Текст книги "Прими день грядущий"
Автор книги: Сьюзен Виггз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)
Рурк отвернулся. Он знал, что Тинсли обожал рассуждать о приличиях. А между тем, в Харродсбурге сам беспрестанно хвастался участием в побоище Грейтхауза и, хихикая, рассказывал, как изнасиловал беременную индианку, а потом вырезал у нее из живота нерожденного ребенка.
В центре маленького лагеря мерцал костер, возле которого праздно шатались несколько индейцев, издеваясь над пленниками на своем гортанном, с придыханиями, языке. Тинсли старательно прятал от краснокожих свое лицо, Рурк же, напротив, смотрел на них прямо и открыто.
Неподалеку от них бродила какая-то женщина. Поначалу Рурку удалось разглядеть только грязное лицо да рваное платье. Но вот женщина подошла ближе, и ее лицо на миг озарилось оранжевым светом костра. Несмотря на всю свою вялость и заторможенность, Рурк почувствовал слабый толчок мысли.
– Боже всемогущий! – выдохнул он, протягивая вперед связанные руки. – Эми Паркер! Эми, это я, Рурк Эдер!
Женщина еле слышно вскрикнула и отшатнулась, оглянувшись по сторонам, затем медленно и осторожно приблизилась к пленникам. Она уже собиралась что-то сказать, но один из краснокожих «каркнул» ей какой-то приказ и, подойдя, грубо дернул за руку.
В ту же секунду что-то упало на землю, совсем недалеко от Рурка. Он с трудом дотянулся связанными руками до предмета и поднял брошенный Эми нож. Зажав его между коленями так, чтобы не было видно со стороны, Рурк принялся осторожно перерезать ремни, которыми были связаны руки.
Вскоре возле костра в сопровождении еще одного краснокожего появился Черный Медведь. Судя по всему, они приходились друг другу братьями, настолько были похожи. Индейцы смеялись и болтали, стоя над пленниками, без сомнения, обсуждая, как отомстить за своего отца. Черный Медведь специально выставил напоказ пояс, на котором висели скальпы, и покачивал ими перед лицом Рурка.
Скальпы были с темными и светлыми волосами. От них исходил тошнотворный запах засохшей крови. Внимание Рурка привлек один скальп с необыкновенными белокурыми локонами, которые могли принадлежать только маленькому ребенку.
– Дьяволы, – с ненавистью выдавил Рурк сквозь плотно сжатые зубы.
Он вспомнил генерала Генри Гамильтона, который щедро платил индейцам за скальпы их врагов, и пожалел, что уже никогда не попадет в Винсенн, чтобы сказать этому «Покупателю скальпов», что думает о нем.
Неожиданно среди индейцев началось какое-то движение: женщины и дети ушли, а группа из восьми краснокожих, включая Черного Медведя и его брата, вплотную подошла к пленникам. Тинсли забрали первым, очевидно, потому, что он уже начал раздражать индейцев своим постоянным хныканьем, и утащили куда-то в сторону.
Рурк закрыл глаза, чтобы не видеть мучений Барди, но был не в состоянии приглушить свой слух и обоняние. Крики Тинсли оглашали воздух и улетали к первым вечерним звездам. От этих звуков Рурк начал дрожать всем телом, а почувствовав запах горелого мяса, уже не мог противостоять дурноте. Собрав последние силы, он снова принялся перерезать ножом кожаные путы.
Барди Тинсли умер мучительно медленно, заживо съеденный у костра торжествующими дикарями.
Когда Барди, наконец, затих навсегда, стал различим новый звук. Сначала Рурк решил, что подошел еще один отряд индейцев, но потом, к великому облегчению, узнал крики и проклятья своих товарищей.
– Белые! – завопили краснокожие и бросились за оружием.
Но вирджинцы уже ворвались в лагерь и теперь рыскали по нему, словно стая разъяренных волков, безжалостно орудуя ножами и поливая все вокруг пистолетным и ружейным огнем.
Не медля ни минуты, Рурк резким рывком разорвал кожаные путы, развязал себе ноги, но едва успел подняться с земли, как оказался лицом к лицу с переполненным злобой Черным Медведем.
Дикарь взвыл и замахнулся томагавком, чтобы нанести удар. Рурка спас вовремя подоспевший Калвин Гринлиф. Прыгнув на Черного Медведя, юноша повалил его на землю и выбил ему глаз. Затем Калвин придавил коленом грудь индейца, крепко-накрепко связал руки веревкой и рывком поставил поверженного врага на ноги. Несмотря на изувеченный глаз, из которого ручьем бежала кровь, Черный Медведь держался очень величественно. Его единственный здоровый глаз по-прежнему горел ненавистью и, как ни странно, торжеством.
Рурк слишком поздно понял причину этого. Что-то более злобное и сильное, чем рысь, неожиданно прыгнуло ему на спину – брат Черного Медведя!
В ту же секунду томагавк по самую рукоятку воткнулся Рурку в плечо, заставив его взвыть от боли. Он содрогнулся от ужаса, снова почувствовав леденящую сталь ножа, приставленного к своей шее. Но рука Рурка уже нащупала нож Эми. Лезвие удивительно легко вошло между ребер краснокожего, разрезая человеческое тело, словно масло.
Черный Медведь дико завыл, увидев смерть брата. Мстительная ненависть в его взгляде стала еще сильнее.
Индейцы продолжали в панике метаться по лагерю, пытаясь найти защиту в глухом лесу. Рурк заметил Эми Паркер, которая бежала за руку с высоким мужчиной, и преградил им путь. Краснокожий не выказал никакого страха, продолжая смотреть в сторону леса.
– Пойдем со мной, Эми, – закричал Рурк. – Быстрее!
Это казалось невероятным, но женщина колебалась.
– Боже мой, Эми, скорее же! Мы можем спасти тебя!
Краснокожий потянул ее за руку и что-то пробормотал.
– Я не пойду, Рурк, – покачала головой Эми.
– Ты же вернешься домой, подумай об этом!
– Домой?! Но без Сета и маленькой Рут у меня нет дома. Теперь я – Шони, – она посмотрела на своего спутника. – Кунаху – мой муж, и во мне уже шевелится его ребенок.
– Но ведь эти люди – дикари, Эми, они – убийцы!
Женщина пристально посмотрела на окровавленный нож в его руке.
– А ты сам, Рурк Эдер? – спросила она и убежала в лес вместе с высоким индейцем.
Вирджинцы взяли в плен семерых врагов, не потеряв при этом ни одного из своих товарищей. Обратный путь в форт отряд проделал в приподнятом настроении.
– Винсенн наш! – почти приплясывая, возбужденно восклицал Нил Кумз. – Да, мы сыграли неплохую шутку со старым «Покупателем скальпов»! Мы заполучили на свою сторону большинство жителей города, и, так же как и в Каскаскии, убедили Гамильтона, что нас, по крайней мере, целая тысяча. Каждый из нас сражался за десятерых!
Однако Рурку было слишком больно, чтобы веселиться вместе со всеми. Он чувствовал, как кровь сочится из наспех перевязанных ран на плече и шее, и шел, слегка покачиваясь, пытаясь бороться с головокружением. В конце концов, Рурк настолько ослабел, что товарищам пришлось нести его в форт на руках.
Когда на позиции увидели пленных индейцев, раздалось дружное радостное гиканье. Солдаты принялись уговаривать полковника Кларка немедленно казнить бандитов.
Кларк никогда не убивал пленных, но сейчас и он разъярился при виде скальпов, украшавших их пояса. Полковник решил показать краснокожим, что генерал Гамильтон никакой им не благодетель, не «Белый отец», и приказал, чтобы казнь состоялась возле церкви.
Среди вирджинцев поднялся невообразимый шум: каждый жаждал размозжить череп краснокожему на глазах у «Покупателя».
Борясь с туманом боли, Рурк прислонился к забору около ворот и наблюдал за происходящим. Индейцев выстроили в ряд. Черный Медведь стоял последним. Наверняка испытывая острую боль от поврежденного глаза и понимая, что его сейчас убьют, юноша, тем не менее, выглядел столь же непреклонным, как и обычно. Рурк осознал, что восхищается Черным Медведем.
– Краснокожие считают святым делом умереть от руки врага, – объяснил Кумз.
Рурк отвернулся. Он столько раз убивал сам и видел смерть других людей, что этого, казалось, хватит ему на целую жизнь.
Неожиданно Черный Медведь быстро отделился от остальных и метнулся к воротам. Вокруг закричали, но индеец летел, подобно молнии. Только Рурк, который как раз в этот момент находился в стороне, не желая смотреть на это кровавое зрелище, мог остановить краснокожего.
Рурк до конца и сам не понял, что заставило его отступить в сторону – апатия или же сострадание? На какую-то долю секунды на лице Черного Медведя мелькнуло удивление, но потом на нем снова воцарилось выражение привычной ненависти. Как клятву, произнес он имя Рурка и побежал к реке.
– Господи, Рурк! – изумился Кумз. – Ты отпустил этого дьявола?!
Рурк отвел в сторону ствол ружья и хрипло приказал:
– Не стреляй. Я уже лишил парня и отца, и брата. Я хочу, по крайней мере, сохранить его собственную жизнь.
Кумз покачал головой:
– Мы ничего не добьемся, если станем жалеть краснокожих. Кроме того, проявив подобное милосердие, ты оказал ему плохую услугу: Шони воспринимают это как оскорбление. Теперь ты заполучил кровного врага, который не успокоится, пока не лишит тебя жизни.
– Сомневаюсь, что когда-нибудь встречу его опять.
– У индейцев долгая память, Рурк. Черный Медведь пронесет ненависть к тебе до конца жизни, я уверен в этом.
Когда в хижину вошел полковник Кларк, Рурк постарался сесть прямо, несмотря на то, что каждое движение причиняло ему страшную боль.
– Лежи, лежи, – остановил его полковник. – Это плечо еще немного поболит.
– Шесть месяцев – это больше, чем немного, – мрачно отозвался Рурк.
Эти месяцы словно выпали из его жизни – ушли в туман забытья и горячки.
Раны Рурка загноились сразу после падения Винсенна, и началась лихорадка, долгие недели державшая его в своей власти. Лагерный лекарь пиявками и постоянными кровопусканиями отнял у Рурка последние силы, чуть ли не вплотную подведя к смертной черте.
Джордж Кларк снял шляпу и пододвинул к кровати раненого табуретку.
– Я направляю тебя в Харродсбург, до полного выздоровления, – сказал он, окидывая Рурка острым взглядом, и, помолчав, добавил: – А потом поедешь домой.
– Я не настолько плох, – запротестовал Рурк.
– Я все вижу. Ты сильный человек и хороший войн: используешь в битве голову, а не сердце. Но здесь мы уже почти закончили свое дело. Британия потеряла свои позиции.
Рурк облизал запекшиеся губы:
– А как же Дейтройт?
Кларк покачал головой:
– Пока у нас нет возможности взять его и, очевидно, еще долго не будет. Мне пришлось разделить силы между Винсенном, Каскаскией и Кахокией, а еще нужно построить форт у водопадов Огайо.
– Похоже, люди вам как раз и понадобятся, – заметил Рурк, беспокойно повернувшись на койке.
Он снова попытался сесть прямо и получил за это острый приступ боли.
Кларк в который раз медленно покачал головой:
– Ты уже отвоевал свое, Рурк, и отвоевал хорошо. Я и мечтать не мог о лучшем солдате, чем ты. Но тебе пора возвращаться домой, – полковник поднял голову, предупреждая все протесты. – Ты не убийца, Рурк. Ты слишком хороший человек для того, чтобы год за годом убивать индейцев.
– Но я же делал это, – мрачно сказал Рурк. – Вот уже почти три года, как я занимаюсь этим.
Кларк кивнул:
– Да, смешная вещь – убийство. С каждой отнятой жизнью ты словно теряешь частицу самого себя. Вот почему Барди Тинсли так изменился к концу: ничего не осталось, кроме пустой оболочки страха и ненависти.
Рурк молча согласился. Действительно, Тинсли жил, как животное, и умер, как животное, – от рук своей же жертвы.
– Ты уже сделал больше, чем можно требовать от одного человека, – продолжил полковник. – Я бы сказал, что ты заслужил дорогу домой так же, как заслужил кусок земли в Кентукки, пожелай его взять.
Рурк с трудом сглотнул:
– Вы уверены…
Кларк широко улыбнулся и достал флягу с грогом:
– Отправляйся домой, Рурк Эдер. Отправляйся домой и возделывай землю, чем ты и занимался до этой войны.
ГЛАВА 11
Настенные часы пробили четыре, и Женевьева тяжело вздохнула: ей предстояло работать еще несколько часов. Надев очки, она взяла перо и учетную книгу, в которую записывала все свои доходы и расходы. «Слава богу, – подумала девушка, – что 1781 год сложился для меня удачно. Хорошо, если бы в этом году хватило денег и для фермы, и для того, чтобы раз и навсегда отделаться от Генри Пиггота».
Женевьева долго считала и пересчитывала колонку цифр, но результат получался один и тот же: чистая прибыль оказалась слишком мала, чтобы избавить ее от долга.
Она с шумом захлопнула книгу и задумалась. В доме стояла полная тишина, нарушаемая лишь равномерным тиканьем часов. Сегодня было воскресенье, и все семейство Гринлифов отправилось в Скотс-Лэндинг, в церковь для рабов.
Женевьева терпеть не могла воскресенья. Правда, ее тоже много раз приглашали в церковь, но она всегда находила какой-нибудь благовидный предлог, чтобы отказаться. Несмотря на доброжелательность жителей Дэнсез Медоу, девушка по-прежнему чувствовала себя здесь чужой и держалась поближе к своему дому, занимаясь бесконечными делами, стараясь отогнать пронизывающее, мрачное одиночество. Но оно овладевало Женевьевой каждую минуту, лишь только она останавливалась, чтобы передохнуть.
– В жизни есть вещи и похуже одиночества, – проворчала девушка, обращаясь к коту, который грелся под окном на солнышке.
Но с каждым днем ей становилось все труднее убеждать себя в этом. Сегодня тиканье часов казалось особенно давящим и тяжелым, оно почти сводило с ума. Поэтому Женевьева обрадовалась, услышав за окном странный лязгающий звук.
Однако шесть лет войны приучили ее к осторожности, к тому же, поговаривали, что британские налетчики объявились и в округе Олбимарл. Рука Женевьевы сама потянулась к висевшему рядом с дверью пенсильванскому ружью – проверить, заряжено ли оно. Только после этого девушка вышла на крыльцо.
Звяканье стало еще громче, а вскоре на дороге показался и всадник. Первым желанием Женевьевы было вернуться в дом и запереть за собой дверь. Местность буквально кишела дезертирами-наемниками, британскими солдатами, солдатами Континентальной армии, для которых жизнь человека стоила дешевле, чем сытная еда.
Всадник вдруг поднял руку и снял шляпу. Женевьева ухватилась за дверной косяк, боясь поверить своим глазам. Господи, она так часто в тайных мечтах видела это лицо, что теперь просто не верила в реальность происходящего.
Но вот всадник подъехал еще ближе, звяканье упряжи и оружия стало громче, и Женевьева поняла, что все это не сон.
– Рурк!
Исполненный счастья крик мало походил на ее голос.
С головокружительной быстротой девушка сбежала с крыльца и бросилась ему навстречу, как песню повторяя имя любимого.
Но в конце двора Женевьева так же внезапно остановилась, будучи не в силах двигаться дальше. Годы войны очень изменили Рурка. Одетый в потрепанные охотничьи штаны и рубашку, он выглядел более худощавым, чем она его помнила. К тому же, Рурк отпустил пышную грубую бороду, еще более рыжую, чем торчавшие из-под широкополой шляпы, какие носили в Кентукки, неровно подстриженные огненные волосы. Он был чужим, заросшим, неопрятным и таким же грубым, как сама война. Женевьева поняла, что даже немного боится его. Кроме того, и всадник, и конь были настолько увешаны всяческим оружием, что оно издавало при каждом шаге невообразимый грохот.
В это время Рурк соскочил с коня и улыбнулся такой доброй, такой до боли знакомой улыбкой, что сердце Женевьевы сразу оттаяло. Девушка сделала еще один неуверенный шаг, но потом долго скрываемые тоска и желание толкнули ее вперед, прямо в раскрытые объятия любимого.
Рурк стоял, раскачивая Женевьеву из стороны в сторону, спрятав лицо в ее волосы и глубоко вдыхая их аромат. А она смеялась и плакала от радости в его сильных руках, с благоговением слушая, как Рурк взволнованно произносит ее имя.
Наконец он опустил Женевьеву на землю:
– Я не смогу рассказать, как я скучал все эти четыре года, Дженни.
– Правда, Рурк Эдер?
– Это нельзя выразить словами.
На сердце у девушки стало так тепло, что она задержала дыхание и посмотрела в сторону, чтобы Рурк не заметил слез у нее на глазах.
– Ты уже был на своей ферме?
Он покачал головой:
– Я еду с севера. Сейчас отправлюсь туда.
Женевьева вместе с Рурком подошла к его коню и наблюдала, как он садится в седло. На душе у нее было неспокойно. Ей столько нужно было сказать Рурку, но она никак не могла собраться с мыслями.
– Хэнс вырос в прекрасного мальчика, – наконец произнесла Женевьева.
– Боюсь, он даже не узнает меня. Я упустил столько времени с парнем.
– Ты еще все наверстаешь, Рурк.
– Надеюсь.
В глубине души девушка тоже надеялась на это. Хэнсу сейчас, как никогда, был нужен отец. Он в самом деле превратился в прекрасного мальчика, со светло-русыми волосами и голубыми глазами, доставшимися ему в наследство от Пруденс, а изобильная вирджинская земля подарила ему отменное здоровье. Но что-то в мальчике тревожило Женевьеву. В характере Хэнса наблюдался оттенок дикости, которая уже заметно переходила границы детской шалости. Парнишка рос своевольным, требовательным, а порой даже жестоким. Но Женевьева ничего не сказала об этом. Пусть Рурк сам оценит характер мальчика.
Рурк помедлил, прежде чем повернуть коня.
– Дженни, – произнес он своим глубоким голосом; подобное обращение никогда не оставляло девушку равнодушной, она вопросительно посмотрела на него снизу вверх. – Я еще вернусь. Можно мне завтра прийти?
Женевьева улыбнулась:
– Никогда не спрашивай на это разрешения, Рурк. Ну конечно же, можно. Вернее, я настаиваю на этом, – она скользнула взглядом по длинному шраму, который начинался где-то под воротником и поднимался почти до самой челюсти. – Я хочу узнать, каким сделала тебя война, и считаешь ли ты, что выиграл свою войну.
– Ты, правда, мой папа?
Рурк отложил бритву, которой только что сбрил бороду, и потер рукой непривычно гладкое лицо Боже, как приятно снова оказаться дома, почувствовать себя чистым и отдохнувшим. Он улыбнулся и посадил мальчика на колени.
– Именно так, сын. Разве ты не помнишь меня? Хэнс торжественно покачал своей золотистой головой.
– Я был в Кентукки, – пояснил Рурк. – Воевал с индейцами.
Лицо мальчика просияло:
– Ты их много убил?
– Я убивал только тогда, когда это было необходимо.
– А какие они, папа? Они похожи на Мими и на жену мистера Квейда?
Рурк улыбнулся, услышав слово «папа» и постарался отогнать страшные образы, вызванные разговорами об индейцах.
– Индейцы совсем не такие, как мы. Они одеваются в шкуры и перья, украшают себя бусами, летом ходят почти голыми. Но, тем не менее, это тоже люди, Хэнс. Их дети играют в куклы и плачут, когда падают. Они так же горюют, как и мы, когда случается что-нибудь плохое.
Рурк на мгновение содрогнулся, вспомнив Черного Медведя, выкрикивающего его имя, как боевой клич.
– А зачем же ты дрался с ними? – спросил Хэнс, с любопытством рассматривая задумавшегося отца.
– Потому что они воевали на стороне англичан.
– Ты выиграл драку?
Рурк нахмурился, подумав о признании полковника Кларка в их последнюю встречу:
– Думаю, что выиграл, сын.
Хэнс принялся теребить ремни седельной сумки.
– Ты мне что-нибудь привез?
Рурк улыбнулся.
– Немного можно привезти из тех диких краев, – сунув в сумку руку, он достал из нее круглую чашку и объяснил: – Индейцы едят из таких.
При виде отделанной хрусталем чаши глаза мальчика восхищенно заблестели.
Затем Рурк показал ожерелье из медвежьих клыков, украшение из перьев и пригоршню полированных агатов.
– А это подарки Гринлифам.
Хэнс тут же поставил чашку и, схватив ожерелье, громко заявил:
– Мое! Я хочу все!
Рурк знал, что жадность обычна для детей такого возраста, но и понимал, что лучше не уступать ей.
– Извини, парень, – мягко сказал он. – По одному подарку каждому из вас. Завтра мы с тобой отправимся к Гринлифам, и ты поможешь мне раздать их.
Но Хэнс соскочил с отцовских колен, вцепился в сумку и кричал, топая ногой:
– Нет! Мое!
Рурк поднялся со стула:
– Пожалуйста, Хэнс.
– Гринлифы не сыновья тебе! Я – твой сын! Я могу делать с подарками все, что хочу! – продолжал вопить Хэнс, вне себя от ярости.
Неожиданно мальчик изо всех сил швырнул ожерелье в камин; тесьма порвалась, клыки рассыпались по полу.
– Оно было моим, – упрямо пробормотал Хэнс.
Рурк сжал губы, стараясь не высказывать ни гнева, ни удивления этой выходкой сына. Он нагнулся и начал собирать ожерелье.
– Раз ты рассыпал ожерелье Филиппа, – спокойно объяснил Рурк, – придется подарить ему твою чашу.
– Нет! – снова закричал Хэнс, бросаясь на отца с красным от ярости лицом. – Я ненавижу тебя! Зачем ты вернулся!
Мальчик потянулся за чашей, но Рурк отстранил его.
– Я отдам ее Филиппу, Хэнс, и если замечу, что ты попытаешься отобрать подарки, то сделаю то, что должен был сделать несколько минут назад: хорошенько тебя отшлепать. А теперь, почему бы тебе не собрать клыки? Мы постараемся снова нанизать их.
– Нет, – упрямо проговорил Хэнс и с угрюмым видом отвернулся.
Когда мальчик выходил из комнаты, Рурк снова услышал:
– Мое! – но на сей раз совершенно проигнорировал это.
Да, Хэнсу необходимо время, чтобы привыкнуть к тому, что в доме появился отец. Но Рурк вовсе не собирался потакать прихотям сына. Он уже понял, что мальчик нуждается в гораздо большем, чем просто воспитание.
Бочки с табаком неуклюже перекатывались по дороге к реке, поднимая за собой красно-коричневую пыль. Их гнали к пристани сыновья Джошуа Гринлифа. Деревенские жители с удивлением поглядывали на бочки, качая головами и восхищаясь их количеством. А Женевьева буквально светилась от гордости – это был их лучший урожай.
– В Дэнсез Медоу все еще не могут привыкнуть к твоим успехам, – улыбаясь Женевьеве, сказал Рурк. – Всего несколько лет назад никто бы не поверил, что женщина и бывший раб смогут вырастить что-нибудь, кроме репы.
Пока они смеялись, мимо проплыла Нел Вингфилд, демонстрируя невероятных размеров новую шляпу.
– А у тебя вырос неплохой табачок, Женевьева, – заявила она. – Генри будет очень доволен.
Лицо Женевьевы сразу помрачнело. Генри Пиггот, действительно, с удовольствием узнает об изобилии ее фермы. Несмотря на то, что он отсутствовал но время войны, девушка не сомневалась, что Нел держала его в курсе всех событий в Дэнсез Медоу. Женевьева жила в постоянном страхе, что Пиггот вот-вот вновь объявится в их краях.
Тем временем, Хэнс, восседая на плечах отца, сорвал со шляпы Нел искусственную виноградинку.
– Посмотри, папочка, – со смехом показал он. – Она же не настоящая! А я-то думал, почему это птицы ее не клюют?
– Ну-ка, отдай, разбойник! – обиделась Нел и потянулась к мальчику.
– Нет! – веселился Хэнс, с необычайной ловкостью сползая на землю. – На твой старой страшной шляпе и так целый компот!
– Хэнс!
Рурк бросился вслед за ребенком, изо всех сил пытаясь спрятать улыбку.
Нел сердито посмотрела им вслед.
– Невозможный ребенок! – фыркнула она. – Не мешало бы его хорошенько отшлепать. Странно, что такой человек, как Рурк, терпит подобные манеры, – прищурившись, Нел наблюдала за тем, как Рурк пытался отнять у сына виноградинку. – Хотя, – продолжила она, – трудно упрекать Рурка в недостатках этого ребенка.
Женевьева бросила на нее предостерегающий взгляд:
– Замолчи, Нел. Слышишь, никогда не смей говорить об этом. Если ты когда-нибудь скажешь хоть слово, то, клянусь, пожалеешь!
В этот момент Хэнс шлепнул Рурка рукой по ноге и, вырвавшись, с индейским кличем побежал к реке.
– Кровь все равно возьмет свое, Женевьева, – хитро продолжила Нел и откровенно улыбнулась Рурку, когда тот отдавал ей виноградинку.
Нел уже собиралась уходить, но, вспомнив о чем-то, подала Женевьеве сложенный лист бумаги.
– Прочитай мне это, – попросила она. – Почерк слишком неразборчив. Я не хочу утруждать глаза.
Надев очки, Женевьева спрятала улыбку: Нел с трудом могла прочитать даже свое имя. Она внимательно посмотрела на листок и сказала:
– Это от человека по имени Дезмонт Слоут.
– Партнер Генри, британский чиновник, занимающийся закупками, – пояснила Нел.
Но Женевьева уже не слышала этого. Она без сил оперлась на Рурка и с трудом дышала от изумления.
– Генри Пиггот мертв, – наконец выдохнула девушка, глядя на письмо. – Убит на ферме около Фэрфилда.
У Женевьевы даже закружилась голова. Перед глазами встал образ Пиггота, ее кредитора и мучителя. Господи, неужели его действительно больше нет… Она глубоко и неровно вздохнула. Вот и наступило освобождение. Женевьева испытала такое облегчение, что ей даже стало стыдно за себя.
Женевьева с опаской смотрела вверх, на огромный орешник, который рос у нее во дворе. Рурк уже залез на первую большую развилку и теперь осторожно продвигался вперед, держась вытянутой рукой за ветку. Девушка прищурилась, прикрыв ладонью глаза: солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву, ложились ей прямо на лицо.
– Рурк, держись двумя руками. Ты же упадешь! Он на минуту остановился и улыбнулся сверху, покачав головой. Эта улыбка показалась Женевьеве ослепительнее, чем солнце на небе.
– Если я буду дрожать за свою жизнь, то не смогу как следует завязать веревки.
– Ну, по крайней мере, будь осторожен, – попросила Женевьева.
Однако, глядя на Рурка, она прекрасно понимала, что волноваться незачем. Ловко оседлав ветку, он уже двумя руками закреплял веревки. При этом сквозь натянутую ткань брюк четко вырисовывались мускулы на его крепких ногах, которые без особых усилий удерживали тело. Закончив работу, Рурк посмотрел на Женевьеву.
Ее щеки окрасились горячим румянцем: забыв обо всем на свете, она с нескрываемым восхищением рассматривала своего друга. Широкая улыбка Рурка показала, что он заметил взгляд Женевьевы, чем еще больше смутил девушку.
Ухватившись за веревку, Рурк быстро съехал по ней вниз и упал на траву прямо перед Женевьевой. Затем он молча поднял доску, которую сам выпилил и отшлифовал песком, продел концы веревки сквозь два отверстия в доске и завязал их. После этого Рурк немного отступил назад, любуясь своей работой.
– Не было никакой необходимости делать это, – заметила Женевьева.
– Ерунда, девочка. Каждому ребенку нужны качели. Хэнсу, например, очень нравятся те, что я ему сделал.
– Но здесь же нет детей. Младшей дочери Джошуа уже двенадцать.
– Значит, – невозмутимо заявил Рурк, поднимая Женевьеву и сажая ее на качели, – придется старушкам наслаждаться этим удовольствием.
– Но, Рурк! – слабо запротестовала Женевьева, но он уже толкнул качели, послав ее высоко к небу.
Девушка охнула: никогда в жизни она не каталась на качелях и даже не мечтала об этом. Но пока мягкий осенний ветерок играл ее волосами, Женевьеве даже не пришло в голову возражать против подобного баловства – так по-детски развлекаться, когда ждет работа!
Рурк стоял, восхищенный и очарованный этой картиной. Казалось, Женевьева сбросила, наконец, свою защитную маску и теперь безоглядно предавалась безудержному веселью и удовольствию, что было такой редкостью. Кудри ее развевались, глаза сверкали от смеха, словно изумруды…
Неожиданно Рурк осознал, что ему хочется веселить Женевьеву каждый день, а не только во время этих нечастых визитов. Он почувствовал, что сейчас она готова выслушать его признание в любви. Господи, Рурк столько лет ждал этого часа!
Когда Женевьева снова прилетела к нему, он обхватил ее за талию и снял с качелей. Очевидно, на лице Рурка были написаны охватившие его чувства, потому что девушка перестала смеяться и внимательно смотрела, склонив набок голову.
Рурк обнял ее за плечи и так тесно прижал к себе, что она ясно слышала гулкое биение его сердца.
– Я люблю тебя, Дженни Калпепер, – проговорил он хриплым, срывающимся шепотом.
Женевьева затаила дыхание, настолько поразила ее серьезность этого признания. Девушка снизу вверх пристально посмотрела в лицо Рурка, такое родное и близкое. Господи, неужели уже прошло семь лет с тех пор, как она впервые увидела его в темной и дымной таверне отца? Ее насквозь пронзило теплое, ни с чем не сравнимое чувство, которое Женевьева так тщательно скрывала все эти годы от всех, даже от себя самой.
Девушка подняла руку и нежно погладила щеку Рурка. Впервые наедине с ним она не чувствовала ни малейшего напряжения. Наконец-то можно свободно прикоснуться к лицу, которое так часто стояло перед ее внутренним взором и так восхищало ее.
– Я тоже люблю тебя, Рурк, – тихо произнесла Женевьева.
Его глаза радостно вспыхнули, и он очень медленно коснулся губами ее губ. Поцелуй был таким теплым и всепоглощающим, что Женевьева, казалось, растаяла в этом долгом объятии.
– О боже, Дженни, как я люблю тебя! Мне просто необходимо каждое утро просыпаться рядом с тобой, обнимать тебя… Я так хочу, чтобы у нас родились дети… Пожалуйста, Дженни, выходи за меня замуж, – попросил Рурк, почти не отрывая от нее своих губ. – Пожалуйста.
Еще совсем недавно у Женевьевы были сотни причин, чтобы отказать ему, но сейчас почему-то ни одна из них не приходила на ум. Она знала только, что любит Рурка, желает его, и что ее жизнь без него никогда не будет полной.
– Да, Рурк, – словно издалека услышала Женевьева свой голос. – Да, да!
Она обняла Рурка за шею и дала волю охватившей ее головокружительной радости. В поцелуе Рурка было обещание грядущего счастья. И Женевьева знала совершенно определенно, что счастлива первый раз в жизни.
Мимси Гринлиф сама назначила себя портнихой невесты, взяв в свои умелые руки весь разнообразный набор кисеи, ситца, полушерстяных тканей. Особой ее любовью пользовался отрез зеленого хлопка с узором из веточек, который Женевьева выбрала для свадебного наряда. Глаз Мимси, безошибочный в отношении фасона и деталей, и ее умелые руки создали платье, краше которого Женевьева еще не видела.
Женевьева впервые примерила его утром, в конце сентября, стоя на полукруглой табуретке в ожидании, пока Мимси подошьет подол. Платье сидело безупречно. Плотный корсаж красиво обтягивал талию девушки, поднимаясь к открытому, отделанному кружевами вырезу; пышные рукава были собраны чуть ниже локтя. Роза, явно унаследовавшая от матери талант к рукоделию, зашнуровала корсаж лиловыми и зелеными лентами и из таких же лент смастерила широкий пояс.
Последнее время Женевьеве постоянно хотелось петь. Она и сейчас с трудом сдерживала себя, стараясь стоять спокойно.
– Еще несколько дюймов, – прошамкала Мимси, держа губами булавки. – Этот подол не меньше четырех ярдов в ширину.
– А я не запутаюсь в юбках? – забеспокоилась Женевьева.
– Когда ты в чем-нибудь путалась? – быстро парировала Мимси. – Похоже, ты всегда все делаешь правильно, девочка. Не представляю, как мы будем без тебя, когда ты уедешь отсюда…
Женевьева рассмеялась:
– Прояви же немного почтения к Джошуа, Мимси. Я не могла бы оставить ферму в более надежных руках.
– Ты уверена, что хочешь бросить ее?
Глаза девушки обратились к окну, к двум одинаковым холмам, которые возвышались за домом. Сейчас они казались серо-зелеными от зрелого табака. Каждый акр был полит ее слезами и потом. Женевьева любила эту землю и ненавидела ее, воспевала ей хвалу и кляла, но, в конце концов, заставила ее приносить урожай.
