Текст книги "Цвет ликующий"

Автор книги: Татьяна Маврина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Воспоминания об Афинах [22]22
  Впервые опубликовано: Детская литература. 1978. № 7.


[Закрыть]

Летом 1976 года мне прислали приглашение приехать осенью на конгресс Ай-Би-Би-Уай в Афины.

Ехать – не ехать? Лето такое красивое, что об осени и думать не хочется… А детские мечты когда-нибудь повидать Античность?! А «синие, синие волны, где с морем сливается море…»? Некая «жар-птица» моей юности.

Улетали в густые сумерки холодного, осеннего сизого утра. Через четыре часа – Афины, +30, беспощадное сухое солнце. Тридесятое царство, чужое государство. Белый город, черные вертикали кипарисов, крикливая речь. Лохматый сумасшедший или «пророк», махающий длинными палками, обвитыми бумажными цветами, сам в синем тренировочном костюме, – для экзотики? Миртовый парк, янтарные «обломки», тщательно ухоженные.

Гостиница. В ожидании номера сижу в красном, круглом, очень мягком кресле и рисую всех, кто идет, сидит, ждет. Номер попался удачный, угловой, на север, с балконом на три стороны. Можно рисовать площадь перед отелем и четыре улицы.

Вечер наступил сразу, по-южному. Над крутой улицей слева гора и толстый уже ломтик месяца, вроде апельсинной дольки. Справа, тоже над крутой, почти вертикальной улицей, в ступеньках, сиреневая гора с остатками храма. Может, это храм «Нимф»? В этом белом городе, среди пятнистых невысоких гор, везде может попасться что-либо из «древности». Каждая ветка может «согнуться в лиру Орфея».

Птиц нет – их стреляют ради спорта. Собак и кошек нет – их не любят.

За шесть дней видала одного лишь воробья да мула, запряженного в очень ярко раскрашенную двуколку. Город туристов. Обилие громадных вывесок «Кока-кола» и пр., яркие одежды, машины с разнозвучными сигналами – кто с колокольчиками, кто с гудками. День и ночь… Живут в городе по ночам, днем слишком жарко. Я не буду писать о конгрессе… напишу лучше о море с очень извилистыми, изрезанными берегами, что еще в детстве поражало на карте. Особенные какие-то берега Эгейского моря! Оно еле плещется от глубины залива. Но по нему блуждал Одиссей! Беспощадное солнце, загоняющее все живое под прикрытия, скудная растительность, «говорящие камни», иногда грудами серых жемчугов. Сломала веточку пихты со слабым запахом осени. Сухие, густо-малиновые заросли цветов. Огненные розы… Но хорошо бы на травке полежать! Как мечтал когда-то на юге же А. П. Чехов. Травки нет – везде колючки. Над окнами и балконами всегда белых невысоких домов (чтобы не загораживали памятники) ярко-зеленые или синие «маркизы» от солнца, закрытые, тоже яркие пляжные зонты по берегу моря. Сезон окончен, пляж пустой.

Гомеровских «хребтов многоводного моря» не видала, еле плещутся воды прибоя.

Гомеровского «винно-цветного моря» не видала, оно голубое. «Звездами венчанное небо» – не видала. «Божественно темная ночь» не наступала – везде огни.

Что же я видала?

Гекзаметровый ряд медовых колонн Парфенона, которым небольшие отклонения от чертежа и патина времени придают особую прелесть; с очень непривычной для моего глаза горизонтальностью постройки примиряют разное расстояние между колоннами и разная их толщина. До «медных небес» все горячее: и храмы, и лестницы, и скалы, из которых они очень естественно вырастают, и грек с губками. Я не смогла написать этот патетический пейзаж, центр города, центр истории, из-за жары.

От любви и уважения к таинственной до сих пор Элладе обыграла лишь сизые тени и другую гору рядом, «Волчью». Как объяснил шофер из посольства: «Афина несла ее на Акрополь и уронила поблизости». К современным горячим туристическим Афинам идет житель-брюнет. Такие там сейчас и женщины, с турецкой красотой профиля; бородачи-торговцы, дремлющие на порогах своих лавок, у подножия Акрополя в тесных переулках. Их лавки как бы вывернуты наизнанку, все висит напоказ, на улице, будто просушивается или проветривается. Покупателей нет. Тщательно хранимые развалины имеют сильно музейный вид. Даже мысленно никак не увидишь их ярко раскрашенными: красным, голубым, «божественной охрой», как я читала об этом еще в детские годы. Дома везде белые. Один лишь охряной старый домик затерялся среди скал и кипарисов у подножия Акрополя: «Там еще живут, пешком ходят, улицы туда нет, только тропа». С горы виден Пирей. Близко он испещрен цветными лодками, лесом замысловатых мачт, и все на фоне обкатанных, пестрых гор, похожих своими извивами на мозги.

«Вестница утра – в шестой раз – восходила Денница». Я улетела, не дождавшись седьмой, конца нашей экскурсии. Захотелось домой на мягкую землю. Вместо прямых линий Парфенона опять глядеть на «луковки», «репки», смело врывающиеся в небо башни с флюгерами. Один мудрый англичанин еще в прошлом веке сказал, что Европа, наследница античности, прибавила к ее лирике еще – рифму. В архитектуре это значит соединить небо и землю. Мне кажутся наши «навершия» древних храмов и башен именно архитектурными рифмами в небе. Игра в небе, если так можно сказать.

Есть такая русская пословица: «Был на колокольне Ивана Великого, а птицу не поймал». Может, и я была в Афинах, а Жар-птицу-то не поймала, «быстрозрительный разум (их) не постигла», и мне по-прежнему милее слова: «Напряди-ка ниток из белого снегу… Где бы ни ходила, все б звезда светила…», чем торжественные: «Сириус, близ Ориона, сверкающий вечно…»

Безоблачное, бесцветное, очень сухое небо Афин преследовало меня несколько дней еще в Москве. Но потом посерело, подобрело, пошел дождик, даже снег.

С седьмого захода наступила зима.

О древнерусской живописи
(наша коллекция) [23]23
  Впервые эта статья была опубликована на немецком языке в альбоме «Ранние русские иконы», изданном в Лейпциге в 1978 году. В настоящем издании печатается по авторской рукописи.


[Закрыть]

Когда-то в полудетском возрасте я прочитала и Грабаря, и Муратова, и другие статьи из двух выпусков «Русской иконы» о древнерусской живописи.

И вот с давних времен интерес к иконам, как к немыслимым произведениям неведомой малопонятной живописи (тогда особенно неведомой и непонятной), теплился в душе, перешагнул через ВХУТЕМАС, увлечение «французами» – пока не нашел, наконец, выход в собирательстве русского искусства.

Перед войной 1941 года как-то раз пришла в Третьяковку – смотреть конечно же «Бубновый Валет» – и поднялась в верхние залы музея, где тогда висели иконы… Другой мир. Другие оценки. Лучше ли? Хуже ли? даже вопроса не возникало. Другое. Новое…

Буду ходить сюда часто. Буду смотреть еще и еще, пока не запомню на всю жизнь.

Николай Васильевич открыл их для себя еще в Петербурге в 1914 году учеником «Общества поощрения художеств», как Оленин из «Казаков» Л. Толстого увидел впервые горы.

В этом увлечении мы объединились. Но меня еще тянуло все народное, особенно нижегородская «Городецкая живопись».

И собрались на стенах: иконы и донца. Одно с другим не спорит и в цвете, и в самой манере письма с оживками.

Светлые нимбы с икон перешли на белые лица в Городецких донцах – «лицо твое белое». Кони с икон «Флор и Лавр» – нашли отголосок в знаменитых городецких конях; только вместо распростершего крылья Архангела Михаила – объединяют коней – либо одни крылья птиц, либо просто цветок.

Живопись эта замкнута в себе, в «тишине», как говорит Пунин. Может, не всегда в тишине, но замкнута икона всегда, закончена настолько, что за ковчег не переступишь, на колеснице Ильи не поедешь, в иконные храмы не войдешь, даже мысленно не встанешь рядом с фигурами, задрапированными красным и зеленым – совсем недоступный мир.

Как этого добились художники, какой волей или «неволей» – я могу только догадываться. «Как изобразить неведомое? Как уподобить неподобное?»

Художники нашли все же способ изобразить «неведомое, неподобное, невидимое», надо думать, после какой-то длительной борьбы – и получилось (именно в русской иконописи лучше всего) – искусство настолько любопытное, необычное, отличное от всего, что до сих пор еще вызывает патетические чувства, удивление первооткрывателя.

Если обратиться к несложной арифметике древнерусской иконописи, то насчитаешь самое большее 73 года ее существования для современного зрителя, а то и еще меньше, если за начало взять не 1904 год – год расчистки Троицы Рублева, а года выставок 1911, 1912-й и экспозиции в музее Александра III в Петербурге 1914 года.

До нас расчищенные иконы жили лет сорок всего.

Вот – мы художники уподобились древнейшим собирателям икон: князьям, боярам, купцам, церквам.

Только цель и вкус стали иными.

Мы предпочитали иконы живописные, с рассказом, с «рукой мастера», любопытной композицией, с налетом народности. Провинциальные школы, где больше вольностей.

Пока не было живописных досок, стены были увешаны репродукциями с икон и моими копиями, сделанными «пейзажно» в запаснике ГТГ – так хотелось все это иметь перед глазами каждый день.

В 59-м году нас посетил И. Э. Грабарь и сказал:

– У вас нет ни одной плохой иконы.

К тому времени их было уже много, в привычную обыденность они не превращались. Когда ни взглянешь, всегда чему-нибудь удивишься и полюбуешься. Про них хочется сказать что-нибудь гиперболичное, сравнить с самым любимым. Линии, похожие на птичий полет, на изгиб дорог и речек. Недосягаемо прекрасные композиции; цвета, недоступные нашей палитре: розово-красные, специально иконно розовый, со светящейся из-под розового охрой, прозрачные коричневые, зеленоватые «празелень», лазоревые, их волнующий «голубец», киноварь разных оттенков, цвет из-под цвета, цвет чистый, разбеленный, в приплеск, густо наложенный. Если приложить нашу киноварь к иконной – она ярче, но на иконе, подпертая другими цветами и положенная как-то особенно плотно, она звонче и сильнее нашей.

Перестав быть «церковной» – икона становится «картиной» на доске и подчиняется при «поглядении» тем же законам, что и обыкновенная картина: то есть прежде всего требует дневного света. И все разговоры (для большего интереса) о духовности, молитвенном настроении отходят на задний план. Главное – живопись и очень большая ценность этой живописи, и посмотреть ее надо внимательно.

Бывало, еще учась во ВХУТЕМАСе, я ходила в Щукинскую и Морозовскую галереи в определенные дни – в светлые, когда солнце, отражаясь от соседних светлых стен, создавало нужное освещение – для Ренуара. В серый день лучше смотреть Матисса и Ван Гога.

На своих иконах, начиная эту статью, пересмотрела разные освещения и разное их положение.

Оказалось, что лучше всего (у нас окна на запад) смотреть их в солнечный день к вечеру, на косых лучах солнца. Весной лучше, чем осенью. Для всего бывают свои часы и дни, когда краски делаются волшебными.

Так – большое панно «Лето» Боннара только тогда мы по-настоящему оценили, когда, в какие-то счастливые для него годы, оно висело в нижнем зале Музея им. А. С. Пушкина на боковой стене, на дневном свете. Сейчас оно потеряло все свои цвета и оттенки на искусственном «дневном свете» в верхнем зале, стало декорацией.

А зимой 1977 года на «Византийской выставке» в том же музее, в торжественном «Белом зале» я была поражена совершенным равнодушием, с каким глаза остановились (не узнавая даже) на Донской Богоматери Феофана Грека.

Куда девался бездонный, темно-голубой цвет? К нему всегда мысленно относились строчки Блока: «…Синий, синий, певучий, певучий, / Неподвижно блаженный, как рай…»

Сейчас икона была похожа на большую репродукцию, навранную в цвете. Очарование пропало. Видимо, электрический «дневной свет» губит соотношение цветов, глушит или ярчит голубой, меньше вреден для красного и охры, вырывает золото.

Нам, художникам, очень бы хотелось, чтобы администрация музея уважила наши глаза и показывала бы нам живопись в нижних залах музея!

При дальнейшем описании нашей коллекции постараюсь именно эту, цветовую, их сторону особо внимательно описать, тем более что репродукции будут черно-белые.

Большую роль в нашем собирательстве сыграло знакомство с доктором-коллекционером В. В. Величко. Познакомил нас с ним П. Д. Эттингер в 1939 году.

Жил он от нас недалеко, за Центральным рынком на горе. Идти по деревянной лестнице, с перилами – по старинке (сейчас таких лестниц в Москве не встретишь). Дом деревянный начала XIX века, широкий, вместительный, с мезонином. Когда-то принадлежал знаменитому актеру Щепкину. Бывали там Пушкин и Гоголь, Белинский и Афанасьев. Приходили туда охотно и художники.

Дом этот более чем интересный, своего рода музей, «Лавка древностей», если вспомнить Бальзака. Было такое впечатление, что его не ремонтировали со времен Щепкина.

На косяках дверей везде выжжены свечкой кресты «от нечистой силы». Над дверями полукруглые окна; старинная мебель; и все завалено книгами, начиная от входной двери с «музейной» медной ручкой. По стенам коридора висели картины в тяжелых золоченых рамах, в комнатах старорусские иконы, не темные для моления, но уже расчищенные цветные. Те же иконы, которые негде было повесить, лежали в штабелях в дальней комнате от пола до потолка. А на стене громадная репродукция Мадонны Рафаэля в рост в черной раме. Каждая икона была аккуратно завернута в газету и перевязана накрест бечевкой.

Их мы пересмотрели уже много лет спустя после смерти хозяина этой коллекции.

У каждой иконы на тыловой стороне – «затыли» – наклейки, писанные рукой доктора, с обозначением школы, века, иногда бывшего владельца и таинственные сначала для нас буквы: х, а, б, в и т. д.

Видимо, это цена иконы – это цифры, но по какой системе написаны?

Николай Васильевич разгадал эту криптограмму, памятуя Эдгара По.

Чаще всего в конце ряда букв стояла буква а. Видимо, это ноль. Но какие слова, обязательно из десяти букв, годятся? 10 букв, где х– единица, а– ноль? «Хлебъ и вода»? Слова в стиле владельца.

В нашей коллекции несколько икон из собрания В. В. Величко сохранили еще эти записочки, сделанные любовной рукой доктора.

Помогал нам в собирательстве М. И. Тюлин – реставратор, из знаменитой семьи Тюлиных – реставраторов. Само знакомство с ним произошло как-то беллетристически, будто прочитали у Мельникова-Печерского.

Мы пошли по указанному нам доктором В. В. Величко адресу в соседний переулок.

Дом искать не пришлось. Шел старичок с палкой (безусловно, по облику старообрядец). Седая бородка подстрижена, пронзительные умные глаза.

– Простите! Не вы ли будете Михаил Иванович Тюлин?

– Я самый!

Он пригласил нас зайти к себе в нижний этаж каменного типично московского дома, где раньше была старообрядческая моленная. Вход со двора, по деревянным ступенькам. Темный коридорчик коммунальной квартиры, пропахший кухней.

У Михаила Ивановича своя комнатка с мутным окном на хламный двор. Стены увешаны иконами и образами с лампадками. Парадная кровать покрыта парчой. Шкап в толстой кирпичной стене дома с зелеными дверцами. Оттуда М. И. доставал неизменный лимон, чашки, пузатый чайник, а то и бутылочку для торжественного случая. Там же хранилась всякая «драгоценная», потому что старинная, мелочь. Заходила тонкая девочка, любимая внучка – Наташа (потеряв мать во время войны, она одна приехала к деду в Москву из Прибалтики). Ей полагалось «сводить чайник в баньку» перед угощением гостя. Самое это угощение – «стаканчик чайку, не угодно ли!» – весь ритуал приема, разговоры – всё продолжало ненаписанные главы романа Мельникова-Печерского.

А особенно праздничные застолья: красивая бело-розовая дородная сноха уставляла стол в большой комнате всеми мыслимыми тогда яствами. Поодаль от хозяина сидела его греческая жена, лицо с фаюмских портретов, рядом почетные гости: Померанцев, Мишуков, Корин, Величко, Ильин. Иногда приходил отец Наташи и после обильных пирогов пел:

 
…Ходит по полю девчонка,
Та, в чьи косы я влюблен…
 

И эта современная песня все равно не нарушала старо-манерности праздника. Все, как надо, все, как в романах Мельникова.

Через Михаила Ивановича мы получили доски из собраний В. М. Васнецова, Щусева и других неизвестных владельцев, которых М. И. называл просто «он». – «Он хочет расстаться», «у него есть то-то».

Первая наша икона была «Борис и Глеб».

В издании 1916 года, посвященном Съезду художников в Петербурге 1911–1912 годов, были репродукции с икон В. М. Васнецова. Среди них два князя: «Борис и Глеб», в рост, приземистые, крепко стоящие – пленили нас своей народностью. Какие-то деревенские князья!

М. И. сказал, что наследники могут с ней расстаться, уступить ее нам.

И вот очень большая, темно-желтая доска лежит на столе у М. И., а один кусочек, аккуратный квадрат, размыт на шапке Бориса – белое, красное и черный соболь опушки! Заманчиво! Что-то будет дальше?

Приходили мы к М. И. чуть не каждый вечер.

Раскрыт уже большой кусок выпукло-узорной киновари на плаще Глеба. И лица.

– Лица «домонгольского периода», – говорит чуть не шепотом М. И. – Видите, глаза совсем «монгольские».

Так он выражал свой восторг, переворачивая слова «монгольские», «домонгольские», как символ древности и ценности. Ему нравилось так говорить, а нам слушать.

Ждем, что будет из этой киновари, какой откроется узор, как заиграет точка и клетка на домотканом кафтане князя. Появились красные старые надписи.

Надо ли говорить, что цена доски повышалась от каждого нового открытия: цвета ли, узора ли, или охряного ассиста.

Лица оказались довольно обыкновенные: темная охра, высветленная в «разлив» на шее и на щеках, небольшие «движки» у глаз, на лбу, на носу.

Индивидуальное и очень интересное было решение одежды типа набойки, на кафтане Глеба особенно.

Выпуклости фигуры делались просто ослаблением или усилением белых точек в красных ромбах среди расчерченных клеток – белым по темно-синему. На груди – точки мелкие, на животе – крупные, на подоле тоже. Получалась как бы подсвеченная снизу примитивная выпуклость.

Очень смущали нас с М. И. черные, ровно – по линейке проведенные каймы на бортах шуб-плащей. Не очень это вяжется с деревенским узором тканей. Так же жестко решен горностай подбивки шуб и собольи воротники, что-то уж чересчур аккуратны! М. И. попробовал эту черную кайму в одном месте смыть, но дальше не стал этого делать, потому что на смытом месте не оказалось завершения плаща. Загадка осталась нерешенной. Но эти по линейке проведенные черные вертикали делали очень твердым и устойчивым стояние князей на зеленоватом позьме.

Все пришли в совершеннейший восторг, когда на сапогах Бориса открылись жемчуга. Цена иконы еще подскочила. Но этого и стоили два «поджемчуженных» сапога!

Мы вместе с реставратором восхищались освобождением древнерусских князей из-под коричневой олифы.

Искусны были полторы руки М. И. при ее расчистке. Полторы, потому что левая его рука была прострелена каким-то бандитом и представляла из себя негнущуюся культяпку, которой он очень ловко помогал правой. Он не просил никогда ему пособить – взять ли что, надеть ли пальто, завернуть ли икону.

Когда привезли «Бориса и Глеба» домой и повесили на стене, то гордость нас переполняла. Чего не сделал В. М. Васнецов, сделал Михаил Иванович Тюлин – подарил миру настоящее, очень оригинальное произведение древнерусского искусства. «Борис и Глеб» всегда князья, и по их одежде можно судить о моде на княжеские одежды в те годы, когда писалась икона.

На наших князьях интересен очень достоверный, отороченный жемчугом, клапан на шубе Глеба. Сапоги с охряным ассистом у Глеба, с жемчугами у Бориса. Такие носили в XVI веке, а может, и раньше. Мечи у них тонкие, вроде крестов. Держат их вялые невоинские руки младших сыновей Владимира: князей Муромского и Ростовского. Фон чуть голубеет. Золота нигде нет. Киноварь плотная, красивого мягкого оттенка. Оторочка одежды – охра с каменьями и жемчугом. Праздник их 2 мая.

М. И. чтил праздники своих икон, как близких людей. Зажигал лампадки: то Николе, то Власию, то Параскеве Пятнице. Было у него чудесное шитье, серебристо-фиолетовое, с изображением этой святой. К кому оно попало? Я не знаю.

Наша икона «Борис и Глеб» считается сейчас – Ярославской школы XV–XVI веков. Судя по ее народности, она писана не в самом Ярославле, а где-либо поглуше, для церкви. Может быть, вклад богатого воеводы, похоже на семейный портрет. Очень она необычная, теплая, домашняя, мужичья.

Была она когда-то реставрирована кем-то. Об этом говорит беспомощно повисшая с мечом «ручка» Бориса и темные куски внизу. Наверное, по правилам «иконописного подлинника» ножичком оскабливали «олифу» в «ровность» и «исподволь щелоком или мыльцем протирали» для «мягкости». Михаилу Ивановичу досталось очистить ее от вековой грязи.

Небольшая икона «Сретение» (ставлю их рядом для контраста) совсем из другого мира.

С волжских берегов сразу перенесешься в столичный город Москву. На иконе трогательная сцена среди каменного нагромождения построек, которые не то валятся, не то кланяются фигурам, спереди стоящим, не то слушают их немой разговор (Симеон – значит «Услышание», а лет ему 360!).

Фигуры длинные, длинные, как современные молодые люди. На них не кафтаны и шубы, а «античные» драпировки. Складки струятся, ломаются, свисают с согнутых рук Симеона Богоприимца, изузорены оживками, похожи на весенний ручей, что вчера я видела в лесу.

А в середине темный очень выразительный силуэт Марии, раз и навсегда найденный в нашей иконописи.

Группа скомпонована прекрасно, но есть одна неловкость – черный проем двери неоправданно приклеился к центральной фигуре. Выходить оттуда Мария не может, потому что дверной проем где-то за пределами дивно-зеленого позьма, на котором она стоит.

Судя по тому, что на полях изображены святые Петр и Павел, Василий и Никола – икона писана по заказу какой-то семьи, для богатого дома, в столичной мастерской, где ценилось тонкое и изящное письмо.

К той же Московской школе, к кругу Рублева, относят и нашу самую прелестную икону – «Благовещение».

Евангельское событие изображено мягко, и по бытовому и величественно, благодаря необыкновенному композиционному и цветовому дару большого художника, писавшего ее в XV веке.

Несмотря на ее малый размер, почти миниатюрное письмо, видна очень умелая рука, видно, как наносилась краска на лицах и на доличном. Икона хорошей сохранности, сохранилась даже нитка у пряхи. А сама эта пряха – неожиданный подарок нашему любопытству.

Бытовая фигура – московская пряха с ее особой посадкой, когда прялка с правой руки (видно, так пряли в XV веке). Для чего она сидит у ног Марии, не участвуя в торжественном событии? Чтобы показать неожиданность появления Архангела или для подчеркивания «непорочности» благой вести (при свидетелях)?

Архитектурные арки – цвет фиолетово-серый, через светлую охру соединяются с розовой стеной (иконно-розовой, мне никогда не удается получить такой цвет!) и зеленым домом. Все очень изысканно. И опять ранняя весна, цвета из загородной поездки: сухая пашня – розовая, не зазеленевшая трава и сизо-фиолетовое небо.

Очень выразителен жест удивления Марии – «госпожи»; и рука Архангела, и его светлые крылья вверх и вниз. Светло-красный велум объединяет всё – дома и людей.

Икону хочется взять в руки, приласкать глазами, мысленно погладить за совершенство, достигнутое так незаметно, без нажима и подчеркивания, как будто этот ангел не только возвещал Марии благую весть, а также незримо водил и рукой художника.

Есть у нас и чиновые ангелы: и в рост, и поясные. Об этих двух поясных чудесных крылатых юношах я и напишу.

Я восхищалась ими много лет. Иконы висели очень высоко, под потолком в большой комнате доктора-коллекционера В. В. Величко.

Их крупные формы, большие цветовые куски, напоминали Матисса и этим сплетались с современностью, с моими вхутемасовскими вкусами и очень были привлекательны. Видны издалека.

Сочетание зеленого с особым – не то красным, не то розовым – иконным цветом, очень большим пятном на одежде Архангела Михаила и отголосками его, на другом ангеле. Оба они с небольшими крыльями, энергично подчеркнутыми папортками. Решены классически и в то же время по-народному: у Архангела Михаила в красно-розовом – папортки голубые, у Архангела Гавриила в зеленом – папортки розово-красные.

Так делали и на Севере, и на Волге деревенские ремесленники-художники – на прялках, донцах, сундуках, дугах – по примеру икон – чередуя цвета для гармонии. Неписаный закон декоративной живописи, спокон веков.

Когда эти две иконы попали к нам и были каждый день перед глазами, то их простота и сочность больших кусков цвета стали как бы камертоном на всю жизнь.

Лица их красивы, движки на темной охре очень скромны, белки глаз охряные же, с тонкими ярко-белыми острыми серпиками вокруг зрачков. Кудрями разделаны их головы. Они висят у нас рядом с большой золотофонной иконой «Никола с житием».

Н. Н. Померанцев считает ее «одной из интересных среди известных житийных икон этого сюжета»… «Мастер, писавший ее в первой половине XVI века (видимо, в Ростове Великом), в совершенстве воспринимал живописные достижения Дионисиевской школы. Налицо характер удлиненных фигур и близкая гамма красок»…

Н. Н. Померанцев же и посоветовал нам взять эту икону. Он разглядел на совершенно безнадежном живописном кладбище стройную фигуру воина в знаменитой сцене «Никола останавливает казнь». Это XV–XVI век!

Мы, боясь принести одну труху (висела она в сыром месте), завернули в одеяло большую доску, изъеденную шашелем, вздутую, обсыпающуюся, темную, и унесли домой.

Н. Н. Померанцев порекомендовал нам и реставратора. Пришел молодой человек с ангельскими кудрями. Был он энтузиаст своего дела, расчищал в «Мастерских» самые ответственные иконы, делал копии. Знал это дело в совершенстве. Ему и доверили мы наш XV–XVI век.

Укрепил, по-музейному расчистил, реставрировал утраченные куски. Принес гладкую янтарную доску – открылся Никола в середине и сложный рассказ в клеймах.

Но М. И. сказал – недочищена! Тут должна быть киноварь яркая, тут накладное золото, и белое недобрано, ведь это XV век!

Потом добрали и «белое», засияла и «киноварь», и «золото», голубые горки. Настоящий праздник.

Скомпонованы все 10 клейм классически складно. Но болезнь иконы оказалась все же неизлечимой. И не раз потом приходилось отдавать в реставрацию вздувающийся грунт.

Каждый день перед глазами эта сложная повесть Николиных деяний. (Клейма интереснее середины.) Смотреть надо на прямом дневном свете. То, что фон золотой, киноварь не очень броская, клейма густые сочные, в середине в руке Николы открытая белая книга с красным обрезом, все это придает иконе сложность густонаселенного города, где Никола проповедует свое учение. Мысль художника ясна. Интерьеры и экстерьеры перемешаны очень складно, разглядывать легко и еще легче от примененного художником крестообразного их расположения: два плотных боковых клейма обрезаются орнаментом средника, вверху и внизу по два клейма тесно к нему примыкают. В углах – клейма плавают в золотом фоне. Архитектура везде разная: то купол с главой, то беседка, то шатер, то русские луковицы, то двойной терем. Церкви одноглавые достоверные. На боковом левом клейме даже соединяются велумом. Красная опушка (новая) скрепляет все воедино, красные куски повсеместно небольшие, как неширока и опушка.

На иконе один лишь раз изображена женщина в сцене «Рождества», дальше рассказ идет, как положено в Житии и принято на подобных иконах.

Особенно драматично клеймо «Изгнание беса». На белом фоне башни с черными окошками зеленая дуга чуть ли не современного человека в красных штанах. Велико напряжение этого изгиба, усилие, чтобы выскочил бес, и спокойствие Николы на лазоревой стене некоего города.

Боковое правое клеймо – Никола благословляющий, приветствующий – кого? …Только на нашей иконе встретилась такая сцена.

Три князя, стоящие спокойно, по-княжески, в нарядных княжеских шубах и шапках, с легким приветствием святому – на фоне лазоревых горок, где стоит белый храм с черными окошками и луковицей на барабане (может, русский монастырь в горах?). Никола приглашает их посетить монастырь. Кто эти «князья»? Спасенные купцы (по житию)? Вряд ли. Возможно, заказчики? – высказала предположение В. И. Антонова. Может, это три князя: Борис, Глеб и Владимир? – мои домыслы на основании аналогичных икон, где три князя и Никола: одной из Рыбинского музея и двух из Горьковского.

По четкости композиции это клеймо самое удачное и интересное своей чисто русской архитектурой в голубых горах, русскими одеждами. Сцена ласковая, встреча гостей. Но кого и при каких обстоятельствах, для меня остается загадкой.

По сравнению с «Николой» другая наша многоречивая икона «Рождество» – живописнее и ярче. Она вся, как мозаика из кусков то старого письма XV века, то записей XVII, иногда даже непонятных. В сцене «бегство св. семейства в Египет» (нижний правый угол иконы) два раза изображен сопровождающий их юноша – «Иаков, брат Господень», один впереди, другой сзади – вместо Иосифа.

Реставратор (неведомый) еще раньше эти записи оставил, видимо не найдя под ними ничего от XV века. Получили мы ее из собрания В. В. Величко. Сквозь коричнево-желтый слой очень грязной олифы проглядывали кони, горки, воины, Богоматерь на ложе, много всего очень заманчивого. Промыл ее М. И., и своими яркими цветами она превзошла все ожидания.

Белые кони; охряные горки; темно-голубые одежды, крыши домов, шлемы на воинах Ирода. В середине на красном ложе Богоматерь. Лежит она слева направо. Так писали до Рублева, говорил нам Н. Н. Померанцев. Рублев воскресил более древнее расположение роженицы – справа налево.

Это свое открытие Н. Н. еще не опубликовал. Он очень им гордится. Ведь в иконописи каноны, даты, школы далеко еще не изучены.

Своей сложностью наша икона похожа на знаменитое холмогорское «Рождество» из ГТГ, где еще больше всего рассказано.

Иконный стиль позволяет на небольшом пространстве изобразить очень много разных событий. В нашем «Рождестве» сплошное движение вокруг ложа Богоматери и яслей. Соединено все в единое целое только волей щедрого художника. Он не боялся ни яркости, ни контрастов, ни нагромождений. Получился целый каскад красок, фигур, горок, колючих кустов. Похоже на своеобразный угловатый «кубистический» букет.

Именно форму букета напоминает вся эта композиция, суживаясь книзу, будто ее держит невидимая рука, расширяясь в середине веером, концы не равные, как бы цветочные ветки.

При электрическом освещении она даже похожа на лоскутное одеяло.

Лучше же всего ее смотреть в серый день на боковом свете (доска ее с большой горбинкой не любит отблесков), тогда куски сине-голубого, чистого без белил, особенно ярки. Очень ладно расположены охры: на горках, разбитые оживкой, которая как бы стекает сверху вниз, а в середине на равном ее фоне – здесь фоне «скорби», почти незаметно на расстоянии, прорисованы коричневым козы и убиенные младенцы. Эта же охра «скорби» окружает красное ложе Богоматери. Из пророчества Исайи «Позна вол стяжавшаго, и осел ясли господа своего» остался один лишь осел, если я верно прочитала очертания этого животного (правда, больше похожего на коня). История с волхвами трех возрастов, имена которых нам сохранило время: Бальтасар, Мельхиор, Каспар – рассказана подробно. Мне нравятся все три подробности.