Текст книги "Дом Романовых. Последние дни последнего царя"

Автор книги: Тарас Степанчук

Соавторы: Зинаида Степанчук
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Кантата
на трехсотлетие царствования
Дома Романовых

Святая Русь! Три века славы,

Три века – род богатырей!

Прославь же мощь твоей Державы,

Воспой дела твоих царей!

Заря России восходила

В лучах священных торжества,

Когда на царство Михаила

Венчала древняя Москва.

От тех лучей святынь Кремлевских

Зажегся светлый ряд огней,

И славный род царей Московских

Хранит свой трон до наших дней.

Заветы мира ограждая,

Прошла Тишайшего пора,

Вослед Россия молодая

Узрела гения – Петра.

За ним век славы вдохновенный —

Екатерины времена

И Александр Благословенный

В венце побед Бородина.

Освободитель был на троне, —

И слезы радостного дня

Блестят в златой его короне

Сияньем Божьего огня.

И высоко орел двухглавый

При Миротворце воспарил:

Он мир народов, мощь Державы

Рукою твердою хранил..

Горите, светочи родные!

Пари, любимый Государь!

Тебе мольбы слова живые,

С Тобой небес Всесильный Царь.

Судьбы народа предрешая,

В Тебе Он Русь благословил,

И, солнца блеск преумножая,

Денницу чудную явил:

Храним святой Его Державой,

Взрастает Царственный Птенец,

И засияет новой славой

На Нем наследственный венец!

Е. Федотова

Последние дни
последнего царя

Бывшее – сотворено...

«Самое неправдоподобное в этой истории, что это правда».

Джакомо Казанова

Старинная мудрость гласит: «Народ, который забывает свое прошлое, не имеет будущего». Но ведь даже боги не могут сделать бывшее не бывшим…

Действительно, бывшее нашей Державы сделано: за три века правления династии Романовых она укрепила свое могущество, увеличилась более чем втрое и к началу I мировой войны простиралась от Хельсинки, Таллинна, Риги, Каунаса, Варшавы до Карса, Арарата, Сахалина, Камчатки, Чукотского мыса.

Да, бывшее – сотворено; теперь потомкам останется его описать. И оценить.

Как?

В данном случае – словами очевидцев и документов. Следуя этому правилу, мы, авторы-составители, издатели этой книги, начинаем с предисловия к публикации «Последние дни последнего царя», изданной в Екатеринбурге в 1921 году:

«В советской печати до сих пор еще не освещены события, связанные с судьбой многочисленных представителей династии Романовых, находившихся в 1917–1918 годах под арестом в нескольких городах Урала, ставшего могилой для них.

Восполнить этот пробел взялось Уральское областное управление государственного издательства, выпустившее к четырехлетней годовщине Октябрьской революции сборник «Рабочая революция на Урале» по воспоминаниям и документам.

Сборник этот как раз и открывается очерком «Последние дни последнего царя», в котором в связном виде представлена картина казни Николая Романова и его семьи – в Екатеринбурге, великих князей Сергея Михайловича, Игоря Константиновича, Константина Константиновича и Ивана Константиновича – в Алапаевске и Михаила Александровича (брата Николая II) – в Перми».

…Так выглядит предисловие ко второй части этой книги – публикации П. Быкова «Последние дни последнего царя». Она увидела свет через 8 лет после торжественных празднеств юбилея Дома Романовых и разительно отличается от юбилейных изданий как авторской направленностью, так и манерой изложения, настроем: от верноподданического праздничного освещения главных событий трехсотлетнего правления династии Романовых мы, совершив крутой поворот, обращаемся к фактам противозаконного злодейства (в России исполнительская власть всегда была выше Закона), учиненного против царя, его жены, слуг, больного наследника – сына и безвинных дочерей.

Теперь персонажи нашего повествования заметно разделяются на свидетелей, жертв и палачей. «Я собственноручно расстрелял царя!» – похвалялся, выступая в пионерском лагере перед детьми, один из убийц беззащитных женщин и детей.

А у старшей дочери царя, двадцатитрехлетней Великой Княжны Ольги Николаевны, после расстрела в подвале дома инженера Ипатьева («Дом особого назначения») нашли в одной из книг стихотворение «Молитва», переписанное ее рукой:

Пошли нам, Господи, терпение

 В годину бурных мрачных дней

Сносить народное гонение

И пытки наших палачей.

Дай крепость нам, о Боже правый,

Злодейство ближнего прощать

 И Крест тяжелый и кровавый

С твоею кротостью встречать.

И в дни мятежного волненья,

Когда ограбят нас враги,

Терпеть позор и оскорбленье,

Христос Спаситель, помоги.

Владыка мира, Бог вселенной,

Благослови молитвой нас

И дач покой душе смиренной

В невыносимый страшный час.

И у преддверия могилы

Вдохни в уста Твоих рабов

Нечеловеческие силы —

Молиться кротко за врагов.

Еще один персонаж нашего повествования – Великий Князь, адмирал Российского флота Александр Михайлович – сын наместника на Кавказе Михаила Николаевича, внук Николая I, двоюродный дядя и друг Николая Я. муж его сестры, Ксении Николаевны. Пятнадцатилетним юношей начал он плавать ка судах Балтийского флота, совершил трехлетнее кругосветное путешествие. Командовал отрядом миноносцев, занимался проблемами зарождения и развития русской авиации, долгое время был начальником Главного управления портов и торгового мореплавания, в годы I мировой войны возглавил воздушные силы России.

Великому Князю и адмиралу повезло эмигрировать в 1919-м. 14 лет спустя с парижском приложении к «Иллюстрированной России» в год смерти автора вышла его «Книга воспоминаний». В предисловии к вей Александр Михайлович высказал свои взгляды и мысли:

«Я написал эту книгу, не преследуя никаких политических целей и никаких общественных задач. Просто в соответствии с пережитым я захотел рассказать, что память сохранила, а главное, отметить этапы того пути, который привел меня к мысли, что единственное ценное в нашей жизни – это работа духа и освобождение жизненных сил нашей души от всех пут материальной цивилизации и ложных идеалов.

Я верю, что после тяжелых испытаний в России зародится Царство Духа, Царство Освобождения души человека. Не может быть Голгофы без Воскресения. А более ляжкой Голгофы, чем Голгофа Великомученицы России, мир не видел.

Будем верить в Царство Духа».

В нашем повествовании автора воспоминаний можно отнести к категории свидетелей: начиная свой разговор с читателями, он как бы продолжает праздничный, «юбилейный» тон изложения в первой части нашего повествования, а затем обращается к трагическим событиям, которые завершились противозаконным уничтожением царской семьи.

Как переход от первой ко второй части нашей книги мы предлагаем отрывки из воспоминаний Великого Князя Александра Михайловича. Жизнь в столичном Санкт-Петербурге накануне I мировой войны сиятельному автору виделась так:

Из «Книги воспоминаний»
Великого князя Александра Михайловича

«Тот иностранец, который посетил бы С.-Петербург в 1914 году, перед самоубийством Европы, Почувствовал бы Непреодолимое желание остаться навсегда в блестящей столице российских императоров, соединявшей в себе классическую красоту прямых Перспектив с приятным, увлекающим укладом жизни, космополитическим по форме, но чисто русским по своей сущности. Чернокожий бармен в Европейской гостинице, нанятый в Кентукки, истые парижанки-актрисы На сцене Михайловского театра, величественная архитектура Зимнего дворца – воплощение гения итальянских зодчих, сановники, завтракавшие у Кюба до ранних зимних сумерок, белые ночи в июне, в дымке которых длинноволосые студенты спорили с жаром с краснощекими барышнями о преимуществах германской философии… Никто не мог бы ошибиться относительно национальности этого города, который выписывал шампанское Из-за границы не ящиками, а целыми магазинами.

Все в Петербурге было прекрасно. Все говорило о столице российских императоров.

Золотой шпиль Адмиралтейства был виден издали на многие версты. Величественные окна великокняжеских дворцов горели пурпуром в огне заката. Удары конских копыт будили на широких улицах чуткое эхо. На набережной желтые и синие кирасиры на прогулке после завтрака обменивались взглядами со стройными женщинами под вуалями. Роскошные выезды с лакеями в декоративных ливреях стояли пред ювелирными магазинами, в витринах которых красовались розовые жемчуга и изумруды. Далеко, за блестящей рекой, с Перекинутыми чрез воду мостами, громоздились кирпичные трубы больших фабрик и заводов. А по вечерам девы-лебеди Кружились на Сцене императорского балета под аккомпанемент лучшего оркестра в мире.

Первое десятилетие XX века, наполненное террором и убийствами, развинтило нервы русского общества. Все слои населения империй приветствовали Наступление новой эры, которая носила на себе отпечаток нормального времени. Вожди революции в 1905–1907 гг. укрылись под благословенную сень парижских кафе и мансард, где и пребывали в течение следующих десяти лет, наблюдая развитие событий в далекой России и философски повторяя поговорку: «Чтобы дальше прыгнуть, надо отступить».

А тем временем и друзья, и враги революции ушли с головой в деловые комбинации. Вчерашняя земледельческая Россия, привыкшая занимать деньги под залог своих имений в Дворянском банке, в приятном удивлении приветствовала появление могущественных частных банков. Выдающиеся дельцы петербургской биржи учли все выгоды этих общественных настроений, и приказ покупать был отдан.

Тогда же был создан знаменитый русский «табачный трест» – одно из самых больших промышленных предприятий того времени. Железо, уголь, хлопок, медь, сталь были захвачены группой петербургских банкиров. Бывшие владельцы промышленных предприятий перебрались в столицу, чтобы пользоваться вновь приобретенными благами жизни и свободой. Хозяина предприятия, который знал каждого рабочего по имени, заменил дельный специалист, присланный из Петербурга. Патриархальная Русь, устоявшая пред атаками революционеров 1905 года, благодаря лояльности мелких предпринимателей, отступила перед системой, заимствованной за границей и не подходившей к русскому укладу.

Это быстрое трестирование страны, далеко определившее ее промышленное развитие, положило на бирже начало спекулятивной горячке. Во время переписи населения Петербурга, устроенной в 1913 году, около 40 000 жителей обоего пола были зарегистрированы в качестве биржевых маклеров.

Адвокаты, врачи, педагоги, журналисты и инженеры были недовольны своими профессиями. Казалось позором трудиться, чтобы зарабатывать копейки, когда открывалась полная возможность зарабатывать десятки тысяч рублей посредством покупки двухсот акций «Никополь-Мариупольского металлургического общества».

Выдающиеся представители петербургского общества включали в число приглашенных видных биржевиков. Офицеры гвардии, не могшие отличить до сих пор акций от облигаций, стали с увлечением обсуждать неминуемое поднятие цен на сталь. Светские денди приводили в полное недоумение книгопродавцев, покупая у них книги, посвященные сокровенным тайнам экономической науки и истолкованию смысла ежегодных балансов акционерных обществ. Светские львицы начали с особым удовольствием представлять гостям на своих журфиксах «прославленных финансовых гениев из Одессы, заработавших столько-то миллионов на табаке». Отцы церкви подписывались на акции, и обитые бархатом кареты архиепископов виднелись вблизи биржи.

Провинция присоединилась к спекулятивной горячке столицы, и к осени 1913 года Россия из страны праздных помещиков и недоедавших мужиков превратилась в страну, готовую к прыжку, минуя все экономические законы, в царство отечественного Уолл-стрита!

Будущее империи зависело от калибра новых властителей дум, которые занимались судьбой ее финансов. Каждый здравомыслящий финансист должен бы был сознавать, что, пока русский крестьянин будет коснеть в невежестве, а рабочий ютиться в лачугах, трудно ожидать солидных результатов в области развития русской экономической жизни. Но близорукие дельцы 1913 года были мало обеспокоены отдаленным будущим. Они были уверены, что сумеют реализовать все вновь приобретенное до того, как грянет гром…

Племянник кардинала, русский мужик и банкир считали себя накануне войны владельцами России. Ни один диктатор не мог бы похвастаться их положением.

Ярошинский, Батолин, Путилов – вот имена, которые знала вся Россия.

Сын бывшего крепостного, Батолин начал свою карьеру в качестве рассыльного в хлебной торговле. Он был настолько беден, что впервые узнал вкус мяса, когда ему исполнилось девять лет.

Путилов принадлежал к богатой петербургской семье. Человек блестящего воспитания, он проводил много времени за границей и чувствовал себя одинаково дома на плас де ла Бурс и на Ломбард-стрит.

Годы молодости Ярошинского окружены тайной. Никто не мог в точности определить его национальности. Он говорил по-польски, но циркулировали слухи, что дядя его – итальянский кардинал, занимающий высокий пост в Ватикане. Он прибыл в Петербург, уже будучи обладателем большого состояния, которое заработал на сахарном деле на юге России.

Биографии этих трех «диктаторов», столь непохожих друг на друга, придавали этой напряженной эпохе еще более фантастический колорит.

Они применили к экономической жизни России систему, известную у нас под именем «американской», но имеющую в США другое название. Никаких чудес они не творили. Рост их состояния был возможен только благодаря несовершенству русских законов, которые регулировали деятельность банков.

Министр финансов держался от всего этого в стороне и с молчаливым восхищением наблюдал за тем, как этот победоносный триумвират все покорял «под ноги своя». От пляски феерических кушей кружилась голова, и министр финансов имел полное основание считать, что его пост лишь переходная ступень к креслу председателя какого-нибудь частного банка.

Радикальная печать, неутомимая в своих нападках на правительство, в отношении трестов хранила гробовое молчание, что являлось вполне естественным, в особенности, если принять во внимание, что им принадлежали самые крупные и влиятельные ежедневные газеты в обеих столицах.

В планы этой группы входило заигрывание с представителями наших оппозиционных партий. Вот почему Максиму Горькому Сибирским банком были даны средства на издание в С.-Петербурге ежедневной газеты «Новый мир» большевистского направления и ежемесячного журнала «Анналы». Оба эти издания имели в числе своих сотрудников Ленина и открыто высказались на своих страницах за свержение существующего строя. Знаменитая «школа революционеров», основанная Горьким на о. Капри, была долгое время финансирована Саввой Морозовым – общепризнанным московским «текстильным королем», – и считала теперешнего главу советского правительства Сталина в числе своих наиболее способных учеников. Бывший советский полпред в Лондоне Л. Красин был в 1913 году директором на одном из путиловских заводов в С.-Петербурге. Во время войны же он был назначен членом военно-промышленного комитета.

На первый взгляд совершенно необъяснимы побуждения крупной буржуазии, по которым она поддерживала русскую революцию. Вначале правительство отказывалось верить сообщениям охранного отделения по этому поводу, но факты были налицо.

При обыске в особняке одного из богачей Парамонова были найдены документы, которые устанавливали его участие в печатании и распространении революционной литературы в России. Парамонова судили и приговорили к двум годам тюремного заключения. Приговор этот, однако, был отменен ввиду значительного пожертвования, сделанного им на сооружение памятника в ознаменование трехсотлетия Дома Романовых. От большевиков к Романовым – и все это в течение одного года!

«Действия капиталистов объясняются желанием застраховать себя и свои материальные интересы от всякого рода политических переворотов, – доносил в своем рапорте один из членов Департамента полиции, который был командирован б Москву расследовать дело богатейшего друга Ленина – Морозова. – Они так уверены в возможности двигать революционерами, как пешками, используя их детскую ненависть к правительству, что Морозов считает возможным финансировать издание ленинского журнала «Искра», который печатался в Швейцарии и доставлялся в Россию в сундуках с двойным дном. Каждый номер «Искры» призывал рабочих к забастовкам на текстильных фабриках самого же Морозова. А Морозов говорил своим друзьям, что он «достаточно богат, чтобы разрешить себе роскошь финансовой поддержки своих врагов».

Самоубийство Морозова произошло незадолго до войны, и, таким образом, он так и не увидел, как его имущество, по приказу Ленина, было конфисковано, а его наследники брошены в тюрьмы бывшими учениками морозовской агитационной школы на о. Капри.

Ватолину же, Ярошинскому, Путилову, Парамонову и многим остальным удалось избежать расстрела в СССР только потому, что они своевременно бежали…

Будущий историк мировой войны имел бы полное основание подробнее остановиться в своем исследовании на той роли, которую криминальные сенсации занимали в умах общества всех стран накануне войны.

Полиция уже расклеивала на улицах Парижа приказы о мобилизации, а жадная до уголовных процессов толпа с напряженным вниманием продолжала следить за процессом г-жи Генриетты Кайо, жены бывшего председателя французского совета министров, которая убила редактора «Фигаро» Гастона Кальметта за угрозы опубликовать компрометировавшие ее мужа документы. До 28 июля 1914 года фельетонисты европейских газет более интересовались процессом Кайо, чем австрийским ультиматумом Сербии.

Проездом через Париж по дороге в Россию я не верил своим ушам, слыша, как почтенные государственные мужи и ответственные дипломаты, образуя оживленные группы, с жаром спорили о том, будет ли или не будет оправдана г-жа Кайо.

– Кто это «она»? – наивно спросил я. – Вы имеете в виду, вероятно,

Австрию, которая, надо надеяться, согласится передать свое недоразумение с Сербией на рассмотрение Гаагского третейского трибунала?

Они думали, что я шучу. Не было никаких сомнений, что они говорили о Генриетте Кайо.

– Отчего Ваше Императорское Высочество так спешите вернуться в С.-Петербург? – спросил меня наш посол в Париже Извольский. – Там же мертвый сезон… Война? – Он махнул рукой. – Нет, никакой войны не будет. Это только «слухи», которые время от времени будоражат Европу. Австрия позволит себе еще несколько угроз. Петербург поволнуется. Вильгельм произнесет воинственную речь. И все это будет через две недели забыто.

Извольский провел 30 лет на русской дипломатической службе. Некоторое время он был министром иностранных дел. Нужно было быть очень самоуверенным, чтобы противопоставить его опытности свои возражения. Но я решил все-таки быть на этот раз самоуверенным и двинулся в Петербург.

Мне не нравилось «стечение непредвиденных случайностей», которыми был столь богат конец июля 1914 года.

Вильгельм II был «случайно» в поездке в норвежские фиорды накануне представления Австрией ультиматума Сербии. Президент Франции Пуанкаре «случайно» посетил в это же время Петербург.

Уинстон Черчилль, первый лорд адмиралтейства, «случайно» отдал приказ британскому флоту остаться после летних маневров в боевой готовности.

Сербский министр иностранных дел «случайно» показал австрийский ультиматум французскому посланнику Бертелло, и г. Бертелло «случайно» написал ответ Венскому кабинету, освободив таким образом сербское правительство от тягостных размышлений по этому поводу.

Петербургские рабочие, работавшие на оборону, «случайно» объявили забастовку за неделю до начала мобилизации, и несколько агитаторов, говоривших по-русски с сильным немецким акцентом, были пойманы на митингах по этому поводу.

Начальник нашего генерального штаба генерал Якушевич «случайно» поторопился отдать приказ о мобилизации русских вооруженных сил, а когда государь приказал по телефону это распоряжение отменить, то ничего уже нельзя было сделать.

Но самым трагичным оказалось то, что «случайно» здравый смысл отсутствовал у государственных людей всех великих держав.

Ни один из сотни миллионов европейцев того времени не желал войны. Коллективно – все они были способны линчевать того, кто осмелился бы в эти ответственные дни проповедовать умеренность.

За попытку напомнить об ужасах грядущей войны они убили Жореса в Париже и бросили в тюрьму Либкнехта в Берлине.

Немцы, французы, англичане и австрийцы, русские и бельгийцы – все подпадали под власть психоза и оргии предшествовавшего года. В августе же 1914 года это массовое помешательство достигло кульминационной точки.

Леди Асквит, жена премьер-министра Великобритании, вспоминает «блестящие глаза» и «веселую улыбку» Уинстона Черчилля, когда он вошел в этот роковой вечер в ном. 10 на Даунинг-стрит.

– Что же, Уинстон, – спросила Асквит, – это мир?

– Нет, война, – ответил Черчилль.

В тот же час германские офицеры поздравляли друг друга на Унтер ден Линден в Берлине со «славной возможностью выполнить, наконец, план Шлифена», и тот же Извольский, предсказывавший всего три дня тому назад, что через две недели все будет в порядке, теперь говорил, с видом триумфатора, покидая министерство иностранных дел в Париже: «Это – моя война».

Вильгельм произносил речи из балкона берлинского замка. Николай II, приблизительно в тех же выражениях, обращался к коленопреклоненной толпе у Зимнего дворца. Оба они возносили к престолу Всевышнего мольбы о карах на головы зачинщиков войны.

Все были правы. Никто не хотел признать себя виновным. Нельзя было найти ни одного нормального человека в странах, расположенных между Бискайским заливом и Великим океаном.

Когда я возвращался в Россию, мне довелось быть свидетелем самоубийства целого материка.

Императрица Мария Федоровна, Ксения и я проводили лето 1914 года в Лондоне. Императрица жила в Мальборо-Хаузе со своей сестрой, вдовствующей королевой Александрой. Слухи о войне показались нам всем невероятными, и надо мной начали шутить и смеяться, когда я заторопился назад в Россию. Они не хотели сесть со мною в Ориент-Экспресс. Они уверяли меня, что «никакой войны не будет». Я уехал из Парижа один 26 июля и телеграфировал командующему Черноморским флотом, прося выслать за мною в Констанцу военное судно.

По дороге, чрез Австро-Венгрию, я видел на вокзалах толпы мобилизованных и, по требованию поездной прислуги, должен был опустить в своем купе шторы. Когда мы подходили к Вене, возникли сомнения, пропустят ли далее Ориент-Экспресс. После долгих ожиданий и переговоров нас решили пропустить до румынской границы. Оттуда мне пришлось идти пешком несколько километров, чтобы сесть в поезд, который предоставило мне румынское правительство. Приближаясь к Констанце, я увидел издали мачты моего бывшего флагманского судна «Алмаз».

– Мы тотчас же снимаемся с якоря. Нельзя терять ни одной минуты, – сказал я командиру, и через восемь часов мы подходили к берегам Крыма.

В Севастополе я узнал об официальном объявлении мобилизации армии и флота. На следующий день в Ялтинском соборе был отслужен молебен, который сопровождался чтением манифеста об объявлении войны. Толпа кричала «ура», и чувствовался подъем. В ту же ночь я уехал в С.-Петербург.

Я застал Государя внешне спокойным, но глубоко проникнутым сознанием ответственности момента. Наверное, за все двадцать лет своего царствования он не слыхал столько искренних криков «ура», как в эти дни.

Наступившее, наконец, «единение Царя с народом» очень радовало его. Он говорил об этом искренно и просто. В разговоре со мною у него вырвалось признание, что он мог избежать войны, если бы решился изменить Франции и Сербии, но что этого он не хотел. Как ни был фатален и односторонен франко-русский союз, Россия хотела соблюсти принятые на себя обязательства…

…С наступлением лета 1916 года бодрый дух, царивший на нашем теперь хорошо снабженном всем необходимым фронте, был разительным контрастом с настроениями тыла. Армия мечтала о победе над врагом и усматривала осуществление своих стремлений в молниеносном наступлении армий генерала Брусилова. Политиканы же мечтали о революции и смотрели с неудовольствием на постоянные успехи наших войск. Мне приходилось на моей должности сравнительно часто бывать в Петербурге. И я каждый раз возвращался на фронт с подорванными моральными силами и отравленным слухами умом.

Можно было с уверенностью сказать, что в нашем тылу произойдет восстание именно в тот момент, когда армия будет готова нанести врагу решительный удар. Я испытывал страшное разочарование. Я горел желанием отправиться в Ставку и заставить Государя тем или иным способом встряхнуться. Если Госудать сам не мог восстановить порядок в тылу, он должен был поручить какому-нибудь надежному человеку с диктаторскими полномочиями. И я ездил в Ставку. Был там даже пять раз. И с каждым разом Никки казался мне все более и более озабоченным и все меньше слушал моих советов, да и вообще кого-либо другого. Восторг по поводу успехов Брусилова мало-помалу потухал, а взамен на фронт приходили из столицы все более неутешительные вести. Верховный главнокомандующий пятнадцатимиллионной армией сидел бледный и молчаливый в своей Ставке, переведенной ранней осенью в Могилев. Докладывая Государю об успехах нашей авиации и наших возможностях бороться с налетами немцев, я замечал, что он только и думал о том, когда же я наконец окончу мою речь и оставлю его в покое, наедине со своими думами. Когда я переменил тему разговора и затронул политическую жизнь в С.-Пебербурге, в его глазах появились недоверие и холодность. Этого выражения за всю нашу сорокалетнюю дружбу я еще у него никогда не видел.

Я остался к завтраку, который был подан в саду, прилегавшем к канцелярии Ставки. Беседа была натянутой. Присутствовавшие были главным образом заинтересованы живыми репликами двенадцатилетнего Цесаревича, приехавшего в гости к своему отцу в Могилев. После завтрака я отправился к моему брату Великому Князю Сергею Михайловичу, бывшему генерал-инспектором артиллерии, и имел с ним беседу. По сравнению с Сергеем Михайловичем брат мой – Николай Михайлович, был прямо оптимистом! Последний по крайней мере находил средства к борьбе в виде необходимых реформ. Настроение Сергея было прямо безнадежным. Живя в непосредственной близости от Государя, Сергей видел, как приближается катастрофа:

– Возвращайся к своей работе и моли Бога, чтобы у нас не произошло революции еще в течение года. Армия находится в прекрасном состоянии. Артиллерия, снабжение, технические войска – все готово для решительного наступления весной 19)7 года. На этот раз мы разобьем немцев и австрийцев, конечно, если тыл не свяжет свободу наших действий. Немцы могут быть спасены только в том случае, если спровоцируют у нас революцию в тылу. Они это прекрасно знают и стремятся добиться этого во что бы то ни стало. Если Государь будет поступать и впредь так, как он делал до сих пор, то мы не сможем долго противостоять революции.

Я вполне доверял Сергею. Его точный математический ум не был способен на необоснованные предположения. Его утверждения основывались на всесторонней осведомленности и тщательном анализе секретных донесений.

Наш разговор происходил в маленьком огородике, который был разведен позади квартиры Сергея.

– Это меня развлекает, – смущенно объяснил Сергей.

Я его понял и позавидовал ему. В обществе людей, помешавшихся на пролитии крови, разведение капусты и картофеля служило для моего брата Сергея отвлекающим средством, дающим какой-то смысл жизни. Что касается моих досугов, то я посвящал их размышлениям о банкротстве официального христианства.

17 декабря рано утром мой адъютант вошел в столовую с широкой улыбкой на лице:

– Ваше Императорское Высочество, – сказал он торжествующе, – Распутин убит прошлой ночью в доме вашего зятя, князя Феликса Юсупова.

– В доме Феликса? Вы уверены?

– Так точно! Полагаю, что вы должны испытывать большое удовлетворение по этому поводу, так как князь Юсупов убил Распутина собственноручно, и его соучастником был Великий Князь Дмитрий Павлович.

Невольно мысли мои обратились к моей любимой дочери Ирине, которая проживала в Крыму с родителями мужа. Мой адъютант удивился моей сдержанности. Он рассказывал, что жители Киева поздравляют друг друга с радостным событием на улице и восторгаются мужеством Феликса. Я этого ожидал, так как сам радовался тому, что Распутина уже более нет в живых, но в этом деле возникло два опасения. Как отнесется к убийству Распутина Императрица и в какой мере будет ответственна царская фамилия за преступление, совершенное при участии двух ее сочленов?

Я нашел вдовствующую Императрицу еще в спальне и первый сообщил ей об убийстве Распутина.

– Нет? Нет? – вскочила она.

Когда она слыхала что-нибудь тревожное, она всегда выражала свой страх и опасения этим полувопросительным, полувосклицательным: «Нет?»

На событие она реагировала точно так же, как и я:

– Слава Богу, Распутин убран с дороги. Но нас ожидают теперь еще большие несчастия.

Мысль о том, что муж ее внучки и ее племянник обагрили руки кровью, причиняла ей большие страдания. Как Императрица она сочувствовала, но как христианка она не могла не быть против пролития крови, как бы ни были доблестны побуждения виновников. Мы решили просить Никки разрешить нам приехать в Петербург. Вскоре пришел из Царского Сель утвердительный ответ. Никки покинул Ставку рано утром и поспешил к своей жене.

Прибыв в Петроград, я был совершенно подавлен царившей в нем сгущенной атмосферой обычных слухов и мерзких сплетен, к которым теперь присоединилось злорадное ликование по поводу убийства Распутина и стремление прославлять Феликса и Дмитрия Павловича. Оба «национальных героя» признались мне, что принимали участие в убийстве, но отказались, однако, мне открыть, имя главного убийцы. Позднее я понят, что они этим хотели прикрыть Пуришкевича, сделавшего последний смертельный выстрел.

Члены императорской семьи просили меня заступиться за Дмитрия и Феликса перед Государем. Я это собирался сделать и так, хотя меня и мутило от всех их разговоров и жестокости. Они бегали взад и вперед, совещались, сплетничали и написали Никки преглупое письмо. Все это имело такой вид, как будто они ожидали, что Император Всероссийский наградит своих родных за содеянное ими тяжкое преступление!

– Ты какой-то странный, Сандро! Ты не сознаешь, что Феликс и Дмитрий спасли Россию!

Они называли меня «странным», потому что я не мог забыть о том, что Никки, как верховный судья над своими подданными, был обязан наказать убийц, и в особенности, если они были членами его семьи.

Я молил Бога, чтобы Никки встретил меня сурово.

Меня ожидало разочарование. Он обнял меня и стал со мною разговаривать с преувеличенной добротой. Он меня знал слишком хороню, чтобы понимать, что все мои симпатии были на его стороне, и только мой долг отца по отношению к Ирине заставил меня приехать в Царское Село.