Текст книги "Грех"

Автор книги: Тадеуш Ружевич

Муньос дерево разодранное закрашенное

растерзанное возможно впрочем что это фанера

Сориа притворяющийся сильным распятый на

сетях

снова повторяется мотив закрытых

врат плита опустилась навеки

в картине № 126 я заметил отверстие

и в этом отверстии

пустота

Испанцы лучше всех. Почти подлинные.

Повсюду смотрители. Запертые в этих павильонах уже много дней, недель, общаются с современным искусством. Павильон Бельгии.

Смотрители весьма оживленно беседуют. Один зевает руки в карманах брюк чешется…

Другой почти лежит на каменной скульптуре а поскольку это скульптура реалистическая его ладонь обнимает грудь этот край благополучия мрачен. Смотрители принимаются весьма оживленно беседовать. Вокруг бездушные каменные головы. Теперь слева «Оланда» в дверь вижу часть зала я был тут три дня назад. Все здесь притворство – успешное элегантное. Драма современного искусства. Стоит лежит и висит с точки зрения техники безупречное. Лишенное души. Дальше налево туалеты а впереди Центральный золотисто-розовый и белый павильон Италии. Перекусить можно в ресторане «Парадизо». После чего продолжить осмотр Биеннале. Но можно также сесть на скамейку, закрыть глаза а после уйти.

Заканчивается август 1963 года.

Через три часа я должен отправляться в Варшаву. В Варшаву я приехал под вечер.

В Варшаве я был впервые осенью 1945 года. Начало октября. Солнце листья. Помню несколько домов какие-то улицы кучи щебня кирпича ущелья среди руин протоптанные в этих горах узенькие тропки. Стены домов. Помню, что от Главного вокзала мы шли все время пешком. Ночевать я должен был на улице под названием Хожая. Там сохранилось несколько домов в которых жили люди. Помню цветы на окнах. Там на поросшей травой дорожке я подобрал несколько страниц «Илиады» Гомера.

Песнь XXII. Я сохранил эти листочки на память:

 
Стал в колесницу и, пышный доспех напоказ
подымая.
Коней бичом поразил; полетели послушные кони.
Прах от влекомого вьется столпом; по земле,
растрепавшись.
Черные кудри крутятся; глава Приамида по праху
Бьется, прекрасная прежде…
Вся голова почернела под перстию. Мать увидала,
Рвет седые власы, дорогое с себя покрывало
Мечет далеко и горестный вопль подымает о сыне… [14]14
  Пер. Н. И. Гнедича.


[Закрыть]
 

В Варшаве вечером. Длинный коридор. Двери. Большие комнаты заставлены рухлядью. На шкафу чучела птиц. Две женщины. Одна из них прикована к постели. Лежит. Укрыта серым пледом. Гладкие темные жирные волосы. Белое лицо. Серые глаза. В сером пепле искорка света. Нежные влажные губы. Будто плоды. Другая стремительная худая непоседливая. Она уже стерлась из моей памяти. Ни лица, ни платья. На ужин жарили картофельные оладьи на растительном масле. Помню синий едкий дым в темной кухне и запах.

Выходили из подполья партизанские отряды. «Верификационная комиссия» расположилась в одном из уцелевших огромных зданий. На следующий день я купил немного фруктов, принес и поставил рядом с кроватью. Женщина спала. Я уже знал, что она почти не может двигаться, что ноги у нее покрыты нарывами, чирьями. Что она лежит уже несколько недель. Что муж пропал. Не велика потеря. Она и не переживала его исчезновение. Лежала в огромной мрачной комнате. В коридоре два шкафа, набитые книгами, на шкафах лежали яблоки и стояли чучела птиц. Потом женщина проснулась, открыла глаза. В молчании мы долго смотрели друг на друга. Не говорили ни о восстании, ни о партизанах. Одни глаза. Подернутые сверкающей влагой серебряные пепельные и на свету и в сумраке женские глаза губы глаза. Стояла тишина. Улыбка. Я знал, что она вышла по канализационным каналам. Из Варшавы я вернулся второго сентября. Четвертого сентября самолет типа «Каравелла» швейцарских авиалиний направлявшийся из Цюриха в Рим рухнул на дом в местности Дюрренах в кантоне Арговиа.

80 человек погибло.

Оспа в Будапеште

700 человек помещены в карантин

Пожар на египетском судне

Британские танки атаковали Йемен

Рекордная победа футболистов над Норвегией

Вооруженное нападение венесуэльских патриотов

на главный штаб в Каракасе

Американский план покорения Луны

Американское Национальное управление по аэронавтике

и исследованию космического пространства НАСА сообщило во вторник, что первый полет с человеком на борту в рамках программы под

названием «Аполлон" (покорение Луны) состоится в 1965 году.

Во вторник Совет Безопасности рассмотрел две параллельные жалобы – израильскую и сирийскую – о нарушении демилитаризованной зоны на границе этих стран и совершение агрессии.

10 лет тюрьмы за попытку убить тещу.

30 марта вооруженный штыком обвиняемый вломился в квартиру Антонины Д. Держа тещу за руку бил ее штыком. Потом я листал старый журнал:

«Если задуматься, положение наше вселяет тревогу. Вокруг пропасть; бесконечность отступает во все стороны, куда ни глянешь, куда ни ступишь, повсюду беспредельность и вечность. Гигантские вихри несут этот маленький земной шарик в неизвестном направлении…»

Но журналистам удалось узнать немного: единственная фраза, которую после долгих уговоров пробормотал Утрилло, оказалась весьма специфическим для подобного торжества заявлением: «Люди глупы и злы…» И больше ничего. К славе Утрилло совершенно равнодушен. Старичок развлекается с детской железной дорогой… Карфагенские кондитеры имели большой успех; они искусно украшали свои изделия, пользуясь формами из обожженной глины: одни в виде рыбин или животных; другие представляли различные картины: птицы, рыбы, ракообразные и даже рыцари… В пунической кухне, равно как и в тунисской, сладкие блюда, вероятно, сочетались с пряными. Как большинство семитов, финикийцы воздерживались от свинины, но охотились на кабанов, которые плодились в зарослях и лесах Туниса. И ели мясо собак; обычай этот возбуждал в других народах почти такое же отвращение, как жертвоприношение детей. Бесчисленные амфоры для вина, продолговатые и остроконечные, найденные при раскопках всех пунических городов, достоверно свидетельствуют о любви карфагенян к этому напитку.

Круассет воскресенье вечером 20 июня 1858 года [15]15
  В 1858 г. Флобер совершил путешествие в Алжир и Тунис, собирая материалы для романа «Саламбо» (1862), действие которого происходит в Карфагене во время I Пунической войны.


[Закрыть]. Так знай же, что Карфаген мне придется полностью переделать или, вернее, написать заново. Я все уничтожил. Это была чепуха. Неправда. Фальшь.

Думаю, что мне удастся найти нужный тон. Не знаю, когда я завершу этот колоссальный труд. Вероятно, не раньше, чем через два или три года. Эдмону и Жюлю Гонкурам

Круассет начало июля 1862

Небо здесь не красивее, чем в Шампани, можно бы сказать, судя по его цвету, что это плохо вымытый ночной горшок; на нем будто полосы свинцового пепла, как старый фарфор со смутным желтым пятном в центре, которое напоминает мочу и заменяет солнце…

4 июня в поезде Рим – Неаполь узнал о смерти Бориса Пастернака. Сидевший напротив итальянец читал газету в которой я увидал фотографию поэта и некролог.

В Кельне я посетил выставку

«Европейское искусство 1912»

Кампендонк

Явленский

Кандинский

Марк

Макке

Кирхнер

Нольде

Руссоло

Карра

Бальо

Кокошка

В Кельне смеется старый беззубый Рембрандт.

В Мюнхене; в Старой Пинакотеке возлежит на смятой постели розовая девушка Буше. Та же, что и в Париже, Кельне, Лондоне. Она лежит на животе, бедра раздвинуты и невинные розовые ягодицы зовут…

одна картина занимает место другой Форнарина вместо беззубого Старика Рембрандта «Девушка» Буше вместо «Грюнвальдской битвы» Матейко «Венера» Кранаха – вместо Арчимбольди тряпки Бурри – вместо портрета четы Арнольфини Ван Эйка. 27 мая посетил собор Санта Мария Маджоре вечером смотрел фильм Росселини «Индия» помню купающихся слонов слонов в джунглях колокола обезьяны солнце гудящие колокола на слоновьих шеях.

Рим 9 августа 1963 года. Снова, через три месяца, оказался в том же самом золотисто-малиновом почти выцветшем кресле перед Форнариной. Я не помнил о ней. Недели и месяцы, которые я прожил в Италии, были наполнены явными угрозами и тревогой. Земной шар катился к воине, самолет Фрэнсиса Пауэрса U-2 сбит над Россией. Сорвана конференция на высшем уровне, Токио охвачен беспорядками, черное Конго в огне. С каждым днем все более крупный шрифт газетных заголовков. Krieg oder Frieden um Kongo [16]16
  Война или мир в Конго (нем.)


[Закрыть]. Катанга. Леопольдвиль. Лумумба. 8 августа я видел над Остией огромный реактивный самолет. Писал письмо. Дорогой С. Сижу на скамейке в парке и пишу на колене это письмо. Рим. Рим. Рим за десять дней до открытия Олимпийских игр. Мое итальянское путешествие подходит к концу, по вечерам я читаю «Венский курьер», иду в кино на первый попавшийся фильм, в музей, чтобы посидеть перед одной из любимых картин, перед скульптурой. Вечером еду на площадь собора Св. Петра или к кругу Колизея, Форум Романум, потом пью вино, кофе. Три дня назад был на Форо Италио, осмотрел стадион.

Хожу по Стационе Термини – железнодорожному

вокзалу. Думаю о возвращении. С вокзала кажется ближе. Хотя я должен лететь самолетом.

Возможности

я могу встать

идти вперед

оставить все

позади

могу долго ехать на поезде

выйти ночью

на другой станции

могу называть по-новому

города

могу еще

могу

но сижу за столом

листаю меню

пытаюсь написать на салфетке

то стихотворение Я

в палаццо Барберини

мужчина средних лет остановился перед Форнариной на 30 секунд. Было 11 часов 40 минут двое пожилых седоватых мужчин остановились перед картиной на 15 секунд затем один посмотрел в окно а другой заглянул в путеводитель Женщина в розовом платье замедлила шаг и разглядывала картину на ходу остановилась у мраморного стола Прошел смотритель напевая и скрипя ботинками Пожилая дама в очках посвятила Форнарине 10 секунд

после чего полминуты смотрела в окно

полчаса с Форнариной в автобусе

глядит на меня черным зрачком

белок голубеет

Сквозь зелень просвечивает небо

платье сползает с плеча

усталых глазах

Тициан Вечеллио

Эль Греко

Ханс Хольбейн «Генрих VIII»

Караваджо «Нарцисс»

Юноша склонившись над черным зеркалом воды всматривается в лежащее там лицо умершего

в свое лицо с закрытыми глазами профиль на фоне

серебрящегося платья уста приоткрыты исчезающий красный цвет

на губах тень

в глазнице

одиночество отстраненность от мира

ничего кроме собственного отражения

предчувствие современного

человека

ЧЕЛОВЕК С ГОРНОМ
(перевод О. Чеховой)

Тишина, царившая в доме, лопнула. Раздался пронзительный, невыносимый звук горна. Как будто пустая жестяная банка катилась по ступенькам. Я открыл дверь. В темноте лестничной площадки стоял человек. Увидев меня, он протрубил что-то бодрое, похожее на военный марш, потом отнял горн от губ и стал ждать. Мои глаза привыкли к темноте. Я разглядел, что человек этот одет в старую, потертую демисезонку. Он не протягивал ни руки, ни шляпы. Словно играл для собственного удовольствия, а на лестнице очутился случайно. Я принялся шарить по карманам в поисках мелочи и возился довольно долго. Старик спрятал горн под пальто и потер руки. Мне никак не удавалось найти монеты, потому что карманы мои всегда набиты разными бумажками, ключами, скрепками, оказался там даже пучок сена. Чтобы как-то скрасить ему ожидание, я спросил:

– Что вы играете? Какое произведение?

Старика удивил мой вопрос. Похоже, никто никогда не интересовался тем, что он играет.

– В такую погоду вам бы лучше лежать в постели, – продолжал я, – староваты уже. Детей у вас нет, что ли? Сомнительное удовольствие ходить под дождем, по грязи. Да и музицирование вам как-то не идет. Есть такие дома, где заботятся о пожилых людях. – Я высыпал ему в ладонь несколько мелких монет. Он схватил меня за рукав и сказал невнятно.

– Слышнее говорите, барин, я-то глухой как пень… Ничего не слышу. – Он улыбнулся неуверенно, как бы извиняясь. Пришлось начинать заново о холоде, о старости, о том, что в постели лучше.

– У вас красивый горн! – крикнул я старику в ухо.

Его серое, будто запыленное лицо просветлело. Негнущимися пальцами он вынул горн и заиграл армейскую побудку, энергично притопывая в такт ногой. Глаза его сияли. Он не был попрошайкой. Вовсе нет, мы с ним совершили сделку: я ему дал крохи своих «доходов от поместья», а он за это сполна расплатился со мной своим искусством.

КАРПЫ
(перевод О. Чеховой)

Ванну до середины наполняла вода, в которой плавали четыре карпа. Рыбы – сонные, медлительные, откормленные в каком-то пруду – предназначались для съедения. Карпы открывали рты, их черные в золотом ободке глаза были неподвижны, как камешки.

Маленький Метек двадцать раз на дню заходил в ванную, смотрел на карпов и кричал:

– Их четыре, четыре, четыре! – при этом пытался схватить самого большого за хвост. Тогда рыбы оживали, начинали быстрее шевелить шафранными плавниками и проскальзывали сквозь пальцы мальчика, точно они тоже были водой.

Однажды после обеда в ванную вошел отец Метека. Он постоял, посмотрел на темные спины рыб, но не стал подпрыгивать и кричать: «Их четыре», а подумал: «Двух карпов изжарим, а еще из двух получится заливное, да к тому же можно сварить рыбный суп…»

– Папа, – спросил Метек, – а где живут рыбки?

– Рыбки живут в реках и в море. Рыбкам хорошо в море и озерах, им там весело, они плещутся…

– А зачем рыбки в ванне?

– Затем сынок, что эти рыбки – к празднику… На ужин.

Метек задумался, нахмурился и заплакал.

– Не хочу есть рыбок, – тихо сказал он, – не люблю праздники, зачем они нужны?

В дверях ванной появилась бабушка. От нее сегодня пахло ванилью и медом и веяло теплом, как будто она сама с раннего утра сидела вместе с пирогами в духовке. Бабушка посмотрела на личико внука, на его заплаканные глаза, и ее сердце наполнилось радостью и любовью, которые она от избытка чувств не знала, как выразить.

– Понимаешь, внучек, у людей праздник, потому что родился младенец Иисус и все радуются, даже бессловесные животные разговаривают друг с другом в эту ночь…

Метек посмотрел на бабушку, и улыбка, как маленькое солнышко, блеснула в его глазах.

– А где младенец Иисус?

– Иисус в пещере, пойдешь с бабушкой в костел – увидишь. Он лежит на сене в яслях, а вокруг летают ангелы и поют.

– А рыбки для Иисуса, бабушка?

– Нет, рыбки нам на ужин. Они тоже очень радуются. Видишь, как та большая бьет хвостом?

Метек помолчал, вздохнул и сказал очень серьезно:

– Не нужно есть рыбок. Рыбок нужно выпустить в море…

Отец подмигнул бабушке:

– Хорошо. Пусть сегодня они поплавают в ванне, а завтра я выпущу их в море. Надо им на дорожку покрошить хлеба, чтобы не проголодались. – Сказав так, он вышел из ванной.

Метек схватил бабушку за руку:

– А что стало с Иисусом?

Бабушка опять рассказала внуку то, что рассказывала много раз:

– Иисуса убили евреи. Плохие люди, они били его и забрали у него одежду.

– И попали за это в ад? – спросил Метек.

– Попали, внучек, попали, – сказала бабушка мальчику. И улыбнулась.

МОЯ ДОЧЕНЬКА
(перевод К. Старосельской)

I

Лампа на столе. Круг света в темной комнате. Девочка читает вполголоса текст из открытой книги, неразборчиво что-то повторяет; рот заслонен ладошками.

На диване лежит, сплетя руки за головой, мужчина. Открывает глаза, смотрит на девочку, на ее худенькие плечи, на прядки волос, по которым проплывает волна света, прислушивается к невнятным словам. Часы бьют двенадцать. С последним ударом тишина в комнате как будто сгущается.

Девочка кладет руки на книгу. Закрывает ладонью текст. Читает по памяти:

 
Перенеси пока хоть дух мой благосклонно
К лесам задумчивым, к родным лугам зеленым,
Над синим Неманом раскинутым по склонам:
К пшенице яровой, на золото похожей,
К полям, расцвеченным серебряною рожью,
Где желтый курий слеп цветет в гречихе белой
И клевер покраснел, как юноша несмелый;
Все опоясано межою, лишь местами
В ней груши вкраплены, с поникшими листами.
Среди таких полей, на берегу потока,
В густом березняке, на горке невысокой…
 

– Не курий слеп, Мируся, а курослеп.

– Что?

– Я говорю: курослеп…

– А я как прочла?

– Курий слеп.

Девочка оборачивается:

– Курий слеп.

– Ты пятнадцать минут твердишь «курий слеп», меня уже зло берет.

– Курий слеп… курий слеп…

– Ты ошибаешься, потому что не знаешь, что такое курослеп. Повторяешь, не думая.

– А ты знаешь?

– Знаю.

– Рассказывай! Спорим, что не знаешь?

– Курий слеп – это луговое растение…

Девочка смеется, подходит к дивану, присаживается рядом на корточки.

– Ты сам сказал «курий слеп». Я слушаю, слушаю…

– …невысокое растение с желтыми цветами, у него много разновидностей, курослеп – это лютик едкий, еще он называется куриной слепотой…

– Значит, этот куро… слеп желтый?

– Желтый.

– Желтый, как солнце, да? Куры глядят на него и слепнут? Ой, я сейчас умру от смеха! – Девочка обнимает отца. – Ты, наверно, прочитал это час назад в энциклопедии, чтобы меня пристыдить… А клевер покраснел, как юноша несмелый? Ну как мог поэт…

– Поэту все можно. Впрочем…

– Если уж ты такой умный, скажи…

– Я не «такой» умный. Это вам, молодым, все едино: овес, рожь, рис, пшеница, яровые, озимые, сосна, пихта, ель… хорошо хоть можете отличить корову от лошади.

Девочка закрывает отцу ладонью рот.

– Если уж ты такой умный, скажи мне, как можно перенести дух? Не знаешь? Никто не знает! Мы отправили к классной руководительнице делегацию, попросили объяснить, а она взяла и всех выгнала. Даже пригрозила снизить оценку по поведению, чтоб не приставали с глупыми шутками. Ну сам посуди: откуда бедным детям такое знать? У меня и другие вопросы есть… Мы же слепые, как эти куры…

II

Дом, в котором мы жили десять лет назад, был построен перед войной. Серый доходный дом. Рядом прачечная, из трубы которой валил едкий, густой, как чернила, дым. Напротив были садовые участки, сейчас там стройплощадка: на ней возводят большое современное административное здание.

Дом был заселен от подвала до чердака, но соседи, хоть и знали друг друга в лицо, почти не общались. Кланялись при встрече, только и всего. Даже с праздниками и с Новым годом друг друга не поздравляли.

Но если обитатели всех этажей, с первого до последнего, обменивались поклонами, а случалось, и улыбками или парой слов, с жильцами подвала вообще никто не разговаривал. Там жила вдова с двумя дочерьми. Что происходило в этом подвале, от которого нашу семью отделял только пол?

Насколько я себе представлял, это был настоящий притон, не слишком замаскированный публичный дом. Нет, не публичный дом – просто частный «бордель», как говорили во времена моей молодости. Голоса, доносившиеся до нас из того мира, днем приглушенные и неразборчивые, по ночам приобретали необычайную четкость. И хотя мы делали вид, будто звуки снизу до нас не доходят, они таки доходили. Иногда это было хоровое пение, иногда смех и крики, а порой страшный звериный рев. Но соседи прикидывались, будто ничего не замечают. Разделенные только стенами и потолками, жили как на разбросанных по морю островах. Ничего или почти ничего друг о друге не зная. Лучше осведомленные о том, что происходит в Африке, Америке, в Берлине или на Кубе, чем о том, что творится за стенкой.

Под самой крышей несколько лет жила старушка, лица ее я уже не помню, хотя иногда в памяти всплывает застенчивая улыбка, беззащитная и словно бы извиняющаяся… Впрочем, видел я ее очень редко. На что она жила, в доме не знали. Кажется, почтальон приносил ей пенсию. Родных у нее не было – никто ее не навещал. Позже, много позже, но уже слишком поздно выяснилось, что какая-то дальняя родня была, и даже в нашем городе. Старушку я встречал, когда она выносила мусор или несла наверх воду, тяжело дыша и то и дело приостанавливаясь. Бывало, кто-нибудь сбегал в это время по лестнице, какой-нибудь мальчик спускался вниз, перепрыгивая через три ступеньки, на лестничной площадке играли малыши, но на старуху никто не обращал внимания. Кажется, дети называли ее ведьмой, иногда дразнили, показывали язык. Она только робко улыбалась.

Помню, однажды суровой зимой я спросил за столом про старушку. Сестра, наливая мне суп, ответила:

– Ты что, не знаешь? Она в августе умерла. Бедняжку почти полгода назад похоронили, а он спрашивает, как она поживает… Добавить еще?

– Да… нет… спасибо, – сказал я и принялся за еду.

Никто в нашем доме соседями не интересовался, и это всех устраивало. Человек умер, а узнали об этом только неделю спустя. Соседка с третьего этажа сказала моей сестре, что у старушки отказало сердце.

Мируся перестала есть и молча на меня смотрела.

– Ее нашли в кровати, в ночной рубашке, так, мертвая, и сидела целую неделю, и никто не знал… Могла и две недели просидеть… только когда почтальон пришел с пенсией, все открылось. Сидела на кровати, в одном чулке, видно, одевалась… второй надеть уже не успела, сердце, понятное дело, есть человек – и вот уже его нет.

– А как ее звали?

– Биркен… Биркенбау… какая-то иностранная фамилия.

Я так и не узнал ни фамилии старушки, ни ее имени. Да и какое это имело значение? Мало ли старух умирает? Что им еще делать? Жить вечно? Вот это был бы и вправду кошмар. Если б старушки жили сто, двести лет… интересно, как выглядит двухсотлетняя старуха… кажется, я улыбнулся такой странной мысли. Да только старушки, похоже, не хотят умирать. Боятся смерти, как все, а может, еще больше.

– Значит, она умерла, когда мы с папой были в деревне? – спросила Мируся. Потом опять, опустив голову, замолчала.

– Ты что, плачешь? – спросила сестра.

Мируся закрыла лицо руками. От плача все ее маленькое тело вздрагивало. Сестра пыталась вытереть ей лицо платком, но Мируся не давалась.

– А мы… а мы… – пробормотала она сквозь слезы и умолкла. Только через минуту выговорила: – А мы… один раз вылили помои… прямо на бабушку… мы с ребятами бежали по лестнице… они ее толкнули… помои выплеснулись, и всё на нее… мальчишки расхохотались и убежали… но я не убежала, я стала вытирать ее платком… а она плакала… вся грязная… даже в волосах застряли какие-то очистки, цветочки… я вытирала ей лицо и упрашивала, чтоб она не плакала… и она мне улыбнулась и сказала «доченька»… а мальчишки над нами смеялись…

В подвале жила мать с двумя дочерьми. Мать почти всегда нечесаная, в грязном расстегнутом халате. Лицо грубое, голос сиплый, охрипший. Было ей, наверно, лет сорок или пятьдесят.

Она была проститутка. Поочередно жила с разными мужчинами. Как их называть: покровителями, сутенерами, а может, просто уголовниками, – не знаю. Они часто сменялись. Только двое прожили с ней довольно долго. Одного звали Людвик… я запомнил имя. Он был очень тихий. Всегда в черном выходном костюме и белой рубашке. Ходил с непокрытой головой, галстука не носил. Причесывался гладко, на пробор. Лицо бледное, даже, можно сказать, пепельное, бескровное. Весной и летом он часами стоял у забора, курил. Подолгу стоял, глядя под ноги, руки в карманах, и сплевывал сквозь зубы. Никому не кланялся и ни с кем не заговаривал. Рубашка у него всегда была белая и чистая – наверно, каждый день переодевался. Я обратил внимание на эту мелочь – ведь позволить себе ежедневно менять рубашку могут у нас далеко не все, даже интеллигенты. Меняют раз в два дня, а если рубашки цветные, то и раз в неделю.

Тогда по другой стороне улицы еще были садовые участки, огороженные проволочной сеткой, а возле ворот росла береза. Настоящая белая красивая береза, которую однажды срубили… У тихого человечка были больные легкие. Он лечился собачьим салом, может, пил собачий жир, не знаю. В любое время года у него были собаки… Зимой он их держал в подвале, а летом во дворе. Дети поглядывали на этих собак с любопытством и словно бы с грустью. Иногда приносили им поесть, самые смелые подходили ближе, гладили, ласкали. Они и разнесли по дому слухи о том, что Людвик убивает собак и вытапливает из них «целебный» смалец. Но никто из жильцов этим не заинтересовался.

К старшей дочери этой проститутки тоже начали ходить разные мужчины. Иногда солдаты; они долго стояли на противоположной стороне улицы, совещались, курили, в конце концов быстро ныряли в подворотню. Иногда, если дверь в подвал была заперта, ломились туда, подымали крик. Маленький Людвик их успокаивал.

У меня на окне стояло несколько горшков с цветами. У каждого человека должно быть немножко своей земли, пусть и в горшке. Я был этаким мини-садовником: ухаживал за цветами, пересаживал, когда они разрастались, менял истощенную землю, поливал систематически, в одно и то же время, водой комнатной температуры. И любил иногда постоять у открытого окна… Но всегда в глубине комнаты, на некотором расстоянии от подоконника.

Это случилось солнечным воскресным днем. Мируся с сестрой отправились погулять за город. Прохожих на улице было мало. В тишине били часы на башне ратуши. Иногда только с ревом проносился мотоцикл. Большинство жильцов с самого утра устремились за город, на зеленую травку. Я остался дома, чтобы, воспользовавшись свободным временем, спокойно подготовиться к лекции, которую должен был прочесть на следующей неделе в каком-то госхозе.

Я стоял у окна с леечкой и поливал цветы. Увидев в конце улицы направляющуюся к дому сожительницу Людвика, я поспешно опустил голову и сделал вид, будто рассматриваю листья и стебельки цинерарии, которую одолевала тля. Громкий перестук каблуков по плитам тротуара внезапно смолк. Женщина остановилась под моим окном. Задрала голову и молча на меня уставилась. На ней была белая блузка; губы ярко накрашены. Я посмотрел на нее, она улыбнулась. Я увидел пожелтевшие, испорченные зубы. Под прозрачной нейлоновой блузкой просвечивали бретельки рубашки и бюстгальтера. Я снова склонился над цинерарией. И тут услышал произнесенные негромким хриплым голосом слова:

– Один хозяйничаете?

– Да, – ответил я неожиданно для самого себя.

– Дочурка с тетей пошли погулять… я видела утром… когда шла в костел. Мируся ваша прямо ангелочек, хорошенькая как картинка, только очень уж худенькая.

Меня поразило то, что она со мной заговорила. Впервые за несколько лет. Но как только удивление прошло, я отступил от подоконника. Услышал еще какие-то неразборчивые слова, но больше не отозвался. Закрыл окно.

Прошел весенний дождь.

Сколько раз шел дождь, сколько раз капли стучали в оконные стекла, сколько раз паутина дождя затягивала пейзажи, лица.

Под кроной липы.

Свет там был подвижный, золотой и зеленый. Прошел весенний дождь.

По дорожке побежал резвый весенний ручеек, неся в белой слюне пены листочки, жучков, бабочек, соломинки, цветы. Бурлит, сердитый и нежданный. Мир перед нами запутался в паутине дождя.

На мою руку опирается девушка. Глаза ее полузакрыты. На веках, на щеках, на лбу капельки воды. Я ощутил прикосновение груди, единственной, не сравнимой ни с какой другой грудью на свете. В струях дождя под кроной большого дерева эта грудь запечатлелась во мне навсегда, словно в мягком воске. А потом под ладонью я почувствовал затылок девушки. И эта грудь, будто вылепленная моими робкими пальцами, наконец ожила.

Дождь. Шум дождя.

Я касался ее лица, рук.

С любовью, с восторгом

моя рука создавала ее тело

рука создавала ее руку

голову

волосы

губы создавали рот

губы язык зубы слюну.

Лица прятались за лицами, лица пробивались сквозь лица, это было лицо уже другой женщины. Можно ли удержать Марию? Когда она склонилась над ручейком, белый цветок выпал из ее черных коротко остриженных волос и поплыл.

Какая она была? Мы не расставались десять лет, она ушла, а я так ее и не узнал.

У нее были черные волосы и большой рот.

Ее волосы пахли табаком.

Ее волосы, в которых мой задыхающийся рот, мои губы. Мы уплывали, укрытые ночью.

А потом я увидел все женские волосы, все волосы, срезанные с голов живых и мертвых, собранные в музее за стеклом.

В какой-то момент я почувствовал рядом спутницу жизни, существо чужое и незнакомое, претворяющееся в мое тело, в мою кровь. Она сопутствовала мне очень недолго, на небольшом отрезке пути. В ней было что-то очень прочное. Она была островом. Островом. Прочным, надежным. Она ушла.

Теперь я плыву ровно, плыву спокойно, плыву один. Но еще вчера цеплялся за твои руки. Искал у тебя спасения. Я уплывал по улице, в набирающем силу потоке, по большой реке. Ты смотришь на меня внимательно и говоришь:

– У меня будет ребенок.

Я смеюсь и говорю:

– Доченька.

А ты отвечаешь со смехом:

– Сыночек.

– Доченька с длинными косами, – говорю я.

– Сыночек.

– Доченька.

– Сыночек.

– Доченька.

Мы оба смеемся. Идет дождь. Твой смех несется ко мне сквозь этот дождь, сквозь этот дождь я слышу звонок – короткий, робкий, потом более продолжительный…

– Кто там? – спросил я машинально.

– Соседка снизу.

Я открыл. Передо мной стояла соседка снизу. В одном халате.

– Людвик куда-то ушел, – сказала она, – и оставил меня без спичек.

Она стояла очень близко. Я ощущал запах, неестественный, тошнотворный запах губной помады и одеколона.

– Я подумала, вы не откажете… по-соседски.

Я полез в карман, вытащил спички, но она их не взяла. Развязала поясок и распахнула халат, глядя мне в глаза. Под халатом на ней ничего не было.

Так она постояла минуту, потом не спеша закрыла наготу. Взяла меня за руку и провела ею вдоль тела.

– Ну что? – Она прищурилась.

– Уходите, – тихо сказал я.

– По-соседски со скидкой…

Я открыл дверь и легонько коснулся ее плеча.

Она фыркнула.

– Ты еще придешь, котик, придешь, сам попросишь…

Я закрыл за ней дверь.

Этот дом снесли пять лет назад. Мы получили квартиру в центре города. На месте нашего дома стоит огромное современное здание из металла, стекла и бетона.

Я предчувствовал, что со мной это случится. Это поджидало меня, чтобы наброситься исподтишка. Все, о чем я вам расскажу, уже произошло. Я рассказываю о том, что уже произошло. Нет у меня ребенка. Нет моей доченьки. Нет на свете. Как будто никогда и не было. Нигде на белом свете ее нет. Вот что меня ожидало.

Ничего не изменилось. Утром я встаю. Одеваюсь. Проделываю все то, что делают живые люди, делают испокон веку. Причесываюсь перед зеркалом и смотрю себе в глаза. Тщательно причесываюсь. Она… нет, ничего, ничего… Об этом позже. Все опять на своих местах. Сестра подает мне молоко. Я пью горячее молоко, слушаю последние известия… Умер Папа Римский, человек расхаживает в космосе, готовится полет на Луну, война… Утром я покупаю газету. Обмениваюсь парой слов с киоскершей:

– ну и льет…

– мерзость… теперь все так… опять мне не привезли ментоловых…

– но завтра выглянет солнышко…

– может, и выглянет…

– до свидания…

– до свидания…

Иду дальше.

Все изменилось. Все изменилось, но по мне ничего не видно. Так оно и лучше. Это уже случилось. Я уже другой человек, хотя никто этого не заметил. Иногда с изумлением смотрю на новую табличку на двери – моя сестра позаботилась. Пользуюсь теми же вещами, что и прежде. Только часто вдруг замираю. Держа в руке щетку или ложку. Долго на нее смотрю, разглядываю с удивлением, словно увидел впервые в жизни. Словно не знал, что щетка служит для чистки ботинок, а ложка – для еды. Но минуту спустя снова как ни в чем не бывало принимаюсь за еду.