Текст книги "Всё хорошо!"

Автор книги: Татьяна Белкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

История человечества бесконечна, по крайней мере в нашем восприятии и в тех масштабах, которые человеческому рассудку дано объять. Искусство вечно в той же мере. Но лишь конечные вещи делают этот мир прекрасным. Каждое поколение музыкантов по-своему прочитывает великие партитуры Чайковского и Верди, каждое поколение танцовщиков по-новому воспроизводит шедевры Петипа и Баланчина.

Каждый из нас, мечущийся, как ничтожный электрон в кристалле социума, двигает своей хрупкой и короткой жизнью бесконечную историю человечества. Разные люди в одинаковых обстоятельствах действуют по-разному, проявляя тем самым свою psyche.

Так и артист, воспроизводя танец, не раз исполненный до него, вносит в этот конечный момент свою psyche, творя шедевр или никем не замеченный банальный концертный номер.

Начало и конец, сливаясь воедино, дарят нам радость осознания бесконечности танца, живого и отчаянного, безрассудно смелого и трагического, немного банального и неповторимого в своей конечности. И в этом смысле каждый танец – это танец со смертью.

Желаю вам приятного вечера.

Хореограф-постановщик сюиты Лайв Мортон

От автора

Сегодня, на этой сцене вы увидите несколько танцевальных историй, которые охватывают историческую и культурную перспективу трагической и героической эпохи – века войн и революций, побед и поражений, великой любви и невиданной ранее ненависти. Все герои нашей сюиты – плод воображения автора, любые совпадения случайны, как случайна сама жизнь.

Мы рекомендуем прочитать либретто перед началом, впрочем если вы предпочтете сразу перейти к спектаклю – ваше право. Всегда можно обратиться к справочной информации и во время антракта.

Надеемся, кусочки в нашей незамысловатой мозаике сложатся в нужном порядке, и картина покажется вам занятной и достойной потраченного на нее времени.

Спасибо за внимание.

Автор либретто и режиссер Петр Жизнев.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА,

ОНИ ЖЕ – ИСПОЛНИТЕЛИ

Николай Петрович Воронов, гвардии-майор тридцать пятого понтонного батальона сто семнадцатого инженерного полка Первого Украинского фронта Советской армии, позже – директор провинциального музея, автор ряда книг по истории и краеведению, заслуженный работник культуры СССР.

Мария Егоровна Воронова, супруга Николая Петровича, учитель начальных классов.

Эмилия Николаевна Воронова-Затулина, солистка Кировского театра оперы и балета, позже – организатор, художественный руководитель и директор детского музыкального театра.

Дарина Николаевна Никитина (Воронова) – филолог, постановщик и ведущая массовых культурных мероприятий областного Дворца культуры.

Николай Николаевич Воронов, архитектор, художник, предприниматель.

Анна Николаевна Светлова (Воронова), филолог, искусствовед, хозяйка художественной галереи.

Кордебалет: внуки и правнуки главы семьи (Мария, Анна, Илья, Дмитрий, Ольга, Вера, Виктория, Арсений, Софья), а также друзья и знакомые главных действующих лиц.

___________________

Действие происходит преимущественно в России в период с 1917 по 2017 год.

Декорации созданы на основе артефактов указанного времени.

Либретто

Сюита

(фр. suite – ряд, последовательность, чередование) – музыкальная форма, состоящая из нескольких самостоятельных контрастирующих частей, объединенных общим замыслом.

Последовательности бывают разные. Есть банальная очередь, есть череда скучных дней, а есть калейдоскоп, где разнообразные узоры, составленные из одних и тех же элементов, сменяют друг друга, складываясь в мозаичное полотно. Такой мы задумывали нашу сюиту. Хотелось бы, чтобы она продолжила ряд знаменитых балетных сюит, таких как «Кармен-сюита», комп. Жорж Бизе – Родион Щедрин, хор. Альберто Алонсо; «Шопениана», комп. Фредерик Шопен, хор. Михаил Фокин и др.

Акт первый (Мужская линия)

КАРТИНА ПЕРВАЯ. Марш.

(фр. Marché, от marcher – идти) – род музыки, сопровождающей или рисующей стройные размеренные движения людей, преимущественно войска.

Если часть вашей жизни пришлась на двадцатый век, то легко понять наше отношение к маршу, ибо это музыка той эпохи – эпохи великих и кровавых войн, жестоких и бессмысленных революций, эпохи, где отряд шел вперед «не заметив потери бойца». Двухчастный размер марша будто помещает его исполнителя в глубокую колею, из которой нет пути в сторону Движение в ней начинается бравурным мажором военного марша и завершается минором траурного. Ранняя форма марша появляется в театральных пьесах и операх восемнадцатого века, сопровождая выходы и уходы актеров со сцены. Творческий гений великих композиторов и хореографов оставил нам блестящие образцы сценических маршей: марш из первого балета на русскую тему «Конек-горбунок» Цезаря Пуни, марш из оперы «Аида» несравненного Джузеппе Верди, знаменитый «Персидский марш» Иоганна Штрауса и, конечно, с детства всеми любимый марш Петра Ильича Чайковского из балета «Щелкунчик». Наш марш, следуя традициям и законам жанра, имеет ясный, простой и энергичный ритм. Сохраняя базовый функционал – синхронизацию шага, – он тем самым задает темп всем последующим танцам.

КАРТИНА ВТОРАЯ. Полонез.

(польск. polonez) – торжественный танец-шествие в умеренном темпе, имеющий польское происхождение, исполнявшийся, как правило, в начале балов.

Этот танец изначально полон противоречий. Танец парный, однако танцующие в краковском варианте, который и пришел в Россию в начале девятнадцатого века, за руки не держались. Это танец без контакта с партнером. Но без телесного контакта! Должен быть теснейший духовный контакт, иначе не исполнить сложные, установленные по геометрическим правилам, фигуры полонеза в классическом размере три четверти. Шаг в полонезе напряженный, нервный. Партнер часто танцевал вооруженный саблей, как бы «расчищая» ею дорогу своей даме. Полонезом начинались балы, однако самые знаменитые произведения, такие как полонез из оперы «Дубровский» Михаила Ивановича Глинки или тот же полонез Огинского, – это прощания.

Вот и наш полонез полон противоречий, как, впрочем, и эпоха, в которой строит неустойчивое здание своей жизни его герой.

Полонезом заканчивается первый акт нашей сюиты, в который входят два очень мужских танца, традиционно ассоциирующиеся с началом. Они вводят нас в мозаику повествования с разных временных перспектив. Так, начиная складывать картинку из кусочков, или, как сейчас это называют, пазлов, мы первым делом выкладываем рамку, а затем заполняем прочие фрагменты.

Акт второй (Женская линия)

КАРТИНА ТРЕТЬЯ. Фокстрот.

(англ. fox trot – лисий шаг).

«„Роллс-Ройс“ бального танца», фокстрот стал символом новой культурной эпохи. Имена знаменитых исполнителей – Джинджер Роджерс, Фреда Астера и, конечно, Гарри Фокса, которой был его прародителем и оставил свой псевдоним в названии танца, – оказались первыми ласточками грядущих перемен. Кино с его доступностью, прямым воздействием и незамысловатыми сюжетами – вот новый властитель дум. В символике фокстрота – романтический образ любви. К 1925 году танец стал очень популярным и привел к новой революции в европейских танцах – стопы стали ставить параллельно, до этого использовалась только балетная, выворотная позиция. Это промежуточное – между классикой и модерном – место фокстрота сделало танец важным для нашего повествования. Другая особенность фокстрота, повлиявшая на наш выбор, – большое количество разнообразных ритмических сочетаний. Классический четырехчастный размер роднит его с маршем, а медленный скользящий шаг – с вальсом. Чередование медленных и быстрых шагов похоже на течение времени: то оно бежит, то невыносимо тянется. И когда наступает это тягучее безвременье, лучшее средство – включить фокстрот встать в шестую позицию, отважно сделать параллельными стопами два длинных шага, два коротких и отчаянно скользить по жизни, слушая, как метроном, удары собственного сердца и музыку фокстрота в своей душе!

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ. Танго.

(исп. tango) – старинный аргентинский народный танец; парный танец свободной композиции, отличающийся энергичным и четким ритмом.

Страстный и чувственный, темпераментный и драматичный, он всегда имеет ноту грусти. И фокстрот, и танго – танцы про любовь, в этом смысле они родственники. Но, как часто бывает, родные люди являются полной противоположностью, подчас не находя общего языка. Эта аналогия имеет непосредственное отношение к нашему подбору танцев.

Но вернемся к танго. Ритм танго неоднороден, он включает в себя паузы, ускорения и замедления. Движения танго, резкие и стремительные, сменяются плавными и задумчивыми, создавая необыкновенную, экспрессивную и поэтическую атмосферу танца.

«Танцует в Севилье Кармен», – пишет Федерико Гарсиа Лорка в ломаном ритме танго, а в мелодиях Астора Пьяццоллы, создавшего примерно столько же мелодий танго, сколько у Штрауса вальсов, слышится дыхание поэзии Лорки.

Танго всегда разделяет партнеров: они выполняют разные шаги, каждый шаг вершит судьбу, и ничего нельзя изменить. Дело в том, что в этом танце всегда есть сценарий, где у мужчины и у женщины – свои роли. Он и она. Их конфликты, воспоминания, нежность, тоска… Обо всем этом наше танго.

КАРТИНА ПЯТАЯ. Вальс.

(нем. Waltz – вращение) – общее название бальных и народных танцев размера 3/4. Исполняется преимущественно в закрытой позиции.

Как сообщает нам Энциклопедия бального танца, особенностью исполнения всех вальсов является то, что «разница между движениями партнера и партнерши составляет один такт, то есть, когда партнер выполняет движения первого такта, партнерша танцует уже второй такт». Эта трагическая несогласованность восприятия, была определяющей для нас при работе над композицией. Еще одна характерная черта вальса – повторы и возвраты на исходную позицию. В ломаном мире героини следующей миниатюры линия жизни словно потеряла направление. Это даже не линия, а замысловатое кружение с возвратами и повторами, как и в вальсе. Тот же источник утверждает, что для вальса главное – «эффективно совершить поворот». Не это ли главное и в жизни? Умение вовремя повернуть, не упираться в глухую стену, не топтаться уныло на месте! И наконец, читаем там же: «Вальс – общее название целого ряда весьма различных по технике и характеру танцев». Получается, знаменитые вальсы Шопена, Чайковского, Глинки, Глазунова, Прокофьева и сто пятьдесят два вальса Иоганна Штрауса – разные танцы? И снова нам приходит на ум банальное сравнение с жизнью, где в одном человеке можно найти черты самых разных характеров, а разные люди вдруг неожиданно оказываются единым целым.

КАРТИНА ШЕСТАЯ. Па-де-де.

(фр. pas de deux, букв. – танец вдвоем) – музыкально-танцевальная форма, одна из основных в классическом балете: выход двух танцовщиков (антре), адажио (дуэт, исполняемый в медленном темпе), мужской и женский сольный танец (вариации) и совместная кода (заключение).

Па-де-де – это, как правило, кульминация балета. Недаром па-де-де из различных балетных спектаклей так часто исполняются артистами в конкурсных и концертных вариантах. Особенно популярны яркие композиции из балетов «Корсар», комп. Адольф Адан, хор. Мариус Петипа; «Ромео и Джульетта», комп. Сергей Прокофьев, хор. Леонид Лавровский; «Дон Кихот», комп. Людвиг Минкус, хор. Михаил Барышников и др.

«Почему не сольный танец?»

___________________

Как па-де-де – высшая точка балетного искусства, так и любовь – вершина нашего жизненного цикла. Мы начинаем этот, не всегда радостный, путь в одиночестве и так же одиноко покидаем равнодушный мир. Но, чтобы оставить здесь след, оставить свой взгляд, жест, цвет волос, улыбку, которые наши дети и внуки понесут в вечность, нам нужен партнер! Нам нужен этот танец вдвоем как кульминация нашего недлинного спектакля. Только он несет в себе продолжение и надежду. И в этом смысле па-де-де – это танец с жизнью.

(Третий звонок)

Увертюра

– Battement tendu, plié, petit jeté, battement…

– На три счета!

– Plié, arabesque, plié!

– Слушать музыку!

– Держать спину!

– Улыбаться!

Педагог не улыбается никогда. Концертмейстер повторяет фразу за фразой. Ноги не слушаются, и спина готова сломаться на арабеске. Но снова и снова:

– Battement tendu, plié, petit jeté, battement…

Акт первый

(Мужская линия)

Картина первая

МАРШ

Мы идем уже вторые сутки. Ночью привал на два часа, и снова идем. Последнюю ночь совсем не спали. Идем среди деревушек с черепичными крышами и аккуратными домиками, как из книжек. Я покупал такие книжки со сказками для Милы. Как они там с Машей? Мы идем в каком-то ломаном ритме. Ускоряемся, топчемся на месте, кружимся, снова идем… Как в танце. Наконец мы приходим в Прагу. Город – точно нарисованный. Весеннее солнце играет в воде с отражениями соборов и дворцов. Здесь будто не было войны. Мы только пару баррикад видели да несколько танков подбитых. Все мосты на месте. Зачем наш понтонный батальон гнали сюда без передышки двое суток? Чехи, а чаще чешки несут нам воду и хлеб, белье и мыло. Дамочка в шляпке, в настоящих туфлях на каблуке под свист и шуточки солдат положила к нам на капот букетик синих цветов и убежала, путаясь в длинной кружевной юбке. Дамочка, и та кукольная. На лице краска, на шее шарфик красный, а на шляпке-то сеточка капроновая, на лицо немного спускается. Так получается таинственно, и хочется эту шляпку с сеточкой снять и за дамочку подержаться. Проверить: живая – нет. Молибога орет благим матом и требует увольнительную. Сержант он отличный, только болтун страшный. Но в этот раз общую мысль сказал. Мы тут как у Христа за пазухой оказались. Сейчас бы на Эльбе мокли. В Польше и Германии ни одного моста не осталось. Везде понтоны ставили. А тут вон – весна, жизнь мирная. Пули не свистят. Может, и все уже? Может, выжили? Наш батальон отправляют в Выставиште, это Дворец промышленности, там у них всякие выставки раньше проходили. Идем по мосту через Влтаву и входим в Летну. Так парк называется, Летний значит. Все деревья в цвету, а пахнут-то как! У нас не растут такие. Стволы черные, совсем без листьев, но веток и не видно, потому что все цветами покрыты. Белыми, огромными. И тоже пахнут. Такие деревья, наверное, в раю растут. Мы снова топчемся на месте. Я смотрю вниз. Парк этот – на самой горе. Берег такой крутой и гора. Так с той горы всю Прагу видно. Ну и красотища. Как в Москве, даже еще красивее. И все как игрушечное, прямо из дочкиной книжки. Мы идем мимо белого дворца с чудной крышей, слегка раненой, но все же крышей. Мы Дрезден маршем проходили. Там вообще нет крыш. Все разбомбили.

А что там в России… Где Маша с Милой? Писем давно нет. Но, может, скоро конец? Командир говорил, что вроде капитуляцию фрицы подписывают, и всех домой скоро отправят. Надо хоть на мир поглядеть. Пока головой вертел, чуть пулю не схлопотал. Вот так Гроб Магомед! Снайпер там на крыше сидит, и весь наш батальон перед ним, как мишень в тире. Бьет прямо по кабинам. Выпрыгиваем – и врассыпную. За кустами снайпер не достанет. Получаем приказ двигаться дальше. Там, видите ли, из-за нас на мосту затор. А как тут подвинешься под огнем? Кому под пули охота, когда домой пора? Командир орет: «Воронов, обезвредить снайпера!» А мне и приказать некому. Весь личный состав по кустам рассыпался. Хоть самому на крышу эту ползти. А я высоты боюсь. Меня даже из авиации в инженерные войска перевели из-за этого. Может, хоть кто-нибудь высунется? Нет, спят уже, поди, в кустах. Ну и ползем мы с Молибогой вокруг дворца, собираем собачье дерьмо на парадные гимнастерки. А гад этот с крыши так пулями и сыплет. Молибога все про барышню вспоминает. А я все думаю, как Маше в глаза глядеть буду, когда вернусь. И что Нине, санитарке нашей, скажу, когда прощаться будем. Так доползли мы до входа. А там лестница мраморная и площадка с клумбами. Кругом война, а эти красоту, значит, навели. И все как на ладони. Из кустов не высунешься, прицельно бьет, сволочь. Сидим, вокруг птицы поют. Глаза закрываются сами. Так и заснул под свист пуль и пташек.

Просыпаюсь – тишина. Ни снайпера, ни Молибоги, ни батальона. Вылез из кустов потихоньку и пошел проверить, что там в этом дворце проклятом происходит. Захожу и за нос себя щиплю, думаю, сон никак не кончится. Вокруг чистота, стулья резные, тяжелые по сторонам стоят, а в середине лестница. Над лестницей настоящая люстра висит, вся переливается. Но самое удивительное, вижу я в этом сне Молибогу с той самой дамочкой на каблуках. И так они нежно воркуют, за руки держатся и по лестнице куда-то направляются. Я как заору: «Сержант Молибога! Смирно! Гроб Магомед!» Бедняга с лестницы скатился, руку задрал – честь отдает. Тут меня увидел, щеки порозовели и говорит: «Ты чего, Воронов, разорался? Не видишь, я с дамой? Тут тебе не окоп какой-нибудь, а бордель настоящий. Так что хочешь – со мной пойдем, а не хочешь – так полк тут рядом расквартировали. Иди дальше дрыхни. Всем увольнительную на сутки дали».

«Постой, – говорю, – а немец как же?» – «Да он и не немец оказался, а хохол, – хохочет Молибога, – они тут сначала с Власовым были, а потом с чехами немцев из города выбили. Не понял, что к чему, видит – военные и давай стрелять, а как форму на нас разглядел, так винтовку бросил и сбежал. Мне вот барышни местные все рассказали».

Барышни местные были неземной красоты и, главное, чистоты. Вот ведь, говорят, бордель, бордель… А я такого порядка, как в этом борделе, больше нигде не встречал. Даже в сортире умывальник был и полотенца разные – для рук, для лица и для прочих частей тела. Пока я те части мыл, мечты меня так одолели, Гроб Магомед, что еле штаны застегнул. Выхожу готовый. Ищу, где же каблуки с вуалькой.

И вдруг падает мне на голову вся эта крыша чудная вместе с лестницей и перилами, и грохот такой, а потом тишина. Ладно у меня плащ-палатка была накинута, я накрылся ею и под завалом без сознания сутки пролежал. Потом раскопали контуженого, целый год ни говорить, ни ногами двигать не мог. Власовец, оказалось, прежде чем сбежать, бомбу на чердаке спрятал. Чем ему барышни помешали, до сих пор не пойму. А еще жалко, раз в жизни в бордель попал, да и то до дела не дошло.

Вот и сейчас, грохот – и тишина. Ноги не идут, язык онемел. Дополз до портрета Машиного. Уже три месяца я без нее на свете. Видимо, пора снова к ней. Телефон звонит. Наверное, Нюша. Она каждый вечер в это время проверяет, как я тут. Надо бы ответить, да до трубки не дойти. Что ж это я, старик, перед смертью глупости какие-то вспоминаю? У меня детей четверо, внуки, правнуки, звания всякие. А я про бордель? Ты уж, Маша, дорогая, не ругай меня, старого дурака. Это от контузии, наверно. А ты какая красивая, молодая. И шляпка у тебя с вуалькой. Я помню. Ты ее в Потсдаме в пятьдесят пятом купила. Когда Николай родился. И каблуки.

Мне бы умыться. А то ползу я тут по полу, собираю дерьмо на парадную рубашку. А про Нину ты забудь, прости и ее, и меня. Не вспоминай, а я уже и не помню, что наша Дора от Духа Святого появилась. Прожили мы с тобой полвека, детей вырастили. Чего уж теперь про старое. Ты же знаешь, идеальных людей нет. Что, милая, я идеальный? Вот так Гроб Магомед! Приласкай меня, Маша. Какие руки у тебя холодные, дай-ка я погрею. Что же так телефон звонит? Не отпускают меня Мила с Нюшей. Ты сними трубку, Маша. А то у меня руки не двигаются. Ложись со мной рядом. Вот и плащ-палатка. Она всегда в нужную минуту спасет. Давай закроемся и уснем. Устал я марш-броски совершать. Мы идем уже вторые сутки…

Картина вторая

ПОЛОНЕЗ

Ненавижу дни рождения. Юбилеи особенно. Но nobles oblige – положение обязывает. Сын приехал из Америки, второй из Испании, на каникулы. Друзья, всю жизнь вместе, нельзя не пригласить. Один – депутат Госдумы, другой – глава транснациональной корпорации, из Гибралтара специально только что прилетел, третий скоро мэром станет. Жены-подружки, черт бы их побрал, с утра уже здесь, на даче, столы накрывают. Где мой варган? Ничего на месте не найдешь. Мне этот варган один киргиз подарил, когда мы машину с Кирюхой через Иран из Израиля в девяносто первом перегоняли. Мой первый «гелентваген», между прочим. Так я про варган. «Мерсы» и «крузера» у меня всякие потом были. А вот варган один. Варган, кто не знает, такой чудной музыкальный инструмент, на котором играют в основном всяческие шаманы, вводит в состояние легкого транса. Это мне сейчас и надо. Вот наварганюсь, «Отардом» горло промочу и пойду гостей встречать. Нельзя распускаться, ну и пятьдесят, ну и что? Может, я еще напишу свою Джоконду, или нет, пожалуй, «Гернику».

Краски ложатся всегда неровно. Нужно успеть положить следующий слой, пока не высох предыдущий. Из-под бледнорозового твоего лица честно просвечивает голубизна предыдущего слоя.

Короткие, толстые мазки краской нужны, чтобы достичь эффекта присутствия предмета изображения, а не прорисовка деталей. Что бы я ни писал, всегда сквозь силуэты домов и гор, звезд и стаканов проглядывает твое лицо. Тебя вроде и нет, а присмотришься – и ничего на самом-то деле нет на полотне, кроме тебя.

Цвета располагаются рядом друг с другом, минимально смешиваясь, чтоб создать эффект вибрации. Ты вибрируешь в воздухе моих картин и этюдов, в каждом рисунке. Ты властно и безжалостно появляешься в утробе моих сказочных животных. У моих нарисованных Кармен твое лицо. Оно ехидно улыбается с самой высокой башни Саграда Фамилиа, расплывается в синеве Средиземного моря, дрожит в дымке над Толедо… Синеватая твоя кожа упорно проявляется на барбивидных лицах танцовщиц Буффало Билла, на скулах Покахонтас, на отполированной груди бронзовой Джульетты.

Все не так. Варган заунывно стонет, и мне хочется оказаться на месте того киргиза, сидеть и смотреть вдаль слезящимися глазами. Просто смотреть, не пытаясь ничего увидеть, просто сидеть и ничего не ждать.

– Коля, сколько можно, голова от твоего бренчания разваливается! Собирайся, скоро уже Венька приедет. Охрана звонила. Надо все в гараже прибрать, а то ему некуда машину поставить. Сам же знаешь, он не может ее за воротами оставить. С его-то номерами. Понабегут всякие за автографами, еще и сирые да убогие с жалобами. Надо депутату хоть иногда отдыхать. Да и на парковке места маловато. Хоть бы свою колымагу к родителям отогнал. Три года машину не менял, хоть с глаз убери. Митя засмеет. Он там на «мазератти» ездит, а жене новую «альфу» купил, кабриолет красный. Просто картинка. А я так и буду, как девчонка, в сорок лет на поносном «мини» ездить! Вон и Витька в люди выбился. Двух слов связать не мог, кроме как матом. А уже начальник департамента. Этому на «мазератти» нельзя, так он свою корову на «крайслер» усадил. Она в него еле втискивается, а все туда же. Бриллиантами обвесится и плывет, как парус в море дерьма. Да прекрати ты бренчать! Выброшу твою железяку, давно собираюсь. Вставай, пока и вправду не выбросила. Бутылку-то положи. Гостей не разглядишь. Сестрицы твои быть обещались вроде? Ты же мне говорил, что больше ни грамма, а опять пьешь. Брошу я тебя, пусть твоя первая из Америки приезжает и из реанимации тебя достает. Что головой мотаешь? Не был еще в реанимации? Ну так недолго ждать осталось. Пара бутылок, и место обеспечено.

Варган грустно дребезжит. Я перегоняю свой вполне приличный «ленд ровер» к Надиным родителям, терпеливо выслушиваю наставления Елены Львовны по поводу возраста. Она, кстати, и старше-то меня всего на десяток лет, с ужасом понимаю я, и спешно ретируюсь, поцеловав ручку. Жаль, что моих уже восемь лет как нет. Так отец и не съездил со мной ни в Прагу, ни в Потсдам. Это сейчас легко, а тогда, как сквозь стенку, протискивались, в замочную скважину за жизнью подглядывали. Ну, теперь гараж. Какой дурак летом машину в гараж ставит? Точно не я. Да и некуда здесь. Тут мои картины стоят. Черт, почему-то ко мне сегодня всякая дурь липнет. То про картины, то про Прагу. А это что за коробка?

…Глаза у тебя то ли карие, то ли зеленые. Смотрят на меня с портрета так вопросительно, будто я один в ответе. Я когда-то, еще в Архе, увлекался Пикассо и перерисовал все портреты его первой жены – русской балерины Ольги Хохловой. Там есть такой портрет, скорее даже рисунок, где глаза у нее ромбами нарисованы, и в них восторг и ужас. Я тогда рисовал и думал: нет таких глаз на свете. Привиделось это Паблику с пьяни или перетраху. А потом тебя увидел и понял – есть. Но, видно, мне таланта не хватило, или времени, или просто тебя. Я тогда дисер строчил, как положено. Уже десять лет какое-то говно строил и дисер этот вымучивал. Надо было кандидатский сдавать. А ты первый год в институте работала, и сразу к аспирантам отправили. Я, как зашел в аудиторию, так и сел рисовать. Вот и рисую до сих пор. Все никак не могу цвет лица поймать, как мазки ни перекладываю. Зато волосы пишутся легко – роскошные, медно-серые. У них такой оттенок, немножко грязноватый, как у спекшейся крови.

Ну вот, и до крови дошел. Мне с утра американская внучка, Аннушка, поздравление преподнесла – открытку с кошкой в стиле Пикассо, в рамке, сама нарисовала, и подпись: «Be an optimist». Будешь тут оптимистом, как же. Черт меня дернул коробку эту с фотографиями открыть. Кирюху вспомнить. Надо хоть пару глотков отпить, а то аж сердце заныло. Так ведь Надька накликает. Все. Фотографии больше не смотрю. Что было – то было. У кого скелетов в шкафу нет? Вон отец – все детство на него молился. Герой, пять орденов, двадцать медалей, заслуженный, народный и прочее. Всю войну прошел от Москвы до Праги. А мать его чуть не каждый день за боевую подругу Нинку распиливала, та ему все письма с ошибками строчила. Я в детстве так за мать переживал, понять не мог, как это отец такой красавице изменять мог. А потом баба Аксинья, перед смертью, мне письма материны про Дору отдала. Оказалось, что, пока отец на войне был, мать двоих детей родила. Мальчик умер, а Дора вообще уже после войны появилась, пока отец контуженый в Праге лежал. Мила тогда у бабы Аксиньи, мачехи маминой, в деревне жила. Но я матери ничего не сказал и Миле тоже. А Нюшка все равно еще маленькая была. Так вот, я запил тогда страшно. Домой года два не ездил. Опомнился только, когда Ирка, жена первая, Илью забрала и в Америку свалила к этому Джону вислоухому. Я бы совсем спился, если бы Дину не встретил. А встретил, еще хуже стало. Она такая красивая, а я лузер. Ни денег, ни картин. Прожекты одни. Тут перестройка подоспела. Кто как мог, стали бабки делать. Все друзья мои с Уралмаша были. Ну и пошло, как в «Крестном отце». Романтика. Войны по сценарию. Центровые с ОПС «Уралмаш». Меня тогда Венька в ломбард пристроил директором, а уже потом я мебельный магазин открыл. Мы всей командой на выборах за ОПС агитировали (хитро расшифровали – общественно-политический союз, афиши с Венькиным ликом развесили, мол, никакая мы не организованная преступная группировка, а белые и пушистые). Витек листовки строчил. Мы водку раздавали. И деньги тоже. Дина тогда уже замужем была. Муж – спортсмен какой-то. Однажды настучали, видно, так он привязал ее к койке и избил до полусмерти. Я сначала ее к себе звал, а потом испугался. Ребенок, муж-футболист, мячом прибитый. Она вся необыкновенная, ей мужик нужен весь без остатка. А я уже стал такой крутой на своем «гелентвагене». Только во вкус жизни холостой вошел. Просто звонить перестал. Кандидатский к тому времени уже стал неактуальным. Кому эти копейки архитекторские нужны? Митяй про свой стройфак тоже недавно только вспомнил: больницу на свои бабки решил в родном городе построить, Вилли Старк нашелся. Один Витька у нас защитился. Ну, он лицо официальное, задницы с давних пор лижет очень профессионально. Венька зато теперь Вениамин Михайлович, депутат-меценат. Музей открыл, детям помогает. Политик. А я вот тупо мебель продаю да все собираюсь шедевр написать.

В общем, жизнь тогда ничего себе была. Тут наварили, там попали. Однажды мы на «стрелку» поехали с центровыми. Венька, Митяй и я, Кирюха за рулем. Скользко так. Начало весны. Уже Пасха, а снег все то пойдет, то растает. Вышли, на мосту стоим, курим. Подъезжает простой такой мерс, цэшка плебейская. Выходит Куча и давай нас пугать, на деньги разводить. Я уже сейчас терминологию и не вспомню, но Митяй от той терминологии так завелся, что просто понесло его. Краем глаза вижу: рука у него нервно дергается. Тут из мерса еще двое повылезали, и кто-то еще остался там. Мне бы тут Митяя хватать да в машину, но Венька уже с одним из мерсевцев пушки друг на друга наставили. Тут дернешься, пули и полетят. Я тогда пытаюсь Кучу вразумить, мол, говорю, давай завтра снова встретимся. Ты остынешь, мы подумаем. Но Веньку тоже несет по полной. Ты, мол, Воронов, думай, а мне про этих пидоров и думать влом. И пошло. Мерсовец в Кирюху зачем-то пальнул, чтобы мы, наверное, уехать не могли. Второй уже давно возле меня со стволом терся, ну пришлось его по стволу, потом по башке. Ну а Митяй медлить не стал. Быстро Кучу замочил и за руль. Мы с Венькой кое-как своих обезвредили и назад попадали, Кирюху Митька на мое место завернул. Тот не шевелился уже. Тут мерсовцы опомнились и давай по нам палить. Митяй как руль крутанет, так по их мерсу бампером и двинул. Дверь у них аж задняя отвалилась. И вижу я, сидит там на заднем сиденье моя Дина, вся в крови. Кровь ее это или волосы – не поймешь. Цвет-то одинаковый. Один из этих уродов Динкиным мужем был. Как она с ними оказалась? Никто на «стрелки» баб не таскает, а этот гад!.. Дина смотрела на меня, и глаза у нее были ромбиками, как у Ольги Хохловой в 1919 году, и был в них восторг и ужас. Митяй конкретно так теснит этот мерс к краю. Я ору: «Нет, там Дина, нет!!!» Эти гниды стреляют в упор. Венька охает и замолкает. Митяй в бешенстве двигает мерс к тротуару, сдает назад и со всей силы по нему передним бампером. А у них там то ли заклинило что, то ли руку шоферу прострелили. Они с места двинуться не могут. Я Митяю ору, чтоб он в больницу гнал, а их на хрен бросил. Но он уже не слышит. Мне бы у него руль вырвать, по башке съездить, а я, как тупой, только и ору: «Динка, вон из машины!» А она там, как вкопанная, сидит со своими глазами. И кожа у нее синяя, как будто сырой слой предыдущего грунта сквозь розовое просвечивает. И волосы вьются на ветру, а в них снег сине-белый. Мерс летит через пробитый парапет в Исеть, медленно так летит, и волосы Динкины из двери открытой развеваются. А потом всплеск, и все. Как и не было ничего. Под лед ушли. И мерс, и Куча, и футболист ее недоделанный, и Динка, и волосы… И тут я, как идиот полный, достаю из кармана варган и начинаю играть, медленно так и монотонно. А Митяй воет в такт. А Венька стонет. А Кирюха молчит.