Текст книги "Грех"

Автор книги: Тадеуш Ружевич

СОН ЦВЕТКА, СЕРДЦЕ ДРАКОНА
(Фрагменты репортажа)
(перевод О. Катречко)

I

Прежде чем бесшумный скоростной лифт вознес меня на вершину небоскреба в Шанхае, я побывал во многих храмах, садах, на фабриках, в сельскохозяйственных коммунах, магазинах, школах, яслях… и на выставке цветов в городе Чэнду. Хризантемы. Было их на той выставке две тысячи пять разновидностей. И у каждой свое название, более древнее, чем тысячелетняя история моей страны. И было среди них сто сорок цветов еще безымянных, которые предлагалось назвать посетителям. По выставке бродили старики, юноши, девушки. Вот несколько наименований цветов, переведенных (возможно, не очень удачно) с китайского на мой родной язык. Каждое из них в сочетании с самим цветком являлось маленьким, необычайно точным и чистым поэтическим образом. Не требовалось дополнительной «поэтизации», достаточно было назвать «имена»: сон цветов, лапа тигра, тень в окне, желтый журавль, борода дракона, ангел в лучах солнца, белые серьги… и две тысячи других. В их числе – цветок, «осмелившийся своей красотой сравниться с девушкой»; не правда ли, очень длинно? Посетители вписывали в книгу придуманные ими названия. Позже будет проведен плебисцит. И дотоле не окрещенные цветы получат имена на последующие тысячелетия. Остались там и предложенные нами. Мои «сердце дракона», «сон снега». Сердце дракона – красный цветок с темной, почти черной сердцевиной, сон снега – белый тяжелый цветок с розовыми переливами по краям венчика. Когда мы поздно вечером возвращались домой, наш хозяин и опекун из Чэнду сказал мне с улыбкой: «Ваши названия будут жить тысячи лет, будут жить столько, сколько китайский язык…»

В Чэнду я пил чай с белыми цветками жасмина. Но прежде чем оказаться на выставке цветов в Чэнду, я сорок шесть часов ехал скорым поездом в Баодин. Из Баодина в блокноте остались записи:

Вечер, 26 октября 1958 г.

На огромной территории, по которой я проезжал, пылали огни. Народ выплавлял чугун и железо. За окном слышен свист, топот. Люди идут в ночную смену. Потом по улице долго тянулся караван ослов и мулов, навьюченных корзинами, полными мандаринов. Фрукты поблескивали, когда животные проходили под уличными фонарями. Ослы были серые и черные. Погонщики – в голубых и темно-синих блузах, в телогрейках. На головах кепки или намотаны вафельные полотенца. Небо темнеет, гаснет, в сумеречном свете кружит черная стая птиц. Немного выше – тяжелая свинцовая туча, еще светлая синеватая полоса неба, ночь. Темнота сгущается. За окном движется поток пеших, позвякивают звонки бесчисленных велосипедов. Народ спешит. Берет разбег. Готовится к прыжку. Контуры деревьев за окном. В большом термосе – кипяток. На коврике возле кровати борются два дракона – борются ли? А может, это любовный танец? За окном во мраке скрип колес, гортанные выкрики, бренчанье звонков.

II

Еще вчера: пейзаж, вылепленный, выжженный из красной глины. Деревни, человеческие жилища на отвесных склонах ущелья, как ласточкины гнезда, скудная растительность. Земля, размытая водами, глина, выщербленная безжалостными стрелами дождя. Крошечные поля, прилепившиеся к горным откосам. Пещеры в красных скалах. Везде потухшие домны. Еще вчера: полные света бамбуковые рощи, желтовато-глинистая вода горных рек. Сады. Фруктовые деревья. Цветы.

В музее «князя поэтов» Ду Фу [39]39
  Ду Фу (712–770) – великий китайский поэт Таиской эпохи. «Князем поэтов» современники называли польского деятеля эпохи Просвещения, поэта, прозаика, комедиографа, публициста Игнацы Красицкого (1735–1801).


[Закрыть]: через стекло витрины я читаю стихотворение. В переводе на немецкий язык. Я переписываю несколько строк – не знаю, сколько поэзии выхолостил перевод. Мне стихотворение кажется чистым и красивым.

 
Крупный жемчуг росы на листву упал,
Увядает кленовый лес,
А в ущелье Уся и в горах Ушань
Свет безоблачных дней исчез.
На реке обезумели волн валы,
Словно к небу их вознесли,
А у крепости – груды тяжелых туч
Опускаются до земли.
И вторично цветут хризантем кусты —
Буду слезы я лить о них [40]40
  Пер. Л. Бежина.


[Закрыть].
 

Как в потускневшем зеркале, отразилось стихотворение Ду Фу в переводе. Взгляните на это отражение. Быть может, оно даст нам некоторое представление о китайской поэзии… Франц Кафка где-то сказал: «Sehen sie sich die Klarheit, Reinheit und Wahrhaftigkeit eines chinesichen farbigen Holzschnittes an. So sprechen zu können – das wäre etwas» [41]41
  Взгляните, сколько ясности, чистоты и правдивости в китайской цветной гравюре, уметь бы так говорить – вот это да (нем.).


[Закрыть]. Именно так умели говорить китайские поэты. Директор музея читал нам стихи Ду Фу в оригинале. Из них я понял не больше, чем из пения птиц в саду, в старом саду, которым оброс музей «князя поэтов». В том саду были свет, птицы на ветвях, бабочка, расправляющая крылья. В лучах солнца. Желтые листки бумаги, испещренные черными, непонятными знаками-картинками, в музейных витринах, под стеклом. В буквах-картинках сокрыт смысл, уже недоступный китайцам. Только специалисты могут объяснить древние иероглифы, символы, в которых воедино слились живопись и поэзия. Их приходится переводить с китайского на китайский, а затем еще раз с китайского на русский, немецкий, и еще раз на польский… и мы получаем поэзию, из которой улетучилась тайна поэта. Лучше уж слушать китайский оригинал или пение птиц и тишину, тишину, которую оставил здесь «святой от поэзии» Ду Фу. Мы мутим тишину ужасными переводами, наконец замолкаем – но наше молчание здесь лишь серебро.

III

Блокнот: время 18.30. Через два часа мы покидаем Чэнду. До Чунцина двенадцать часов на поезде. Вечер в Чэнду. За окном туман. В тумане автомобильные гудки.

Потом был Чунцин, Ханькоу, Ханчжоу. Были хлопковые поля, озерца рисовых плантаций, банановые и мандариновые рощи. Хлопок белел на солнце, как снег. На юге – кладбища. Кладбища на горных склонах и на равнинах. Захоронения среди полей. Могилы, надгробия, холмики, сложенные из камней, под которыми покоятся гробы, могилы среди жилых построек. На полях могилы и печи для выплавки чугуна и железа. Я видел селения, где могил было больше, чем домов. Могилы втискивались между крохотными полями, захватывая все больше пространства. Покойники отнимали землю у живых. Каждое поле было погостом Умершие должны были лежать на своей земле. На своей территории. Склепы усопших богатых крестьян поразительно похожи на дома, в которых они жили. Та же форма, такой же навес… нет только дверей и окон. Культ усопших. Кладбища, пожирающие возделанные поля, могилы и надгробные камни, сковывающие движения сельскохозяйственных машин. Еще одна огромная проблема, решаемая всей нацией сообща. Нация, почитающая своих усопших и вынужденная отбирать у них землю. Покойники уступают. Создаются центральные кладбища. Туда переносят прах и кости, гробы и надгробия. Покойники покидают свои дворы и поля. Уступают. Место нужно живым. Если бы не началась эта кампания, бескрайние просторы Китая превратились бы в кладбища. На полях я видел еще тысячи могил. На полях я видел тысячи печей для выплавки железа. Среди тысяч могил пылали тысячи огней под безмолвным небом.

IV

Терраса на двадцать первом этаже небоскреба. Солнце садилось. Клубилось небо над заводским районом Шанхая, города, в котором сосредоточено 20 процентов всего промышленного производства Китая. Двое «туристов» стояли на противоположных концах террасы. Один смотрел сверху на гигантское кострище, из которого торчали небоскребы, заводские трубы, второй – на открытые просторы еще светлого залива. Потом они поменялись местами. Минуя друг друга, мужчины перекинулись словами.

– Преисподняя, – сказал первый.

– Рай, – сказал второй.

Затем тот, что смотрел на заводы и небоскребы, погрузился в созерцание светлых вод, по которым плыли два корабля. Белый и черный. Небосклон над заливом и портом был открытым и чистым до самой кромки океана. Минут через пять, налюбовавшись видами в одиночку, «туристы» стояли уже рядом.

Солнце зашло над Шанхаем, над шестью миллионами людей, которым в течение одного дня необходимо доставить: 5500 свиней, 800 тыс. динь [42]42
  Мера веса, равна 0,5 кг.


[Закрыть]рыбы, 50 тыс. штук птицы, 160 тыс. динь яиц, 55–60 тыс. динь овощей.

В этом городе в течение месяца на свет появляется 20 тыс. детей. За год – 240 тысяч.

– Интересно, что нам здесь покажут.

– Ну и масштабы… Книгу можно написать, а?

– И можно, и нельзя.

– В Шанхае больше, чем в любом городе мира, зарегистрированных проституток, кажется, тридцать тысяч.

– Больше всего нищих.

– Больше всего торговцев опиумом, контрабандистов и преступников.

– Банды гангстеров, кажется, лучше организованы, чем в Америке.

– Самые большие кварталы публичных домов.

– Мы же не будем с ними об этом говорить.

– Если не будем говорить, так и не узнаем.

– Проститутка нет, нет, – по-русски сказал переводчик.

Должно быть, он понял кое-что из нашей беседы. Стоял позади нас.

V

В Доме моряка смешалось множество языков. Моряки белые, черные и желтые. Слушают в концертном зале песни, исполняемые девушками, смотрят на танцующих, на тела женщин, которые легким движением плеч, улыбкой, глазами, животом говорят морякам о любви. Но не о той любви, которую некогда предлагал Шанхай, город проституток и воров. К морякам относятся здесь как к примерным ученикам. Для них поют и танцуют… И все это такое невинное, как пение птицы и танец ветвей, цветов и облаков. Но некоторые моряки ведут себя совсем не как примерные школяры, кривятся, пожимают плечами и уходят. Уходят и отправляются в бар, который расположен тут же в Доме моряка. Садятся там за столики и пьют… Подперев голову руками, не поднимая глаз. Сутенеров и альфонсов перестреляли. Публичные дома закрыты. Проститутки возвращены в общество. Закоренелые блудницы пребывают в местах лишения свободы. Шлюхи учатся работать. Выплавляют железо. Создают коммуны. Трудятся в далеких провинциях этой огромной страны, обзаводятся семьями, забывают о прошлом.

В Шанхае любят рассказывать историю одного белого моряка, который захотел «сходить к девочкам». Он вышел из Дома моряка на бульвары. Остановил какого-то китайца и долго ему объяснял, разумеется помогая себе жестами, что ему надо. Китаец выслушал его с вежливой улыбкой. Поймал машину, сел в нее вместе с моряком. Они подъехали к большому зданию. Вошли внутрь. Миновали несколько дверей. Моряк удивлялся, но… ждал. Наконец они очутились в каком-то служебном помещении. Там сидели двое серьезных мужчин и одна женщина. Все в скромных, доверху застегнутых блузах. На стол поставили маленькие чашки. Ароматный зеленый чай, сигареты. Началась вежливая беседа. Мужчины были сотрудниками некой организации, женщина – работником отдела здравоохранения городской управы. Несколько часов моряку терпеливо и любезно объясняли, какие изменения произошли в Китае после революции. Говорили о человеческом достоинстве, о чистоте нравов, о здоровье. О жизни женщин в новой действительности, о ликвидации проституции, о семейной жизни… Приводили цифры, факты. Сменил ли тот моряк свои убеждения и привычки? Не известно. Вроде бы, вернувшись на корабль, он заперся в каюте и не выходил на сушу до конца пребывания в Шанхае. Вроде бы, уединившись там, он запил горькую.

Наша машина, огромный американский автомобиль, тихо катила по улицам Шанхая. Это был английский квартал. Пока. Да ведь это самый настоящий, большой европейский город! Правда, другая сторона улицы принадлежала уже какой-то французской концессии, но и здесь все выглядело по-европейски. Английские и французские надписи на стенах и вывесках тускнели. А где же «китайский» Шанхай?

Мы увидели его на следующий день. То был город, состоящий из множества хибар и будок, сарайчиков и домишек. Из досок и фанеры, картона, толя, глины и камыша. Небоскребы. Теперь все реже употребляется это красивое образное название, чаще говорят «высотка». А ведь эти дома именно скребут небо. Они царапают и рвут тучи, которые плывут ниже. А здесь ниже было море хибар. Тысяча, две тысячи, десять тысяч деревушек. Жмущиеся друг к дружке, одна в другой. Деревни без лугов, полей, деревьев, травы. Без птиц, цветов и бабочек. Сколько еще людей живет в этих старых китайских трущобах Шанхая? Сорок тысяч, четыреста тысяч?.. Это здесь похищали девушек из домов и с улиц. Здесь лежали и умирали на камнях кули. Здесь хозяйничали бандиты, господствовали эпидемии, смерть, крысы и мухи. Здесь умирали от голода, продавали детей, здесь были плохая вода и плохой воздух. Малярийный воздух и зараженная вода.

Теперь здесь уже чисто. Улицы подметены, на них нет ни мусора, ни нищих. Мы были в райсовете. Думаю, так можно назвать это учреждение, разместившееся в одной комнате. Деревянный пол. Беленые стены. На столе термосы с кипятком; так выглядел устроенный нам прием. Дети здесь не бегают стайками, как в Польше: сбившись в кучку, как ягодки виноградной грозди, головка к головке, они столпились в дверях этого «райсовета», чтобы поглядеть на людей с «длинными носами».

Жаль, что носами гостей нельзя поиграть, а то бы у ребятни потехи было не меньше, чем перед клеткой с тапирами в зоопарке. Ватаги маленьких веселых сорванцов сопровождали нас повсюду. Мы часто слышали смешки и непонятные нам слова.

– Как ты думаешь, что эти дети кричат?

– Ясное дело: «долгоносики».

Мы спросили нашего переводчика:

– Что эти дети кричат?

Переводчик улыбнулся:

– Они кричат: «Да здравствует!»

Мы, рассмеявшись, спрятали носы в носовые платки. К сожалению, у одного из нас голубые глаза. Явление здесь небывалое. Ведь ни у одного из 600 миллионов китайцев нет голубых глаз. Словом, детишкам есть на что поглазеть. И притом они такие славные, что мы с удовольствием оставили бы им наши носы на память.

Что произошло с проститутками, торговцами опиумом и другими преступниками, мы уже знаем; а что же сталось с мухами и воробьями в этом городе и во всем Китае? В Шанхае говорят, что несколько воробьев живет в дипломатическом квартале, на территории иностранных посольств и консульств. По-видимому, это те воробьи, которые сообразили, как можно воспользоваться дипломатическими привилегиями. Но таких умных было немного. В Шанхае я видел, может быть, трех-четырех возле польского консульства… Какая же судьба постигла китайских воробушков?

Во время наших прогулок по «Запретному городу» [43]43
  Древняя резиденция китайских императоров. Дворцовый ансамбль, построенный в 1420–1460 гг. в Центре Пекина.


[Закрыть]в Пекине, в одном из императорских дворцов нам показали выставку под названием «Четыре вредителя». Небольшой дворец в зелено-оранжевых тонах. Мы поднялись по белой каменной лестнице. Я остановился перед входом, чтобы еще раз взглянуть на прекрасные контуры здания, формой и цветом напоминавшего драгоценную шкатулку. Вдоль стены тянулась двойная линия орнамента, в котором переплетались элементы, до сих пор не встречавшиеся мне в китайской архитектуре и изобразительном искусстве. Я подошел ближе и обнаружил, что этот нарядный орнамент состоит из сотен, если не тысяч воробьиных крылышек. Крылышки были приклеены к стене и являлись своеобразным украшением выставочного павильона. Итак, это был враг номер один. Кампания по борьбе с воробьями охватила всю страну. За короткое время птицы были почти полностью уничтожены. «Так это ж воробушки, много ли они съедят зерна?» – попытались мы защитить бедняг, с врожденной польской симпатией к этим пернатым, которые для нас почти такой же символ родной земли, как аисты или белые орлы.

– Каждое зернышко драгоценно, – прозвучал вежливый и твердый ответ.

– Да ведь воробей, сколько же он…

– Были их несметные тучи, иногда они ухитрялись так выклевать рис, что ой-ой-ой!

– Ну и?

– Нет воробьев. В борьбе с ними принял участие весь народ.

– Но нам кажется, – пускаем мы в ход «ученые» доводы, – так могло нарушиться естественное равновесие в природе: если уничтожить птиц, растения будут съедены насекомыми. Воробьи ведь кормят своих птенцов гусеницами, червяками, личинками вредителей – и что ж?

– Гусениц и других вредителей мы собираем и уничтожаем сами, – последовал ответ.

– Ну да, – вздохнули мы.

Борьба началась одновременно во всей стране. В деревне и в городе.

В птиц не стреляли. С воробьями боролись изощренными, можно сказать, научными методами. Известно, что воробей может продержаться на лету ограниченное время, после чего он должен сесть и отдохнуть – если не отдохнет, сердце откажет, и птица замертво упадет на землю. Поэтому была поставлена задача: вспугивать птиц, не позволять им садиться и отдыхать. Народ вышел в поля и на улицы, забрался на крыши домов; на полях и на мостовых, на башнях и стенах, на ветках и балконах – повсюду были люди. Они размахивали полотнищами, привязанными к жердям, играли на разных инструментах, устраивали страшный шум. Это напоминало какой-то танец в сочетании с «кошачьим концертом», исполняемым на трубках, дудках и барабанах.

Выставочные залы были заполнены таблицами, диаграммами и цифрами, отображающими борьбу с четырьмя вредителями. Ну и, конечно, экспонатами. В первом зале на большом столе возвышалось некое сооружение, вроде пагоды. Эта пагода была сплошь облеплена головками воробьев. Головка за головкой, как кирпичик за кирпичиком. В следующем зале в большой стеклянной витрине можно было увидеть маленький макет деревенского двора с домиком и ведущей к нему лестницей. Эта лестница была извилистой, длинной и сложенной из серых палочек. Из палочек ли? – я наклонился над стеклом. Ступеньками служили крысиные хвосты. Из крысиных хвостов были также забор, крыша домика и многие другие постройки. В этом же зале было много экспонатов, изготовленных из крысиных шкурок. Стоял там сшитый из этих же шкурок ослик в натуральную величину. В зале грызунов мы воздержались от сентиментальных замечаний. Уничтожили мышей и крыс… Ну да. Колоссальный труд всего народа. Крысы разносили заразу, причиняли огромный вред. Население истребило крыс. Избавилось от чумы и холеры. Мы видели сотни разнообразных мышеловок и крысоловок. Кажется, во время борьбы с вредителями были изобретены тысячи таких ловушек. Каждый умелец совершенствовал их или придумывал новую, оригинальную конструкцию. Среди экспонатов мы увидели числа, многозначные числа, иллюстрирующие борьбу с «четырьмя вредителями».

– Что скажешь?

– Что тут можно сказать?

– Пытаюсь понять.

– Я тоже.

– Мне только в начале нашего путешествия что-то казалось понятным…

– Думаю, нужно время, чтобы сделать какие-то выводы.

– Ты так считаешь?

– Чего же ты хочешь, это другой мир.

– Другой.

Туман

Поезд, наш скорый поезд, мчался через «Срединное царство». На рассвете мы подъезжали к Пекину. Над плоским полем еще стелился туман. Ландшафт китайской равнины, тонкие контуры стоящих как бы обособленно деревьев. Поля – и уже пригороды Пекина. Какой-то сад или парк, единственная в своем роде прозрачность пейзажа, где все вычерчено очень точно, четко, несмотря на бледно-голубую дымку, холодную, поднимающуюся от земли. И там, среди этих немногочисленных деревьев, темный силуэт человека. Поезд снизил скорость, и эта картина какое-то время оставалась у нас перед глазами. Мне удалось разглядеть человека в синем парусиновом костюме. Он стоял между двумя деревцами. Вокруг, кроме него, не было живой души. Китаец делал гимнастические упражнения. В строгом порядке выполнял положенные движения. Я успел увидеть, как он приседает, встает, поднимается на цыпочки, выбрасывает вперед руки, исчезает в тумане.

ОТКРЫЛ АМЕРИКУ…
(перевод И. Подчищаевой)

Иногда меня спрашивают: ты в Америке был? А действительно, был ли я в Америке? Сперва я оказался в самолете «Сенкевич» Польских авиалиний, помню портрет писателя и вокруг надписи: «В пустыне и в дебрях», «Крестоносцы», «Трилогия», «Quo vadis». Разумеется, в голове тут же мелькнуло: а где «Без догмата»?.. И почему отсутствует «Семья Поланецких»? Неужто два этих названия не достойны венчать в самолете изображение писателя? Я сидел рядом с молоденькой особой. По ее словам, со «средним образованием», родом из Жешува. Через проход от нас о чем-то оживленно тараторила деревенского вида тетка. В кресле передо мной возвышался крупный молодой человек с импозантными баками в клетчатом пиджаке… с ним мы разглядывали проплывающие внизу облака, какие-то леса, озера… парень был слесарем, в Америку его пригласил двоюродный брат, но билет он купил за свои деньги… была еще пожилая дама в нелепой шляпке, в третий раз летевшая в Штаты… она то и дело смеялась и ела с завидным аппетитом. А кстати, чем нас кормили? Кажется, дали курицу. А может, кусок вареного мяса то ли с рожками, то ли с рисом? Еще ветчину, кексик, и яблоко, и шоколадку. Деревенская тетка рассказывала, что ее все отговаривали от поездки, но сестре, пригласившей ее погостить, недавно стукнуло восемьдесят, и вдруг они свидятся в последний раз… ей самой уже семьдесят шесть лет… старика своего оставила дома – за коровой ходить… может, лучше было ее продать? А как вы одна-то в Америке, справитесь? Вас кто-нибудь встретит? Да вроде должны… Агент будет ждать в аэропорту, из Нью-Йорка я лечу в Буффало, он меня посадит куда надо… Другие пассажиры? Не помню… во всяком случае, компания подобралась разношерстная, какую можно увидеть в рейсовом автобусе, едущем из Жешува в Краков, из Скерневице в Радом… Самолет летел. Бабка жаловалась на свои болячки. Девушка вначале помалкивала, но потом сообщила, что дома у нее остался жених и теперь она боится, что пока будет в отъезде, тот найдет себе другую… Я принялся просматривать наши газеты… Самолет совершил промежуточную посадку в Ирландии. Стоянка сорок минут. Ирландия зеленая и мокрая. В аэропорту полно киосков с разнообразным товаром: какие-то свитера, шарфы, шапки, кепки, куртки, трубки и т. п. Я примерил четыре клетчатых кепи, несколько бейсболок с длинными козырьками и лыжную шапочку. Купил одну открытку с осликами и одну с каким-то старинным замком. Послал в Варшаву и домой. Потом полетели дальше. Переставляли стрелки часов. Заполняли декларации для паспортного контроля в Америке. Еще что-то ели. Наконец около трех часов пополудни по американскому времени приземлились. Стоим в ожидании багажа. Таможенник спрашивает меня о чем-то. Я что-то отвечаю. Выхожу. Сразу за таможенной стойкой вижу встречающих – два знакомых лица и одно незнакомое. Незнакомая женщина приземистая, смуглая, довольно полная, средних лет. Это у нее мне предстоит прожить две недели. Я думал, американки все светловолосые, высокие, длинноногие, красивые, стройные и молодые. Не знаю, почему мне казалось, что все они как на подбор. Видно, виной тому глянцевые журналы и американские кинофильмы. Я аж мысленно крякнул с досады… почему-то именно мне должна была попасться маленькая, черненькая и не первой молодости… мы поздоровались… она говорила по-немецки, по-сербски и немного по-польски. Садимся в машину. В марках автомобилей я не разбираюсь, мне все равно, на чем ехать, лишь бы ехать. Почему-то я сильно расстроился – низенькая и черненькая… оказалось, у нее восемнадцатилетний сын. Она была вежлива, предупредительна, в общем, гостеприимная хозяйка… Даже лучше, что не «с обложки», а просто «из жизни»… но ведь мужчины любят помечтать. Едем из аэропорта. Мне заботливо напоминают, чтобы не прозевал Нью-Йорка – небоскребы на Манхаттене, – я не прозевал. Темные и светлые силуэты в дымке. Мы пробирались кружным путем, не через центр… в это время там сплошные пробки. Проехали мимо какого-то кладбища на склоне… там скребут небо, а здесь грызут землю. Разговорились о постановке «Непорочного марьяжа». Ну и как, хорошо получилось? В здешних условиях? А что слышно во Вроцлаве? Проехали километров пятнадцать… вроде бы Нью-Йорк кончился… хотя я не уверен. Что удалось увидеть по дороге? Нас обгоняли автомобили. Огромные. В каждом сидело по одному человеку… ну да, да, были и такие, где по нескольку человек, но в основном один только водитель. Огромные лимузины, которые жрут уйму бензина и развивают бешеную скорость… словом, малоэкономичные… да еще в разгар топливного кризиса. У этих машин мощные моторы, куча лошадиных сил, которые не используются… ну не знаю… по-видимому, это вопрос скорее психологический, вопрос престижа. На американских автострадах не чувствуется смрада выхлопных газов, какой смогом висит над Европой… Проехали еще пару десятков миль. Спустя два часа пересекаем Порт Джефферсон, где находится «Slavic. Cuit. Center» (и здание, в котором играют мою пьесу). Двухэтажные и одноэтажные домики, много белого – как в Теплице. [44]44
  Курортное местечко с водолечебницей.


[Закрыть]Большие «суперсамы», тоже двухэтажные, движение на улицах не скажешь, что оживленное, – и нигде ни собак, ни детей… Еще несколько миль оставляем позади. Дом, который станет моим домом на ближайшие две недели, стоит в лесу – в городке с очень характерным индейским названием… забыл, как бишь его… Въезжаем то ли в лес, то ли в парк (сложно определить), асфальтированные дорожки, прячущиеся за живой изгородью дома (виллы, как их у нас называют), и опять ни души, хотя, понятно, во всех домах живут. Другое дело, что на дворе декабрь… не май. Но декабрь теплый, зеленый, влажный. Снег неожиданно выпал двадцатого декабря – утром двадцать первого я должен был на машине ехать в Вашингтон… Много зелени. Ели… Пихты… кажется, платаны… глянцевые листья магнолий. А вот и дом. Встретить нас выбегает парень. Худощавый, темноволосый. Голова повязана цветастой косынкой, он напоминает мне индейца… но это сын моей хозяйки. Здоровается… по лестнице поднимаемся в мою комнатку. Помню, там было два окна, тахта, журнальный столик, стол. В окно видны ели, пихты, зелень. Меня спрашивают, поеду ли я на спектакль. Нет, не поеду. Отговариваюсь тем, что очень устал… чай пьем на кухне. Огромный, как шкаф, холодильник. Рядом другой, поменьше, подсобный… опять объясняю, что очень устал… смена часовых поясов, другой климат, долгий перелет… но все это, если честно, лишь полуправда. Нет, разумеется, я перелетел через Атлантический океан… но усталым себя чувствую меньше, чем после поездки в скором «Вроцлав – Краков»… нет, я не так уж устал, но сегодня на представление не пойду… обычное дело: внутреннее беспокойство и неуверенность пересилили любопытство… никогда до конца не уверен, действительно ли мне интересно, как поставили мою пьесу… кроме сомнений тут еще и смущение, которое не покидает меня, когда я слушаю написанные мною слова, произносимые актерами перед публикой (или просто при чтении вслух)… вдобавок, оказаться внезапно в толпе чужих лиц… только двое из занятых в спектакле актеров – поляки: Мать и Отец. Остальные роли исполняют американские артисты… Наконец меня оставляют в покое. Все собираются ехать в театр… на генеральную репетицию… софиты, костюмы… паренек показывает мне, где стоит телевизор – какую кнопку нажать… как включить… всего то ли 20, то ли 23 канала… самые лучшие программы на девятом и на тринадцатом… увидимся вечером, после спектакля… Остаюсь один… Уехали. Сажусь («счастливый») перед экраном. Третий канал, четвертый, пятый, тринадцатый, двадцатый… то и дело кручу переключатель… одна картинка догоняет другую… одна музыка сменяется другой… обрывки слов накладываются на другие слова… ненадолго задерживаюсь на одной из программ… но снова поддаюсь «обезьяньему» искушению и кручу, кручу… целый калейдоскоп картин и звуков. Изображение, кстати, не слишком отчетливое… как будто припорошенное снегом… ну и ладно… я продукт своего времени… не захотел оказаться в «гуще жизни» среди живых людей из плоти и крови… а ведь они меня ждали… зато с жадностью наблюдаю за круговертью теней, которые живут в «волшебном ящике» (через несколько дней я больно подвернул ногу и стал проводить у телевизора еще больше времени… ходить было трудно, поэтому я по нескольку часов кряду сидел перед экраном… ну да… можно сказать, что я неплохо познакомился с американским телевидением)… меня все еще тянуло переключаться на разные каналы, однако я уже был в состоянии посмотреть, к примеру, весь фильм целиком. Все куда-то неслось галопом: фильмы рекламы макаронных изделий горных лыж кремов лака для волос какие-то восхитительные женщины пели улетая в небо (те самые, которые в Америке должны были встречаться мне «на каждом шагу»)… потом бесконечные лотереи, горячие новости… честно говоря, у меня не возникало желания досмотреть что-либо до конца… эта карусель продолжалась круглосуточно… все появлялось одно из другого, как пузатые фигурки из матрешки, и так же исчезало… и опять улыбки… какие-то рейнджеры… дипломаты… шекспир… пылесосы… и смех… смех… улыбки обворожительные улыбки безупречно белые искусственные челюсти… мне вовсе не хотелось, чтобы полицейский поймал убийцу, любовник овладел любовницей… белозубый прерывает поцелуй и начинает расхваливать макароны мыло зубную пасту… я понял, что пожирает реальный мир… ничто ни с чем не связано, или, наоборот, все со всем, а потом можно свести счеты с жизнью допиться до чертиков убить кого-нибудь без всякой на то причины стать жертвой стать палачом; никто не в состоянии переварить таблетку, каковой является телевидение… я съел банан, выглянул в окно, обвел глазами картины на стенах и корешки книг… задремал… съел мандаринку… какой у нее был вкус? да такой же здесь в декабре 1975 года, как и в Китае осенью 1958-го… описать вкус… писатель-затворник один в четырех стенах отрезанный от всех изолированный в обитом пробкой замкнутом пространстве достиг верха совершенства в описании вкуса пирожного [45]45
  Имеется в виду Марсель Пруст, страдавший тяжелой формой астмы и вынужденный из-за этого провести часть жизни в комнате, обитой пластинами из пробки. Речь идет об описании бисквита в романе М. Пруста "По направлению к Свану».


[Закрыть]… ну и что дальше… настоящий реализм… и что прикажете делать с таким необыкновенным даром… я съел мандаринку… они приехали из театра. О спектакле я их не спросил. Они сами стали рассказывать. Я притворялся, что меня интересует постановка моей пьесы… да ведь меня и пригласили сюда как автора. Публики набилось много. Присутствовали серьезные критики. Постановка удалась на славу. Все ждали тебя… тебя… то есть меня, пришлось быстро перевести в уме… так, значит, ждали меня. А я сижу здесь. Как ученый шимпанзе. И меня это больше не интересует. Честное благородное, я не какой-то там пьяница, но вынужден выпить рюмку-другую, чтобы появился интерес к тому, «что из этого вышло». Были некоторые трудности. Со светом с костюмами с музыкой с актерами. Завтра, слово даю, приду на спектакль… ну конечно… ведь я ведь мы. Все устали. У меня просто глаза слипаются. Виновата смена часовых поясов… сейчас же шесть часов утра… до завтра. И вот завтра. Сижу в театральной кафешке. Болтаем. Все вокруг болтают, в кафе и положено болтать. Что-то пьем. Я пью пиво. За спиной у меня осталось что-то огромное. Проникся ли я этим? Не знаю. Не помню. Огромное. Я видел. На следующий же день начал приставать к

своей низенькой, черненькой, гостеприимной американке… хочу посмотреть Нью-Йорк… да-да именно если ехать то сейчас сегодня перед спектаклем. Что бы мне хотелось увидеть в Нью-Йорке? Улицы. Небоскребы. Но прежде всего Статую Свободы… Улыбнулась… ну ладно поехали… Вид у нее не очень-то довольный… Я в восторге. Едем втроем. С нами режиссер с бородкой. А что еще? Музеи… Метрополитэн… Гуггенхайма… пройтись по Бродвею… говорят, в Статую пускают… можно подняться… постоять… в голове… поехали. Писать я об этом не собираюсь… а рассказать придется… но неохота… теперь кладбище по другую сторону… и вот уже через минуту единственный в мире пейзаж… сегодня небоскребы черные серые и синие… светло-голубые… рядом краснокирпичные кварталы… сплошь гладкие поверхности, в них все бликует, дробится как в веренице зеркал… никакого удивления никакого восторга все это я видел в кино по телевизору на открытках и в книгах ничего толком не рассмотреть слишком уж все гигантское шесть часов в Нью-Йорке на улицах черные и прозрачные пластиковые мешки с мусором. Несколько дней уже бастуют мусорщики… ну конечно сколько раз я читал в нашей прессе что Нью-Йорк банкрот умирающий город и т. д. и т. п. вот вам и горы мусора… а в мусоре бриллиант. Самая большая наша проблема на ближайшие четверть часа где припарковаться. Может нам выскочить прогуляться по Бродвею а она зайдет пока в банк по своим делам а потом на этом самом месте подберет нас она подъедет и мы покатим к Статуе Свободы. Вылезаем. Идем. На уровне глаз только первые этажи изредка задираю голову и вижу над собой небоскребы из черного стекла и металла, серебристого, золотого, белого, а на первых этажах витрины магазинов. Что я видел в этих витринах? Не помню… Чересчур всего было много Купил ли я себе что-нибудь в Америке? Ничего, ничегошеньки. Ничего? Ничего. Даже авторучки. А всегда отовсюду привожу авторучки. Ну да, ну да, три пары трусов и две пары носков. А что еще я мог купить? Все хотел купить шапку, а вернулся в старом берете. Ну хорошо. Статуя Свободы Нет, до этого еще прогулка. Покупаю десять почтовых открыток. Гигантское лицо. Смотрит с рекламы сигарет. Сигаретный дымок выплывает изо рта из глаз из ноздрей. Гигантское нарисованное лицо. А театры? Здесь же. Но я не видел. Тут же ночные заведения, порномагазины… вон в той витрине сотни и тысячи наручных часов. Мода? На улицах моды нету. Только молодежь большей частью в синем или красном. Может я ошибаюсь. Волосы длинные или короткие ноги тоже длинные или короткие и носы разные и разные цвета и оттенки кожи. А что на противоположной стороне? Улицу мы не перейдем поэтому я так никогда и не узнаю что на той стороне. А вдалеке маячит огромная лысая голова Юла Бриннера [46]46
  Юл (Юлий) Бриннер (1920–1985) – выдающийся американский актер, по происхождению русский.


[Закрыть].. Все подернутое дымкой огромное. Какого цвета было небо надо мной? Не знаю. Как был обставлен мой номер в гостинице «Пиквик»? Что там стояло? Кровать. Журнальный столик, стул, тумбочка у кровати, зеркало. Висела ли на стене какая картина, не помню. Окно моего номера выходило на улочку, довольно тихую. Утром я наблюдал за прохожими. Женщины выгуливали на поводках собак, которые, присев, делали и делали кучки на тротуаре, на мостовой… это было ранним утром. А в другой день в другое время и в другом районе я видел слугу… вероятно это был лакей какого-нибудь богача… в темно-синем пиджаке с серебряными пуговицами, в перчатках и странной каскетке, с собакой на поводке. Он вел ее с таким видом, что сразу становилось ясно: он на службе и пес ему не принадлежит. Я даже карту этой страны толком не рассмотрел. Весь дом обыскал, ничего не нашел, кроме старенького, убогого атласа, завалявшегося, видимо, еще со времен начальной школы. Тем не менее об этой стране я знаю больше, чем их поэт о моей. Через час мы сели в автомобиль и поехали к Статуе Свободы. По дороге туда был «сквер», пара скамеек, несколько деревьев. Еще был какой-то форт, старая крепость… достопримечательность… прочли фамилии и даты на памятной доске, но что за форт и для чего он служил, не помню. Что-то на этом месте происходило то ли сто лет назад, то ли двести. Статуя темнела на фоне неба. От набережной пароходик, точнее, паром отходил каждые час или два, а у нас было очень мало времени. Моя хозяйка с приветливой улыбкой, немного повеселев, все допытывалась, почему мне непременно надо рассмотреть Статую вблизи и зачем подниматься на обзорную площадку… в голову Статуи Свободы… я не смог объяснить… хотелось все увидеть своими глазами, войти внутрь, а почему, я не знал. В ответ только улыбался и посматривал на воду и небо. На поднятую вверх руку… этот темный силуэт был для меня… я знаю, чем он для меня был… однако выразить словами не умею. Мы присели на лавочку. Посидели немного на солнышке. На других скамейках тоже сидят люди. Белые и черные. Я долго всматривался в Статую, но в голову ничего не приходило. Ни одной мысли. В лучах заходящего солнца я видел странные архитектурные украшения небоскребов прошлой эпохи – может, рубежа веков… на двадцатом этаже дорические и ионические колонны… поднебесный модерн. Режиссер через три дня улетал в Канаду. Рассказывал, какие спектакли он посмотрел в Нью-Йорке на Бродвее и что надо посмотреть мне… на какие действительно стоит сходить… я слушал его с притворным интересом. Он так и не понял, что экспериментальные театры меня нисколько не интересуют. Ровно три месяца назад я как раз перестал интересоваться театром. Отошел. Куда? Должен ли я отчитываться? Отошел, и все. Просто так. Хожу теперь в зоологический сад, в парк. И здесь, прогуливаясь по аллейке среди сосен и елей, чувствую себя лучше всего. Вчера наблюдал за пепельно-серыми белками. Они, конечно, как-то по-научному называются, но я не специалист, поэтому не знаю… И за маленькими птичками, но не воробьями… может, это были синицы. Режиссер перечислил Несколько фамилий, названий спектаклей, адресов… даже подсказал, какому критику позвонить, но я, рассеянно слушая его, знал, что не позвоню, ибо критики тоже перестали меня интересовать, а с тем, которого он назвал, я был даже знаком… очень видный мужчина, но какой-то скользкий, не потому ли, что разговаривая брызгал слюной… разумеется, я не позвонил… в последний раз бросил взгляд на Статую Свободы… по-моему я ее больше не видел… вышло как будто я с ней попрощался, но было в этом что-то фальшивое… чего прощаться если мне не довелось ее приветствовать. Опять проблема парковки и где бы перекусить. Наконец останавливаемся на какой-то набережной, у красивейшего моста. Входим в первую попавшуюся пиццерию. Там едим руками с картонных подносиков, я все это запиваю соком, на зубах похрустывает лед. Сок был необыкновенно вкусным, кажется из черного винограда. Долго вытирал руки салфеткой. Попросил чтобы на обратном пути мы проехали по Бруклинскому мосту. Непременно по Бруклинскому. Вот это свое желание я мог обосновать. Когда-то давно я прочитал в поэме Маяковского, как он стоял на Бруклинском мосту или, кажется, шел по нему, а потом воспел в стихах («Бруклинский мост это вещь»… как будто так). Позже на этом мосту стоял польский поэт-авангардист и тоже потом о нем написал. В общем, я заранее питал к этому мосту теплые чувства… а может, сыграли свою роль и такие мысли: вдруг и я что-нибудь сочиню об этом Бруклинском чуде? Но не сочинил, потому что не зная что написать. Впрочем, найдутся другие которые напишут. Иногда меня спрашивают о том, что делается сейчас в поэзии, а положение дел в ней таково: не важно кто написал или напишет стихотворение. Мы въехали на мост и я стал допытываться тот ли это мост. Оказывается их два. Один постарше. Мы развернулись и миссис спросила у какого-то прохожего тот ли это мост он подтвердил но когда мы по нему ехали у нас все-таки не было абсолютной уверенности не другой ли это который рядом. Необыкновенно красивый ажурный будто пойманный в стальную сеть и подвешенный в небе. Но мы его проехали теперь уже ничего не поделаешь! я и потом всех расспрашивал но в ответ получал беглые и не очень уверенные объяснения вроде бы да… а посему осталось чувство неудовлетворенности стихотворения я так и не написал да и что это был бы за стих о каком-то мосте лучше уж снять фильм если есть камера и умение… когда я твержу что не умею сочинять все сразу начинают улыбаться… думают, я шучу… О, нет! я ничего не собираюсь описывать с помощью путеводителей, по фотографиям, по цветным открыткам. Мне довелось видеть и другие мосты страшные черные и восхитительный зелено-голубой мост Костюшко мост Пулаского и еще один красивый не знаю названия но какое это вообще имеет значение знаешь или не знаешь название увиденного собственными глазами великолепного моста. Кому надо тот разузнает. Музей Метрополитэн я видел издалека, но обязательно туда пойду. И пошел. Ходил целых четыре раза. А хорошо мне запомнилась только одна небольшая картина. Размером со школьную тетрадку. Женщина, а может девушка в красной шляпе. Тысяч полотен, которые там висели, не помню. А ведь провел в музее немало часов. Тысячи картин. Все расплылось. Смешалось в голове. Будто огромный туннель соединил Метрополитэн с Национальной галереей в Вашингтоне и с Национальной галереей в Лондоне и с Музеем современного искусства в один гигантский Музей-монстр; мысленный образ картин оказался затертым тусклым окрашенным в какие-то серые тона бесцветным только изредка в этом тумане вспыхивало что-то ярко-красное. Кто в наше время описывает картины? Описывать картину так же абсурдно как пересказывать лирическое стихотворение. Хоть голову отрежь нет не так ошибся даю Вам, дорогая, голову на отсечение но и под угрозой этой казни я не отважился бы описать Вам какую-либо картину из Метрополитэна… слишком долго я там торчал чересчур долго всматривался в картины вот они и улетучились из памяти. Меня это немного огорчает… обидно все-таки. Я бродил там усталый и злой уходил а на следующий день снова возвращался. Молился на старые полотна разговаривал с ними как одержимый как бесноватый. Но что я видел? Тысячи десятки тысяч современных сжившихся со мной образов, но хоть голову отрежь, назвать не смогу, не помню. Однако помню, что в глубине стояла высоченная елка метров двадцать не меньше настоящая или искусственная не скажу. Чудесное волшебное дерево сверкающее переливающееся поблескивающее серебром и золотом и там тебе ангелочки в густой зелени веток и огоньки гирлянд и стеклянные шары. Зрелище завораживающее светом и музыкой. Дерево было окружено толпой посетителей и особым, любовным отношением музейных служащих, которые при входе или же при выходе словами полными умиления привлекали внимание рассеянных почитателей красоты к чудесному божьему деревцу; воистину это по-американски. Чарующая музыка и пение разносились в пространстве. Пожилые люди сидели на стульях и созерцали. Прикрывали и снова открывали глаза, возможно, беззвучно молились. В боковых залах висели фламандские и испанские гобелены XVI века, на голой стене дошедшее до нас из глубокого Средневековья распятие с искалеченной, обгрызенной временем и жучками-древоточцами фигурой Спасителя. Какой же долгий путь проделала Петрова ладья [47]47
  Навеяно картиной Э. Делакруа «Сон Христа на море Геннисаретском» (1853).


[Закрыть]со времен Распятого меж двух разбойников до разнообразных кардинальских шапочек и шляп швейцарских гвардейцев, охраняющих папский престол и банки Св. Духа… в наше время это понял один Иоанн XXIII и его преемник бедный Павел, мечущийся по свету… [48]48
  Имеется в виду Павел VI – Папа Римский с 1963 По 1978 г. Нарушив традицию затворничества пап, не Покидавших Ватикан с 1870 г., посетил Палестину, США и др. страны.


[Закрыть]обуреваемый святостью смирением и тревогой за Петрову ладью… долгий путь отделяет «божье деревце» в Метрополитэне от хлева и яслей… несчастный искалеченный Человек висящий на кресте… Мы отправились в буфет. Зося заказала мне кофе и бутерброд с сыром… кофе? Это была какая-то жуткая бурда… я был голоден и с удовольствием съел бы сосиску… хотя, может, я и умял тогда парочку сосисок, но из чего были те сосиски? Из сои? Опилок? Картона? Пластика? Не знаю, до сего дня не в состоянии определить их странный вкус. Я весь извелся от желания вспомнить картины из Метрополитэн… ничего не помню, кроме девушки в красной шляпе… картины, которая у «знатоков» живописи вызывает кое-какие сомнения. Вместо того чтоб развлекаться с длинноногими американками, я проводил время среди картин… еще я побывал в Музее современного искусства… там видел Френсиса Бэкона… я видел много его работ, но запомнил одну-единственную, на ней изображен путник… бредущий на закате по дороге среди полей… Бэкон на свой лад переделал одинокого путника, которым был Ван Гог… в потеках кроваво-красной и охряной краски… непомерно вытянутая фигура, расползшаяся по холсту… просто скверная вариация на тему… [49]49
  Речь идет о картине английского кубиста Френсиса Бэкона (1909–1992) «Фигура в пейзаже» (1945), написанной по мотивам картины Ван Гога «Сеятель на заходе солнца».


[Закрыть]У Бэкона есть несколько полотен, о которых можно сказать, что это шедевры гения… однако он намалевал и продал немало картин, которым далеко до живописных работ Новосельского, Тхужевского или Бжозовского [50]50
  Ежи Новосельский (1923) – художник, сценограф, автор монументальных стенных панно. Ежи Тхужевский (1866–1938) – художник, график. Тадеуш Бжозовский (1918–1987) – художник, график, сценограф. Занимался настенной живописью, витражами и росписью тканей.


[Закрыть]… если этот великий (по нашим сегодняшним меркам) художник пытается творить исходя из своего душевного состояния, он не должен для своих экспериментов использовать Ван Гога… поскольку этот нищий и страдалец… действительно переплавил себя в картины… пусть уж лучше Бэкон… занимается переработкой своего любимого Веласкеса… у того по крайней мере нервная система и живописная техника больше пригодны для того, чтобы им кормиться… чтобы раскладывать на составные… а вот от Ван Гога «руки прочь»! В области разложения Бэкон сотворил все что только можно… и хватит ему… забавляться ухом Ваг Гога! Ведь в его распоряжении столько старых газет, фотографий, вырезок… мое возмущение не знало границ… потому что я считаю Бэкона одним из величайших современных художников.