Голос был мягким, но строгим. Никто не называл его Зигги, только мать. Тишина исчезла, воздух вновь стал газом.

Сполох ритмично рассеял темноту, позволив наконец разглядеть лицо. Она плакала. Зейс упал на стул, пытаясь унять дрожь.

«Боже мой, боже мой, что я делаю?» – часть его в ужасе пыталась осознать происходящее, другая требовала довести дело до конца. Инженер посмотрел на свои руки. Почему-то он был без пиджака. Странно. «Там же бумажник, карточки, документы», – шевельнулось в отдаленном углу сознания. Мозг реанимировался. Она молча стояла рядом, затем, что-то взяв со стола, сказала:

– Посмотри сюда.

* * *

Он как-то весь обмяк, выдохнул, закашлялся и стал похож на маленького мальчика. Напряжение немного спало, но колени дрожали, слезы ручьем лились из глаз. Я подала ему фотографии. Зигги подозрительно взял их, взглянул мельком, будто хотел бросить обратно на стол, тут его рука дернулась, он вновь взглянул на фото, включил настольную лампу и невыносимо долго сверлил взглядом пожелтевшую бумагу. Я смотрела на подрагивающий белокурый затылок, на стакан воды, выбивающий чечетку на идеальных зубах, на ссутулившиеся плечи и отлично понимала, что чувствует Зигги. На всякий случай я слегка отодвинулась в сторону прихожей.

* * *

«Так я и знал, вытащила карточки из бумажника или документы. Сейчас денег потребует», – подумал он и прошелся презрительным взглядом по лицу русской. Зацепившись за его выражение, растерял и презрение, и злость. Все еще пытаясь изобразить неудовольствие, Зейс нехотя посмотрел на какие-то бумажки у нее в руках. Это были фотографии небольшого формата, такие носят в бумажнике. У него тоже были такие. У всех на фотографиях дети, но у них нет детей. Поэтому в бумажнике лежит фотография собаки Гектора, их с женой первый семейный снимок у рухнувшей стены и единственный сохранившийся у матери портрет отца. Не то чтобы он так уж сильно его любил. Невозможно любить человека, которого не знал. Просто снимок был у него всегда. В молодости было важно, что не под забором родился, и он хранил фотографию высокого темноволосого человека с военной выправкой, как некое доказательство своего права быть. Потом – как талисман. А потом по привычке.

Зейс посмотрел на фотографии повнимательнее.

«Ну точно, дрянь такая! Рылась в моем бумажнике!» Злость снова поднималась откуда-то из глубины, блокируя мысли, не давая вздохнуть. Он выхватил у нее из рук фото. Их было два. Отец и…

Кровь превратилась в кисель, и этот кисель не двигался больше по венам. Сердце отчаянно стучало, отказываясь перекачивать вязкую жидкость.

Инженер пошарил на столе, нашел выключатель, подвинул лампу и тщательно осмотрел старые снимки. Вернее, старым был снимок из его бумажника. Вторая фотография была почти того же формата, но поновее. Человек в какой-то форме, лет пятидесяти, стоял возле цветущего дерева и улыбался. У него были темные волосы и военная выправка.

С трудом Зейс перевел взгляд на лицо женщины. Она нервно улыбалась, в глазах затаился хорошо спрятанный страх.

И тут, впервые в жизни, инженер Зейс почувствовал странную влагу на лице и странную теплоту в душе. Точно все гайки и винтики в его главном аттракционе под названием «судьба» встали на свои места, рельсы безукоризненно выстроились, и противный присвист пропал. Он понял, кто уезжал в том поезде. И куда. Кто эта женщина и что она хотела ему сказать. Зигфрид судорожно вздохнул, смахнул со лба тыльной стороной ладони выступившую испарину, одновременно закинув волосы назад, и встал. Нерешительные струйки света тайно просачивались сквозь чуть отступившую пелену. Холодный декабрьский рассвет неторопливо вползал в незнакомую комнату с безликой, казенной обстановкой, отвоевывая у темноты шаг за шагом, миллиметр за миллиметром.

* * *

Я смотрела на комнату; вдруг вспомнилось, как мы с отцом проявляли фотографии в темной ванной. На поверхности фотобумаги, опущенной в сосуд с раствором, появлялись контуры, потом силуэты, а потом неожиданно проступала суть.

Зигфрид шел ко мне. Инстинктивно я попятилась к выходу, руки сжали ридикюль, сдернули шубку с вешалки. Только приоткрыв дверь, я подняла глаза. Зигфрид был в двух шагах. Лицо его было мокрым, будто он вышел из душа.

– Ду бист майне швесте?

Я не могла говорить. Я была, как бутылка с теплым шампанским, с которой уже сняли железную скобу, но пробка еще из последних сил пытается удержаться в слишком узком горлышке. Миллионы пузырьков пенились и стремились на волю, каждый хотел сказать что-то свое.

Пробка вылетела из горлышка с хрипом и свистом. Я ревела, как последняя идиотка, слушая эхо, расползавшееся по гулким коридорам огромного отеля.

– Все хорошо, Маша, – тихо сказал инженер Зейс, нерешительно протягивая руку. – Аллес гут!

Пражский зоопарк

Вы – козявка, господин редактор! Что вы там написали в последнем номере своей газеты под рубрикой «Советы и указания заботливым хозяевам»?

Ярослав Гашек.

Разговор с горжицким градоначальником

Мы, козявки, непримиримо горды и необычайно справедливы. Мы глядим на жизнь не с колокольни, а из щелки под плинтусом. Иногда мы видим такое… Спасибо нобелевскому лауреату, господину Барнсу, углядевшему в нас достойный объект для литературной деятельности. Сотворив свой мир за десять с половиной эпизодов, он отвел нам добрых страниц сто, а то и больше. В сущности, мог бы не мелочиться, не размениваться на пустяки, а писать только про нас. Получил бы Нобеля пятилеткой раньше.

Главное – ракурс. Наши тут в космос слетали в рамках межвидового сотрудничества. Сверху на ковчег посмотрели. Говорят, красота. А некоторые его на горе Арарат раскапывают. А еще есть такие, кто и не ищет вовсе. Это не comme il faux. Во все века искали, а теперь что же? Устали? Или решили на халяву чужим попользоваться? Не выйдет. У каждого свой ракурс и свой ковчег. А на каждом ковчеге свои обитатели. И пока есть в ковчеге хоть одна щелка, будут и козявки.

I. Игрунка

Задача сделать человека счастливым не входила в план Сотворения мира.

Зигмунд Фрейд

– Могу я получить подарок от тебя, а не от твоей жены?

– Оля, ты прекрасно знаешь, она мне уже не жена.

– Тем более. Всего две тысячи крон, со скидкой. Чудные джинсы. Можешь сам купить.

– А что, тебя подаренная сумка не устраивает?

– Меня не устраивает твоя жена. Или не жена. И вообще мне пора. Мы идем в бар с Жюли.

– С каких это пор она Жюли? Я ей другое имя давал.

– Если бы ты давал нам что-нибудь еще, кроме имени, может, она бы Юлей осталась.

– Как только у тебя язык поворачивается такое говорить! Я свою семейную жизнь практически разрушил из-за вас, я тебя на последние деньги за границу на год отправлял. Я Юле всю аппаратуру покупал, фотошколу оплачивал, в Прагу ее привез, работу нашел, а теперь я, значит, никому не нужен, плохой отец! Даже поговорить со мной по-человечески не желает!

– Кто тебя просил отправлять меня в эту чертову Голландию? Чему я там должна была научиться в этой протестантской семье в пятнадцать лет, когда у меня умерла мать и мне нужны были родные люди рядом?

– Значит, я опять виноват! Может, и рак у матери из-за меня случился?

– Вот тут ты в точку попал. Бросил ее с двумя детьми, вот и надорвалась она. А ты все свою семейную жизнь налаживал. Детей новых строгал.

– Прекрати! Это уже свинство. Ты сама что-нибудь в жизни сделай, потом других суди!

– Так я и знала, вместо денег будет мораль. Сейчас ты мне про мои двадцать семь лет и «ни кола, ни двора» начнешь, в честь дня рождения…

– Подожди, я отвечу на звонок. Да, Вера Петровна. Конечно, я свободен. Я подобрал вам несколько вариантов квартир и пару гостиниц, выставленных на продажу… Сегодня?.. Через полчаса на Парижской? Конечно, буду. А вы надолго в Прагу? Завтра улетаете? Весь ваш, Вера Петровна, жду с нетерпением, Вера Петровна. До встречи, Вера Петровна… Ну, о чем ты там? Опять про деньги? А кто тебе билет из Москвы оплачивал? Кто сейчас за кофе платит?

– Засунь себе этот кофе в одно место и целуйся со своей Верой Петровной.

– Ты это отцу такое говоришь?! А с этой Верой Петровной можешь сама поцеловаться. Мне надо денег на ипотеку где-то брать. Марину учить. Вы с Юлей могли бы и помочь сестре. Почему она перестала со мной разговаривать? Что я ей сделал?

– Слушай, разбирайтесь сами, а мне идти пора. Так даришь подарок или нет? Подожди, Юля звонит. Да, Жюли. Уже иду. Тут отец требует, чтобы ты на беседу явилась… Хорошо, передам. Поняла, в Будда-баре через час. Антуану привет. В общем, не знаю, передавать ли тебе Юлин коммент…

– Давай уже. Убей меня окончательно по дороге к банкомату.

– Юля посоветовала тебе купить карманную обезьянку, сейчас модно. Маленькие такие, называются игрунки, и можешь командовать ею в свое удовольствие. Говорит – очень помогает от стресса и депрессии. Мерси за подарок.

– Постой, а может, меня тоже в Будда-бар пригласишь? Твой же день рождения. Все-таки я подарок обеспечил, хотелось бы в празднике поучаствовать.

– Ну, отец! Это уже детство какое-то. Разве приглашения покупаются? Ты вроде к Вере Петровне шел. Вот и иди давай. Ну пока. Целую. Привет семье.

– Здравствуйте, Вера Петровна, счастлив вас видеть! Как вы чудесно выглядите, все молодеете. И собачка у вас такая актуальненькая. Оригинальненькая. Что, не собачка? Обезьянка? Игрунка называется и стресс снимает? Да, только что слышал про такую. Уезжаете на пару недель на Канары? Ай-ай, как же можно не пускать такое милое животное! Присмотреть за игрункой? Кто? Я?.. Да не вопрос! Оставляйте! Хоть навсегда. Буду командовать ею в свое удовольствие.

II. Любите ли вы кроликов?

Я… как будто осознал, что должен проникнуть – глубже того, что доступно зрению.

Марсель Пруст.

В поисках утраченного времени