Текст книги "Вот моя деревня"

Автор книги: Светлана Викарий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Затмение

Виктория была занята поисками дома уже полгода. Она объездила три района области – Озерский, славившийся своими ландшафтами и хорошей экологией, и прилегающие к нему Гусевский и Черняховский. Все они находились в отдаленье от Калининграда, по местным представлениям, далековато. Но жилье здесь было намного дешевле, чем в ближних к городу. Там бы она просто не потянула – домик и квартиру. А квартира ей нужна была для сына, как фундамент будущего. С нее бы хватило и домика в деревне.

Все что она видела, приводило ее в ужас – убогие поселки, с единственным магазином, с запущенными домами, покосившимися, готовыми обрушиться на голову нищего хозяина сараями, прогнившие штакетники, унылые огороды. Редкие люди бродили по улицам убогих поселков, как сомнамбулы, как куры с подрезанными крыльями, которых ни сегодня завтра заберут на заклание.

И всюду русская бесхозяйственность и нерадивость … Нигде и намека на зачатие новой достойной жизни. Холодный закон энтропии – разруха во всей своей мощи. Низменность. Низхождение долу. Какое же горькое лекарство нужно применить здесь, чтобы сознание человеков проснулось, и заболела душа при виде собственного умирания?

Но ведь есть где-то и нормальные селения! Она упрямо искала. Калужское показалось ей вполне приемлемым поселком.

Подруги понимали ее желание удалиться в деревенскую глушь, как эмоциональный порыв, каприз. Все они были помладше ее, имели свой небольшой бизнес и взращенные западным регионом амбиции. А некоторые и мужей, вполне приспособленных к семейной жизни. Кто-то из них погуливал, кто-то выпивал, мало кто зарабатывал большие деньги, но семью ценили и, покуролесив, возвращались в ее теплое лоно.

Когда-то, почти двадцать лет назад, когда началось это великое кочевье из Казахстана в завидный западный регион, они стали очень близки и не мыслили прожить друг без друга полдня. Обмен молодыми энергиями тоже имел значение. Но главное – общая задача – переселение в вожделенную Россию. Страна народившейся демократии и всевозможных свобод, немыслимых перспектив объединяла их, диктовала ближние и дальние цели. Они верили, что решение покинуть Казахстан, было правильным и здесь, в великой и могучей России, их ждет достойная жизнь. Все они были молоды, красивы, без меры одарены талантами и готовы работать не покладая рук. И работали, ошибаясь и делая успехи, приспосабливаясь и удовлетворяясь достигнутым. Жили они весело, искренне переживая друг за друга и помогая от всей души каждому проходить свои испытания.

А испытания оказались нешуточными.

Солнечное затмение

Вику привезли в больницу подруги. Сутки она лежала в полузабытьи в своей спальне, потеряв счет времени. Она слышала телефонные звонки, длинные, междугородние – звонила мама. Но протянуть руку к трубке не могла – кто-то отнял все ее силы.

Но в перерывах между приступами боли она задавала себе вопросы: Как там они с Санькой? Мама беспокоится, у нее поднялось давление. Не болеет ли Санька? Что же со мной произошло? Я умерла?.. Вчера еще она танцевала с кем-то из мужчин на какой-то презентации, пила шампанское. Вернувшись домой, она упала в кровать и под утро проснулась от выровачивающей нутро боли. Подтянула ноги к груди и потеряла сознание. Сколько времени прошло, она не знала.

Подруги тоже звонили ей, но решив, что день этот выходной, и наверняка она вернулась с вечеринки с мужчиной – оставили ее в покое. Но утром в понедельник, когда она не появилась на работе, они помчались к ней, открыли дверь контрольным ключом – какое счастье! – и ужаснулись ее изможденному всего лишь за сутки состоянию.

Ее оперировали экстренно, по перитониту. Вика смутно помнила молоденького анестезиолога. Его тонкие с заусенцами пальцы. И глаза под маской, теплые, встревоженные. Потом появилась хирург. Ее лицо расплылось в глазах Вики, как будто над маской потекли голубые глаза женщины. Плачет?.. Вика потеряла сознание. Заканчивались вторые сутки, жизнь уходила из нее вслед стремительно падающему за горизонт солнцу, и врачи торопились сделать свою обычную работу – спасти очередную несчастную.

Подруги стояли в коридоре, иногда они выбегали на улицу покурить. Им даже говорить не хотелось – так было муторно. И как это случилось с их подругой? Был день солнечного затмения. Они знали, что по затмению оперировать нельзя. Но ее оперировали, и они не могли уйти до тех пор, пока не закончится операция и врачи не заверят, что она прошла благополучно. Прошло четыре с половиной часа. За окном больницы лил дождь, порывистый ветер свистел в кронах апрельских нагих деревьев. Они уже сидели на жесткой кушетке, прижавшись друг к другу и подремывали.

Наконец, вышла женщина-хирург, красивая, статная. Скульптурное лицо ее было усталым. Под ясными голубыми глазами залегли круги. Ей бы просто красавицей быть, этой молодке, а не рыться в человеческих внутренностях, одновременно подумали подруги. Они многое делали одновременно и чувствовали друг друга на расстоянии. Почему же подвело их чуть на этот раз?

– Все будет хорошо. – Сказала хирург. – Операция была сложная, матку удалили, шейку я, правда, оставила. Все хорошо будет с вашей подругой. Поезжайте уже спать.

– Сегодня было солнечное затмение…

– Ну и что? – она слегка усмехнулась. – У нас каждый день солнечное затмение. Я и сейчас плохо вас вижу. Поезжайте. Она в реанимации. Завтра, все завтра.

Вика пришла в себя утром. Перед глазами была пелена. Но уши слышали легкие шорохи шагов, тонкое металлическое треньканье. И вдруг возник знакомый голос: «Владимирский централ… Все отмеряно…»

Это медсестра включила радио.

Увидев трепыханье ресниц, медсестра ласково погладила ее по руке шершавой ладонью.

– Виктория Николаевна, все хорошо!

– Я не умерла?

– Вы – молодец! А сейчас я сделаю вам укольчик, и спите дальше, отдыхайте…

И снился ей сон.

Большая черная комната вся из зыбких штакетин – и пол и потолки. Пустая. А она веселая, красивая в коричневом шелковом халате, отороченном мехом, сидит посредине комнаты на стуле. Вдруг открывается дверь, и мимо, мимо за дверью проходят ее родственники, племянники, мама. С веселым удивлением смотрит она на этот странный ход, и вдруг понимает, что нет среди них бабушки и дедушки. И стоило ей вспомнить о них, как возникла покойница бабушка Анна, но уже в комнате, рядом с нею. И голос она ее услышала: «Что же ты, внуча, черненькую собачонку держишь? Брось! Возьми беленькую!»

Она вдруг увидела, что держит на коленях черненькую лохматую собачку, а в ногах ее сидит, умильно заглядывая в глаза, беленькая. Она схватила ее, прижала к груди, и увидела рядом деда Константина. Выражение его лица было обычным, строгим и почти скорбным. Она прижалась к его стариковскому овчинному полушубку, и они плакали вместе светлыми облегчающими слезами.

Пять дней она «отдыхала» в реанимации. Подруги приносили ей бульон, а медперсоналу татарские пирожки с мясом – обе обладали кулинарными талантами, – Вика всегда была у них на подхвате. Вика за жизнь научилась только блины печь по маминому рецепту, варить борщ да жарить картошку фри. Ничего своего фирменного у нее не было. Развитие этих способностей она постоянно откладывала на потом.

Потом она вышла из больницы, но жизнь уже не стала такой беспечной, какой была до операции. Она стала как-то «пробуксовывать», в то время, как ее подруги уверенно продвигались вперед. Хотя особых разногласий между ними не было, все же с ходом времени, нити, связывающие их, ослабевали. Каждый стал жить свою собственную жизнь, мало интересуясь другими. Встречались они на днях рождениях или на похоронах – пришло время хоронить родителей, потом наступил черед их собственный. Из некогда сильной шеренги выпали самые азартные, не выдержав соревнования за благополучие в России. Разочарования и вал жизненных дрязг, погрузили их в рутину обывательской жизни, когда повседневным заботам стало отдаваться все время. По сути, они стали малоинтересны друг для друга.

Любовь спряталась, ушла в глубину сердца, превратилась в Память. В Памяти люди всегда лучше, они там покладистее, красивее. А в жизни они стареют, становятся некрасивыми, делают ошибки, идут наперекор. Любовь от этого гаснет. Те, кто сильнее и успешнее, вошедшие в свой собственный авториторизм, не выносят больше неподчинения, даже тех, кого когда-то любили. Маленькая, бытовая, но власть вступает в силу. Власть проявляет свою волю – и над друзьями тоже.

Сейчас же, возвращаясь из Калужского, Виктория, пятидесяти пятилетняя женщина, задумавшая последний, наверное, в своей жизни, переезд, с грустью взирала на неровный ландшафт этих суровых и бедных мест. Ей вдруг пришло в голову, что не она это делает, выбирает себе пристанище, а кто-то другой, неведомый ей и упрямый. Ведет ее, как куклу на веревочке, в театре Образцова, передвигая с места на место по сцене жизни. Так было и в прошлый раз, когда она оказалась в Калининграде. Это было как некое затмение разума.

Она приехала в Калининград в начале апреля. Вода с неба, вода под ногами, асфальт в колдобинах, запущенные дворы, горы мусора на автобусных остановках, батареи пивных банок, которые не успевали собирать дворники, и пробирающая до костей сырость. Шествие людей под зонтами и ни одного улыбающегося лица навстречу. Обшарпанные стены уцелевших немецких зданий, со сбитыми барельефами, и даже руины, разгромленного в сорок четвертом города, никак не могли вдохновить любовь к нему. Так же как и безобразные панельные коробки советских построек в центре. Центральная улица от вокзала ничем не отличалась от петропавловской, курской, челябинской или саратовской.

Но здесь было столько деревьев, огромных, высоких, старых… и хотя они предстояли в весенней целомудренной наготе, в них ощущался огромный потенциал некогда прекрасного города-сада. А дальше, дальше случилось затмение.

Затмение не дает рассуждать, анализировать «за» и «против», заглушает голос сознания, присоединяет к толпе и теснит к пропасти.

Именно так, спустя долгие годы, она понимала то свое состояние.

Разве плохо ей было в милом русском городке Петропавловске на границе с Сибирью, который великий вождь в припадке щедрости подарил Казахстану, уже тогда предрешив судьбы тысяч и тысяч русских людей? Перед ее мысленным взором всегда стояла красавица – церковь Петра и Павла над разливающимся по весне Ишимом, где ее крестили, и нарекли победоносным именем. Она помнила солнечные земляничные поляны в березовых лесах и оранжевые в крапину лесные саранки в густых грибных… Как сказочные цветы, как подарок Лесного принца.

Вместе с вездесущими мальчишками она убегала в лог, на тихие старицы с изумительными водяными лилиями и желтыми кувшинками. Это были ее любимые цветы, и мальчишки соревновались в ловкости, чтобы добыть их для нее.

Милый, милый городок… Красно-кирпичные и деревянные, украшенные деревянным ажуром дома проспекта Вознесенского, остатки купеческих лабазов, в расщелинах их стен они с ребятней прятались в детстве, музей с двумя входными колоннами, где один из залов с древность охранял оскалившийся волк… Нежные красно-прозрачные гроздья костяники продавали старушки на углу Пушкинской улицы, у крыльца благородного дома – бывшей старинной гостиницы, где останавливался сам царь-батюшка Александр. Она любила все это, ведь это была ее маленькая Родина и она была победительницей жизни здесь, где, как говаривал ее дед Константин «и камень мхом обрастает», где были у нее родные люди, мать, друзья, хороший бизнес, и главный архитектор города Юрий Валерьевич Зеленский – нежный, романтический человек из 19 века, влюбленный в нее до беспамятства. Она знала, что рано или поздно бросит его, но тогда еще не знала, что Юруля оставит о себе память на всю жизнь – сына Саньку.

О смерти и любви

Покидая навсегда свой милый город, они с Юрулей побывали на кладбище. На старом покоились дед и бабка Юры, и его маленькая дочь, а у Вики здесь был похоронен отец.

Было тихо и сумеречно, потому что день выдался не солнечный. Листья шелестели скорбно, как и подобает в этом месте. Юра огладил могилку своей девочки, протер стеклышко над фотографией ангела, и плечи его вздрогнули. Потом они сидели на уютной скамеечке у стариков Зеленских под сиренью, устлавшей своим цветом столик и обе могилки. Юруля обнял Вику.

– Они были счастливы 55 лет, и умерли в один год. – Торжественно произнес он.

– Ты уверен? – переспросила она.

– Уверен. Они почти не разлучались, и все время старались прикоснуться друг к другу.

– Как?

– Погладить. Приласкать. Только и слышно было: «Стасенька, Наташенька». И как нитка за иголкой друг за другом.

– И он никогда ее не обижал?

– Что ты!.. Станислав Зеленский, польский ссыльный офицер, без памяти был влюблен в мещанку Наталью Нагорнову, учительницу. Это была любовь на небесах, милая.

Вике стало печально, захотелось заплакать. «Почему я не могу любить его, такого милого, верного, надежного. Я ведь стараюсь, я очень стараюсь…»

Юруля нежно поцеловал ее прикрытые веки.

– Викуся, я тебя очень люблю, и у нас все будет хорошо. Ты не бойся, и знай, что я все выдержу. – Сказал он, словно угадав ее мысли. Она торопливо и покорно закивала головой. – Я приеду к тебе, если ты захочешь, в Россию. Ты должна решить сама. Оказывается, от меня ничего не зависит. А теперь пойдем, поищем могилку твоего отца.

Но могилу отца не нашли. Ряд захоронений 72 года кончился над логом, и потемневшее синее пространство неба прорезали красивые огненные сполохи. Сразу же ударил ветер, разметал рубиновые пряди Викиных волос. Страшно стало стоять над логом, среди могил, и они поспешили к кладбищенским воротам. Осталось чувство сожаления, что с отцом она не попрощалась.

На другой день было солнышко, и Вика с утра купила цветы, ей хотелось побыть со своими стариками наедине. Она поехала автобусом одна на другое кладбище в Новопаловку. Шла к ним неспешно, слушая пение птиц и шепот кладбищенских трав. Голова была ясной, а сердце легким. Радостные, с всегдашней, веселой искринкой бабушкины глаза, встретили ее издали. Она уже знала, с какой стороны ни зайти, бабушка Анна видит гостя. Взгляд же, деда Константина, всегда насуплен и угадывается в нем мука тайная. Словно так много знает он о людях – живых и мертвых, что и смотреть-то больно. Вот они какие разные, – опять увидела она, щелкнула задвижкой, зашла в оградку, встала на колени: «Здравствуйте, мои родные!»

Она огладила руками каждый сантиметр песчаной почвы, под которой лежали старики в этой оградке, как на широкой супружеской постели. Каркали вороны, внося хаос в гармонию голубого неба и буйно зеленеющей кладбищенской растительности, окруженной прочной пеленой вечного покоя. Но это не раздражало Вику. Когда она раскладывала цветы, увидела на бабушкиной могиле круглую дыру, уходящую вглубь. Может быть, это была нора, и Вика отважилась заглянуть в нее. И тут же отпрянула – так застучало сердце! Она нутром ощутила движение подземных стихий, недоступное разуму простого человека, рождающегося с тайной и умирающего с ней.

Взгляд деда стал удручающим. Мол, вечно, ты, внуча, лазея, куда только не залезешь… А бабушка смотрела так же радостно, мол, струсила?.. А чего? Бабья доля наша такая – через все пройти надо, и не убояться.

– Ну, почему через все?.. Через боль, потери, нелюбовь, предательство, болезни, да?.. И я?

– И ты. – Сказал дед. Или ей показалось. – В главном все люди одинаковы.

– В святом и дурном. – Подсказала бабушка.

– А кто такие святые? – наивно спросила она.

– Эх, почти до сорока годов дожила, а спрашиваешь! Над другими не заносись, на добро чужое не зарься, не воровать, не врать не смей, работать до седьмого пота, хозяином слову быть… Я ж вас всех скромности учил. – Сказал дед.

– Вот это все святое и есть. – Добавила бабушка.

– А любовь?..

– А любовь из этой же святой пряжи вьется. – Начала было бабушка, но дед не дал ей досказать.

– Мы-то, слава богу, слова такого стеснялись. Одним ее пестовать нужно всю жизнь. Другим она дана, как посошок в дорогу. Хотя бы нам вот.

– Ты, че буровишь? – возмутилась бабушка.

– А че есть, то и буровлю. Припомни, моя разлюбезная, как я в 16 годе к вам на молоканку-то в Плоском батраком пришел наниматься в кожаных штанах… И тебя, кулацкую дочку, красавицу писану, да певунью, да плясунью, да и уволок в нужну сторону, в свою родимую Красноярку. Сбежала ведь со мной. А какие к тебе важные сватались. Аня, моя разлюбезная, единственная моя, хозяйка, жена и подруга – всю жизнь речь такую тебе говорил, до самого гроба.

– Как же! Слушать устала. И не только это я от тебя в выраженьях слушала. Аня, моя единственная и разлюбезная, окромя тебя нету мне утешения, но скажи, Аня, начистоту, в 27 годе через Мещанский лес, на телеге с Малкой Чанушкиным куды ехала?!

– Так это ж в аванец и в получку так получалось. – Пытался оправдаться дед.

– Ага! А куды я ездила на телеге в 27 годе с кривым Малкой Чанушкиным – откудова мне помнить в девяностом-то годе! И всю жизню меня попрекал! Всю жизню. А он ведь, Малка, тебя ладить печки учил. А ты его позорил в аванец и в получку. Родителев, богатство бросила, женихов ради тебя, как есть. А ты всю жизню…

– Женихи твои на гражданской еще остались, а я прошел, и Отечественную прошел, потому что, ты, Аня, моя единственная и разлюбезная, и судьба нам такая была, чтобы вместе жизню прожить и упокоиться рядом.

– Значит, у вас была любовь на небесах. – Догадалась Вика. – Родные вы мои! Почему же у нас так не получается, ни у мамы, ни у меня?

– А все от вашей бабьей нескромности. – Ответил дед. – Мать твою взять. В городе девки краше не было. Как выйдет в городской парк гулять с подругами, картинка, ну вылитая Аня в молодости. И брови червлены, углем писаны, и губы маков цвет. И сама статная, маленькая, больно любил я ее…

– Викусю больше любил. – Вставила бабушка. – Завсегда внуков мы больше любим.

– Так ведь сноровистая, как кобыла, все не по ей! Двух мужиков поменяла, и этот не хорош, и другой плох. Судьбу, внуча, принять надо, трудом жизни сделать. Обтесывать эту глыбу всю жизню, в поте лица, и терпеть… Терпеть по-христиански. Где шепотком, а где шлепком, но на добро, и с хитростью женской. А норова не показывать. А вы теперь спорые, нетерпеливые, раздражительные. Кротости и смирения совсем лишились. Ты вот уже какого мужика взяла, и опять не рада?.. И замуж ни за одного не идешь?

– Не рада, дедуля. Мне мало, что Юра любит меня, сама хочу любить. А не могу.

– Ты, внуча, забавница! Разве ты хоть одного полюбовника уважала?

– Я хотела уважать, да не за что было. Слабые все они. А мне хотелось спрятаться за крепкую спину, и сказать, как я устала. Устала я смертельно, учиться жить, выживать, правды и справедливости добиваться. Я женщина, я хочу мужчину, который освободит меня от рабства жизни. А такого нет.

– Эх, девка, все-то в тебе есть. Только не поймешь никак, что бунтуешь зря. Судьба такая твоя – учиться любить. Посошка тебе не дадено, вот и все.

– Держись, внуча, Юрулю. А-то опять погрешишь, если убьешь его любовь к тебе. – Вздохнула бабушка Анна.

– С Юрой я честна, знает он, что не люблю его.

– Мы-то родились в начале века, и рано женились. Жить надо было, работать, детей рожать, некогда было любви-то ждать. У вас все по-другому, сильно изменилась жизнь, с тех пор как мы здесь лежим.

– Сильно изменилась. – Подтвердила она. – И многие смирились, между деньгами и любовью выбрали деньги. А я веду себя глупо. Да, глупо. Опасаюсь, если любовь придет, я ее не узнаю. А ты, бабуля, как поняла, что любовь это?

– Ничего не поняла я. Кинулась за ним, как в огонь. Истинно так. Он ведь меня как в свою Красноярку увез, в то лето мы первую свою мазанку на берегу озера поставили. Начали хорошо, по-людски. Ну, и к празднику варила я в баньке самогонку. И обварилась сдуру-то. Молода была. Пока в Первосоветскую больницу на телеге меня привезли соседи, самого в ту пору не было дома, он лесничим работал. Пока то, да се. А потом доктор Верейская, из ссыльных она была, вызвала его и говорит, мол, будьте готовы, ногу ваша молодуха потеряет. Гангрена начинается. Он перед ней на колени: «Не режьте, дайте срок, я способ знаю!» И вот он, дед твой, пешком в Красноярку-то и давай подряжаться свиней забивать, за работу только нутряным салом просил. Ночь идет пешком до города. Нянюшек всех умаслит-заговорит, и салом нутряным ожоги мне мажет. Да и назад, в Красноярку. А у меня ж, не только нога, вся левая половина и лицо задето было. Смотрит доктор Верейская, а я уж оживаю. Десять ночей подряд со свежим салом ходил пешком двадцать километров, это в октябре месяце! Поди ж, верно, нонешние мужики такое совершить не в силах, а потому и любовь в них не растет. Любовь нужно женщине пригоршнями кидать, а они наровят все за ее счет прибыток поиметь. Грех это большой. Вот оттого они и гоняются по жизни, не пристроенные да пьяные. Давать женщине радость не умеют. Главная беда все одно – в мужиках. – Со вздохом закончила бабушка. – Не защищает, не жалеет мужик бабу-то, чести ее не щадит – с чего ж любви счастливой зародиться?

Дед молчал, насупленно сведя брови. Значит, соглашался. Потом сказал:

– Внуча, не переживай, что оставляешь навсегда могилы наши. Вспомни-ка, как весело да ладно мы жили. И на том спасибо. Поезжайте с Богом. А нам памяти и любви вашей довольно. Помнишь, ты мне стихи читала древнего поэта. Я запомнил, мудрые слова: «Всю землю Родиной считает человек, изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек».

Каркнула ворона, и она, вздрогнув, проснулась, в слезах, с томительным чувством в груди. Она лежала, обняв теплую бабушкину могилу, прижавшись щекой к земле. За оградкой стояла и смотрела на нее беленькая собачонка. Она завиляла хвостом и умильно заморгала желтыми глазками, явно выпрашивая гостинец.

Ворона сидела на решетке оградки, и червонной сталью сияло ее перо в лучах высоко стоящего солнца. Утерев слезы, Вика сказала: «Сейчас», и стала доставать из сумки припасенное угощенье. Ворона снова каркнула, и целая стая черных гостий загомонила в нетерпеливом ожидании трапезы.