Текст книги "Вот моя деревня"

Автор книги: Светлана Викарий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Халимон

Халемындра не преминула поговорить с соседкой. Она вовсе не считала, что любопытство большой грех.

– Как думаешь? Купит или не купит? Эта, как ее?..

– Виктория. Виктория, зовут ее. – Нехотя отозвалась Надя. – Не эта купит, так другая.

– Да, в этой ****ской жизни все продается, все покупается. – Выдала свой вердикт Синепупая. – А мы с Русланом за щавелем. За железку. К лесу. Пойдешь с нами?

– Да на кой мне этот щавель!

– Пирогов бы напекла.

Надя только махнула рукой.

Вышел Руслан, великовозрастный детина, похожий на мать разве что крупной статью. Физиономию его можно было бы назвать вполне симпатичной, если б не пустые глаза и апатия, прорисованная в углах опущенных отчетливо очерченных губ. Ему шел двадцать седьмой год. Он ни разу не был женат, и не взял наследством сексуальную охоту своего отца. Перепихиваний с местными девками по – пьянке ему вполне доставало. Пил он вместе с матерью, чаще в женской компании.

Женских компаний было много. Бывшая доярка и депутат Аля Хромова обычно пила с Надей. Нередко к ним присоединялась Валентина – директор Дома Культуры. Иногда Любаня Продуманная. Все певуньи.

Халемындра чаще пила с Веркой Осинкиной, Кумарихой и Любаней Продуманной. Опустившаяся Нонка Кумариха, однако, не забывшая своего славного и богатого прошлого, предпочитала в партнерши Лиду-Каланчу – гренадерского вида женщину с косящим левым глазам. Лида была женщина покладистая, только вот беда – ссалась после третьей рюмки. Проссала Кумарихе диван. Она всегда ходила в штанах и в калошах сорок шестого размера. А голову любила покрывать цветастым платочком. С людьми была радушной и говорила тихим приятным голосом. Даже мат в ее исполнении не казался грубым.

В свою очередь Верка Осинкина, с юности почему-то прозванная Брындой, – здесь у всех были замечательные прозвища, – деликатностью не отличалась, компанию водила с женой Сушки. Пьяной ее никто никогда не видал, а только в магазине, покупающей алкогольный провиант. Верка, несмотря на авторитет фермерши и ее высокий материальный достаток, позволявшей ей пить не рябину на коньяке, а настоящий коньяк, могла послать Сушку очень далеко. Та уходила. Но через неделю, отобидевшись на подругу, снова являлась с коньяком или хорошей водкой и отличным закусоном в Веркино логово, где всегда пахло стиркой и под полом по весне квакали лягушки. А ребятишки двух Веркиных сексолюбок раньше времени перебирались на сеновал, изрядно подъеденный коровой Пташкой, которая была кормилицей семьи.

Женскую элиту сельсовета составляли экономист Люба Закулисная, симпатичная, но обидчивая женщина, не только за себя, а за всю деревню. Другими словами патриотка поселка Калужское. Как только кто пытается поддеть калужан, Люба за них грудью встает и обижается.

Люба владела старым немецким домом. Одна. Сын ее обретался в Калининграде. Закончив работу, Люба приходила в свои обширные пределы, надевала дорогой теплый халат, включала телевизор, доставала бутылочку коньячка и капала мерно в кофе или чай. Неделями ей никто по вечерам не звонил, и никто не заходил попроведать. Кошка Муся скрашивала ее одиночество. Вид в окно был печальный – двухэтажный барак для поселян второго сорта.

Галя в Шляпочке, бывший агроном, а ныне сотрудник земельного ведомства, вечно торопливая и чем-то озабоченная. У нее еще сохранился горящий на мужчин глаз и быстрая летящая молодая походка. Но, похоже, в голове у нее был полный та-ра-рам. В юности она была шебутной, каталась с бригадирами и трактористами по просторам полей, сейчас же, в ограниченном пространстве мало уютного кабинета, стала суетливой и крикливой. Впрочем, у нее было одно замечательное качество – она быстро забывала обиды и не помнила зла.

И, наконец, Шурочка-красивые ножки. Эта была местный военкомат. Красавица-вдова бальзаковского возраста. На ее челе навечно осталась печать печальной любви и верности, ушедшему любимому. Зря она осталась сидеть здесь, в Калужском. Зря. С ее внешностью и искренним отношением к людям, она могла иметь другую судьбу. Дети ее укоренились в городе, а она изо дня в день испепеляла свою душу воспоминаниями о счастье, оборвавшемся так внезапно. Детям до ее горя не было дела, они просто не понимали ее, а потом научились использовать – Шурочка выставляла на свой административный стол макароны, консервы и прочий провиант из ассортимента, которым торговал ее сын на базаре в городе. Так она приучила калужан к белорусским продуктам. Все в его копилку, любимого сыночки, все, и ее печальная жизнь, и ее зарплата – сама она вечно была должна в магазинах. Но сын строил дом, сын нуждался, и она изо дня в день совершала материнский подвиг.

Пили они, конечно же, культурно. Предпочтительно, коньяки. Дамы все в возрасте. Одевались по моде, любили косметику и даже участвовали в распространении дорогой французской, здесь же, в своем кабинете. Почему бы не сочетать приятное с полезным? И, конечно же, они от души ратовали за своих землячек, от которых перестало вонять назьмом, потому что эра животноводства закончилась. Сушка, выкупивший совхозные скотобазы, теперь хранил в этих огромных палатах свой урожай. Зато теперь от них стало нести псиной неухоженности, и даже мочой. Иногда в магазине стоять рядом с некоторыми было невозможно. Татьяна – хозяйка магазина гнала таких в баню и еще дальше.

Дамочки с односельчанами держались с достоинством. Знали на кого можно наорать, а кто и не стерпит чужой воли. Обидно, но все трое – одинокие. Особенно хороша была вдова Шурочка. Ухоженная не по – сельски, одетая с претензией на английскую элегантность. Она одна на всю деревню щеголяла в меховой полушубочке. Причем без головного убора. Шарфик на шее. И туфельки всегда на каблуках. Чтобы были видны красивые прекрасно сохранившиеся ножки.

Свидание

Мать с сыном неспешно удалялись, являя собой на трезвую голову мирную картину. Надя вернулась в дом.

– Халимон-то, Халимон… – позвал ее Вовушка поглядеть в окно. За забором по двору суетливо мельтешила яркая фигура хозяина, одетого в гавайскую рубаху из сэкэнд хэнда. Сначала Халимон побежал в сарай. Потом вернулся в дом. Потом постоял у калитки. – Я видал, как Людка ему махнула. Вот он и замельтешил.

– Значит, Вака тоже ушел за щавелем или на рыбалке. – Надя с интересом прильнула к окну, осторожно выглядывая из-за шторки.

Люська была третьей и пока последней женой Ваки. Такая же молодая пьянчужка. Местная. Ее неполноценная дочь содержалась в интернате. Жила она напротив Нади, с матерью, повторяя шаг в шаг ее пьяную и безалаберную жизнь. Мать лишилась одной ноги по той же дурости. Зимой пошла из Привольного пешком. А это ни мало ни много, а пятнадцать километров. Вот и отморозила ногу. Оттяпали ее до колена доктора, советовали больше не пить. Но куда там! Сколько ангелов не зови, а русская душа для них потемки. Трудно им охранять этих божьих тварей. А когда уж совсем невмоготу на русский срам смотреть да со своим подопечным водиться, как с ребенком малым – схлопывают они крылья… И каюк… Ангелам тоже нужен отдых.

Халимон постоял у калитки, попялился по сторонам. Из магазина никто не выходил. Улица была пуста. И рысью метнулся к Люськиной двери.

– Засеки время. – Сказала Надя Вовушке. – Было пятнадцать минут третьего.

Через двадцать минут, как ошпаренный, с раскрасневшейся и очень довольной рожей Халимон, выскочил от Люськи, и той же рысью погнал в свой двор. Сунулся в сарай. Оттуда вышел с пакетом, на котором с прошлого года полинявшим идолом застыл Дед Мороз. Остановился посредине двора, заглянул в пакет. Огляделся. Дошел до лавки у дверей сарая, взял ковшик. Зачерпнул им из пакета и бросил курам зерно. Ага, значит, ячмень там был. Куры радостно загомонили. Поставил ковшик на место. Еще раз заглянул в пакет, приподнял в руке на вес. Хмыкнул удовлетворенно – дело сделал и себя не обидел. И снова порысил к Люське. Она приняла пакет быстрым движением на пороге и махнула рукой, мол, давай скорее, вали. Теперь вразвалочку, с физиономией, на которой было нарисовано бесконечное удовлетворение, он дошел до своей козы, пасущейся на краю канавы, любовно погладил ее по холке.

Спектакль закончился. Зрители у своих окон от души смеялись.

Храм

Учительница Наталья Анатольевна посещала храм каждое воскресенье. Отстаивала службу со смирением. А Наде тяжко было стоять – ноги стали ватными. Голос батюшки укачивал, убаюкивал, впору свалиться кулем на пол и уснуть. Она ширила глаза и изо всех сил старалась внимать голосу, который говорил что-то совсем для нее непонятное. Лик Христа был бесконечно грустен. В глазах его застыла боль. И Надя вдруг вспомнила такие же глаза своего Славика – второго мужа, по сути, с которым прошли ее пятнадцать зрелых бабьих лет после смерти мужа. Не все так гладко между ними было. И все же это была любовь.

Муж был старше Нади на 15 лет. Она вышла замуж за него совсем девчонкой по настоянию родителей – больно хорош и важен был жених. А он сначала увез ее к себе в Саратовскую область. И здесь Надя затужила. Ревела каждый день, скучала по своей Анжерке. Голые степи, ветер – все не то, несмотря на то, что муж души в ней не чаял, и называл не иначе, как Наденька – моя куколка. Она достала его слезами, и они вернулись в Анжерку. Правда, были и другие причины. Он пошел работать на шахту, – работящий, разумный, непьющий быстро пошел в гору. Обрастали добром, детьми. И он успокоился – разве плохо здесь? Она была за ним как за каменной стеной.

Умер он неожиданно. Они возвращались с рынка, и ничего не предвещало дурного. Решили заехать к старшей дочери Маринке. Он остановил машину в ее дворе, заглушил мотор и вдруг откинул назад голову, захрипел, вывалился из полуоткрытой дверцы. Потом три раза вздохнул, словно выдыхая из себя душу. И лицо его стало спокойным. Ни слова не успел сказать ей на прощанье. Она с ужасом смотрела в его лицо, которое становилось восковым и принимало какой-то холодный желтоватый оттенок. Все. Потом она успокаивала себя. Слава Богу, не мучился.

А вскоре появился Славик.

Харизма

Дочь Томы вскоре нагрянула с выводком детей и мужем, вялым и сонным доходягой. Сама же оказалась крепко сбитой теткой с огромной, как воз задницей. Рожать ей, значит, как до ветру сходить. И вовсе не похожа она была на миловидную, справненькую мать свою. Груба лицом и как-то молчаливо сосредоточена.

Ваня досадливо покряхтел. Да, нарушили они его планы. А как бы хорошо жилось ему под боком Томочки. Она нежная, ласковая, готовит хорошо. И в постели у них все получилось лучше некуда. Димка уезжал в город на работу, а Ваня в радостном смятении бежал к ней, приносил яйца, зарубленную накануне утку. И все с радостью. От сердца. По домашности помогал. И было ему это в радость. Они сидели рядышком на диванчике, смотрели концерт Петросяна и смеялись простецким и таким понятным шуткам. А в духовке жарилась утка с яблоками, распространяя на весь дом аромат. Это же счастье. Рана, нанесенная женой, больше не болела.

Домой забрать Тому он не мог – младший сын не дал бы все равно им житья. Вот Ваня и взялся ставить на краю огорода сараюшку – для встреч. Он подбадривал себя, мол, мы как молодые! Даже интересно. А дальше будет видно. В сараюшке он поставил чудом сохранившуюся железную кровать, стены завесил на манер ковров старыми покрывалами, не забыл о зеркале для Тамарки, а в изголовье приспособил подсвечник. Сыну сказал, что сараюшка под дровник пойдет. Когда дрова купят. Здесь, в этой пыльной полутьме, как вагончики по рельсам, покатились их счастливые часочки, дни и ночки. И дождь хлестал по крыше, и грозы гремели, а они только крепче прижимались друг к другу.

Внуки Томины забегали по двору. Дети есть дети. Дочка прочно на свою большую задницу в доме села. Обременять она себя могла только детьми, а никак ни заботами о доме. Целыми днями, прежде чем сбежать на ночь в сараюшку, Тома крутилась, как белка – и постирать и приготовить. А еще огород. Муженек Танькин устроился на работу в город, грузчиком в магазин. Ездить каждый день тридцать км туда, и назад. Зарплата мизерная, половина на транспорт и обеды уходила. Жили внапряг. Тома порции урезала, и никакой никому добавки.

О том, что толстозадая поселянка принадлежит церкви харизмитов, в поселке узнали, когда умерла ее старшая дочка. Сначала была ангина, потом она перешла в пневмонию.

– Что ж вы, суки, делаете? – возмутился Ваня, когда эта мамаша не пустила в дом Таньку-фельдшерицу, которую Ваня за руку привел.

Потом началось воспаление легких. Дочь накрепко запретила матери вызывать «скорую помощь» и лечить девочку антибиотиками. Тома объяснила Ване, что харизмитам категорически запрещается обращаться к врачебной помощи. Организм ребенка боролся с пневмонией целую неделю. Ваня, наблюдавший это, не выдержал, вызвал «скорую». Но поздно. Девочку похоронили на местном кладбище.

А дальше – больше. Второй шестилетний мальчишка, стащил у Димки спички, поджог солому случайно, как это и бывает, а сарай загорелся. Он уже вовсю полыхал, грозя переброситься на дом, а в это время Димка мирно спал на диване. Тома украшала себя перед зеркалом – красила волосы, она была любительница покрутиться перед зеркалом. А теперь и было ради кого. Выбежала она на крики соседей, которые уже вызвали пожарных. Эта жуткая картина пожара долго потом снилась ей по ночам, она задыхалась от дыма и копоти, просыпалась в холодном поту.

– Что-то не помогает вам ваш Бог, грешники… – съязвил Ваня. – Молодые пока, ехали бы вы в город. Что вам в деревне? Работать вы не любите. Огурца не вырастили за лето. А там ваша церковь. От нее помощи просите. Вы же мать уже доконали.

И как ни странно семейство харизмитов с ним согласилось. За ними увязался Димка.

Для Томы и Вани настала пора позднего благоденствия. Ваня повесил замок на дощатый сарайчик у себя в огороде, где они с Тамаркой по-молодому резвились все лето.

О низменном

В поселке Низменое в самой низине, которая хорошо просматривалась с высоты благородного рыцарского замка Георгенбург, что расположен в нескольких километрах на подъеме, живут – низменцы. Кто назвал так поселок, заклеймив этим именем людей и заставив их жить по законам низости, теперь неизвестно. Но это был низкий человек, гнуснейшая чинуша из сельсовета, с низким сознанием, и возможно, низким ростом. Более того, он был низко грамотным, и делал элементарные ошибки в родном ему языке – отсюда прилагательное «низменное» – лишилось одной буквы.

Сразу в километре от поселка к городу, справа, на взгорке, приподнятом некогда природным ледорубом, обосновалась в начале девятнадцатого великого века усадьба аристократов своего времени, а именно, сестры великого полководца Барклая де Толли. Усадьба не отличалась ни роскошеством, ни масштабом. Это были три флигеля, расположенные в строку, прикрепленные к главному особняку со скромными колоннами, арочными окнами. Усадьбу окружал прекрасный немецкий парк. Слева, вдоль дороги, располагалось несколько краснокирпичных помещений обслуги усадьбы. Теперь в этих, полу развалинах проживали несколько семей низменцев.

Сама же усадьба, признанная историческим памятником, была куплена преуспевающим и самым наглым бизнесменом России, Батуриным, братом той самой Батуриной, женой того самого мэра Москвы, любившего щеголять в той знаменитой ленинской кепочке.

Вложив капиталы, нажитые непосильным трудом в историческую усадьбу, Батурин подсознательно рассчитывал, что это владение придаст его плебейскому обличию значимости, изменит беспородную его личину – алчного хапуги и вседозволенного негодяя, не способного любить ни женщин, ни детей, и, возможно, приблизит его к собственному, нарисованному в своем пылком воображении, идеалу… Он немедленно приступил к реставрации. И первое, что он сделал – приказал привести в усадьбу белый рояль. Потом стали завозить мебель.

В залах, где звучала музыка лучших композиторов Европы, где кружились в вальсах с самыми прекрасными женщинами аристократы, закипела работа, называемая евроремонтом. Деревянные рамы были поменяны на евроокна, стены облицевались гипсоплитой. Современные немецкие строительные технологии нежно соприкасались со старыми кирпичными стенами особняка. Посредством валиков маляры целовали старые стены, и их небольшой, но все же творческий потенциал позволял им увидеть будущую красоту и торжество справедливости. Восстановление чего-либо всегда придает значимости личности даже самого простого человека.

Концепции парка, где стоял памятник великому полководцу, и где было захоронено его сердце, кажется, вовсе не предавалось значения, территория парка не закрепилась строгими рамками забора, куда любопытным вход воспрещен. Усадьба издалека просматривалась, мимо нее каждый день сновали рейсовые автобусы, легковые машины.

Потом случилось то, что должно было случиться: трон беспардонного новоявленного хозяина пошатнулся. Батурин оказался в тюрьме.

Это был знак к нападению. Через месяц усадьба зияла провалами пустых окон. Исчезло все – белый рояль, шикарные деревянные двери, мебель… В гостиных насрали на паркетный пол и написали благодарственные слова Батурину на стенах персикового цвета.

А над поселком Низменое так и осталось висеть низкое свинцовое небо. Оно – всевидящее, делало свое дело. Небо запоминало. Хорошее и плохое. Солнце не выносит ничего низменного, поэтому не заглядывает туда. И именно поэтому в низменном все гниет, разлагается и смердит. Низина и небо сходятся у недалекого горизонта в низкую линию, ограничивая пространство и не давая человеческому глазу простора и размаху мысли. И небо, и горизонт пригибают людей к земле, заставляя клонить спину. К такому серому и низкому небу поднимать глаза не хочется. Потолки в низких домишках, построенных такими же низкими людьми, делают то же самое – пригибают к низу. Дома могли быть гораздо выше, и света в их окна могло проникать больше, но низкие строители разворовали кирпичи и продали их еще более низким в своей алчности людишкам.

Низменцы – это низменные люди с низменными пристрастиями, с низким творческим потенциалом, что уж тут говорить о материальном! Низменный образ жизни низменцев и их низменные чувствования тянут их вниз, на самое дно жизни. Именно поэтому даже магазин – низкая убогая спичечная коробка, работает здесь три часа в сутки. Низменцам легче валяться на проссаном диване, чем организовать общий или свой частный труд. Про субботники, и деревенскую традицию «помочи» они давно забыли. По сути, им все равно, что в поселке нет ни школы, ни клуба, ни бани, ни своей столовой, ни пекарни, ни детского сада, ни своего героя, ни своего интеллигента, ни своего таланта. Стоит ли устраивать все это на деревенской одной улице, ведущей опять же в низменность?

Низкая заурядность их вполне устраивает.

Здесь уже не играют свадеб, здесь уже не строят новых высоких домов, здесь уже забыли слово «любовь». Низложение святынь давно состоялось.

Кстати, сама потенция у низменцев, мужиков, то есть, никак не может быть высокой. Стоит перешагнуть порог двадцати семи лет, и потенция опускается так низко, что ее хватает только для разового ежегодного зачатия таких же низменных детишек, повторяющих судьбы своих родителей. Низкая самооценка, которой достает только на низкие поступки, вроде склок, посиделок на корточках у крыльца магазина, не имеющего даже крытой веранды, откровенного безделья, пьяных побоищ, и низкое удовлетворение своих потребностей – протопить печку, чтоб не замерзнуть, купить хлебца, наварить щей да каши какой-нибудь. Заботится низменцы могут лишь о наличии самогона.

Культурный уровень низменцев низок, ниже уровня плинтуса, а у некоторых и плинтусов дома не имеется. Значит, он скатывается до уровня пола – мужского или женского, уже не важно. После сорока трудно определить пол низменца – все они становятся на одно лицо – некрасивое, с откровенными признаками хабитуса (мед. термин). В глазах нет света, глаза становятся пустыми провалами живых мертвецов. Стареют низменцы по-собачьи. Их лоб прорезают глубокие, словно канавы, в которых они находят временами приют, морщины.

Священнодействие

Отец Серафим, плотный человек, еще молодой, лет сорока, с чистым белым лицом, обрамленным аккуратной бородкой, приехал на старенькой машине, заезженном «Оппельке» освещать дом, избавлять его от богомерзкого призрака бывшей хозяйки. На голове его была черная шапочка-скуфья, надвинутая на брови – черные и красивые. Надя торопливо выбежала ему навстречу. Батюшка зашел на кухню, разложил на столе свои предметы: требник, Евангелие, поставил святой воды и крещенскую воду, свечи, коробку с угольками для розжига кадила.

Начал молиться. Надя боялась единым шорохом помещать ему. Потом он открыл Евангелие и начал читать по нему. Закончив, начертил по всем четырем стенам кресты елеем и пошел по всем комнатам дома с кропилом и святой водой. При этом он громко и властно выкрикивал среди молитвы: «В бегство да обратится все луковое бесовское действо!» Он плескал святою водою на все немногочисленные предметы мебели и Надину утварь. Обойдя весь дом, он снова вернулся на кухню. Надя посеменила за ним. И вдруг они увидели, как крещенская вода, приготовленная батюшкой, неожиданно зашипела, как будто ее кипятили на огне… По ней пошли бурульки и она стала обрызгивать поднявшую в недоумении руки Надю.

Батюшка еще раз властно приказал: «В бегство да обрати все лукавое бесовское действо!» И вода подчинилась. Батюшка вздохнул. Закончил молитву.

– Не бойтесь. Бывает. Правда, у меня такое первый раз.

Кажется, он даже был доволен, несмотря на то, что борьба далась ему с усилием, щеки его и шея были мокрыми от пота.

– Больше не придет хозяйка. Вернее, бесы. И икону повесьте.

Надя не только повесила иконку из храма, но и сходили они с Вовушкой на могилку хозяйки. Обустроили ее, Людка видать, годы уже не была там, привели все в порядок, цветочки посадили, еды оставили, рюмку налили, Христом богом просили оставить дом, впрочем, им уже не нужный. Просто дожить в нем хотелось без невроза.