Текст книги "Закон свободы. Повесть о Джерарде Уинстэнли"

Автор книги: Татьяна Павлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

2. НАЧАЛО

Итак, в Английской республике наступил апрель. Свобода пришла наконец на измученный войнами остров. Так, по крайней мере, заявлялось в правительственном указе: «Могущественные бессильны угнетать слабых, и бедные довольствуются необходимым достатком. Справедливая свобода совести, личности и имущества предоставлена всем людям».

Солнце пригрело сырую, уставшую за зиму землю. Жаворонки заливались в небе.

Последнее время Джон где-то пропадал.

– Где ты бегал? – пробовала расспросить его Элизабет. – Ты опять не ходил в школу. Смотри, все панталоны в глине. А руки! Боже мой, что с твоими руками?

Он ухмылялся, прятал в кулак пальцы с черной каймой под ногтями и бежал отмываться. За ужином ел за троих и грубоватым, ломающимся голосом отбивался от насмешек сестер и ворчания матери.

Но однажды после обеда, когда сестры, позевывая, усаживались за вязание, он мигнул Элизабет, и они вдвоем вышли на улицу и пошли в сторону Моля. Дом был уже довольно далеко, с реки заметно потянуло свежестью, и мальчик заговорил.

– Мы начали нашу работу, – сказал он торжественно. – Хочешь посмотреть?

– О чем ты? Какую работу?

– Слушай. В прошлое воскресенье, первого апреля, мы вышли на холм, возле лагеря, знаешь? И начали обрабатывать землю. Мистер Уинстэнли, и мистер Эверард, и Полмер, фамилист, и дети Сойера, и еще некоторые… Мы уже вскопали пять акров!

– Вскопали? Зачем?

– Чтобы питаться от трудов рук своих. – Он вдруг смутился и поправил себя. – Там все бедняки, они голодают. Мы посеяли бобы, пастернак, морковь. Они поспеют, и мы будем их есть все вместе.

– Сколько же вас там народу?

– Сначала было человек пятнадцать; теперь уже около сорока – из Уолтона и Кобэма. А скоро будет, ух, скоро будет пять тысяч! Мы уже разослали приглашения.

– Приглашения? Куда?

– Ну, Бетти, как ты не понимаешь! Приглашения прийти к нам и работать вместе, вспахивать ничейную землю. Вместе, понимаешь? Без «твоего» и «моего», без денег, без торговли.

– Подожди, ты говоришь, ничейную землю? Как же так… Ничейной земли не бывает. Вы в чьем маноре копаете?

– Манор сэра Фрэнсиса Дрейка, но это неважно! Короля больше нет, и, значит, земля его лордов – ничья, то есть наша, общая!

Они подошли к мосту через Моль, и Элизабет заколебалась.

– А мне можно пойти?

– Ну конечно! Мы всех приглашаем. И богатых, и бедных, и мужчин, и женщин. Ты не представляешь, как там весело! Мы все как одна семья. И никаких ссор, не то что в нашем доме…

– Ну хорошо, я пойду, – они уже приближались к роще. – Но я все-таки не понимаю: ведь это пастбище – собственность сэра Фрэнсиса Дрейка.

– Да нет, это общинный выгон! Во-первых, после казни короля лорды лишены всех прав. А Дрейка вдобавок выгнали из парламента, как и твоего Платтена. Он, кстати, вернулся, ты знаешь? И носу не кажет. Ему стыдно, что он теперь никто.

Они поднимались по пологому склону холма. Джон остановился:

– Слышишь?

Со стороны римского лагеря доносился стук топоров и звучала песня. Они прибавили шагу и вскоре, запыхавшись от быстрого подъема, выбрались к валу. За беловатыми каменными развалинами, столь печально памятными Элизабет, на широкой зеленой поляне царило оживление. Горели костры; женщины сновали возле них туда и сюда, подтаскивая воду к котлам, в которых булькало ароматное варево. Мужчины, весело и звонко стуча топорами, трудились над свежеоструганными бревнами. Две хижины были уже наполовину возведены, для третьей готовили площадку. Поодаль раскинулось несколько палаток, за ними виднелось взрыхленное поле.

– А вот и еще друзья прибыли! Милости просим!

К ним шел улыбающийся, веселый Джерард, и Элизабет с тайной горячей радостью отметила про себя, что он здоров, бодр и деятелен; лицо покрывал легкий загар, над губой блестели капельки пота. Голова была непокрыта, темные волосы шевелил ветер.

– Джон, ты молодец, – он похлопал мальчика по плечу, – каждый, кто к нам приходит, для нас – радость. Прошу вас, мисс, не смущайтесь, осмотрите все как следует. Вот здесь будут наши дома; всем будет просторно и удобно. Там, ближе к полю, – амбар для хранения зерна и продуктов, большой погреб. Рядом – сарай для телег и плугов, стойло для лошадей. Джон, проводи мисс по лагерю, а мы пока закончим работу – до ужина осталось немного.

Он поднял воткнутый в бревно тесак и, улыбаясь, отошел к строящейся хижине. Джон повел сестру меж сваленных бревен, костров, меж людей, споро и с видимым удовольствием делавших разнообразную работу.

– Вон в том лесу, – он указал рукою на запад, – мы рубим деревья и вывозим их сюда. Лес ведь тоже общинный.

– И все эти люди живут здесь? Или только днем работают?

– Кто как. У нас есть палатки, некоторые остаются на ночь. Ходить каждый день далековато, да и инструменты боязно оставить. Тут уже на нас косится кое-кто из деревни. Привет, Роджер, это моя сестра Элизабет.

Они остановились возле сидевшего верхом на бревне подростка, который учил младшего братишку обтесывать дерево.

– Здравствуйте, мисс. Смотри сюда, Джо! Вот так, понимаешь?

Младший вертелся, болтал, жевал стружку и никак не мог сосредоточиться на деле. Курточка на груди была утыкана прошлогодними сухими репьями.

– Беда с ним, – Роджер степенно, как взрослый, покачал головой. – Никак его к работе не приучишь, все ордена себе навешивает, в Кромвеля играет. Ну смотри сюда, вот как надо! – Братский тычок сопровождал последние слова, младший захныкал, замахнулся на брата, они завозились. Джон и Элизабет отошли.

– Это дети Саймона Сойера, – шепнул Джон. – Которого в Лондоне прошлой весной убили. Они все здесь с нами. – Они вышли за пределы лагеря и пошли по дороге.

– А это что?

– Это мы подожгли вереск, чтобы земля стала плодороднее. Люди говорят, здесь ничего не родится, это богом проклятое место. А на земле нет проклятых мест. Если здесь вырастет хлеб, мы всем докажем, что бог нам помогает.

Послышался удар гонга, брат и сестра повернули к лагерю. Люди распрямились, потирали руки, складывали инструменты. С поля подошли еще несколько человек, и все стали рассаживаться вокруг костра. С телеги сняли бочонок с водой; женщина в черном, вдова Сойера, и Дженни Полмер раскладывали еду в деревянные миски. Работники перебрасывались шутками.

Джон примостился возле мальчиков, Элизабет как гостью усадили рядом с Уинстэнли и дали миску с горячей похлебкой, которая показалась ей удивительно вкусной. Длинный, шумный Эверард меж тем говорил не переставая.

– Они скоро увидят, чего мы стоим, увидят! – повторял он, возбужденно жуя и вытирая рукавом подбородок. – Нас скоро будет четыре, нет, пять тысяч, вся земля превратится в возделанный сад, всего будет вдоволь. Мы настроим дома, соберем стада, будем выделывать кожи, прясть, у нас будут свои кузни и мастерские. Народ хлынет к нам, чтобы работать сообща. А спесивые джентри пусть-ка сами выйдут с плугом на свои нивы, попотеют в грязи под солнышком, хе-хе! Представляю пастора Платтена, как он копает землю со своим брюхом!

– Ты слышал, – тихим, будто извиняющимся голосом сказал Полмер, – Джон Тейлор и Томас Саттон вчера в таверне над нами смеялись и говорили, что пустят коров на наши посевы?

– Пусть смеются! Я другого не жду от плотских людей, от жадных фригольдеров! Рут, налей еще воды, эх, жаль, нет пива! Дух, говорю я, повелевающий нами, охранит нас, даст силы и спасет от когтей льва и от лап медведя.

Работники молча слушали. Все устали за день. Солнце садилось в тучу, и кровавый свет его бросал отблеск на лица. Уинстэнли искоса посмотрел на Элизабет и спросил тихонько:

– Ну как, нравится у нас в общине? Придете еще?

Она взглянула ему в глаза, улыбнулась и молча кивнула.

– Братья, слушайте и внимайте! – не останавливался Эверард. – Не презирайте видений, голосов и откровений! Пророчества ныне исполняются, и мы, диггеры, скоро наполним землю, и ангелы воспоют нам славу! Гимн, братья, гимн!

Работники отложили ложки, и строгие, хрипловатые мужские голоса разнеслись в стынущем воздухе вечера. В них нежно вплетались серебряные дисканты мальчиков. Они пели:

 
Вы, диггеры славные, встаньте скорей,
Диггеры славные, встаньте скорей!
Трудом вашим пустоши вновь расцветут,
И пусть кавалеры бесчестят ваш труд,
Встаньте, о, встаньте скорей!
 

Лица были серьезны, красные отблески заката высвечивали мужественные профили, и столько древней первозданной красоты, и простоты, и правды было в этой торжественной картине, что у Элизабет на глаза навернулись слезы. Ей захотелось остаться здесь навсегда и делить с этими людьми их труд, их пищу, радости.

Стемнело, миски и кружки были убраны, кое-кто из работников собрался на ночлег в деревню; человек десять оставались в лагере. Элизабет поднялась было тоже, но и Джон, и Рут, и сам Джерард упросили ее посидеть еще немного. Кружок у костра стал теснее, разговор тише и задушевнее.

Теперь все слушали Уинстэнли.

– Каждый отдельный человек, мужчина или женщина, – говорил он негромко, переводя блестящие глаза с Джона на Элизабет, – сам по себе совершенное создание. И если мы дадим своим лучшим силам работать в нас, мы станем могучими, как никогда. Да, нас сейчас мало. Но наше дело – главное дело – работать на этой земле, которую мы по праву можем назвать своею. Мы с вами вскопали и засеяли большое поле. Скоро покажутся всходы, через несколько месяцев мы соберем первый урожай. Нам хватит и на зимние запасы, и на семена, и на корм скоту. Мы исполним вековечное, исконное предназначение человека: работать на этой земле, облагораживать и очищать ее своим трудом. И труд этот, равный и осмысленный, сделает нас истинными хозяевами земли, радостными и полноправными владельцами плодов ее. Мы соберем все в общие амбары, и каждый будет брать из них для своей семьи столько, сколько ему потребуется.

– Мы все – Израиль, богом избранный народ, – вставил Эверард важно. – Мы должны сбросить всех учителей и правителей, ведущих нас ложными путями, и вернуться ко господу.

Джерард взглянул на него, беспокойство мелькнуло в его глазах, но он погасил его и продолжал:

– Мы сейчас возвращаемся к изначальным истокам жизни человеческой. К нам придут еще братья, и мы расширим посевы. Жизнь наша подчинится закону справедливости.

– Наш долг – ниспровергнуть власть угнетения, – опять загорячился Эверард. – О, в каком ужасном заблуждении живете вы, властители Англии! Вы заявляете, что сбросили нормандское иго и вавилонскую власть, а сами все еще влачите эту рабскую тиранию и держите народ в подчинении!..

Элизабет молча и с некоторой тревогой смотрела то на Уинстэнли, то на Эверарда. Она чувствовала, что эти два человека не могут меж собой согласиться в чем-то очень важном, но не могла понять, в чем. Порыв ночного ветра взметнул искры тлеющего костра, и она встала.

– Джон, нам пора. Смотри, небо все заволокло..

Действительно, туча, в которую село солнце, наступила, разрослась, покрыла все небо до горизонта.

– Я не пойду, – сказал вдруг мальчик. – Я останусь здесь. И не спорь, пожалуйста, я все решил. И вещи потихоньку перетащил. Ты скажи маме, что я буду жить и работать здесь, с диггерами.

Элизабет растерялась.

– Джон, как же так… Ты вправду решил? А что будет дома?

Уинстэнли поднялся вслед за нею и взял ее за руку:

– Не бойтесь, мальчику с нами будет хорошо. Мы все здесь сыты и одеты. А труд – самый лучший воспитатель.

– Но школа?

– Здесь он будет учиться у жизни. Пусть поработает с нами. Пройдет немного времени, и у нас будут свои школы. – Взгляд его ушел вдаль, во тьму сгустившейся ночи, стал мечтательным и счастливым. – Мы будем учить наших детей на вольном воздухе, среди природы. Они станут работать на полях и учиться, как выращивать хлеб и плоды, как пасти и лечить скот. В лесу они познают лесоводство, в горах – полезные минералы, а вечером, глядя на звезды, проникнут в тайны небесных светил и стройных математических формул. И учителями у них будут не церковные пасторы, выпускники Оксфорда и Кембриджа. Избранные народом наставники, которые знают жизнь и ее законы, станут пояснять деяния древних, толковать искусства и науки… Впрочем, он волен вернуться домой, когда пожелает.

Девушка была поражена. Она не знала, что сказать.

– Да что вы за него боитесь, скоро нас будут тысячи! Через несколько дней!

Эверард высился над ней длинной жердью, отблески костра выхватили из тьмы его фигуру, обострили углы, сделали жутковатой. Элизабет перевела глаза на Уинстэнли.

– Пойдемте, я провожу вас, – сказал он мягко, и они медленно пошли от костра вниз, во тьму ночи.

Над холмом святого Георгия сгустилась тьма. Ни луна, ни звезды не пробивали своим светом плотный облачный слой. Теплый душистый ветер налетал порывами, шевелил полы плаща, клонил к земле чуть видные во тьме травы. Едва заметная тропинка вела вниз, нога то и дело натыкалась на камень, платье цеплялось за колючки. Джерард вел Элизабет под руку, поддерживая. Помолчав, он сказал:

– Я верю, что мы начали великое дело. Нам трудно, конечно: нас еще мало. Многие крестьяне работают урывками: им боязно ослушаться лорда, порвать арендный договор. Они снесли на холм все, что имели. Мы купили плуги, мотыги, приобрели повозки, зерно, засеяли поле. Нам важно теперь продержаться до урожая…

– И продержитесь? – Элизабет сбоку глянула на него, пытаясь понять, откуда идет его убежденность.

– Продержимся. У нас есть кое-какие запасы, их должно хватить. Потом – ведь к нам придут новые поселенцы. Мы свяжемся и с другими графствами. Взаимопомощь бедняков – великое дело. А знаете, какое счастье дает общий труд и общее владение! Сердца наши ликуют, они полны сладким чувством удовлетворения. Хотя пищей нам служит похлебка из кореньев и хлеб…

– А Эверард?

– Вам кажется, он недоволен?

– Не знаю, доволен ли, но я не вижу в нем покоя. Мне кажется, он хочет чего-то еще.

– Наверное, вы правы. Его мятежный дух задает бесконечные вопросы, он блуждает среди них и тревожит себя.

– А может быть, он не верит в успех?

– Не верит? – Уинстэнли живо обернулся к Элизабет, глаза его блеснули. – Но вы же видите сами, в это дело нельзя не верить! В Англии тысячи и тысячи бедняков, чьи руки истосковались по мотыге и плугу. И земли – пустующей, ничейной, свободной земли сколько угодно! Теперь у нас республика, монарха больше нет над нами, и лорды не властны над землей, тем более общинной. Она наша! Значит, дело только за тем, чтобы выйти на эту свободную землю и вспахивать ее, засевать и собирать хлеб в общие житницы. Вы увидите, скоро к нам придут сотни людей! Не хватит места на холме святого Георгия – пойдем дальше, всю Англию покроем счастливыми колониями тружеников!.. Нет, Уильям верит, не может не верить. Его душа чиста, он предан беднякам всем сердцем. Он слишком горяч и нетерпелив, но наш труд успокоит его. Что касается меня, то я счастлив и охотно отдам мою кровь и жизнь за нашу всеобщую свободу.

Он вдруг замолчал, ушел в себя, и Элизабет спросила:

– Вы думаете, придет время, когда все люди добровольно станут работать на земле? И богатые отдадут бедным свое добро?

– А зачем им отдавать свое добро? – ответил он вопросом. – Этого не нужно. То есть когда-нибудь они поймут, что им гораздо лучше жить так, как мы, и придут к нам сами. Но на первых порах никто ничего не потребует. Пусть живут, как хотят. Мы их не тронем. Мы просто перестанем на них работать. Для нас главное – вместе трудиться на общей земле. И жить по справедливости.

Камни внезапно посыпались у них из-под ног, и они, не удержав равновесия, устремились вдруг вниз, по осыпи, невесть откуда взявшейся на их пути, в темноту и бездну. Элизабет вскрикнула от неожиданности, Джерард крепко сжал ей руку, чтобы не дать упасть; ноги у обоих вязли в оползающих камешках. Когда наконец удалось кое-как остановиться и камешки, сбегавшие из-под ног, тоже затихли и обрели неподвижность, оба огляделись. Они очутились на дне большой каменистой воронки, амфитеатром раскинувшейся за спиною. Взглянули друг на друга, не различая в темноте глаз, и смущенно рассмеялись.

– Откуда здесь этот завал? – Джерард был озадачен. – Я днем его что-то не видел.

– Словно первый круг ада. – Элизабет оглядывалась на рассыпанные в беспорядке большие камни, над которыми далеко вверху, едва заметно отделяясь от них, серело небо. Было очень тихо.

Они сели на землю, чтобы вытряхнуть из башмаков набившиеся туда камешки. Потом Элизабет обхватила колени руками и подняла лицо к небу. Ей не хотелось подниматься и идти дальше.

Джерард тоже молчал и не двигался. И тогда, не отдавая себе отчета в том, что она делает, она вдруг уронила голову ему на грудь, обхватила его шею руками и прижалась к этой родной груди, как к спасению, как к источнику жизни.

– Я больше не могу… – шептала она, чувствуя губами грубое сукно его куртки и не заботясь о том, слышит он ее или нет, – я не могу… Я давно уже… Я не могу без вас…

Сильные руки взяли ее за плечи, Джерард слегка отстранился, потом встал и помог ей подняться. Перед ними был выход в долину.

Он вел ее домой, изредка бережно поддерживая под руку, и не говорил ни слова. Сердце ее разрывалось, сдерживать себя стоило великих усилий. Она не понимала его, и мучилась этим непониманием, и была готова подчиниться чему угодно, принять на свои плечи любую тайну и вынести все.

Но он молчал. Он проводил ее до калитки и, по-прежнему не говоря ни слова, склонился в почтительном поклоне.

Утром были крики, слезы и причитания. Сестры испуганно молчали. Мистрисс Годфилд поносила диггеров, а заодно и анабаптистов, фамилистов, сикеров, колдунов, атеистов и бог знает кого еще. Она кричала, что Элизабет спуталась с дьяволом и что она обо всем напишет отцу, нет, она сама поедет в Лондон и потребует его назад, для наведения порядка в семье. Нет, она лучше сама пойдет на этот проклятый холм, к этим мерзавцам, и публично отхлестает Джона.

Кончилось тем, что она приказала Элизабет сидеть дома и никуда не отлучаться и, прихватив с собой дочерей, поехала за советом и утешением к пастору Платтену.

А через час после их шумного отъезда прибежал Джон. Он был весь в грязи, рукав куртки оторван, кровавая царапина вспухла поперек щеки. Элизабет бросилась к нему:

– Джон, что случилось? Ты подрался?

– Да нет… – мальчик всхлипнул. – Нас разогнали! Утром вот такая толпа – человек сто!.. С кольями, с топорами…

Элизабет почувствовала, что ноги у нее подкосились, в глазах потемнело.

– Какая толпа, откуда?

– Из Уолтона… Их привел Джон Тейлор, фригольдер, знаешь?

Элизабет знала этого Тейлора. Крупный скотовладелец с грубым красным лицом мясника, он еще с отцом ее вел какую-то тяжбу.

– И что они с вами сделали?

Мальчик безнадежно махнул рукой, всхлипнул отчаянно, по-детски и уткнулся лицом ей в плечо.

– Мы бобы… окучивали… – слышала она сквозь рыдания. – А они… дом подожгли… Палатки тоже… Повозки наши размолотили в щепки… И посевы… вытоптали…

– А Джерард? – вырвалось у нее.

Джон перестал плакать и отодвинулся. Брови его сошлись, как у взрослого.

– Их связали, избили и потащили в Уолтон. Там, говорят, в церкви заперли. – Он шмыгнул носом. – Той самой, где твой Платтен настоятелем…

3. МАЙСКОЕ ВОССТАНИЕ

Опасения генерала Фэрфакса оправдались. Месяца не прошло, как левеллерские полки подняли открытый мятеж. Не удовлетворенные тем, что страной правят офицеры, что новую конституцию после казни короля так никто и не собирается устанавливать, что революционные полки стараются под разными предлогами удалить из столицы, что, наконец, жалованье Армии не уплачено за много месяцев, они потребовали коренных реформ.

Еще в марте они бросили генералам горькие упреки в измене. Бесстрашный Лилберн назвал республиканское правление «новыми цепями Англии». Вы уверяли, писал он властям, что божий народ есть источник всякой справедливой власти, а сами привели его в положение, близкое к рабству. Мы опасаемся, как бы Государственный совет не превратил свою власть в постоянную и не упразднил навсегда самый парламент. Они раздают друг другу доходные земли, в то время как многие семьи, разорившие себя ради Республики, близки к голоду…

Лилберн с товарищами был брошен в Тауэр. Левеллеров стали увольнять из Армии, арестовывать, ссылать. Запретили подавать петиции. И в конце апреля расквартированный в Лондоне полк Уолли решается на открытое восстание: солдаты выгоняют офицеров, захватывают полковые знамена, требуют реформ, и только ценой больших усилий и казни одного из зачинщиков – Роберта Локиера – Кромвелю с Фэрфаксом удается их утихомирить. Но похороны Локиера оборачиваются новым протестом Армии против властей Английской республики.

Лилберн пишет в Тауэре еще один проект «Народного соглашения». В Солсбери, в Бристоле, в Оксфордшире бунтуют разделенные, выдворенные из столицы полки; их командиры спасаются бегством. И Кромвелю с Фэрфаксом ничего не остается делать, как собрав верные отряды «железнобоких», идти на подавление левеллерского мятежа.

После такого перехода можно было бы поспать и подольше, но генерал Томас Фэрфакс, главнокомандующий, проснулся ни свет ни заря, разбуженный топотом копыт во дворе. Мрачные думы одолевают генерала. Не хотелось ему участвовать в этой карательной экспедиции. Конечно, мятежей допускать нельзя, время суровое: принц Уэльский провозглашен королем Карлом II в Эдинбурге; роялисты в Ирландии готовят высадку; европейские правительства откровенно враждебны. Может, Кромвель и прав, настаивая на сражении с непокорными полками. Но стоит ли бросать Армию против своих же… Нет, он, генерал Фэрфакс, будет решительно настаивать на переговорах.

– Милорд, вас просят спуститься… Вы не спите? – слуга приоткрыл дверь и просунул в щель голову.

– В чем дело?

– Лейтенант-генерал Кромвель просил. Военный совет… Экстренное дело…

– Да что случилось, Гарри?

Дверь открылась пошире, и Гарри зашептал:

– На рассвете прискакали офицеры из Солсбери, восемьдесят человек. С ними полковник Скруп. Бежали от своих солдат, те бунтуют… Срочно надо собраться.

Опять он узнает обо всем последним. Фэрфакс поморщился и с помощью Гарри стал одеваться. С самого начала экспедиции и он, и все вокруг понимали, что главный человек в этом деле – Кромвель. Он говорил речь перед солдатами в Гайд-парке, он намечал маршрут и стратегию подавления, он решал все, а Фэрфаксу оставалась видимость власти и ответственность.

Внизу, в небольшой чистой комнате уже сидели Кромвель и полковники. Хозяин гостиницы суетился, накрывая на стол. Полковник Скруп, сутулый человек с помятым, испуганным лицом, сидел против Кромвеля, зажав коленями кулаки, глаза беспокойно бегали.

– Я им сказал, что это мятеж… Что они поплатятся… – говорил он глухо и виновато. – Я попытался развести отряды подальше один от другого… Я угрожал им военным судом…

Кромвель приветствовал вошедшего Фэрфакса важным кивком и жестом пригласил сесть. Скруп продолжал с отчаянием:

– Я делал все, чтобы это прекратить… Я послал проповедников в каждый отряд и велел говорить им, что остальные покорились.

– Но ведь они наверняка сносились между собой, – сказал Кромвель. – Солдат нелегко обмануть, полковник. Вам следовало проявить побольше такта. И поменьше угрожать.

– Потом я приказал отогнать их коней мили за две…

– Их собственных коней? Ну, знаете, полковник…

Фэрфакс покосился на Кромвеля и увидел, как наливается темной кровью его лицо. «Быть буре», – подумал он невесело. Офицеры молчали, глядя в пол или в стену. Белым печальным пятном на фоне темной ниши камина выделялось лицо полковника Годфилда. Глаза опущены, на щеках – ни кровинки.

– Я боялся, что они пойдут на север, на соединение с мятежниками Оксфордшира… – тускло тянул Скруп.

– Вы боялись! – Кромвель хлопнул ладонью по столу. – В том-то и дело, что вы боялись! Своих солдат, полковник Скруп, бояться никогда не следует. И вот результат: вы не успокоили, не примирили их, не подавили бунт в зародыше, как должны были сделать, а бросили мятежный полк на произвол судьбы и позорно бежали. И потому им удалось соединиться с полком Айртона. Стыдно, полковник!..

Он сердито подвинул к себе тарелку и стал быстро резать и отправлять в рот яичницу, изредка гневно поглядывая на совсем поникшего Скрупа. Остальные тоже принялись за еду. Фэрфаксу завтракать не хотелось.

– Они знают, что мы выступили против них? – спросил он Скрупа.

– Да, – встрепенулся тот, – знают. Я совсем забыл: они составили бумагу к вам, сэр. Вы сегодня ее получите. Но мне удалось достать копию… – Он зашарил по карманам, вынул листок. Руки его дрожали.

Фэрфакс не спеша, с достоинством взял бумагу. Все-таки он был главнокомандующим, и к нему, а не к Кромвелю, обращалась декларация. «Мы горячо просим, – прочел он, – терпеливо выслушать нас и взять под свою защиту. Мы заявляем, что не намерены вмешиваться в чьи бы то ни было права собственности и пытаться уравнять состояния».

Не переставая жевать, Кромвель заглянул в листок.

– Ха, – сказал он, – они просят защиты! Отлично, но пусть сначала подчинятся своему полковнику, тогда мы возьмем их под защиту. – Он взглянул на Скрупа. – Отправляйтесь к ним, к своим солдатам. И так им и скажите: если вы желаете, чтобы Кромвель и Фэрфакс вас выслушали, прежде всего не бунтуйте против меня. И не бойтесь их! Солдаты любят твердую руку.

Смуглое лицо Фэрфакса слегка побледнело.

– Но вы уже послали для переговоров майора Уайта, – проговорил он. – Уайт должен обещать им прощение, если они прекратят…

– Уайт – другое дело, – быстро ответил Кромвель, лицо его стало жестким и официальным. Он перестал жевать и отодвинул тарелку. – Уайт, сам бывший левеллер, был арестован, потом раскаялся, прощен… Он с ними будет говорить по-другому. А вам надо написать… – Он хлопнул в ладоши. – Дайте бумаги!

Фэрфакс увидел перед собой чистый лист и пузырек с чернилами. В руке у него оказалось перо. Кромвель встал рядом:

– Так и пишите: «Единственной причиной нашего выступления против вас был ваш буйный и опрометчивый образ действий…»

Фэрфакс медлил, губы его еще заметнее побелели.

Большие серые глаза полковника Годфилда смотрели на него с таким пониманием и состраданием, что генерал вздрогнул: он увидел в них отражение своего унизительного бессилия. Он опустил взгляд, потом медленно обмакнул перо и стал писать.

– Так… – Кромвель на минуту задумался. – Ну деньги им надо, конечно, обещать. Напишите, что их не уволят и не отправят в Ирландию, не заплатив жалованья. И еще. Напишите так: «Мы хотим вести с вами переговоры и обещаем не преследовать вас по пятам…»

Перо скрипело, офицеры в комнате хранили молчание. Скруп втягивал голову в плечи. Фэрфаксу было душно. И только Кромвель все более веселел.

– «Однако, – диктовал он своим грубым хрипловатым голосом, – поскольку вы желаете, чтобы вас выслушали, и просите взять вас под защиту… я уступаю полковнику Скрупу, – он подмигнул, – право взять вас под защиту, и после того готов вас выслушать…» Написали? Теперь подписывайте. А вы, Скруп, выезжайте тотчас же, вы должны успеть раньше нас.

Фэрфакс поднял измученные глаза на Кромвеля:

– Теперь мы, я полагаю, остановим продвижение и подождем ответа?

Кромвель засмеялся и сорвал салфетку.

– Не-ет, генерал, в том-то и дело, что нет. Они идут на север, на соединение с Томпсоном. Им надо помешать во что бы то ни стало. Мы будем преследовать их в полном вооружении, а там посмотрим. Господа! Совет окончен, прикажите полкам выступать!

Переправа была тяжелой, потому что Темза в этом месте разлилась, брод оказался глубоким, так что кое-где приходилось двигаться даже вплавь, понукая и без того измученных лошадей. Конечно, гораздо удобнее было бы переправиться у Ньюбриджа, где имелся мост, но разведчики, высланные вперед, показали, что мост занят сильным отрядом полковника Рейнольдса. Командир восставших, полковник Эйрс хотел было собрать последние силы и атаковать мост, но майор Уайт, посланец Фэрфакса, убедил его не лить напрасно крови и пересечь Темзу выше по течению. И правда, на успех боя рассчитывать не приходилось: солдаты с утра не ели, были грязны после краткой полевой ночевки и главное – устали неимоверно, так как шли почти без отдыха от самого Солсбери. Генри постоянно клонило в сон; ему даже и есть уже не хотелось, только бы добраться до Бэрфорда, войти в дом, снять сапоги и лечь – лечь на какую угодно постель, на тряпье, на сено, – но только лечь и закрыть воспаленные горячие глаза.

Он шел с восставшими левеллерами от самого Бристоля, куда попал с полком Скиппона по приказу парламента. Вечер 14 мая 1649 года спускался на землю. Хмурые облака закрывали небо, вечерней заре едва удавалось пробить их свинцовую плотность. От воды пахло тиной.

Конь фыркнул и поплыл, Генри, не выпуская уздечки, поплыл тоже, подгребая левой рукой. Вода была холодная, ноги коченели. Рядом сосредоточенно сопел Джайлс, таща упиравшегося коня. Наконец носок сапога опять ткнулся в дно. Генри встал, натянул повод, выбрался на берег и оглянулся. Мятежное войско понуро вылезало из реки; солдаты выливали из башмаков воду, осматривали коней.

– Сколько до Бэрфорда, миль десять будет? – спросил Джайлс.

– По прямой, говорили, миль двенадцать, а по дороге все двадцать, – ответил Генри. Он подтянул подпругу, вскочил на коня и поискал глазами командиров. Полковник Эйрс уже в седле, рядом с ним – капеллан восставших, анабаптист Денн, и этот Уайт, прибывший от Фэрфакса с предложением мириться.

Почему этот Уайт так не нравился Генри? О нем говорили только хорошее – он-де выступал за дело левеллеров горячо и прямо, в сорок седьмом году был арестован. Но в словах его не чувствовалось искренности, а лицо дышало надменностью. Генри нахмурился и, увидя, что командиры тронули коней, оглянулся на Джайлса, кивнул ему и пустил своего пегого рысью.

Генри Годфилд, который шел сейчас с восставшими левеллерами на север, на соединение с отрядами Уильяма Томпсона, был совсем новый Генри, мало что общего имевший с тем восторженным, мягким, как воск, юношей, который проводил дни и ночи в будуаре леди Дуглас почти год назад, составлял с нею анаграммы и мечтал о прелестных зеленых глазах Элизабет Клейпул. Дамские разговоры, любовь, гадания… Все это детские игрушки по сравнению с той великой бурей, что сотрясла до основания добрую старую Англию с того памятного дня, когда его будущего зятя выгнали из парламента. В двадцать лет человек меняется быстро – да и было от чего перемениться! Леденящий кровь процесс над Карлом Стюартом, казнь злосчастного монарха, установление республики… И сразу поразительное, ужасное разочарование в этой республике, обещавшей столь много… Где обещанная справедливость? Где Конституция? Где новый парламент, избранный большинством народа? Страной правила кучка офицеров, и это было надругательством над святыми целями гражданской войны и над пролитой кровью.