Текст книги "Вот моя деревня"

Автор книги: Светлана Викарий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Корова и женщина

Наталья Анатольевна Сидорова все-таки продала свою корову. Вечером Виктория, как всегда возилась во дворе и воевала с Димкой. Они выкладывали камнями дорожку к сараю и курятнику. Виктория лопатой делала канавку, а Димка подтаскивал небольшие камни из кучи. Она заставляла Димку считать камни десятками. После каждого десятого, меткой ставила камушек побольше, чтобы потом перейти на сотни.

Солнце уже зашло, а соседка не выходила из теплицы, не звала ее пить вечерний кофе, как у них повелось. Утром у Виктории, вечером у Натальи.

Наконец, она появилась во дворе с ворохом помидорных пасынков. Тут и сообщила:

– Маню продала. В Привольное.

Однако, Маня на второй день к вечеру явилась сама, прошагав полем, вдоль железки самостоятельно пятнадцать километров от Привольного, полностью оправдав поговорку: «Пятнадцать километров для бешеной коровы совсем не крюк». Вид у нее был усталый, обиженный. Остановившись посреди родного двора, из всех запахов Маня выделила доносившийся из хлева запах родной стайки, где она выросла и была безмятежна целых пять лет своей жизни. И она привычно замычала, сообщая о своем возвращении. Наталью от коровьей верности слеза прошибла по самое не могу.

– И что же с тобой теперь делать, Маня? Деньги-то я уже Кирюхе предназначила. На институт. Да и нельзя мне больше тебя оставлять. У меня школа. Времени на тебя совсем не хватает. Знаешь ведь.

Маня знала. Кроткая слеза вылилась из лиловых коровьих глаз. Так они стояли посреди двора и ревели обе, оттого что жизнь несправедлива и к коровам и к женщинам.

Наталья позвонила новым хозяевам, они приехали на квадроцикле, привязали Маню и тихонько отправились назад по асфальтированной дороге, жалея разбитые Манины ноги.

А через неделю удачно продала свою высокоудойную коровку и Аля Хромова. Осталась на всю улицу Садовую черно-белая Пташка у Верки Брынды. Ей без коровы никак было нельзя – шестеро ребятишек.

Маугли

Димку она забрала 24 августа, прямо из лагеря, в этих же шортах и майке, рваных сандалиях. Из вещей к нему прилагалась только толстая папка с медицинскими документами. На прощанье Нина Михайловна сказала, что, конечно, Димка звезд с неба хватать не будет, но надо же кому-то и обувь латать, и улицы чистить! Вика поняла намек на будущее. Но верить в это не хотелось. Нет, она не даст запугать себя. Она знала, что она сильная, здоровая, образованная женщина, которая всегда справлялась с любыми жизненными ситуациями. Это называлось социальной адаптацией. И не имело никакого отношения к ее личной жизни.

Круги под голубенькими ясными глазенками Димки были темно-лиловые, давнишние, пугающие. Движения неровные, угловатые. И все же это был обаятельный открытый безрадостному для него, не родному миру ребенок.

Дома, когда открыла его медицинскую папку, ей стало дурно. Димке были выставлены практически все диагнозы, способные устрашить кого угодно. Была у него и инвалидность, в шесть лет ее сняли. Она читала выводы врачей и ужасалась: «Улыбается только тогда, когда видит конфету. Спотыкается и падает на ровном месте».

Но это было в три года. В пять лет он умудрился запихать себе в носовой проход канцелярскую кнопку с острым шипом, которую пришлось извлекать хирургически. Лежал в больницах он регулярно для установления очередного диагноза. И там был приучен к таблеткам, ел их горстями, считал, что они очень вкусные, а совсем не горькие.

Сейчас же Димка бегал, прыгал, смеялся, плакал, говорил, и все функции, свойственные человеку вроде были ему подвластны. Надо было готовить его в первый класс. Она кинулась одевать его. Все новые вещи сидели на нем коряво, через час он становился какой-то расхристанный. Едва ли ниоткуда появлялись пятна, пуговицы отрывались, замки ломались, вещи рвались по швам.

У него не было абсолютно никаких жизненных навыков, он не понимал, почему загорается свет в комнате? Но неловкие его ручонки ощупывали и уничтожали все подряд – вещи, фотографии, книги… Пришлось срочно поднимать все вещи на недосягаемую для него высоту, прятать и постоянно выхватывать у него из рук, объясняя значение каждой вещи.

Она поняла, что это Маугли. И чем же гордилась Нина Михайловна? Кто же тогда другие?

Она умоляла его не говорить во дворе ребятишкам и в школе, что он прибыл из детдома. Но Димка не смог смолчать. Он вообще молчать не умел. Ровно в семь утра он, как чертик выпрыгивал из своей табакерки, открывал рот, и это отверстие не закрывалось до тех пор, пока он не засыпал. Впрочем, говорил он и во сне, плакал, стонал, смеялся, пинался, как детеныш зебры. Это был какой-то словесный понос, причем, состоящий всего из ста слов. Вскоре стали понятны основные интересующие его темы: новый брат Сашечка и кошка Пуся. Капризная, подушечная кошка немилосердно драла его, он все равно протягивал к ней свои цепкие, с искусанными ногтями, ручонки.

К самой Виктории он относился вполне прохладно, стал называть ее мамой только потому, что так называл ее Саша. Братик Сашечка вызывал настоящий восторг. Димка готов был прилепиться к нему, приклеиться, заглядывать в его равнодушно-холодные глаза и лепетать свою чепуху, которая Сашку только раздражала. Сашка не находил в себе сил относится к нему хотя бы нейтрально.

В первую неделю в школе он поставил на уши весь педколлектив. Во время урока он встал, и простым, отточенным накануне карандашом чиркнул соседа Витю по щеке. Глаз Витин не пострадал, но кровь хлынула ручьем. Витя онемел, а потом побледнел, затрясся и с ним случился эпилептический припадок. Он тоже был болезный страдатель из благополучной семьи.

Педагогам школы реакция Виктории показалась странной.

– А страшного ничего не произошло. – Спокойно говорила она трясущейся учительнице и возмущенному завучу. Тогда еще она могла быть вполне спокойной и уверенной в себе. – Скажите «спасибо» министру образования. А если б вам интегрировали в класс дауна? Как бы вы гасили реакцию на него всего класса? И что бы могло произойти? Вы работаете в новых стандартах, которые вы ни психологически, ни методически не освоили. Хотя, согласна, освоить их душа не лежит. Но мой вам совет, вы еще очень молодая учительница – видовых детей и эпилептиков нельзя садить вместе. И даже, как вы убедились, рядом! Этот Витя уже две недели пристает в Димке, когда я забираю его из школы. Димке он не нравится. Вот и реакция. А если бы они сидели в разных концах класса – этого бы не случилось.

Учительница вняла советам Виктории и перелопатила весь класс. Виктория посоветовала посадить детей знака огня на самые дальние парты, а земли и воды вперед, чтобы холерики и сангвиники не будоражили более спокойных. Уже через неделю она благодарила Викторию.

– Чудеса! Работать на уроке стало намного легче.

Потом учительница, из уважения к Виктории, на продленке много времени уделяла Димке. Он благополучно освоил азбуку, потихоньку начал читать и считать. Вопрос о переводе его в седьмой вид даже не затрагивался.

Митька

Надя прибежала уже под вечер – Виктория в это время клеила обои в летней комнате – на Лешку надежды оставалось мало. Он не появлялся уже целую неделю, а время шло. В сентябре детям в школу идти, а он за ванную совсем не брался. Виктория устала с ним ссориться. Их отношения совершенно расстроились. Лешка наглел, понимая, что она знает его подноготную. Как и любому наркоману, ему стало все равно, деньги от нее он получил с избытком.

Она приглядывалась к нему в поисках доказательства своих нехороших догадок. Но руки у него были чистыми, он как бы демонстрировал свой крепкий загорелый торс – майки у него были совершенно открытые.

Ей ничего не оставалось, как по возможности доделывать самой.

– Что я тебе скажу… – Надя уселась на табурет в летней кухне перед телевизором, по которому показывали очередной американский фильм. Вид у нее был неспокойный. – Выпить есть?

– Ну, есть? Так что случилось?

– Халемындра… ведьма… – Надя приглушенно всхлипнула. – Митьке моему ноги обрубила.

– Как обрубила? Митьке? Коту?

– Ну, да. Топором. Прихожу домой от Любани, вот час назад. Слышу, в дровнике жалко так мяукает кто-то. Еще не знала – кто. Я позвала, не выходит. А сердце почувствовало… Глянула. А там Митька лежит весь в крови… и задних лапок нет. Беленькие такие лапки были, как гольфики.

– Может, под поезд попал?

– Какой там! Разве смог бы он доползти так далеко от рельс? И след бы кровавый остался. Нет, Вовушка видел, что Халемындра к нам во двор заходила. Это сучье отродье, углядела, что я ушла – вот она и сотворила.

– Не может быть! И что же теперь делать? Он же погибнет.

– Только и придется Ваку просить, что б…ну это … его…

– А Вака что?.. Запроста?

– Запроста. За норму самоката. Прямо домой даже не могу идти.

Они выпили белого вина, которое Надя называла «ссакой» – ей бы покрепче. А Виктория была любительницей столового сухого. Ведь не зря два года ее жизни прошли в Испании.

– Еще новость. Сегодня от Шмары письмо получила.

– Из колонии? – Виктория уже была в курсе многих событий в деревне, благодаря Наде.

– Ага. В Колосовке сидит.

– Ну, и что пишет?

– Прощения просит. Бабка у нее умерла в Озерске, которая ее воспитала, а больше у нее никого нет. Вот она и расчувствовалась. Простите, пишет, тетя Надя. Я виновата, дрянь, я подзаборная. Вы были единственный человек, который терпел мои выходки. И ведь все могло быть по-другому. Это она так мне пишет. – Надя вздохнула. – Терпела. А как уж она хотела меня со свету сжить!

– Да ну! – не поверила Вика.

– Были у нее мечты такие. А мы относились к ней по-доброму. Раз мой сын ее выбрал. Может, выйдет другим человеком? Как думаешь?

– Это ты по доброте душевной говоришь, Надюха. Не верю. И как психолог, тебе говорю, она в замкнутом круге. И ей из него не вырваться в этой жизни. Так она в прошлых жизнях наворотила, что нет у нее сегодня помощников и друзей. А главное – судьба. Знаешь, нас ведь как кукол в кукольном театре кто-то за веревочку ведет… и не спрашивает. Хотим или не хотим.

– Это как? – не поверила Надя. – Батюшка в церкви говорит, что у человека всегда есть Выбор…

– Батюшка-то говорит… И выбор, действительно есть, ты можешь его сделать… но, я думаю, и выбором этим тоже кто-то руководит.

Ночь

Свет фонарей почти всегда освещал Садовую улицу, как центровую и ближе всех расположенную к администрации. Глава поселения Амалия Чернышова очень гордилась ночной освещенностью сельских улиц. Хотя эта заслуга ей не принадлежала, – фонари поставил предыдущий хозяин Шиловонев, тот, что снес немецкую церковь. Но в отчетах этот факт фигурировал с завидным постоянством.

Фонари горели по переменке. Сначала один. Потом он медленно гас, и следом включался следующий в пятистах метрах. И экономия хорошая и техническому прогрессу соответствует. В этой освещенности заключалась самая настоящая деревенская благодать, потому как за линией жили в полной натуральной темноте.

Вика возвращалась от Нади домой, на свою Садовую. Шла она, не спеша, всем телом ощущая бархатное прикосновение этой редкой летней ночи. Дожди словно забыли о деревне и дали себе передых. Было и свежо и тепло одновременно. Темнота стояла плотная, как синяя пастила, до нее можно было дотронуться рукой. Легкое подпитие, слегка кружащаяся, словно в вальсе голова, все же позволяла ей размышлять о вечности этого прекрасного мироздания. О вечности и одновременной бренности. Она думала о том, что в этой деревне, наверное, завершится ее жизнь. Не скоро, но когда-нибудь. И это будет легко. Как уснуть. Она уйдет, как ветерок по лицам провожающих ее. Но останутся эти ясени, и также пышно будет по весне расцветать персидская сирень, накаляя до содроганий неокрепшие тела мальчиков и девочек, грезящих о любви.

В мягком бархате летней ночи раздался натужный звук движущегося поезда. Колеса убежали вперед, оставив позади себя гул. Кто-то за линией пьяно проорал от избытка чувств: «Я люблю тебя до слез…» В ответ послышалось девичье хихиканье.

Потом удаляющийся тонкий с повизгиванием лай деревенских пекинесов. Они всегда передвигались сварой.

– Уйди от меня, пидарас!.. На хрен ты мне нужен! – после этих слов, раздавшихся справа от сельсовета, последовали выдающейся силы шлепок, визг и звук упавшего тела.

Потом Вака прокричал кому-то, наверное, Рыжему: «К Женьке иди. Скажи, он мне за червей должен… А если не даст, к Чибисихе».

Ночная жизнь, какая она есть по-человечески бесчеловечная в своей нагой красоте.

В медпункте, который все лето ремонтировался, оставшемся без надзора фельдшерицы, горело одно окно, в нем, как киноэкране мелькали длинные тени. Маленький одинокий силуэт застыл на лавочке. Лишь поравнявшись с ним, Вика поняла, что это ребенок. Один из мелких Осинкиных.

– Ты что здесь делаешь? Один…

– Зду я тута.

– Кого ждешь?

– Тама пални мамку ебут. Вот я зду.

Возмездие

Ночью Халемындра возвращалась от Брынды пьяная. Собака Али Хромовой, знаменитый Бакс, почему-то отвязавшийся в ту ночь, пьяных ненавидел со щенячьего детства. Ноги Халемындры, мраморно-бледные, одетые в белые шорты из сэкэнд-хэнда были похожи на греческие монументальные колонны. Ни один Бакс мимо не пробежит. От всей собачьей души он всадил свои клыки в голую жирную ляху пьяной бабы, замахнувшейся на него палкой.

Это известие обсуждала наутро вся деревня.

– Возмездие произошло. За моего Митьку! За его смерть. – Каждому встречному с радостным задыханием повторяла Надя. – Я знала, что Бог есть. Вот он с ней и разобрался.

На радостях она отправилась к Але с угощением для Баксика. Знаменитые шикарные кости из Красного магазина Баксик встретил с собачьим восторгом. Он радостно лаял, вилял хвостом, и пытался облизнуть Наде лицо.

А между тем, Халемындра, до утра истекала кровью, потому что Баксик цапанул ей вену. Халимон на рассвете притащил фельдшерицу выполнять фельдшерскую работу. Поднял ее из постели, сонную и пышущую всем своим очень интересующим его телом. И вот тут-то он увидел, что приемные девчонки Аня и Кристина, в пять утра выгоняют из сарая стадо уток и гусей на канаву. В то время, как двое ее белобрысых девчонок, мирно сопели рядом с матерью. Приемыши дрожали в едва прикрывающих наготу кофтенках, были бледны и, как показалось ему – заморены. Халимон даже покачал головой: «Ни фига! И что же она взяла их, чтобы эксплуатировать сиротский труд?»

А Аля Хромова еще в июне заприметила, выгоняя свою корову в стадо, в пять утра. На краю канавы, где важно плавали гуси, сидели прижавшись друг к другу сестры. Русоволосая головенка Аньки покоилось на плече Кристинки. Обе спали.

Ах, эта свадьба

На Вовкину свадьбу Надя решила купить новое блестящее платье, а назначили бракосочетание на середину августа.

Четыре года она жила в этих «гиблых» местах, не до нового платья было. Она, любившая принарядиться, научилась носить галоши, как и все жители поселка. Потому что без калош здесь просто пропадешь. «Вода, вода, кругом вода…» – Напевала она частенько, чтобы продемонстрировать окружающим свое отношение к этим гиблым местам. А красивое платье надеть повода за все эти годы не нашлось. Не на День же пожилого человека его покупать! Она хотела именно черное, с золотом, свободно ниспадающее, чтобы скрыть недостатки фигуры. Она уже видела себя в нем на свадьбе сына и в Новый год, который она обязательно будет встречать дома, в Анжерке, со Славиком. Год черной змеи.

Вика тоже была приглашена. Решили приготовиться к свадебному торжеству основательно – посетить не только магазины, но и парикмахерскую, и косметолога. Поэтому они заранее приехали в Викину квартиру и занялись женскими весьма приятными приготовлениями.

Платье искали долго – Надя оказалась еще той привередой. Все платья казались ей очень дорогими. Вике надоела эта беготня по магазинам и основательная прижимистость Нади, и она заявила, что в сэкенде, который назывался весьма справедливо, – «Поле чудес», они купят любой блестящий наряд за три копейки. Так оно и получилось.

В регистрационном зале со стороны Насти собралось много народу – дальние родственники и подруги Настиной матери оказались все крупными, статными. И одеты дорого. А главное, все женщины имели мужское плечо рядом. Не в бровь, а в глаз било это бабье благополучие. Надя, смутилась и стала тянуть Викторию поближе к стеночке. Ей показалось, что она на крепком фоне Настиных гостей, несмотря на шикарное, сверкающее платье и морковные губы, выглядит бедной вдовой, сына которой, простецкого малого прибирают к надежным рукам. Впрочем, так оно и было.

Вовкину сторону представляли Надя и Виктория. Из друзей только Женька Колосовский с женой Марой. Мара восседала настоящей принцессой, она была матерью двух детей, что совсем не сказалось на ее изящной хрупкой фигурке. Никому бы и в голову не могло придти, что она – деревенская девка, жена короля червей.

– Женька, он неплохой… – шептала Надя, закусывая салатом. – А мать пьяница, в Маевке живет. Он, почему здесь дом строит на свои червивые деньги? С мамкой нелады. Сам-то он употребляет очень умеренно. Молодец.

– А Мара?

– А Марка эта тоже алкогольщиков дочка. Валяется мамка ее в канавах. Еще увидишь.

Вика произнесла свой коронный тост о двух крыльях одной красивой и сильной птицы. Она произносила его всю жизнь на чужих свадьбах, он имел конкретный успех. Гости выразили желание переписать текст, она пообещала прислать по электронной почте через жениха и невесту.

К концу вечера, Мара, сидевшая с королевской осанкой и как бы нехотя, с хорошо наигранным отвращением, пригублявшая рюмку за рюмкой, напилась добренькой водочки, вылетела танцевать, и танец этот был похож на выступление начинающей стриптизерши. Однако все отметили, что ножки у нее чудо, как хороши, и поднимать их она может высоко, почти как Волочкова. Потом она пристала к моложавому мужчине из числа Настиных гостей, ее легкие тонкие руки ощупывали плечи обалдевшего мужика, а когда они добрались до ягодиц, абсолютно трезвый Король червей, вывел свою супружницу, и врезал ей по симпатичной мордашке увесистую затрещину. Мара взвизгнула, и изрекла классическое: «Не виноватая я… Он сам…». Во избежание скандала мужчина, подхватив свою почтенную жену, и удалился с этой развеселой, вполне русской свадьбы.

А в заключении Мара облевала муженьку машину. Пришлось Наде с Викой возвращаться в Калужское на такси.

Материнский капитал

Как это все получилось, Любаня не поняла. Продала она дом Мирону за материнский капитал. И как согласилась, не помнила. Видно, все-таки по глубокой пьянке.

А дело было так. Мирон заявил Ирке, что бросит ее и уйдет к другой женщине, если она не уговорит мать продать дом за материнский капитал.

– Зачем ты рожала девчонку эту, а? – Вопил он, так что стены дрожали. – Есть такой закон, значит, воспользоваться нужно.

Ирка сидела на кровати, прижимала к пустой груди ребенка, и ревела коровой, представляя себя брошенной с двумя детьми.

– А мамка?

– Что мамка твоя? Что с ней случится? Пусть в Привольное к сыночку едет.

– Так Андрей сам живет у бабы этой на птичьих правах…

– Ну, живет же! Вообщем, я тебе все сказал. – Постращал напоследок и уехал из дому.

Пропадал он два дня, а вернувшись, сразу спросил:

– Уговорила мать? Что ты за женщина? Толку от тебя никакого! Ради детей своих, ради мужа не можешь постараться.

Он снова уехал, а через два дня вернулся не один. Ирка с порога поняла, что с ним не просто женщина – молодая и вполне симпатичная, – это соперница. Ее соперница.

Угрозу Мирон осуществлял тактически грамотно.

– Познакомься. Оксана. Я тебе говорил, что мне есть куда уйти. Соперница смотрела ей в глаза нагло и холодно.

Ирка побелела от свалившейся на ее голову напасти. Мирон отвел гостью на кухню, поставил чайник.

– Видно, ты не хочешь семью сохранить.

Для Любани, пришедшей домой вскоре, явление любовницы зятя в дом, тоже было шоком.

Потом Аля Хромова кричала на подругу:

– И ты, дура, ее не выгнала? Это же твой дом. И зять твой живет там на птичьих правах. Почему участкового не вызвала? Почему мне не позвонила?

Любаня только пожимала плечами и плакала. Не сказала она подругам и главного – деньги, деньги, которые пришли на ее сберкнижку, весь, пропади он пропадом, материнский капитал, Мирон у тещи забрал. И как она отдала ему эти деньги, Любаня не помнила. Помнила только, что повез ее зять в город, в Сбербанк. Зашли они перекусить в пиццерию. Мирон заказал теще пива. А дальнейшее припоминалось ей очень смутно.