Текст книги "Грех"

Автор книги: Тадеуш Ружевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

В дверь резко постучали. Мариоля мгновенно открыла.

– Геня, Фред звонит, – сказала тетка, с любопытством оглядывая комнату. Генрику показалось, что она посмотрела на него насмешливо… Покачав головой, тетка ушла. Генрик слышал Мариолин голос. Она быстро тараторила, смеялась… Наконец два раза повторила «чао, чао" и повесила трубку. Потом крикнула Генрику из прихожей:

– Мне очень жаль, правда, но я не смогу вас отвести к Мирабельке и Жоржу, позвонил Фред с вокзала, он вернулся из Криницы и будет здесь через полчаса. Ужасно жаль, но вы должны понять, Фред мне устроит выволочку, почему не подождала его дома, он жутко вспыльчивый… Но вы и сами дойдете, Жорж живет в двух шагах… Боже! как я устала. Тетя! Объясни пану профессору, где живет Жорж… чао, мне еще нужно до прихода Фреда навести красоту. – Мариоля приветливо помахала Генрику рукой и, едва он вышел в прихожую, захлопнула за ним дверь. Он услышал, как повернулся в замочной скважине ключ.

Жорж жил недалеко от Центрального вокзала. По дороге я зашел на вокзал взглянуть на расписание и, возможно, купить обратный билет. В красиво освещенных подземных залах было пусто. Я чувствовал себя очень усталым и сонным. Сел на скамейку в маленьком зале ожидания, чтобы хоть чуточку отдохнуть. Посмотрелся в карманное зеркальце. На подбородке и щеках уже темнела щетина, веки красные, в уголках глаз скопилось что-то белое. Я вытер глаза носовым платком. Руки у меня были какие-то серые, под ногтями грязь. «Надо помыть руки». Я заметил, что замок чемодана опять раскрылся. Нужно было починить дома. Я перевязал чемодан веревкой. Так надежнее, не хватало только, чтоб он открылся на улице. Ночевать здесь я не собирался, даже пижамы не захватил. Поеду обратно ночным. Если Мируся уже поправилась, заберу ее домой. Тут она в два счета снова подхватит простуду, не дай Бог расхворается. Есть я сейчас не буду, пообедаем и поужинаем у Жоржа… Странные они какие-то, про таких только в книжках пишут… говорят, говорят без умолку, а что человеку хочется помыть руки, им и в голову не приходит… интересно, чем они питаются… кажется, нынче модно сидеть на диете… в столовке наверняка можно поесть супу… уж об этом, надо думать, старшие позаботились… вообще проблема питания молодежи запущена, но молодых это не волнует… стакан чаю, сигарета, рюмка вина, кофе… над гороховым супом смеются… и что тут смешного?.. Гарри этот… поел бы каши или кислых щей с горохом, глядишь, и собрался бы с мыслями, еда ведь на все влияет: и на температуру, и на пищеварение, и на мозг. Конечно, писателю, ученому нужно иногда выпить чашечку кофе… ученый… первым делом узнать у Жоржа, что все это значит. Вроде бы ничего особенного, но Мариоля все же неподходящая подруга для Мируси. Для Мирабельки… Очень уж раскованно себя вела, хоть и артистка… видно, так у этой «богемы» принято, а, чепуха, пускай смеются над «провинциальным лохом», все у них вперемешку, Каир, Америка, лохи, святая Тереза… я не в обиде, это ж новая Мирусина компания, новая «семья»… но Мариоля эта… она… ты не просто лох, а самый настоящий осел… стоп, хватит об этом… позабавились за мой счет, будут теперь друг дружке рассказывать, какой я остолоп… пальто, кстати, и впрямь длинновато, здесь таких не носят… Пимпусяйко хотел укоротить… немного, на три пальца… все хорошо в меру… не наряд красит человека, и тем не менее… гении – другое дело, гению многое дозволено… Эйнштейн носил то ли обтрепанные, то ли рваные брюки, святой Франциск и вовсе ходил в мешке… но тут-то и кроется ловушка… запомни урок, который тебе преподала эта девчонка… да какая она девчонка. Но ничего, теперь мой ход. Нагоню на них страху, будут знать… Кстати, ну и фантазия у этого Гарри, и чего только не насочинял… и все о войне, партизаны, уланы, гестапо… они тогда еще в пеленки писали, а сейчас только об этом… странно… как он сказал? Что только от них мы узнаем, как было на самом деле… кто они – гении или проходимцы?.. но теперь молодежь тоньше все чувствует… Цирковая лошадь преклоняет колени перед алтарем и щиплет траву на солдатских могилах… ну и придумал… сопляки… был лес до нас, будет и после нас.

Я звонил и стучал, но никто мне не открывал. Услыхав обрывки разговора и смех, я ударил несколько раз в дверь кулаком, потом потянул за ручку. Не заперто. Остановившись в прихожей, я громко сказал: «Добрый день», но, хотя дверь в комнату была приоткрыта, никто не отозвался. До меня донеслись английские фразы. Я молча вошел в комнату. В пальто, держа в руке шляпу.

Комната была длинная, узкая, с одним, задернутым шторой окном. Горела лампа под расписанным птицами абажуром.

Когда я вошел, в комнате было три человека. На диване лежал, укрытый пиджаком, мужчина в белой рубашке, при галстуке. У него были темные глаза, худое лицо и старательно причесанные, то ли набриолиненные, то ли сбрызнутые лаком волосы. На стуле у окна спиной к двери сидел Гарри. На краю дивана примостилась девушка, платиновая блондинка с высоким начесом; в руке она держала какую-то тетрадку или брошюру. Вся троица оживленно беседовала по-английски, делая вид, будто меня не замечает. Но прикидывались они как-то небрежно, должно быть давая понять, что это только игра. Я догадался, что мужчина на диване – Жорж. Он лежал, уставившись в потолок. Говорили все очень громко и быстро.

– Hallo, mister Kowalski.

– Oh, hallo, are you John?

– Is Betty here?

– This is Betty, mister Kowalski.

– Oh, how do you do?

– What’s Mary doing?

Девушка вынула изо рта сигарету и ответила:

– She’s smoking a cigarette.

Внезапно Жорж, будто его ударило током, вскочил с дивана, девушка выронила тетрадь, только Гарри не шелохнулся. Жорж стоял от меня так близко, что мы почти соприкасались животами. Он был на голову выше меня. Как будто удивленный и одновременно испуганный, торопливо надел пиджак, поправил галстук и пригладил волосы.

– Простите, я просто растерялся… прошу вас, профессор… у меня как раз урок, садитесь, мне только что звонила Мариоля, но я насмерть забыл… на сегодня все, Гарри, урок окончен, профессор пришел… а может, мы закончим, вы не против? позволите нам закончить урок? Каких-нибудь пять минут, не больше.

Я заметил, что в комнате только один стул, на котором сидел Гарри. Девушка встала и смущенно одернула платье, как школьница, не выучившая урока.

– Вы пока передохните, пан профессор, а я тем временем закончу. Я даю уроки английского… но об этом потом… Очень рад с вами познакомиться. Продолжаем, дети. – Жорж присел на диван. – Садись, Бетти, закончим быстренько!

Теперь все они сидели, а я стоял посреди комнаты, в пальто, с шляпой в руке. Положение, что ни говори, дурацкое, я почувствовал себя неловко, но рассмеялся и сказал шутливо:

– Может, мне постоять в прихожей?

– Отличная идея, – сказала Бетти, но Жорж снова вскочил и взял меня под руку:

– Да уж, моя студия не слишком шикарная. Гарри, – с упреком сказал он, – ты что, не видишь?

Гарри покосился на меня и громко произнес:

– And look at Jim’s hat.

Жорж, усмехнувшись, покачал головой и снова сел на диван.

Я подошел к окну. Теперь я стоял рядом с Гарри и смотрел на улицу.

– Переводите все, что вы говорите, на польский. Бетти, давай…

– What’s about his hat?.. что у него за шляпа?

– It isn’t his own hat… это не его шляпа.

Бетти фыркнула.

– Yes, he is wearing his wife’s hat… да, он надел шляпу своей жены.

– All this is a joke, of course. Повтори, Бетти, и переведи.

– Все это, естественно, шутка.

– Гарри! Чего ты там изучаешь? Небось опять стихи?

– Да, сборник, только что выпущенный Сбербанком. Хотите послушать?

– Сейчас не время, профессор приехал издалека по важным делам, а ты со своими стихами!

– Какие там у него дела, – презрительно сказал Гарри. – К Мариоле клеился… Сладкая жизнь… Чао!

– Ладно уж, читай, – сказал Жорж и заговорщически подмигнул мне. – Поэт!

Гарри встал, поклонился, приложив руку к груди. В другой руке он держал продолговатую книжечку с зеленой картинкой в народном стиле на обложке. Названия я не разобрал. Гарри начал читать приятным мелодичным голосом.

Эскимо. Тибет. Мариотт.

Диагональ. Дипломат.

Амбассадор.

Кинг.

Адрия. Твид. Виски. Джин.

Тунис. Фреско. Вермут.

Репс.

Балатон. Доппельтух. Кассис.

Блэкберри 35 %.

Филадельфия.

Креп.

Креп.

Креп.

Ти бэгс.

Мараго… Мараго… Колгейт… Гиббс…

Бетти повалилась на диван, закатываясь от смеха, потом вскочила, кинулась к Гарри и поцеловала его в губы.

Жорж хлопнул в ладоши:

– Собирайте книжки, дети, и марш домой. У меня тоже праздник!

Гарри встал, не глядя на меня. Засунув руки в карманы, опустив голову, рассматривал свои ботинки.

– Собирайся, Баська, – обратился он к девушке.

Они молча вышли в прихожую, а там разом заговорили, захихикали… насмехались над моим чемоданом.

– Погляди, – говорил Гарри, – весь чемодан в наклейках: Каир, Париж, Лондон… вот что значить поездить по свету… а веревочка эта… как она тебе?!

– Гуд бай! – крикнул Жорж. – Увидите Мирку, скажите, чтоб сразу шла домой, папаша приехал.

Из прихожей донесся смех и слова Гарри:

– Гуд бай, мистер Ковальский.

– Ну, ушли наконец. Теперь можно будет серьезно поговорить.

Жорж опустился на диван и указал мне на стул. Я сел. Опять у меня появилось ощущение, что я в театре. Но теперь на сцене был уже я, а публика забавлялась за мой счет. И еще одна мысль закралась мне в голову, но я не хотел додумывать ее до конца, хотя уже было поздно, я только притворялся, будто ничего не понимаю, потому что в какой-то момент сказал вслух:

– О, Господи.

Жорж взглянул на меня с интересом и вроде бы сочувственно, после чего принялся рассматривать свои руки. Молча.

– Скажите, где моя дочь, если сию же минуту не скажете, где Мира, я немедленно пойду в милицию и все расскажу. Похоже, это… словом, шутки в сторону! Или вы сейчас же мне все объясните, или я… где она?!

Жорж посмотрел на меня внимательно и печально.

– А ну говорите, где она?! – крикнул я.

– Ваша дочь, вероятно, у Мариоли, сразу после ее звонка умчалась, не терпелось поскорее с вами увидеться. Если угодно, отправляйтесь туда, думаю, она не успела уйти… и еще одно… Будете повышать голос, я вышвырну вас за дверь. – Сказав так, Жорж закурил сигарету и задумался. – Я ведь даже не знаю, кто вы такой. Вломились в квартиру, устраиваете скандал. Если б не уважение к вашим сединам… Я ведь сразу почувствовал, что от вас разит спиртным… Но так уж и быть, не стану ничего предпринимать. Вы – отец, и я вас понимаю, Мирабелька – ваша дочь и моя невеста.

– Ваша невеста? – спросил я, и мне стало страшно.

Жорж небрежно махнул рукой:

– Нет, конечно, но она себя считает моей невестой, и это я давно хотел с вами обсудить. Даже собирался вам написать, начал было письмо, но коли уж вы приехали – тем лучше. Послушайте… – Жорж положил руку мне на колено.

– Вы ведь уже не молоды… вам не меньше сорока… а она ребенок. Слабенькая, хрупкая… и всегда такая была. Какой из вас жених?

– Вот именно, это я ей и втолковываю, как ребенку. И об этом хотел серьезно с вами поговорить. Даже хорошо, что ее пока нет. Давайте поговорим, как мужчина с мужчиной. Я много и тяжело работаю, зарабатываю уроками английского, каждый грош мне дается с трудом. Иногда помогаю молодым, бескорыстно, но всему есть предел. Я, как и вы, педагог, мы должны друг друга понять. Расскажу вам в двух словах про Мирку. Университет она бросила. Какое-то время жила у Гарри… Он славный малый, но совершенно безответственный… художник, писатель, у него все впереди… очень капризный, ну и «телок», как они выражаются, меняет как перчатки. Буду говорить с вами откровенно, точно с родным отцом… они молодые, неопытные… теряют голову, и неизбежно случается беда… беременность… правда, все это настолько банально, мне просто неловко, постараюсь покороче… итак, беременность, драма, аборт… конечно, частным образом. Деньги, деньги! В том-то и штука! У Гарри денег нет… скандалы, слезы, Гарри якобы ее ударил. Впрочем, не знаю, кто кого… Слезы, разрыв, ненависть… попытка самоубийства. В конце концов все свалилось на мою голову. Мируся мне много рассказывала про ваши заграничные командировки, научные успехи, лекции, даже в Калифорнии, будто бы вы обнаружили мумию египетского фараона, набитую бриллиантами и золотом… словом, я помог – и морально, и деньгами. Дал на врача, потом еще раз, а потом просто давал на одежду, на еду. У меня все записано… В общей сложности на сегодняшний день я вложил в Мирусю пять тысяч… разумеется, я не все посчитал, как-никак девочка и в комнате приберется, иногда что-нибудь сготовит, простирнет. Хотя какая это готовка! – Жорж сосредоточенно перелистывал маленький блокнотик.

– Если вы в течение часа не отдадите мне дочь…

– …вы меня убьете, да? Вижу, вы ничего не поняли. И впрямь «провинциальный лох», права была Мариоля. Кстати, а вы хитрец, о дочке говорите, а о денежках, которые я на нее потратил, ни слова. Так вот, вся штука в том, что я ее не удерживаю, наоборот, днем и ночью твержу, чтоб уходила, чтобы убралась раз и навсегда и оставила меня в покое. Я рад, что вы наконец объявились. Правда, вы не профессор с золотой мумией фараона, так, бедолага… Это под влиянием Гарри Девчонки начинают нести подобный вздор. Очень удачно, что вы пришли, заберете дочку, и и вам скажу спасибо, потому что мне все это обрыдло. Только вряд ли она захочет уйти – влюблена как кошка. Буквально на меня молится. Стоит на коленях возле этого дивана и молится. Вы мне верите? Вижу, что нет, не верите… в том-то и беда, что она меня любит. Небось мигом прилетит, как только узнает от Мариоли, что вы здесь. Хотите убедиться? – спрячьтесь под диван, нет! лучше вон туда, за шкаф, и послушайте, что она будет нести. Послушаете и поймете, в каком я положении. Ведь из-за этого идиотизма невеста со мной порвала. Мариоля, моя бывшая невеста… Иногда я позволяю вашей дочке тут переночевать, не выгонять же девчонку на улицу. Плачет, целует мне руки, ползает на коленях. Я даже вызывал милицию… Говорит, что у нее, кроме меня, никого больше нет.

– Никого… кроме вас?

– Это так, болтовня, не принимайте близко к сердцу, чепуха, бабы чего только не наговорят! Мирабельке вашей повезло, что я ей попался… Гарри этот! Пора бы уже ей прийти, видно, задержало что-то. Мне это не нравится… я должен знать, с кем девушка, что делает…

Я ударил его по лицу.

Рука сама ударила.

Но это был не настоящий удар, не пощечина.

Я ударил автоматически, у самого его лица рука опустилась, и только кончики пальцев коснулись подбородка.

Он посмотрел на меня, словно удивившись, но замолчал. Встал, подошел к окну, потом посмотрелся в небольшое зеркало, маленькой яркой расческой поправил пробор.

Я ничего не чувствовал, в голове у меня было пусто.

И тут раздался звонок в дверь, и в комнату вошли Гарри с Мирусей. С моей любимой единственной доченькой. С нашей доченькой. С нашим бедным больным ребенком.

– Хорошо, что ты ее привел, Гарри… этот… профессор… волнуется, как там его дочурка. – Жорж снова повернулся лицом к окну.

Где она была?

Мируся стояла на пороге. В туфлях на шпильках, прижимая к себе большую лакированную сумку. Улыбнулась мне неуверенно, как человеку, с которым, кажется, когда-то встречалась. Похоже, она была пьяна. Расстегнутая белая шубка из искусственного меха, под ней – черное платье, на шее – бусы из поддельных рубинов, в ушах клипсы. Все искусственное… на голове розовый платок, волосы взбиты – огромная белая чалма… очень длинные черные ресницы, вызывающе накрашенные глаза и губы. Робкая улыбка. «Господи, – подумал я, – это же глупо – зимой ходить в таких туфельках, ей нужны сапожки, ну конечно, теплые удобные сапожки… и каблуки высоченные, уже не модные… и начес на голове не модный… Голова не должна походить на шар, и волосы в такой цвет сейчас никто не красит. Господи, смилуйся надо мной… смилуйся… она же выглядит как последняя шлюха, как можно любить такую?»

– Что он говорит? – Гарри подошел к Жоржу и тронул его за плечо.

– Меня не интересует, что этот человек говорит. Кажется, он Мирабелькин отец.

– Послушай, Жорж, я не знаю, что у вас тут произошло, но, по-моему, ты можешь ему все сказать, в конце концов, у нас любой труд в почете.

Жорж молчал.

– Не знаю, чем он тебя обидел, но отец имеет право знать, чем занимается его дочка, как зарабатывает на жизнь. Выдай ему смягченную версию… и все дела!

Жорж, не оборачиваясь, нехотя процедил сквозь зубы:

– Ладно уж, но только ради тебя, Гарри, этот тип меня оскорбил, и мне нечего ему сказать. Мы просто предоставляем рабочее место, девочка подрабатывает в свободное время, жить-то на что-то надо. У нас есть вязальные машины, берем напрокат за сходную цену – свитера там, носки…

– Брось, Жорж, зачем насмехаться над папашей?

– Ты же сам просил, чтобы я что-нибудь сказал. – Жорж обернулся и посмотрел на меня. – Да ему что угодно можно наговорить, видишь, уши развесил? Вроде бы прискакал спасать дочурку от несуществующей опасности, а сам обошелся с моей невестой, как с уличной девкой. Представь, Гарри, этот мерзавец пытался изнасиловать Мариольку, даже две косухи ей дал, хорошо, тетка вошла в комнату. Мариоля мне все рассказала, у нее нервный срыв. – Жорж покачал головой. – Весело живет старичок, а? Не смотрите так, не то я выкину вас за дверь, – сказал он мне. – Сколько ему может быть лет?

– Пятьдесят, – тихо проговорил я.

Они расхохотались.

– А после шалостей с Мариолей выглядишь на пятьдесят один.

– Вы не имеете права говорить мне "ты", – так же тихо сказал я.

Они снова загоготали.

– Ты, старый хрыч! Катись отсюда… чао!

– Ведь вам сорок лет, а она еще ребенок…

Я смотрел на Мирусю. На ее дикую прическу и размалеванное лицо. Она все еще стояла на пороге.

– Послушай, Гарри, вразуми его, пусть закроет дверь с той стороны. Перед вашим приходом у нас тут кое-что произошло. Словом, этот господин меня оскорбил. Нет чтобы подумать, как вернуть долг своей доченьки, он же еще и оскорбляет. Мирабелька, собирай вещички! Папаша увозит тебя домой. Только, пожалуйста, оставь шмотки, которые я тебе купил. Между нами все кончено… помолвка расторгнута. Гарри, помоги ей собраться. – Жорж посмотрел на часы. – У меня есть еще полчаса. Я иду в ресторан, надо поесть. Ну чего стоите, собирайте вещи и выметайтесь!

Мируся неуверенно подошла к Жоржу, коснулась пальцами его рукава, будто хотела смахнуть пылинку. Жорж не обратил внимания на этот робкий жест.

«Надо с этим покончить, – мелькнуло у меня в голове. Они стояли рядом, а я сидел на стуле в пальто и лихорадочно соображал: – Надо немедленно положить этому конец, сейчас я встану, рассмеюсь и скажу: дорогие дети, кончайте этот спектакль! Мируся, поди в ванную, сотри помаду, сними парик, переоденься и поздоровайся со своим старым отцом. И вы, ребята, перестаньте валять дурака. Сядь возле меня, Мируся, и расскажи, с чего тебе вздумалось просить подругу нам позвонить? Мы тут веселимся, а дома тетя волнуется. Дружище, мы с вами, наверно, тезки, никакой вы не Гарри, а Генрик… а вы, пан Юрек, правда потрясающий актер. Мируся, ну и напугала ты нас этой своей ангиной… вы небось голодные? Пан Юрек, я категорически запрещаю вам идти в ресторан, у меня полный чемодан еды. Все домашнее, жареный карп, заливной – вам смешно… да, я привез заливное в баночке, коврижку, паштет и даже рулет с маком. И обязательно позвоните панне Мариоле… то есть Гене… пан Юрек, позвоните своей невесте, скажите, мы все ее ждем. А знаете, розыгрыш вам удался! Пан Юрек блестяще сыграл свою роль, я просто в восторге. Вообще-то я чуть не пошел в милицию. Панна Геня тоже меня разыграла, она такая забавная! И очень красивая, вы уж, пан Юрек, за ней присматривайте. После ужина, Мируся, соберем манатки, как говорил мой отец, и фьють! полетим домой».

Я услышал, что Мируся плачет. Она держала в своих маленьких ладошках руку Жоржа и покрывала ее торопливыми поцелуями. Вид у Жоржа был скучающий.

– Он попросит у тебя прощения… – услыхал я Мирусин голос, – честное слово, попросит… только не сердись, он сейчас извинится… он же не знает, сколько ты для меня сделал. – Она выпустила руку Жоржа и подошла ко мне. Я почувствовал резкий запах духов. – Папа, попроси у Жоржа прощения, у него доброе сердце… извинись, ну давай же.

Жорж достал из кармана ключи и тихонько ими позвякивал. Потом вышел в прихожую и через минуту вернулся в пальто и модной тирольской шляпе. Стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на нас, явно забавляясь.

– Папа, если ты сию же минуту не извинишься, никогда больше меня не увидишь.

Гарри схватил меня за руку:

– Мирабелька если что пообещает, свое слово сдержит, она уже один раз хотела выпрыгнуть из окошка, когда… впрочем, не важно… прощальное письмо написала и чуть не выбросилась! Собственно, это я спас ей жизнь и теперь от ее имени и от своего прошу вас, как отца: извинитесь. Это же не трудно! Жорж, подожди, он сейчас извинится! Поцелуйтесь, вы ведь почти родственники. Жорж хотел сегодня официально попросить руки вашей дочери… мне Мариоля сказала. Я понимаю, Жорж, ты взбешен, это ж надо – за все твои старания такая черная неблагодарность! Вы хоть понимаете, как трудно вывести девчонку в люди? сколько надо возиться?.. Родить ребенка – это раз плюнуть, а вот из глины вылепить человека – великий подвиг!

– Папа, если он сейчас уйдет… тебе этого никогда не понять…

– Да, да, – кричал Гарри, – вы не понимаете, что такое любовь! Вы в своем старомодном долгополом пальто, боюсь, понятия не имеете, что такое страсть, хотя по словам Мариоли… – Гарри потер руки, – вы еще хоть куда!

Я встал и сказал: – Извините.

– Иди ты знаешь куда со своими извинениями… – буркнул Жорж. – Ну ладно, Мирабелька, все в порядке, можешь остаться. Я пошел. Гарри, ты посиди здесь, а вечером приходи с Мирабелькой к Мариоле. Пока! – Мируся улыбнулась ему. Он ушел.

– Ну, видите, все обошлось, вечером встретимся у Мариоли, съедим рождественский ужин, поделимся облаткой. Мариоля споет «Христос родился…», потом вы благословите молодых, и чао! Того гляди, станете дедушкой! Мирабелька! Поблагодари отца, он тебе колготки привез и разные вкусности.

Мируся поблагодарила меня за то, что я попросил у Жоржа прощения. Обняла за шею и чмокнула в щеку. Я почувствовал тошнотворный запах духов, помады и алкоголя. Она сказала, что счастлива, поскольку Жорж для нее – все. Просила поцеловать тетю и поблагодарить за посылку. Грязное белье она присылать домой не будет – есть прачечная. Еще сказала, чтоб мы не волновались, она приедет к нам, как только позволит время. На Пасху или на Троицу… Потом они с Гарри упрашивали меня остаться, чтобы вечером вместе пойти к Мариоле. Я сидел, не говоря ни слова. Гарри включил проигрыватель. Мируся извинилась и ушла в ванную… Этот сутенер бьет и третирует мою деточку, мою дочку, Гарри сам мне сказал… Ну погодите, сейчас я выйду на улицу и начну кричать, рассказывать об этом всем подряд. Я посмотрел в окно и вспомнил слова Гарри: «Она уже хотела выпрыгнуть из окошка…».

Я побрел на вокзал. Снова повалил снег. Прохожие спешили по своим делам. В модных куртках, в старых демисезонных пальто, шубах, больших меховых шапках – шли и шли. К себе домой. До отхода поезда оставалось еще много времени. Я несколько часов просидел на вокзале. Начал читать про себя «Отче наш», но прервался на середине. Выпил у киоска большую кружку пива, вышел на перрон. И вдруг решился…

Выбежал на улицу и торопливо зашагал к дому, где жил Жорж.

Пойду туда, возьму ее за руку, и все. Уведу из этого притона на чистый воздух. Свежий воздух… вот что главное… Их мир только с виду таинственный и опасный. Ничтожества… и спектакль-то разыграли скверно… а я, старый дурак, лох, купился. Надо просто взять Мирусю за руку, увести оттуда, посадить в поезд, и делу конец. Иногда стоит отшлепать или отвесить оплеуху… да… что за чушь. Как можно любить шлюху?

Генрик рассмеялся и замедлил шаг.

Можно любить мать, дочь, можно любить природу, родину… как они говорят?.. «люблю, когда много денег, и чтоб была тачка». Они путают понятия, вот в чем беда… живут в искусственном мире, их мир состоит из глянцевых обложек, плакатов, дурацких песенок, люминесцентных ламп, скверных репродукций. Все поддельное – ресницы, волосы, меха, украшения, елки, снег… Не различают ни деревьев, ни птиц. Уверен, Гарри не отличит чижика от жаворонка, вот он, источник зла… они выросли на асфальте… Гарри этот, он хоть когда-нибудь видел в лесу дятла?.. Жорж обыкновенный сутенер, таких подонков надо сажать. Но и он, если б встал разок на рассвете… да, они не различают ни деревьев, ни птиц, для них пихта, сосна, ель – все едино, клен, граб, дуб… дерево, и точка. Скажите мне, пожалуйста, вы знаете, что такое дым отечества?.. ну, Гарри, скорее, вы же поэт, художник… вы даже сочиняете байки про наше поколение, нашу борьбу, нашу смерть, лепите все из синтетических материалов, да? Прошу вас, скажите, что для вас родина?

Генрик шел все медленнее и наконец остановился.

Нет, не шлюху надо любить, а человека, да, мои дорогие, это не пустые слова! Там сокровище твое, где твоя душа… нет, не так, где твоя душа, там сокровище твое… впрочем, не важно… вот, ты, Гарри, спрашиваешь: «За что мне любить того или иного человека, разве вы любите Жоржа или я – вас?» Да, ты прав. Нет тяжелее груза, чем любовь к человеку, это каторга, но любить надо, пусть тебя воротит, но ты люби… любить шлюху… мир не от водородной бомбы погибнет, а от того, что человек не желает видеть в шлюхе человека. Мируся, смывай краску и пойдем!

Генрик стоял у стены этого дома.

Долго стоял. У стены этого дома.

Отошел, только когда услышал детский голос: «Мама, смотри, дядя плачет».

Домой я вернулся утром. Вернее, не домой, а в свой городишко. Домой я не пошел. Сидел в углу зала ожидания. Идти никуда не хотелось. Я даже вздремнул. Минутку, не дольше. На улицах густая черная грязь. Много прохожих. Магазины, рестораны, кинотеатры были уже открыты, как в будни. В витринах стояли освещенные, припорошенные снегом елки. Люди целыми семьями шли в костел. Принаряженные, шли молиться. Одни только еще шли, другие возвращались. Я не был в костеле уже лет двадцать, если не двадцать пять. Посидел на скамейке возле трамвайной остановки, потом пересек пустой овощной рынок, похожий на свалку, присыпанную грязным снегом.

Костел был полон, и я встал недалеко от входа. Ксендз читал проповедь, и хотя его самого я не видел, хорошо слышал голос, усиленный висящим где-то около двери громкоговорителем. Голос торжественный и благоговейный, то неестественно громкий, то вкрадчивый – в точности как до войны. В подтверждение своих слов ксендз приводил многочисленные примеры… рассказывал разные истории – о каком-то Гаррисоне [19]19
  Джон Гаррисон (1693–1776) – английский часовщик, достигший высокой степени совершенства в изготовлении хронометров.


[Закрыть], о Тамерлане… в начале прошлого века английский парламент пообещал награду в двадцать тысяч фунтов тому, кто изобретет корабельный хронометр, указывающий сразу и местное время, и время по Гринвичу. Гаррисон этот был учеником плотника, где-то в глуши. Он сказал себе: «Хочу получить награду», бросил пилу и рубанок, перебрался в Лондон, стал часовщиком, работал сорок лет и своего добился… сразу же после этой истории ксендз начал рассказывать другую, о Тамерлане, монгольском полководце. Его войско потерпело несколько поражений кряду; собрался совет, стали судить-рядить: воевать дальше или прекратить? Внезапно Тамерлан замечает муравья, который ползет по стене шатра, не добравшись до верха, падает на землю, и так много раз, но всякий раз начинает свой тяжкий путь сначала. Тамерлан больше не колеблется… муравей этот – слишком наглядный пример… Потом ксендз говорил еще о горе Эверест, о святом Викентии и о Жанне д’Арк, которая твердила: «Я должна пойти к королю. Будь у меня сто отцов и сто матерей, я бы все равно пошла». Прихожане слушали проповедь внимательно, сосредоточенно, но я никак не мог связать все воедино. Может, отвык от проповедей за эти двадцать пять лет? Гаррисон. Ну да, Гарри не смастерит часов, он и четырех месяцев не продержится, а Гаррисон над своим хронометром трудился сорок лет… до меня опять донеслись слова ксендза о том, что какая-то Роза Феруччи, набожная молодая девушка, писала письма своему жениху, а потом за несколько дней до свадьбы умерла. Чего-то у этого проповедника концы с концами не сходятся, где именье, где вода, совсем как у Гарри в сценарии… видно, теперь все так… не разбери-пойми… Слушайте на здоровье, все равно ведь не отправитесь следом за Жанной д’Арк на Эверест, а пойдете домой обедать… и потом… а! я махнул рукой и вышел из храма. Громкоговоритель еще что-то кричал мне вслед, что – не знаю.

Я не пью ни водки, ни вина, ни пива. Не люблю. Не люблю быть «поддатым», не люблю напиваться. Не могу захмелеть, чтобы стало весело. Желудок болит, а голова ясная. В этом баре за двадцать лет я был от силы три раза.

– Маленькую светлого, – сказал я. Барменша перелила пиво из большой кружки в небольшую и поставила передо мной. Пиво было тепловатое и противно пахло. – А похолоднее нельзя?

Барменша уже наливала пиво другим клиентам. В ответ на мой вопрос лишь пожала плечами. В зале было еще пусто, только двое солдат сидели в углу. Я взял свою кружку и сел за столик. Почувствовал голод.

– Дайте селедку в сметане и сто грамм беленькой.

Я ел селедку в сметане и, откладывая вилку, думал о том, что человек абсолютно одинок… хотя и это неправда! На прошлой неделе по радио передавали призыв ко всем, у кого есть то ли десерил, то ли декавит, заграничное лекарство для больного ребенка, и немедленно откликнулось много народу – кто-то предложил этот декавит за вознаграждение, кто-то совершенно бесплатно, наняли вертолет, пожарную машину, и лекарство было доставлено вовремя, значит, человек не одинок, хотя, с другой стороны, в газетах писали, что во Вроцлаве на улице несколько часов пролежал мужчина, которому трамваем отрезало ступню, и никто даже внимания не обратил, нет, кажется, это было не во Вроцлаве, а где-то под Варшавой, короче, всяко бывает, иногда просто шквал самопожертвования, а потом периоды равнодушия, у ребенка коклюш, и тут же находятся не только лекарства, но и корабли, вертолеты, реактивные самолеты, лишь бы малыш поправился, а рядом, за стеной, муж десять лет избивает жену, и всем плевать, так и будет, пока он не зарубит свою половину топором или не прибьет табуреткой… все это вместе… наши адвокаты и моралисты сочувствуют приговоренным к высшей мере и требуют отменить смертную казнь, нет чтобы пожалеть убиенных… твердят, что это не по-людски, зачем заставлять преступника мучиться в ожидании исполнения приговора, но ведь его жертва тоже мучилась… видать, их утонченным душам убийца ближе, чем несчастная жертва… сколько невинных детей и женщин загубили совершенно нормальные здоровые подонки… должно быть, я безнадежно устарел, поскольку считаю, что душегуба нужно публично казнить на площади и пусть перед этим посидит в клетке, чтобы люди могли плюнуть ему в лицо… эти наши господа моралисты пишут о чувствах осужденного на смерть убийцы, но равнодушны к страху и агонии безвинной жертвы… интересно, что у них в голове? Я услышал за спиной бормотанье – похоже, кто-то ко мне обратился. Наверное, показалось… хотя нет, не показалось… у стены сидел Оборванец. Улыбался мне. Несмотря на праздничный день, выглядел он, как куча тряпья, выловленная из сточной канавы. Перед ним стояла пустая пивная кружка, на дне слюна… Я отвернулся. Стал рассматривать свою руку, лежавшую на столике. Под ногтями грязь. Достал перочинный ножик и принялся чистить ногти. Потом снова взглянул на Оборванца. Он опять улыбнулся и поманил меня рукой. Ну и ну, я с детства такого не видел. Он несколько раз пошевелил согнутым указательным пальцем, как учитель, подзывающий к себя нашкодившего мальчугана… а что было бы, подумал я, если б сюда явился Иисус Христос?.. Об Иисусе Христе я всегда думал или с жалостью, или с восхищением, он мне представлялся молодым человеком, который боялся смерти, изгонял веревочным бичом торговцев из храма, говорил с блудницей… Иисус Христос нам близок – в отличие от Святой Троицы… ну, это уж совсем высшая математика, никому не нужная, невесть для чего придуманная. Еще в гимназии у меня из-за этого были стычки с законоучителем… Иисус ходил бы теперь по улицам нашего города в костюме в полоску, в немодном пальто, в брюках с манжетами… простой ремесленник, даже не владелец мастерской, подмастерье, читал бы газеты… а может, служил продавцом в обувном магазине или торговал кислой капустой?.. у нас в окрестностях ни реки, ни озера, только канал, куда спускают сточные воды и отходы с фабрики… никаких рыб, все отравлены, никакого хождения по воде, благовоний и алебастровых сосудов… Мариоля, чао… опять я услышал эти звуки… то ли кто-то кашлянул, то ли высморкался, а может, старался выплюнуть застрявшую в горле рыбью кость… Оборванец, видно, ждал, когда я на него посмотрю, так как обрадованно кивнул. Дал мне понять, что я не ошибся, что он ко мне обращается. Я взял свою кружку и подсел к нему. Он еще раз кивнул. Мы сидели молча.