Текст книги "Закон свободы. Повесть о Джерарде Уинстэнли"

Автор книги: Татьяна Павлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Они подошли к дверям ее временного жилища, Элизабет подняла к Уинстэнли горестные глаза, понимая, что эта встреча уже позади и бог знает когда она увидит его снова. Она не смела спросить, где он остановился, надолго ли в Лондоне, какие дела держат его здесь. Она не смела заговорить о будущей встрече. А он молчал. Он склонился перед ней почтительно и низко, не сняв шляпы. Потом повернулся и пошел прочь, во тьму. Она вздохнула, и звук дверного молотка, который она тронула рукой, напомнил ей глухой деревянный стук головы, упавшей сегодня на помост.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ДИГГЕРЫ

Первый могильщик:…А насчет дворян – нет стариннее, чем садовники, землекопы и могильщики. Их звание – от самого Адама.

Второй могильщик:Разве он был дворянин?

Первый могильщик:Он первый носил ручное оружие.

Второй могильщик:Полно молоть, ничего он не носил.

Первый могильщик:Да ты язычник, что ли? Как ты понимаешь Священное писание? В Писании сказано: «Адам копал землю». Что же, он копал ее голыми руками?

ШЕКСПИР. «ГАМЛЕТ»

1. ДЕЛО ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ

Наступил апрель первого года Английской республики. Не было больше короля в старой доброй Англии, не было палаты лордов. Пали и разлетелись в прах ее старинные и непременные атрибуты: Тайный совет, суд королевской опеки, Звездная палата, одно имя которой рождало леденящую кровь мысль о пытках и ужасах подземных казематов. В Уайтхолле вместо королевской семьи расположилась генеральская ставка.

Лорд-генерал Фэрфакс заканчивал завтрак в весьма хмуром расположении духа. Ему предстояло сегодня заняться государственными делами, а о них лорд-генерал с некоторых пор не мог думать без отвращения.

Это началось несколько месяцев назад, еще до казни несчастного монарха, когда пришло вдруг ясное и беспощадное сознание того, что он, генерал Фэрфакс, бессилен. Да, бессилен что-либо изменить в ходе событий или хотя бы направить их по тому руслу, которое представлялось ему наиболее желательным.

Сумрачная неуютная столовая в том крыле Уайтхолла, которое он занимал, была пустынна; генерал вяло жевал и посматривал на свое отражение в зеркале напротив. И даже отражение это вызывало у него неприязнь. Длинное смуглое лицо с глубоким шрамом на левой щеке, слабый подбородок… Он не был рожден политиком, вот что. Он был солдатом, прошедшим отличную школу в голландских войсках, а потом в Шотландии, он был настоящим боевым офицером, зорким и бесстрашным в битве. Он был человеком чести, рыцарем шпаги. «Солдаты меня уважают», – подумал он. Но когда дело доходило до политики, он чувствовал себя прежде всего миротворцем; этот странный парадокс и служил, быть может, главной причиной его слабости.

Он с самого начала хотел, чтобы Армия договорилась с королем, и все решилось бы миром. Когда Айртон в сентябре прошлого года с холодным блеском в глазах доказывал ему необходимость чистки парламента, он решительно ответил отказом. А когда мятежная, полная угроз и требований суда над Карлом айртонова ремонстрация легла перед ним на стол в Сент-Олбансе, он объявил, что не поддержит ничего, что вело бы к ниспровержению веками испытанного строя английской монархии. И не помогло! Слово главнокомандующего в политических делах веса не имело.

Он скомкал салфетку и поднялся из-за стола, резко отодвинув стул с высокой резной спинкой. Он вспомнил унизительное сознание беспомощности, которое испытал в конце ноября, перед Прайдовой чисткой, как слал он тогда Кромвелю в Понтефракт приказ за приказом – не медлить, поспешить в Лондон! Тщетно. Кромвель будто нарочно тянул, откладывал, а когда выехал наконец, то передвигался со скоростью черепахи.

На суд Фэрфакс не пошел. Он не мог видеть, как попирают древние обычаи и обращаются с королем, словно это простой смертный. За него пошла Анна; она словно восполнила недостаток его решимости. Но когда разные люди, используя, в частности, и Анну, его жену, попытались уговорить его отбить короля перед казнью (ведь в его руках Армия, говорили они), он тоже ответил отказом. И здесь он не мог решиться, а ограничился лишь тем, что упорно пытался отложить казнь хоть на несколько дней…

Может быть, бросить все это, с тоской подумал он, уехать на север, в деревню, жить там с женой и Мэри, единственной его дочерью, растить свой сад, пополнять коллекцию монет и делать переводы с латыни? Что, собственно, нужно человеку для счастья? Пища, одежда, кров, любимые лица рядом…

Он вздохнул и прошел в кабинет, где уже ждали его секретарь и солдат, принесший почту, сел за стол и взял первое письмо. Оно было от президента недавно испеченного Государственного совета Брэдшоу. Упразднив палату лордов и Тайный совет, республиканский парламент избрал из своей среды исполнительный орган – Государственный совет и тем укрепил свою власть в стране. Его председателем избрали Джона Брэдшоу. Дался им этот Брэдшоу! Никому не известный судья из провинции, с длинным носом и лицом ограниченного человека, ничтожество и к тому же трус, он почему-то был избран председателем суда над королем, а теперь – президент Совета!

Фэрфакс сломал печать, развернул пакет, из которого сразу выпал исписанный лист, и пробежал глазами аккуратные безликие строчки: «Милорд, вложенное сюда сообщение известит вас о распущенном и буйном сборище людей, появившемся недалеко отсюда, в месте, называемом холмом святого Георгия. И хотя предлог, который они выставляют для своего пребывания там, может показаться смехотворным, все же эта толпа народа способна положить начало гораздо более значительным и опасным событиям, ведущим к нарушению мира и спокойствия в Республике. Мы поэтому рекомендуем вашему превосходительству послать в Кобэм, Серри, отряд кавалерии с приказом разогнать этих людей и пресечь подобные сборища в будущем, с тем чтобы злонамеренные и враждебные силы не могли под видом этой смехотворной толпы причинить нам еще больший вред».

Ну конечно, Брэдшоу везде мерещатся заговоры. Он дрожит за свою жизнь. Недаром у него в шляпе зашиты стальные пластинки. Фэрфакс презрительно усмехнулся. Но что же это за толпа? Он взял вторую бумагу, помятую и не отличавшуюся чистотой. Писал некто Сандерс, из Уолтона-на-Темзе:

«В прошлое воскресенье, – читал Фэрфакс, кривя тонкие губы, – некто Эверард, ранее служивший в армии, но теперь уволенный, который именует себя пророком, некто Уинстэнли, а также Полмер и Колтон, и еще двое, жители Кобэма, пришли на холм св. Георгия, что в Серри, и начали вскапывать ту сторону холма, которая примыкает к огороженному лагерю; они засеяли ее пастернаком, морковью и бобами. В понедельник они снова пришли туда, уже в большем числе, а на следующий день, во вторник, подожгли вереск, не менее сорока руд, что является большим ущербом для города. В пятницу их стало 20–30 человек, и они копали весь день. Они намерены иметь в работе два или три плуга, но не запаслись поначалу семенами, что сделали в субботу в Кингстоне. Они приглашают всех прийти и помочь им и обещают за это еду, питье и одежду. Они угрожают разрушить и сровнять с землей все ограды и намереваются вскоре все засадить. Они заявляют, что в течение десяти дней их станет четыре или пять тысяч; и грозятся соседям, что заставят всех их выйти на холмы и работать; и предупреждают, чтобы они не подпускали свой скот близко к их плантации, иначе они вырвут ему ноги. Есть опасение, что они что-то замышляют».

Донос был помечен 16 апреля, и письмо Брэдшоу – тоже 16 апреля. «Судья проворен», – подумал Фэрфакс и вспомнил новость, которую среди других лондонских сплетен сообщил ему на днях неугомонный Хью Питерс, армейский проповедник.

«Говорят, появились люди, – шептал он, округляя глаза и то и дело дотрагиваясь то до огромной шпаги, висевшей на боку, то до пистолета за поясом, – которые хотят вернуть творение божие в его прежнее состояние, до грехопадения, так сказать… Ну да, восстановить древнюю общность в пользовании землею…»

И еще что-то… Ах да, «накормить голодных, одеть нагих»… Уж не об этих ли копателях с холма святого Георгия шла речь?

Еще не зная, какое решение он примет по этому делу, Фэрфакс отложил оба письма и взял газету. Это был «Умеренный», издававшийся левеллерами. И хотя Фэрфакс не любил ни Лилберна, ни Овертона, он все же регулярно читал их еженедельные выпуски, ибо должен был знать настроение Армии. Глаза его сразу наткнулись на Манифест, написанный в Тауэре, куда главари партии в марте были заключены за зловредную оппозицию Республике.

Уже длинное и тяжеловесное название Манифеста отдавало скандалом: «…имеющий целью, – читал он, – опровергнуть многочисленные клеветы, направленные против людей, обычно (хотя и несправедливо) именуемых левеллерами, для того, чтобы сделать их ненавистными для мира и опасными для государства…»

Интересно, от каких клевет они думают себя очистить… Ага, они старались «вывести из общественных бедствий сочетание свободы и блага для народа»… Это вряд ли совместимо. Дальше общие слова о том, как много они трудились для счастья нации… Упреки в адрес Республики… А вот и суть: «Наши враги с великой страстностью распространяют о нас все, что только может нас опорочить в глазах других… Распускают самые невероятные слухи, что будто мы хотим уравнять состояния всех людей, что мы не хотим иметь никаких сословий и званий между людьми, что мы будто не признаем никакого правления, а стремимся лишь к всеобщей анархии…» Но вы сами даете повод так о себе думать, господа! Посмотрим, как вы ответите?

Генерал увлекся не на шутку. Он взлохматил свои черные, еще густые для тридцатисемилетнего мужчины волосы и стал похож на мальчишку, углубившегося в занятную игру. «Черный Том», – звали его солдаты. «Мы объявляем, – читал он, – что у нас никогда не было в мыслях уравнять состояния людей, и наивысшим нашим стремлением является такое положение Республики, когда каждый с наивозможной обеспеченностью пользуется своей собственностью… А различия по рангу и достоинствам мы потому считаем нужными, что они возбуждают добродетель, а также необходимы для поддержания властей и правительства… Они сохраняют должное уважение и покорность в народе…»

Фэрфакс, довольный, откинулся от стола. С этими людьми можно-таки договориться! Вот и выходит, что Кромвель был неправ, когда багровел и грохал кулаком по столу: «Или мы сокрушим этих людей, или они сокрушат нас!» Никого не надо сокрушать, можно договориться миром и не терзать понапрасну Армию.

Взгляд его снова упал на давешний донос из Серри. А вот это уже другое дело. Здесь пахнет уравнением состояний, разрушением оград и вообще смутой. Он потряс колокольчик:

– Капитана Глэдмена ко мне.

Пока ходили за капитаном, план действий был готов. Сборище на холме надо разогнать, но прежде следует выяснить, что у них на уме. Капитан Глэдмен для этого – самый подходящий человек: умен, находчив, привык думать, прежде чем действовать. И предан Республике. Он будет не столько карателем, сколько разведчиком. Кто знает, может, Брэдшоу преувеличил опасность. Во всяком случае не следует действовать поспешно. Дверь приоткрылась, и Фэрфаксу доложили:

– Капитан Глэдмен.

Глаза у капитана светлые-светлые, скорее серые, чем голубые, рот насмешлив. Пожалуй, он слишком умен для солдата.

– Капитан, вы возьмете два отряда кавалерии и пойдете с ними в Серри, на холм святого Георгия. Это приказ Государственного совета. – Фэрфакс с удовольствием отметил, как едва заметная усмешка змеей скользнула по губам капитана. – Выясните, что замышляет и чем занята толпа, которая собралась там у римского лагеря. Если ее действия и образ мыслей покажутся вам опасными, примените силу, но не ранее, чем убедитесь в этом достаточно определенно. Вы меня поняли?

– Осмелюсь спросить, сэр: какие сведения имеются об этих людях?

– Вот, ознакомьтесь с бумагами. И выступайте немедленно. Я буду ждать вашего ответа в ближайшие дни.

Капитан Глэдмен со своими солдатами стал лагерем в Кингстоне. Навести справки о том, что происходит на холме святого Георгия, труда не составило: достаточно было просидеть вечер в таверне «Трех лилий» и познакомиться с двумя-тремя офицерами местного гарнизона. Офицеры в целом были благодушны; лишь капитан Стрэви, молодой человек с изрытым оспой лицом и невнятной, возбужденно-гнусавой речью, намекал на какие-то угрозы, злоумышления и бесчинства копателей, не подкрепляя, впрочем, свои домыслы сколько-нибудь определенными фактами. Больше всего он напирал на то, что их главари Эверард и Уинстэнли не ходят в церковь, отрицают Троицу и Священное писание и осмеливаются публично спорить с приходским пастором. Для Глэдмена, впрочем, этот довод не означал еще опасности для Республики.

– Но, как я понимаю, – сказал он, желая внести полную ясность, – на устои нашего государства эти люди не посягают?

И тут стукнул кулаком по столу сидевший неподалеку плотный, в богатом дублете фригольдер.

– Как не посягают? Очень даже посягают! Они-то как раз и есть самые опасные люди для государства!

Глэдмен обернулся. Он заметил этого фригольдера, когда говорил с капитаном Стрэви; фригольдер прислушивался к разговору и, видимо, сердился, все порываясь вставить словечко. Теперь он вскочил и подошел к столу, за которым сидели офицеры. Лицо его было красно, глаза горели гневом.

– Они стащили на холм все свои пожитки и все свалили в один сарай, – горячо заговорил он. – Все у них общее – понимаете? Да кто так делает! Добро бы родственники были, семья – это понятно. А то ведь чужие люди… Я вам говорю, господа офицеры, это самое опасное и есть. Ведь их вон сколько! А ну как все к ним побегут – кто работать будет? Это же выйдет бунт! Ни вас, ни нас слушать никто не станет!..

Глэдмен спросил у фригольдера имя – его звали Джон Тейлор, из Уолтона. Наутро капитан послал к копателям трех наиболее смышленых солдат во главе с капралом. К обеду они вернулись, как ему показалось, вполне разочарованные. Да, они видели восемнадцать человек, бедно одетых и вооруженных мотыгами и топорами, на общинной бесплодной земле возле римского лагеря. Десятеро из них копались в земле, а восемь заканчивали строительство хижин. Несколько женщин готовили пищу.

– Какая опасность, – добродушно ухмыляясь, говорил рослый белокурый капрал, – какая там опасность! Окучивают свои бобы, и все тут. Смирные ребята. Я их спрашиваю: кто у вас главный? Один тут же вскочил – я, говорит, и другой вышел, пониже ростом.

– Имена ты спросил?

– Да, я вот тут записал, – он вынул бумажку из шляпы, – Уинстэнли и Эверард. Я им говорю: нас лорд-генерал послал узнать, что вы тут делаете? Тут этот длинный как начал говорить, замахал руками, все про бога, про Новый Израиль, про победу духа… По-моему, он того… Малость умом тронутый.

– А второй?

– Тот потише и вроде посерьезнее. Я им говорю: вы бы не мне, а самому лорд-генералу это все объяснили, а? Так они очень даже согласны. Хорошо, говорят, пойдем сами объясним. Ну, думаю, их надо тут же поймать на слове. А вы, говорю, завтра бы и пришли к нему, и все сами рассказали. Вот лошадки, я вижу, у вас есть, и поехали бы, езды до Уайтхолла всего часа два…

– Ну и они? Отказались?

– Да нет! Согласились! Завтра, говорят, какой день? Пятница? Завтра, в пятницу, с рассветом и поедем.

Капитан Глэдмен рассмеялся, показав ровные белые зубы.

– Ну, Дик, ты молодец. Сядь, выпей пока чего-нибудь и поешь, а я напишу донесение. С ним прямо и скачи к лорд-генералу.

Он подвинул к себе лист бумаги, обмакнул перо и написал: «Сэр, согласно вашему приказанию, я подошел к холму св. Георгия и послал вперед четырех человек собрать для меня сведения; они пошли и встретили мистера Уинстэнли и мистера Эверарда (которые являются их главарями, склонившими этих людей к действию). И когда я расспросил их, а также тех офицеров, которые стоят в Кингстоне, я увидел, что нет никакой нужды идти дальше. Я не слыхал, чтобы там с самого начала было больше 20 человек; м-р Уинстэнли и м-р Эверард оба обещали быть назавтра у вас; я полагаю, вы будете рады от них отделаться, особенно от Эверарда, который, по-моему, просто сумасшедший. Сэр, я намереваюсь пойти сегодня на холм св. Георгия с двумя или тремя солдатами и попробовать уговорить их бросить это дело; и если не усмотрю в них опасности, завтра вернусь в Лондон…»

Он оторвался от письма, поднял в задумчивости голову, вспомнил презрительную мину, которой генерал сопровождал всякое упоминание о республиканских властях, и усмехнулся. Затем приписал: «Право же, дело это не стоит того, чтобы о нем писать, ни даже упоминать; меня удивляет, как это Государственный совет позволяет вводить себя в заблуждение подобными сообщениями».

Он опять улыбнулся, зная, что и Фэрфакс будет доволен этими последними строчками, поставил подпись и присыпал письмо песком.

Фэрфаксу доложили, что двое из Серри просят его аудиенции. Он велел обождать и, только закончив плотный обед в обществе своего друга и родственника, а также члена Государственного совета и Хранителя Большой печати Бальстрода Уайтлока, вернулся мыслью к копателям с холма святого Георгия.

– Да, кстати, – сказал он Уайтлоку, допивая бокал красного испанского вина, – вот вам еще тема для вашего дневника: вы слышали что-нибудь о копателях?

Уайтлок прищурил большие, умные, навыкате глаза, припоминая. – Кто-то говорил мне… Может быть, Питерс? Это они собираются все сделать общим?

– Я не знаю, что они собираются. Я располагаю только доносом и впечатлениями моего офицера. Одно противоречит другому. Если хотите, допросим их вместе, они ждут у меня в приемной.

– Нет, генерал, допрашивать – ваше дело. Я, если позволите, посижу тихонько и послушаю.

Они прошли в кабинет, Фэрфакс сел к столу, у которого уже ждал секретарь, а Уайтлок пристроился в углу у окна, где стояло глубокое кресло перед маленьким столиком. Солдат ввел двух людей; одеты они были бедно; один – по-крестьянски, другой – в потрепанном, порыжевшем от времени армейском мундире. Грубые башмаки у обоих были стоптаны и нечисты; лица обветрены.

– Шляпы… – прошептал солдат в спину вошедшим.

– Шляпы! – громче сказал секретарь и ожидающе посмотрел на Фэрфакса. Но вошедшие не двинулись. Они молча стояли перед столом главнокомандующего в старых черных шляпах с обвисшими полями и круглыми тульями. У того, кто пониже ростом, руки были сложены на груди, у высокого висели, как плети.

Фэрфакс еще раз внимательно всмотрелся в их лица. Тот, кто пониже, ему, пожалуй, понравился. В нем было что-то необычное для простолюдина, располагающее к доверию.

– Почему вы не желаете снять передо мной шляпы? – спросил он тихо и мягко. – Вы знаете, кто я такой?

– Знаем, – коротко ответил невысокий и чуть заметно улыбнулся.

– Еще бы не знать, мы к вам специально и приехали, лорд-генерал Фэрфакс, – охотно, суетясь и волнуясь, начал длинный. – Нам офицер ваш давеча приказал, вот мы и приехали.

– Так почему же вы не снимаете шляп передо мной, если знаете?

Двое взглянули друг на друга, невысокий, который казался старше годами, взглянул генералу в глаза и ответил серьезно:

– Потому что вы наш брат. Брат по творению.

Фэрфакс вдруг смутился. Он на какое-то мгновение ощутил себя в самом деле ровней этому бедно одетому, невесть откуда взявшемуся человеку, его ровеснику, который осмелился говорить с ним так, как никто и никогда не говорил с главнокомандующим. И тут же покраснел и бросил быстрый взгляд в сторону Уайтлока. Лицо Хранителя Большой печати было непроницаемо и надменно. Тогда Фэрфакс сделал вид, что сердится:

– А как же вы понимаете то место в Писании, – сказал он саркастически, косясь на секретаря, – где сказано: «Воздавайте почести тому, кому полагаются почести»?

– Да будут запечатаны уста тех, кто нанесет нам такую обиду! – вскричал вдруг длинный. Глаза его засверкали из-под провисших полей старой шляпы, он сделал шаг вперед и взмахнул ручищей. – Все созданы равными на земле, никто не достоин принимать почести от собратьев! Это бог мира сего, который есть гордыня и алчность, породил все зло на земле, а имя этому злу – тирания и любоначалие, презрение к своим собратьям, убийство и уничтожение тех, кто не хочет либо не может подчиниться их тирании и поддерживать их господство, гордыню и алчность!

Фэрфакс не то чтобы испугался этого выпада, но ощущение братства вмиг исчезло. Этот нескладный, с нелепыми жестами, с неопрятными волосами, свисавшими из-под шляпы, был ему неприятен. Генерал опустил глаза на стол, где лежало донесение Глэдмена, и прочел: «который, по-моему, просто сумасшедший…»

– Назовите себя, – сказал он сухо, поднимая сразу ставшие холодными глаза на обоих. – Как вас зовут, откуда вы родом?

– Я Уильям Эверард, – приосанившись, сказал длинный.

– А вы, значит, мистер… – Фэрфакс взглянул в листок, – Уинстэнли? – Ему хотелось послушать этого второго человека с лицом, необычным для крестьянина. Но тот только молча наклонил голову. Зато Эверард не унимался.

– В начале времен великий творец создал землю как общую сокровищницу для всех, – торопился он, жестикулируя не в меру, – чтобы она хранила зверей, птиц, рыб и человека, господина над этими созданиями. Но в начале – заметьте это! – не было произнесено ни единого слова о том, что одна ветвь человечества будет править другою. Все люди созданы равными.

– Так вы – уравнители? – спросил генерал. – Левеллеры?

– Мы – истинные левеллеры, – ответил невысокий. – Мы не за уравнение в правах, а за полное равенство во всем.

– Равенство во всем… – Фэрфакс поднял брови. – А сейчас чего вы хотите?

– Сейчас настало время освобождения, – заторопился Эверард. – Господь избавит свой народ от рабства и возвратит ему свободу наслаждаться плодами земными…

– Откуда вы все это знаете?

– Нам было видение. – Эверард бросил быстрый взгляд на товарища. – Господь велел нам вскапывать землю и питаться от нее.

– Видите ли, – сказал невысокий, – мы не хотим никому причинить зло и ущерб, ни разрушать чужие изгороди, как о нас думают, нет! Мы станем обрабатывать только пустые и ничейные земли, чтобы сделать их плодоносными и накормить тех бедняков, которые не имеют пищи и крова…

– И скоро к нам придут все, – перебил Эверард, – все люди отдадут нам свою землю и богатства.

– Значит… – Фэрфакс взглянул в тот угол комнаты, где Уайтлок что-то быстро записывал в кожаную тетрадь. – Значит, вы думаете, что все люди Англии придут к вам, отдадут свое имущество и начнут работать на бесплодных пустошах. А что дадите вы им взамен?

Уинстэнли тихо и твердо ответил, глядя на генерала:

– Кто придет к нам и будет работать, получит пищу, питье и одежду. Это все, что необходимо для жизни.

Фэрфакс резко поднял голову и посмотрел Уинстэнли прямо в глаза. И снова ощутил странную близость с этим бедняком, говорившим языком философа. Он словно повторял его, Фэрфакса, тайные мысли, которые некому было высказать. Но что-то в сознании генерала противилось этим мыслям.

– А намерены ли вы платить работникам за их труд?

– Вы имеете в виду деньги? – живо откликнулся Уинстэнли. – Нет, денег не будет. Сейчас проповедуют за деньги, советуют за деньги, – для личной выгоды. А тогда нужды в них не будет, как и в лишнем платье, – сверх того, что необходимо.

– И как праотцы наши жили в палатках, – вмешался опять Эверард, – так и мы будем жить в них, нам этого довольно.

– Хорошо, – сказал Фэрфакс и придвинул к себе листок с приказом Государственного совета. – Ну а если войска придут в вашу колонию и станут вас разгонять?

– Мы не будем защищаться, – быстро ответил Уинстэнли, как бы стараясь опередить Эверарда. – Мы не носим оружия и не воюем. Мы подчинимся решению властей, каково бы оно ни было, и будем мирно ждать, когда нам представится новая возможность. – Он твердо на глянул на своего товарища. Тот молчал, кулаки его сжимались. Фэрфакс встал.

– Довольно, я вас понял. Возвращайтесь к себе, работайте на своей пустоши и… – он перевел глаза на Эверарда. – И твердо держитесь этого последнего правила.

Он кивнул ординарцу, тот распахнул дверь. Эверард первый большими шагами направился к выходу. Уинстэнли кинул на генерала быстрый, понимающий, благодарный взгляд.

Через неделю, просматривая утреннюю почту, генерал Фэрфакс вдруг наткнулся на памфлет, название которого сразу привлекло его внимание. «Знамя, поднятое истинными левеллерами, – стояло на серой дешевой бумаге обложки. – Или состояние общности, открытое и явленное сынам человеческим».

Он взял костяной нож и разрезал листы. В памфлете говорилось о том, что земля была создана как общая сокровищница для всех людей. Говорилось (весьма туманно, отметил про себя генерал) об Исаве, старшем брате, человеке плоти, поработившем младшего Иакова. И о том, что скоро наступит царство добра, все блага земли станут общими, в мире воцарится закон справедливости и прекратится вражда, ибо никто не осмелится домогаться господства над другими.

Фэрфакс пролистал манифест до конца. И, хотя там метались громы и молнии против алчных лендлордов, присвоивших себе землю, против солдатских постоев и тяготы налогов, а также против Навуходоносора, Вильгельма и иных тиранов и поработителей, все же общий дух его показался мирным и не внушающим опасений. Генерал даже отчеркнул ногтем слова: «Мы достигаем этого не силою оружия, мы ненавидим его, ибо пристало только мадианитянам убивать друг друга, но повинуясь господу воинства, открывшемуся в нас и нам, обрабатывая землю совместно по справедливости, чтобы есть наш хлеб в поте лица, не платя наемной платы и не получая ее, но работая совместно, питаясь совместно, как один человек…»

В конце стояли 15 подписей, первая из них принадлежала Уильяму Эверарду. Фэрфакс пробежал остальные – имя Уинстэнли было восьмым. Вспомнив немногословного темноволосого человека, говорившего с ним неделю назад, Фэрфакс вздохнул и отложил памфлет. Пролить кровь этих бедных чудаков, подумал он, – все равно что убить ребенка. Пусть себе мечтают о высшей справедливости и братстве. Армия не пойдет против «истинных левеллеров», сажающих бобы и турнепс. Нет, не от них сейчас идет главная опасность. Генерала беспокоили левеллеры-политики; их намерения, как оказалось, не были ни столь фантастичны, ни столь миролюбивы.