Текст книги "Вот моя деревня"

Автор книги: Светлана Викарий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Надины сны

Наде снова приснился этот сон. Каждую его деталь она знала наизусть. Она стояла в сквере клуба шахтеров под цветущей сиренью, в руках ее огромный букет нежно-лилового цвета. Пашка едва не оборвал для нее весь куст. Пожелай она, он бы и на преступление пошел – оборвал все гладиолусы на клумбе у горкома.

На ней было белое, с пояском платьице, с воротником «матросской» и такие же белые модные «балетки», туфельки на плоской подошве. Она смеялась от счастья, от того, что рядом с ней этот симпатичный и веселый Пашка – гроза всех мелких хулиганов. Они неумело целовались, и одинокая ветка сирени ласкала ей пылающую щеку. Больше никогда, никогда в жизни сердце ее не испытывало такой радости, такой жаркой любви.

Сон этот снился ей часто в Анжерке, во время замужества и уже после смерти мужа. Но здесь, в этих прусских курортных местах, он привиделся ей первый раз. В этом сне Пашка говорил ей: «Надюха, дождись меня и все у нас будет. Дом, дети… Я люблю тебя… как ненормальный».

А как детей назовем? – спрашивала она его.

– Девочку обязательно назовем Мариной. Как мою маму.

– А мальчика Вовушкой. – поторопилась сказать Надя. Так она любила своего старшего брата.

Она обещала ждать и писать раз в неделю. А может даже чаще. Но обещания своего не выполнила. Виновата была мать, она настояла на свадьбе с Виктором. Виктор прельстил ее, очаровал своей уверенностью, и добрым нравом, и щедростью. Он был не первой молодости, и знал, как умаслить будущую тещу. На день рождения он подарил ей золотые часы с браслетом. А отец сомневался – стоит ли отдавать юную дочь, человеку на пятнадцать лет старше ее? Мать настояла. И перечить Надя не могла. Все подружки давно вышли замуж, а она ждала солдатика, даже на танцы боялась бегать. Мать посоветовала Виктору скорее увезти Надю в Саратов, шепнула, что солдатик еще тот, бедовый парень.

Когда Надя вернулась в Анжерку, через несколько лет, Пашка был уже женат, работал бригадиром на шахте. У него тоже было двое детей погодков – Марина и Вовка. Удивительно было то, что жену его звали тоже Надей, и она даже похожа была на нее.

Они часто встречались в городе, в воскресные дни, когда гуляли с детьми в парке, но узнавали друг друга только глазами. И ей и ему становилось тоскливо. Надя старалась не думать об этих случайных и волнующих ее встречах. Вот тогда Наде и стал сниться этот сон.

Муж был большой, надежный, как бункер, обустроенный под спасение. Другие женщины такого днем с огнем всю жизнь ищут. А Наде он достался запросто. Спасибо маме. Она всем и подругам, и на работе расхваливала своего Виктора, его было за что хвалить. Так любить детей могут редкие мужчины. Для нее это было удивительно, ведь отец не раз прохаживался по ее спине бичиком, всегда наготове висевшем на стене кухни. А провинности-то были копеешными. Виктор же изнемогал от нежности и любви к ребятишкам, прощая им все.

И все-таки Надя всегда помнила о Пашке, который стал уже Павлом Петровичем, начальником участка, заматерел и поседел. До нее доходили слухи, что Пашкина жена ревновала к ней всю жизнь, чем доводила его до бешенства.

Однажды, она возвращалась на работу с обеда – ездила проверить у Вовки домашнюю работу. Стоял весенний майский день. Солнечным и чистым было синее небо, высокое в этих местах до бесконечности. Уже несколько дней запах сирени дурманил голову, настигал каждого прохожего, просачивался сквозь открытые форточки. Надя невольно вспомнила заветную весну своей юности, огромный букет сирени и неумелые Пашкины поцелуи.

Вдруг за поворотом возникли пронзительные звуки печальной мелодии. Она моментально узнала ее – это был похоронный марш. Надя подумала о том, что брат ее Вовушка сейчас идет в этом скорбном оркестре – последние годы он подрабатывал на похоронах. Вовушка пил запойно, пальцев лишился, и теперь культей указательного, и оставшимися большими пальцами мог держать только барабанные палочки.

Процессия вывернула из-за поворота. Двое парней несли парадный портрет с траурной ленточкой. На плечах больших сильных мужчин словно плыл в воздухе богатый гроб. Народу было много, много венков и цветов. Прохожие остановились, давая процессии пройти. И Надя остановилась.

– Кого хоронят? – спросила она.

– Нестерова… Павла Петровича. – Охотно ответила местная старушка. – Начальника шахты. Безвременно почил. Инфаркт сердца.

Сестры

Татьяна привезла из детского дома двух сестер-погодков – Аню и Кристину. Назвать симпатичными девчонок было трудно. Они были худы, с огромными синяками под глазами, зияющими, как провалы. Обе не знали, куда сунуть длинные руки, и как-то безнадежно и трогательно прижимали их к груди. Ногти на пальцах обкусаны до минимума. Громогласная мать Татьяны привела их в магазин, и при массовом скоплении народа, подгадала, когда калининский свежий хлеб привозят, – взялась угощать девчонок чипсами и чипа-чупсами, чтобы люди впредь не сказали, что сироток могут обидеть в их доме. Мимоходом она сообщила, что дочка записалась на курсы водителей в городе.

Аня и Кристина прежде жили в соседнем районе с бабушкой и вечно пьяными родителями. Потом у них появилась сестренка. Замотанная в старые тряпки, она лежала у теплого бока печки и постоянно кричала. Замолкала только, когда бабушка кормила ее из бутылочки. Бабушка, как ни просила свою дочь, маму девочек прекратить пьянки, устроиться хоть на какую-то работу – все было бесполезно. Она даже била ее ремнем, ругалась матерными словами, милицию звала… А после становилось еще хуже. У отца рука была тяжелая, доставалось всем – и бабушке и девчонкам. Тогда они вообще боялись высунуться из своей комнаты.

Однажды в доме собралась веселая компания знакомых и незнакомых дяденек и тетенек. Бабушка и девчонки, как всегда жались в спальне. Им очень хотелось есть. Бабушка уговаривала потерпеть, пока все уснут, не высовываться. Там обязательно и для них что-то найдется. Бабушка не раз твердила, что пьяные – люди опасные. Не знаешь, что от них ожидать.

Аня никак не могла успокоить орущую сестренку. Она трясла ее и качала, новорожденная от крика становилась синей. Кристина несколько раз выглядывала в щель двери, – скоро ли? Но бабушка цикала на нее. Сквозь щель Кристина видела на столе хлеб и вареные яйца.

Вдруг бабушка как-то странно, словно призывая к тишине, взмахнула рукой и стала медленно опускаться на пол. Тихо, тихо она опускалась, пока не ткнулась лицом в старенький коврик. Девчонки долго ждали, пока она поднимется, но бабушка не хотела больше вставать. За дверьми раздавался хохот и крики, стоны, матерная брань и ругань. Кричала сестренка. Когда они стихли, Кристина решилась на минутку выйти, стащить со стола хлеб и яйца. Она сказала Ане, чтобы та прикрыла рот сестренки рукой, и тихонько выскользнула из комнаты. Она уже перешагнула через тела полуодетых людей на полу и приблизилась к столу, как ее сгробастала чья-то огромная рука, и как котенка бросила на диван. Огромный старый мужичина со склоченными волосами дохнул на нее отвратительной вонью. Кристина вжалась в стену, ей хотелось раствориться, исчезнуть. Пьяно покачиваясь, мужчина стал медленно расстегивать штаны. Кристина знала, что это такое, не раз она наблюдала через щелку, что творят пьяные в этой комнате. Она бросила в него подушку, мигом выскользнув из-под его руки, побежала к входной двери. Она бежала по улице, босиком, по холодным лужам, подгоняемая ужасом и страхом, пока не вспомнила, что там, в спальне, на полу, осталась лежать, переставшая дышать бабушка, и сестренки. Это заставило ее остановиться.

Кругом ни огня. Деревня будто вымерла. Только где-то вдали лаяли собаки. А собак Кристина очень боялась. Она повернула назад и тихонько вошла в дом. Мужичина, рухнув на диван, храпел. Спали мать и отец, вповалку с другими. В спальне тоже было тихо, больше не кричала сестренка. Она шепотом позвала Аню, и они до утра прятались в сарае, по очереди согревая холодный трупик замолчавшего младенца.

Зима

Зима выдалась неимоверно лютой. А семнадцать градусов здесь, в прибалтийской сырости, что все тридцать в Сибири. Наде все-таки пришлось покупать дрова у Женьки Колосовского. Обещал граб и ясень, а привез одну сырую осину. Поленья словно плакали. Разжечь их была целая мука. Женька подбирал деревья вдоль железной дороги. Их, сочтя опасными, по плану спиливали железнодорожные рабочие. И тут уж, кто успел… Деревьев в окрестности сельских поселений, становилось с каждым годом все меньше. Утробы деревенских печей требовали и требовали пищи.

Два мешка угля, на самый крайних холодный случай, выделила ей Аля Хромова из своего запаса, за то, что безотказная Надя помогала ухаживать за свекровью. Просто зайдет, поправедает, поговорит о том о сем, а Надя на разговор была мастерица, – и то хорошо. Сама Аля ходила плохо. Даже по двору своему с палочкой. Ноги совсем не слушались ее. А дел в доме и во дворе невпроворот – одних только уток полсотни, две свиньи, корова. Корову, впрочем, Аля решилась продать. Как и Наталья-учительница. Невмоготу стало обеим. У одной – работа, у другой болезнь – бруциллез, примешанный к артрозу и ревматизму. Хорошо себя чувствовала Аля только на своем «железном коне» – небольшом скутере, который купили ей дети на день рождения. Но это летом она летала, как ведьма на своем помеле. И все успевала. И в магазин, и к подружкам заехать, и возле магазина остановиться, поболтать с односельчанами. А зимой приходилось сидеть сиднем дома, у телевизора, звонить подружкам, чтоб сами к ней пришли, выпить, попеть, новости рассказать.

Дом Надин невозможно было натопить. Надя поняла причину только после того, как попросила Халимоновского Руслана залезть на чердак. Руслан доложил, что там установлен совсем не бак с водой – отопленье было котелковое, а десятилитровый бидон, устроенный явно временно – ей стало дурно. Обманщики, кругом, обманщики… Что же это за люди такие, что же за страна такая!

Приближался Новый год. В канун его приехала к своей мамке, нынешней жене Ваки дочка из специнтерната. Была она девка справная, белокожая, лет шестнадцати, тело имела крепкое, но с головой у нее был непорядок. Она хватала всех за рукав, заглядывала в глаза, хихикала, и несла такую чепуха, что разобраться в ней не представлялось возможным. При этом словарь ее ограничивался десятком слов. Для Люськи и Ваки это стало очередным поводом выпить по-праздничному. Пили они каждый день, но иногда Люська гордо заходила в магазин, чтобы выбирать настоящие деликатесы – грудинку, сыр, скумбрию копченую. И, конечно же, водку. Настоящую. Это случалось раз-два в месяц, в день материной пенсии. Пенсия кончалась через три-четыре дня, в долг в магазине не давали, и если у Люськи не доставало разуменья сделать макаронный и хлебный запас наперед… семейство оставалось на голодном пайке, случайно добытом Вакой. Тогда Вака выходил на охоту. Зайцы, собаки, лисы – становились его добычей. Впрочем, односельчане расплачивались с ним натуральным продуктом в том случае, если он колол кому-то дрова, топил печку. Но зимой работы было гораздо меньше.

Рабочие железки по доброте душевной оставляли Леньке дрова, особенно когда наступили холода. В доме был собачий холод. Свет отключен за долги уже несколько лет. Денег на свечи тоже не оставалось, делали плошки из картофелины, в которую вставляли масляный фитиль.

Сумерки опускались рано. А пока светло Ваке надо было пробежаться по деревне, приглядеться, где что плохо лежит, посетить Рыжего другана или братьев Оруховых – у тех с провиантом было лучше – летом огород помогал. Ленка тоже выходила на свою охоту. Кое-что перепадало ей от подруг, еще не совсем опустившихся на самое дно этой жизни.

Дочка ела много – здоровая дура. Полбулки в день молотила. Люська на печи, в те дни, когда она топилась, варила в кастрюльке какое-то горячее варево. Дочка съедала все. Привыкла в своем интернате питаться, как все люди, вовремя и регулярно. К ним это не относилось. Скорее бы ее отправить снова в интернат. И зачем ее привез старший сын? Спросил бы сначала…

Старший сын мать и бабку навещал не часто. Невыносимо было смотреть нормальному человеку на такое падение. Денег и продуктов он им подкидывал, Ваку регулярно в дни своих приездов избивал для наученья. Но проку от этого не было.

Бабка ничего уже не просила у него, кроме самоката. Сидела или лежала, как колода безногая. И ведь жила… И пережила свою Люську.

Пили они по-черному уже несколько дней. Люська давно отвалилась и ушла на кровать. А бабка держалась, куда лучше дочери. Выдерживала она и прямой натиск Леньки. По-пьянке Ленька не прочь был поиметь тещу. Старуха была не слаще Люськи, но пьяная, никогда не отказывала. А Люська, бывало, капризничала. Он злился и лупил ее, чем под руку попадется. До черноты бил, а она не успокаивалась. Очень уж вредная была.

Дочка же Люськина, сисястая дурочка, была для Ваки очень сладкой. И ей нравилось то, что делал с ней Вака. Может, она того же хотела от встречных мужчин, которых дергала за рукав у магазина?

Дверь в дом замело. Ленька уже несколько дней не выходил на улицу. Холод был окаянный. Дрова кончились. Утром Ленька проснулся рядом с Люськой, та лежала на боку и не собиралась вставать. Ленька потолкал ее, поматерил, но она с вечера была мертвецки пьяна.

Вдруг до него дошло, что Люська не встает уже два-три дня. Он окончательно проснулся. Бабка храпела за тонкой перегородкой, с головой закрывшись одеялом. Спала молодка, разметав по грязной подушке рыжую копну густых красивых волос. По юным развратным устам змеилась загадочная джакондовская улыбка.

Изо рта шел пар, сушняк сжимал горло до боли, голову было тяжко повернуть. Ленька ткнул Люську кулаком. Бесполезно. Может, заболела?

Надел старую куртку, подаренную с осени Надиным Вовкой, взялся откапывать дверь от снега. Замело их.

– Ленька, вы там живые? – Услышал он голос Нади за дверью. Она возвращалась от бабки Студенихи, которой каждое утро приносила свежий озерский белый хлеб и продукты. – Я смотрю, замело, а вы третий день не выходите. И печка не топится.

Ленька надавил плечом, протиснулся кое-как в проем. Вытянул лопату.

– Люська не поднимается. Лежит.

– Со вчерашнего? – поинтересовалась Надя.

Ленька почесал кудлатую голову черным корявым пальцем.

– Дня два уже. А может, три.

– И что? Ссать не вставала? А пить-есть?

– Нет, кажется.

– И что же ты думаешь себе?!

Через полчаса Ленька привел фельдшерицу. Надя, дожидавшаяся ее прихода у своего окна, накинув пальтишко, побежала к Ваке.

Татьяна поохала, оглядываясь на полное запустение в доме, потянула носом застойный воздух, поругалась про себя, что зря не надела маску, прежде, чем входить в такую клоаку, где вдоль стены стоят ведра с замерзшими нечистотами, потом открыла свой чемоданчик, чтобы померить Люське давление. Надю это возмутило.

– Ты растолкай ее сначала. Лоб потрогай. Больно подозрительно она лежит.

«Как кусок замороженного мяса». Едва не добавила.

Татьяна приложила свою белую пухлую ручку ко лбу пациентки, и тут же вскрикнула.

– Мертвая она!

Люську увезли. На второй день приехал старший сын, забрал бабку и сестру. Вака сбежал, чтоб не попасться ему под руку.

Месть

Напрасно Надя понадеялась. Не могла Шмара так просто оставить уютного, как диванчик Вовку. С работы ее вскоре выгнали по причине грубого и скандального характера, денег на съем квартиры не было вовсе – она нашла собутыльников и поселилась в веселой и грязной коммуне таких же отвязных и разбитных молодчиков. Она поняла, что Надя с Вовушкой обманули ее, и Вовка в Анжерку не уехал. Он просто сменил место работы и квартиру. Она кружила по городу, как охотничья собака. Город маленький, рано или поздно она должна была его встретить. И она его нашла. Оказывается, он работал таксистом.

Ничего не стоило узнать место нового Вовкиного обитания. Тонька готова была валяться у него в ногах, молить пощады и заклинать своей неугасимой любовью. Вовка добрый. Он бы простил.

Но когда она увидела его с Настей, поняла, он потерян для нее навсегда. Страшная и красивая одновременно, ухоженная и модно одетая Настя повергла ее в ужас. Вовка был приклеен к этой напомаженной Крошечке-Хаврошечке, клеем «Момент» – ладошка к ладошке. Он обнимал ее, подавал ей руку, смотрел на нее таким, обожающим, нежно-голубым взглядом, какой видела она всего однажды, и то в американском кино.

Ей такого взгляда не досталось.

Такой боли Тонька еще не знала. Утолить ее могла только месть. Первое что она сделала – выбила окна в съемной квартире. А квартирка-то была на втором этаже. Сделала она это намеренно в ночь, чтобы голубки мерзли до утра, пока не придет плотник из ЖЭКА. Или Вовка не вызовет по телефону мастера на час. Со злорадством, наблюдала, как парочка занавешивала окна одеялами. Потом жалела. Дура, дура! Ведь сегодня ночью они станут друг другу еще ближе! Возможно, это будет самая жаркая ночь их жизни. Жаркая и веселая. Они будут смеяться, дрожать, задыхаться… чтобы запомнить эту ночь на всю жизнь. Среди зимы, в холодной комнате, с занавешенными окнами, когда соперница мерзнет под окном, пытаясь согреться огоньком сигареты… Разве можно придумать другую более романтическую и пикантную ситуацию для влюбленных?!

Несколько дней она провела в подъезде дома напротив. В восемь утра сменщик приезжал передать машину Вовке. Жил он, видно, рядом. Настя из окна посылала Вовке воздушный поцелуй. Машина исчезала за поворотом. Настя закрывала шторку. Тонька ждала выхода Насти. И дождалась.

Дюймовочка спустилась в магазин. Она купила продукты, бросила деньги на Вовкин и свой телефоны в автомате, оплатила интернет, а когда выходила из двери, кто-то нанес ей сокрушительный удар в живот. Она упала, скатилась по скользким ступенькам вниз. От ужаса она закрыла глаза и не видела, кто ее бил. Только тонко вскрикивала, как заяц, которого пытаются зарезать, и не попадают в место смерти. Продавщица, в этот момент вышедшая покурить, дурниной закричала, стала оттаскивать Тоньку от лежащей на снегу девушки. Из соседней парикмахерской выбежали люди. Тонька окинула всех диким взглядом и бросилась бежать с места преступления.

Долгая зима

Теперь Вовушка днями сиднем сидел на кровати. Обзор был один – двор Халимонов. За то какой обзор – крупномасштабный. Еще в хозяйском сарае нашел он как-то немецкий, трофейный бинокль. Теперь у Вовушки появился свой кинотеатр. В деталях разглядывал он жизнь соседей, подмечал даже – покрасился ли Халимон на этой неделе? Халимон ходил в сарай за дровами, кормил и доил Монну Лизу, прогуливал по двору. Недостаток у бинокля был один – отсутствовал звук.

Халемындра наскоро одевшись, – она всегда удивляла Надю тем, что одевалась очень уж легко, – и никакие хвори ее не брали, – может, потому и получила кличку – Синепупая, – убегала куда-то. Время от времени соседи лаялись между собой. Только к обеду просыпался Руслан, выходил на крыльцо и с высоты его выпускал упругую искрящуюся струю. Вовушка очень завидовал этому писающему мальчику. Его хилая струйка совсем не приносила ему удовольствия.

Если на костылях перейти в другую комнату, Вовушка через зелено-черное, мшистое кружево деревьев видел спичечную коробку остановки, покрашенную во все цвета летней радуги. А рядом магазин-железку, и всяк входящего в его двери.

Про бинокль он, конечно, не сказал сестре, хотелось иметь хоть какую-то тайну. Он тал удивлять Надю, время от времени предоставляя ей информацию для размышления.

– Красивая новая шубочка у Шурочки. Дорогая, поди.

Рядом с кроватью стояли костыли, а за дверью ведро-туалет. Наде пришлось купить его. Времена настали лихие. Вовушка стал капризным, не хотел вставать, то ли боялся? А вставать надо было.

Еще с осени, поняв, что дом в зиму не продать, она временно согласилась работать у бабки Студенихи. Какие-никакие деньги. Студенихины жили за Халимонами. Но идти к ним надо было в обход. Наде полагалось через день носить старикам продукты, заносить в дом нарубленные Вакой дрова, выносить золу, ловить по четвергам машину, которая привозила газ, потому как Халимоны из вредности не разрешали газовикам заносить Студенихиным баллон через их двор. Требовали денег. А Студениха в принцип вошла. В обход газовики не ехали – дороги хорошей не было. И за деньги не согласились. Надя поджидала газовиков на своей улице Новоселов с тележкой, грузили ей на эту тележку баллон, с великим трудом везла она его старикам. Слава богу, баллона на месяц хватало. По дому Студениха справлялась сама – порядок и чистота у нее были отменными. Хотя скакала старушка на одной ноге, ловко руля костылем. Была она без ноги, по причине сахарного диабета. И дед ее, такой же полнотелый, перенес недавно инсульт. Оба они почти не выходили из дома, а зимой, тем более. Студениха отлично готовила, просто шеф-повар из ресторана. Покушать они любили и денег на это последнее, оставшееся в их жизненном арсенале удовольствие не жалели. Двух пенсий вполне хватало. Так что они могли позволить коньячок и хорошую добренькую водочку. Студениха всегда угощала Надю мантами, пловом, чебуреками такими, что ум можно было отъесть – сами они были из Ташкента. Расслабившись, Студениха запевала песни. Песни у нее были тюремные, длинные, так как юность ее прошла в этих ограниченных пределах. Была она по молодости воровка известная на весь Узбекистан. А когда влюбилась по-настоящему в Петюню своего, все бросила, поклялась завязать на всю оставшуюся жизнь и слово сдержала. Вырастили они хороших детей. А когда в девяностые началось великое переселение русских из восточных окраин былой прекрасной империи – переехали сюда, поближе к старшей дочери, которая вышла замуж в Боварию.

Сколько уже лет прошло, а они со слезами вспоминали свой Ташкент. Помнили журчание арыков и аромат лепешек, испеченных в тандыре. А Надя рассказывала им про свои родные кедрачи в огороде. Так что им было о чем поговорить.