Текст книги "Цыганочка с выходом"
Автор книги: Светлана Борминская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
Достоевская упала, как подкошенная береза, Альбина потрогала ее тапочкой. И – просто по закону жанра – ей захотелось насладиться победой, а не уйти в свою темную квартиру, где витали духи, а не люди, и не было ни крошки еды, Альбина забыла в расстройствах чувств дойти до ближайшей палатки, которых в Полежаевске было видимо-невидимо.
После того, как убитый и похороненный супруг, оставив ее нищенкой, объявился в Париже с некой губастенькой секси, Альбине просто нужно было, хоть кого-то убить, чтобы не потерять себя в этом мире волков, где если не ты, то значит – тебя.
Но – убить…
Достоевская большой черной кучей лежала под ногами и шумно дышала, как прекрасная медведица.
– Корова чертова! Лауреатка! Вот я тебе!..
Альбина подняла ногу, но не смогла даже дотронуться до Достоевской. Словно невидимое поле защиты от всех Альбин и прочих охраняло эту поверженную галактику. Вот лежит на заплеванной плитке, хрипло дышит, из черных волос по виску капает кровь, а сделать с ней – ничего нельзя. Невидимая защита, ангелы света за спиной в углах 6-го этажа, и один ангел весь вспотел, держа Альбину за ногу, которую она занесла над лицом бесподобной Татьяны.
Переворот в душе.
Не все можно. Что-то нельзя.
У раскинутых ног Достоевской валялась синяя в серебре почерневших застежек сумка из венецианской лавки «Сан-венчерс», куда Татьяна Львовна как-то зашла, гуляя по палаццо.
– Ах, ты!.. Ах, ты, обормотка! – Альбина наклонилась и подняла сумку. – Тяжесть какая! Небось, колбасы с сыром накупила и идет!.. – посмотрела вниз и: – Шла корова ужинать! – кинула сумку в мусорное ведро и, не оглядываясь, перепрыгивая через ступеньки, помчалась вниз на свой четвертый этаж.
ИЗ НОВОГО РОМАНА Т. ДОСТОЕВСКОЙ:
«Человека делают другие люди. Не жизнь, а люди, с которыми живешь. Они обволакивают тебя, как дожди, овевают, как ветра, рвут на части, как ураганы, залезают в душу, как змеи, некоторые умудряются целовать, проникая своей сущностью настолько далеко, что ты рожаешь.
Люди – параболические антенны, ветряные мельницы, ливни, молнии. Иной раз такие, что ты, сперва невыразимо счастлив, как дурак, а после страдаешь и держишься за землю распластанный болью с гипотетической дырой в голове, из которой в космос уносится частями твоя душа.
Ищите своих людей, быть может, вы их найдете через десятки лет, уходите от людей, с которыми вам плохо, пусть они живут без вас. Конечно, если вы еще можете ходить, и вам что-то еще хочется, и впереди – солнце, а не проветриваемая дыра неизвестности».
БОМЖ
Каждый вечер в одно и то же время на улице перед домом появляется призрак денег.
Обычно бомж Илья Леонидович после того, как курил траву, видел и разговаривал с призраком денег.
– Раньше он был виден ясно, как человек, а теперь едва-едва, ну, как собака-а, ма-аленький такой!
Автандил Георгиевич, зная на своем участке всех абсолютно, включая кошек и собак, пять лет назад познакомился по долгу службы с бомжем Ильей Леонидовичем Брежневым. Тогда Илья Леонидович впервые поселился в пустой трансформаторной будке. Было лето.
– Я вообще к людям хорошо отношусь, – объяснил свое мироощущение участковому Илья Леонидович и, подумав, добавил: – Если они меня палкой по голове не бьют.
– А что – били? – посмотрел без улыбки Автандил Георгиевич.
– Бывало, – кивнул Илья Леонидович и раздавил ногой бычок.
На ящике перед Ильей лежал бумажный свиток.
– Теория разрушения страны, – прочел Сазанчук. – Чье?
– Я пишу, – просто сказал Брежнев.
– Дашь почитать? – подумав, спросил Сазанчук.
– На, – протянул свиток Брежнев, – тут начало…
«У нас на уровне правительства разрешили обогащаться. Свободная конкуренция. Распродажа страны. Кто наверху – грабит страну по-крупному и по законам, которые сами же и придумали, а людишки внизу грызут друг друга, отнимая мелкие куски».
– Ну, ты это загнул, – посмотрел Сазанчук на бомжа. – Зачем это мумие трогать?
– Я – философ, – просто сказал бомж.
Участковый ушел, тихо закрыв за собой дверь трансформаторной будки.
Илья Леонидович посидел над «Теорией разрушения страны» и записал:
«Кругом бомжи».
Потом подумал и добавил:
«Сволочи!»
Кого он имел в виду, лабрадор не стал додумывать, просто записал в романе и все, а Илья Леонидович рухнул на пол и уснул.
А утром.
– Грустно, – Илья Леонидович выпил и повторил: – Грустно мне.
– Чего тебе грустно? – передразнил гость, тоже бомж.
– Жизнь моя грустна, – снова выпил и заплакал Илья Леонидович.
– А чего она тебе гру-устна-а? – заулыбался гость, показывая все шесть с половиной зубов.
– А вся жизнь… борьба за существованиее-е-е!.. – навзрыд выкрикнул Илья Леонидович и лег на землю лицом в грязь.
В окнах синим пламенем, сквозь тюль мерцала чужая жизнь, какие-то люди копошились в амбразурах своих квартир. Но все это было неважно.
Бомж Илья Леонидович тосковал.
ХРЕНКОВ
В.В. Хренков, прораб из квартиры 55, ходил в тесных штанах и смотрел на всех, прищурившись. Из карманов и сзади и спереди, что-то торчало, выпирало и почти вываливалось – Хренков останавливался и подбирал.
Если Вениамин Вениаминович останавливал на вас свое дыхание, ничего хорошего тот день вам больше не сулил.
– Ну-у, ка-аак? – обычно спрашивал он весьма противным голосом у какой-нибудь зазевавшейся дамы во дворе. Та вздрагивала и поднимала глаза. Прораб набирал побольше воздуху, становился в позу, и начинал нести какую-то околесицу. Обычно к третьей минуте разговора даме, на которую упал, как камень, взгляд прораба, становилось все ясно и хотелось куда-нибудь быстро уйти, а лучше убежать, только бы не слышать:
– Ммммуууу, ннннуууу и чтоооо?..
«Раздвоенная личность. Очень опасен». Было написано в личном наблюдательном дневнике участкового Сазанчука о Хренкове В.В. Еще 20 лет назад пообщавшись по долгу службы с семейной парой Хренков, Автандил Георгиевич понял, что от прораба можно ожидать больших гнусностей по отношению к другим людям – у Хренкова в голове Сцилла сцепилась с Харибдой, а тараканы шевелили усиками буквально из ушей, но, к счастью, Хренков дальше склок, подъездных драк с поджиганием почтовых ящиков и еще кое-чего, но это – нецензурные вещи и писать о них здесь невозможно, не устраивал. Видимо, крепился. И когда 15 мая ограбили и чуть не убили писательницу Достоевскую, первого кого проверили оперативники на предмет преступления, был В.В. Хренков, но у него оказалось стальное алиби – после сдачи понтонного моста он спал, сном «из пушки не разбудишь» в подсобке СМУ. С 22 вечера и до утра, что подтвердили уборщица и пара служебных овчарок, стерегущих СМУ от набегов янычар из местных несознательных люмпенов и безработных оборванцев.
ПРОСТЫНКА ИЗ ДОЛЛАРОВ
Альбина Яроцкая притом, что была недовольна своей внешностью и возрастом – 30 лет все-таки не 20, излучала абсолютную в себе уверенность, как драгоценный камень, который с возрастом отнюдь не теряет своей цены.
И муж-миллионер за последние шесть лет укрепил ее эго настолько, что она лишь немного удивилась – будучи выброшенной из квартиры на Кутузовском проспекте в тот день, когда было прочитано посмертное завещание в офисе Натана Яроцкого на Новом Арбате.
Что-то улетело из рук, да практически все и улетело! Но Альбину растоптало совсем другое – увиденный на телеэкране двойник Натана или все-таки сам – Натан? Двойник, а что? Ведь у каждого человека на земле есть отражение, все мы – клоны, посеянные когда-то космическим скитальцем с межгалактической сигары…
Хотя, может быть, это был и Натан Яроцкий – владелец заводов, газет, пароходов – и что-то фатальное вынудило его исчезнуть посредством «убийства по сценарию»?
И провидение, а не что иное, подставило писательницу Достоевскую с сумкой денег Альбине, вышедшей в тот вечер на тропу войны с мусорным ведром в руках.
И все три последующих дня после гоп стопа Альбина Хасановна лежала на простынях из долларов и пела романсы, не переставая улыбаться, когда вспоминала треск ведра от соприкосновения с гениальной головой Татьяны Львовны.
Лабрадор набил текст, поморгал и, забыв отключить ноутбук, на подгибающихся лапах вышел на лестницу. Пятеро котят сидели на трубе и, увидев Нэлю, распушили хвосты, раздалось шипение. Лабрадор сделал вид, что не замечает квинтет.
– Собачатиной несет, – сказал один зализанный котенок и спрятался в трубу.
– Ага!
– Ага?
– Ага…
– Шшшшшпшшш!
– Ааф!-аф!-аф!-аф!..
Обычно, если случается убийство – преступление все-таки тяжкое, милиция ищет супостата, отнявшего человеческую жизнь.
Но – грабеж… Тем более 75 тысяч долларов, да еще у писательницы, да у Достоевской…
«У нее в квартире – только мумии золотой нет, а так – полная археология! И где эти деньги искать? Семьдесят пять тысяч! Да если мне 75 долларов дать, я на столе такую польку станцую! Вот дайте мне 75 долларов! Ну, чего? Дайте денег!» – становясь на мизинцы, обвел глазами дежурку ст. лейтенант юстиции Дружков.
Дали рубль.
* * *
В мае шли дожди, небо рвали молнии, и Наташа из дома почти не выходила, просиживала часами то у себя, закрывшись и прислушиваясь, как Мазут с Саркисом «изучают английский» в соседней комнате, то сидела на шестом этаже в гостях у Тани Дубининой или у Нины Ивановны, квартиры которых были расположены напротив.
ДЫХАНИЕ ЛЮБВИ
Так повелось, что мужчинам нравятся женщины, а женщинам – мужчины. И не по правилам или какой плановой разнарядке. Абсолютно случайно нравятся, просто пересекутся взглядами в воздухе и, как говаривала одна не ахти какая умная бабка, снюхались!
Вот так Альбина и новый участковый Витя Иншаков совершенно случайно продолжили знакомство с обычного скандала. А что? Неплохой способ завести дамочку или взбудоражить мужика.
Все было, как обычно. Виктор Иванович разносил повестки по участку, третья была – Альбине Яроцкой, из Замоскворецкого суда, где шло слушание дела о ее выселении из пентхауза на Кутузовском проспекте, в котором она до сих пор была прописана. Дети Натана Яроцкого выселяли мачеху из 10-комнатной квартиры с шумом и треском. Альбина же в суд не ехала, предпочитая не встречаться с тремя сыновьями Натана в вонючих судебных коридорах. Раз квартира по документам принадлежит фьючерсному фонду «Натаниэль», никакая прописка не спасет ее от выселения. «Пусть побесятся! – решила она. – Я и так там не живу… С чего бы это я стала им помогать выгонять меня?! Сволочи! А деньги у меня есть…»
Альбина смотрела на нового участкового в глазок через дверь, сделав две веселые фиги и помахивая ими. Глаза ее сверкали!
Участковый Виктор Иванович Иншаков тем временем стоял у той же двери и жал на звонок. Интуиция его вопила: гражданка Яроцкая была в квартире, но не желала получать повестку, хотя была гражданкой, а все гражданки, как известно, должны и обязаны получать повестки и прочие пригласительные билеты в суды по первому требованию разных органов.
Виктор Иванович, несмотря на свои 23 года, которые жил на белом свете, был очень исполнительным участковым милиционером. Своей серьезностью он мог дать фору даже Автандилу Георгиевичу, под началом у которого работал. Витя Иншаков увлеченно жил, учился, начал работать в Соборске, приехал по служебной необходимости в Полежаевск и продолжил работу в милиции. Неторопливо, с изучением дела, честно и спокойно глядя в настоящее и будущее хитрыми молодыми глазами. Жаль вот только, контингент несознательных граждан на вверенной ему половине участка был значительно больше, чем несколько законопослушных человек.
Виктор Иванович постоял с пачкой повесток у квартиры 48 еще одиннадцать минут и решил устроить пожар, чтобы выкурить Альбину Хасановну Яроцкую из ее норы, как образно подумал Витя, и легким шагом покинул лестничную площадку четвертого этажа.
Через двадцать минут, с глазами, как у стрекозы, по лестнице сновала и звонила Кокуркина Дарь Иванна, которая первая «узнала про пожар»:
– Пожар! Пожар!.. – делилась новостью со всем подъездом Дарь Иванна. Отовсюду с паспортами и орущими кошками в одеялах выбегали и мчались на улицу люди, все, кроме Альбины Хасановны Яроцкой.
– А как хорошо все начиналось, – с удивлением выглядывал из-за мусоропровода Виктор Иванович.
– Наверное, зря я газету поджег. Может, и правда ее дома нет?
И тут на лестницу вышла Альбина.
Оглядевшись и понюхав воздух, она хихикнула, топнула ногой и хотела, было, вернуться обратно, но была схвачена за локоть старшим лейтенантом милиции, и удержана на месте, несмотря на попытки стряхнуть участкового.
– Нарушаете, гражданочка!
– Насилуют! – звонко сообщила всему миру Альбина Хасановна.
– Кого? – не понял Иншаков и оглянулся, а вдова вырвалась, оставив клочок атласа в сильных и мужественных руках Виктора Ивановича. Отскочила и взглянула: КТО покусился на ее свободу выходить на лестницу в любое время суток с мусорными ведрами?
– Ах! Это вы! С гнусными намерениями! – выпалила Альбина, прикусив в пылу борьбы изрядную часть языка.
– Гнусные мужчины делают гнусные предложения, – торжественно сказал участковый Иншаков, достав повестку и журнальчик. – Распишитесь, гражданочка. Вам назавтра в суды-с.
– Я вам дверь не открывала, потому что вы – маниак, – расписываясь в журнале, вкрадчиво сказала Альбина.
– Я – из милиции, – как глухой громко сказал красный до ушей Витя. – Из органов. И не хулиганьте тут словами.
– Уже и про органы заговорили? Точно – маниак!
«Красиво улыбается», – отметил Витя и ушел.
– Я что, похож на насильника? – прямо от квартиры, где жила Яроцкая отправился в следственный отдел Иншаков В.И.
– Вылитый! – без раздумий ответила ст. следователь Палкина, тоже командированная в Полежаевск из Соборска на укрепление.
– Я?! – потеряв от душившей его обиды голос, удивился ст. лейтенант Витя Иншаков.
– Ты!! – раскладывая на столе папки, выговорила еще горячей Татьяна. – Ты, Витя, иди лучше к себе на участок, ты же участковый, вот и иди… Ну что мне от тебя покоя нет? Ты мне в Соборске еще знаешь, как надоел?
– Знаю, – машинально ответил Иншаков, который в течение года делился, как с товарищем, с Палкиной подробностями – как его бросила Нинка Турищева.
– Вот и иди, давай, поворачивай оглобли и ножками-ножками, а то я сейчас тебя дыроколом по головке стукну.
ИХ ИЩЕТ МИЛИЦИЯ
Два упыря Мазут и Саркис тоже искали счастливого обладателя денег Достоевской. Они буквально просвечивали своими черными глазами каждого из жителей подъезда, начиная с восьмилетних и до бесконечности. А что? Сейчас такая малышня пошла, будь здоров! Им на жвачку страшные деньги нужны! – трогая шишку на голове от камешка, посланного ему в голову хулиганствующим мальчиком, сопел Мазут; Саркис посмеивался.
И когда кто-либо из жителей подъезда шел домой мимо их окна к заветной двери, они обсуждали – в чем он уходил и в чем вернулся?
Ведь при таких сумасшедших деньгах, что сделает абсолютно любой житель голубой планеты – совершит променад и накупит всякой всячины – от носильного белья и меховых стелек в валенки родной бабушке до машины «Джип».
Но пока никто, никто и никто своим шибко нарядным видом не показал наличие тех ДЕНЕГ!
ТРОГАТЕЛЬНЫЙ МУЖЧИНА
Прошел месяц после ограбления Достоевской. Было утро. Пели пташки и прочие птички.
Старый гей Коцюбинский был очень похож на старую девочку. С бритыми аккуратными щечками, отливающими синевой, добрыми глазками и вечным насморком мужчины с нетрадиционной любовью.
И что? При нем всегда имелся чистый наглаженный и вкусно пахнущий платок.
Гей, его звали Гена, аккуратно промокал им нос и шел по жизни дальше. Редактор, литературовед, превосходный критик – профессия одиноких женщин. И он тоже был в основном одинок, да.
– Танечка! – увидев Достоевскую, выходящую из подъезда, искренне обрадовался он. – Дайте вашу ручку. Чмок! Чмок!
– Ну, поцелуйте, ладно, какой вы, Гена, – удивительно вкусно и кокетливо засмеялась известная писательница. – Как вы там?
– Как я? Да что я? Жив пока? Или не жив… Сам не пойму. Любви хочется, – мягко посмеялся Гена. – Наслышан, Танечка, не жалейте!
Гена смотрел на Достоевскую и, хоть сам позавтракал чаем с булочкой, никогда никому не завидовал и уж тем более не злорадствовал, если у кого что…
– Ах, Гена, лучше жизни ничего нет, – взмахнув блестящими ресницами, тихо сказала Таня Достоевская и взглянула на него своими двумя галактиками.
– И хуже тоже, – улыбаясь, буркнул он.
– Ой, правда, – снова засмеялась Таня. – Ну, что, вы тоже на остановку? Ну, пойдемте…
– Я так обрадовался, когда Танечку увидел, – заботливо подал руку Достоевской известный и тоже знаменитый литературовед Гена Коцюбинский. – Пойдемте потише. Когда мы с вами еще поговорим…
* * *
– Я вас могу понять, Гена. Я тоже люблю секс с мужчиной. Его никогда не бывает много, – задумчиво отметила Достоевская, усаживаясь с Коцюбинским на сиденье трамвая.
– Спасибо, – тихо кивнул старый гей. – Таня, вы – ангел. Если бы все понимали меня, как вы. Трудно жить непонятым и изгоем.
– Плюньте вы!.. – моргнула блестящими глазами гениальная Татьяна.
– Да я и плюю, Танюш, – поцеловал Татьяне Львовне ручку Коцюбинский.
Солнце осветило их, мягко со звоном тронулся, заурчал и поехал полежаевский золотистых расцветок трамвай.
УТОЧНЕНИЕ (к вышесказанному)
Когда Гена видел Таню, он испытывал сильнейшее чувство любви, которое считал очень долго лишь волнением при виде гения или прекрасной умной женщины – не более, но…
С годами он все ясней понимал – если бы тогда, в первый раз, он встретил Таню, которую, независимо от ее к нему отношения, обожал и боготворил, вся его не традиционность в ориентации просто не состоялась бы.
Надо сказать, многие мужчины, да и немало женщин испытывали сильное влечение к Татьяне Достоевской. Она была – Чем-то…
Влечение разное – от душевного, когда душа начинает хлопать крыльями, до плотского – просто магнитного притяжения к ней. Такая была и есть Татьяна Д.
ГРУСТЬ
– Здравствуй, землянин! – приветствовал по утрам из трансформаторной будки Илья Леонидович братьев по разуму.
За что нередко бывал бит.
И 18 числа ему тоже намяли бока…
А к вечеру к нему пришел знакомый, тоже без жилья, в гости. Ведь общение, как известно, самое дорогое, что имеют очень многие люди.
– А кто сказал, что жизнь должна быть веселой? Жизнь – грустная мелодия. Сплошной плач, – сказал гость.
– Иди отсюда, – послал его подальше Илья Леонидович, которому было отчего-то пасмурно донельзя, невмоготу, в общем.
– Ну, отчего же? Ну, почему же? – уперся философски настроенный гость с черными пятками.
– Заладил со своим плачем. Пошел вон! – нехотя вскочил Илья Леонидович.
– Я пойду. Но я вернусь, – встал пришлый и, сверкая пятками, двинулся к выходу.
– Иди-иди. Тьфуу-ууу! Надо в притончик сходить. Успокоиться.
Притончиком Илья Леонидович называл квартиру Кокуркиной. Он там иногда ночевал в жуткие морозы и когда с неба лил потоп. По необходимости. Кокуркина его даже не замечала, а то бы непременно выгнала. Но бедлам в квартире у старушки был такой, что наличие одного-единственного бомжа было совершенно не заметно, только не надо было слишком громко храпеть, а если чуть-чуть, то ничего, вполне можно.
Как раз в эти числа Илья Леонидович почти завершил свой главный жизненный труд, который назвал просто и без комплексов – «Теория разрушения страны. Последнее десятилетие».
Еще бы! Илью Леонидовича можно было понять, когда, вернувшись из Москвы ночью после облавы на попрошаек Ярославского вокзала он с изумлением рассматривал два кровоподтека – на спине и на животе.
– Страну убивают! – с ходу усевшись за ящик на ведро, начал писать Илья Леонидович:
«Призрак бродит по России. Призрак больших денег.
Многие их видели, некоторые держали в руках, а несколько миллионов сильно невезучих российских людей, быстро сошли на нет и кончились, в прямом смысле слова, от свалившейся больше десяти лет назад на их головы нищеты.
В 89-м мы вступили в несчастную эпоху разворовывания страны.
Если что-то не жалеть и не заботиться – оно просто исчезнет с лица земли…»
Илья Леонидович дописал, и ему стало плохо, заболел бок. Он умылся из ведра дождевой водой и лег спать, не поужинав и не зная, что завтра наступит 19 июня.
День, который, сильно напугав, наполнит его жизнь новым смыслом. Хотя потом чем все это закончится, он и сам не поймет, потому что все будет, как во сне, – было, не было?
* * *
Какой-то местный шутник, по-видимому, чистая шпана – аккуратно надписал три буквы и получилось вот что:
Опорный пункт охраны беспорядка.
НАТАША
Этот день 19 июня был какой-то невыносимо длинный.
В то утро Дима вернулся с улицы, еще раз поцеловал меня и сказал:
– Наташка, не выходи сегодня из дома, может быть, приедет один человек, ну тот, что мне должен…
– Не смеши, – сказала я.
– И еще… – Дима постоял у двери. – Наташ, может, мне показалось, но я видел у подъезда «Шевроле» с красноуральскими номерами и, помнишь, того, с титановым лицом?
Еще бы я не помнила Валерия Бобровника…
– Ну и что? Его же убили, по телевизору сказали, я сама слышала. Да мало ли… совпадение и все. Кому мы нужны? Мы ж им все оставили…
– Ну, все-таки, посматривай, – протянул Дима. – И не ходи сегодня никуда… Дай, чмокну, ну дай!
– Да ладно, – отмахнулась я. – Иди, а то опоздаешь!
Я посидела с минуту и поднялась.
– Ах!..
Из меня хлынула водичка и полилась прямо на крашеный пол.
Я вышла, едва шагая, как утка, на улицу и крикнула:
– Дима, у меня воды отошли!
Но мужа уже не было…
С дороги, звеня, отъезжал невидимый отсюда трамвай.
– Октябрь, быстро в комнату! – с порога поняла мое состояние Нина Ивановна. – Тебе в роддом, давай я тебя соберу?
Мальчик, зло сверкнув глазами и выругавшись, как взрослый, нехотя ушел.
– Такой противный стал, – потерла лоб Ниночка и вздохнула. – Не слушается… а вчера к Кокуркиной зашел, подсматривал, как она в туалете… кошмар, в общем!
– Фу-уу, – сказала я, представив Дарь Иванну.
– А эта ведьма его шваброй выгнала, – шепотом сказала Нина. – Швабру об него сломала, а ему хоть бы что, не понимает…
Я стояла, чувствуя, что силы мои уходят, низ живота тянул…
– Тебя проводить? Или сама тихо спустишься?
– Сама, – почему-то сказала я.
– Я через пять минут, все закрою и к тебе, – чмокнула меня Ниночка, и я вышла из ее квартиры.
Я и забыла, что оставила комнату незапертой.
– У тебя там гость сидит! – высунул из ванной физиономию Саркис, одна его щека была намылена. – Мы его впустили, у тебя в комнате ни хрена же нет! Дед какой-то…
Я не стала отвечать, только вежливо кивнула и заглянула в нашу комнату, ожидая там увидеть кого угодно, но…
У окна стоял плешивый субъект в мятом костюмчике из синего кримплена двадцатилетней давности, в руках у него торчала рыжая барсетка за «рупь двадцать». И я его узнала.
«Женильный костюм!» – вспомнила я гостя из прошлого. Шит на заказ в ателье индпошива.
– Страшно рад, здравствуйте, – сказал гость.
– Здравствуйте, – непослушными губами пролепетала я, подумав: «Алмазы Якутии приехали».
Плешивый внимательно посмотрел на меня, подошел к двери и закрыл ее перед носом Саркиса, который в набедренной повязке зачем-то стоял и слушал нашу беседу.
– Будьте любезны, – спросил «кримплен». – Плиз?
– Сэнк ю? – сказал, как отрезал Саркис и пропал где-то в стороне кухни.
– Наташ, – обернулся ко мне визитер и протянул барсетку. – Долг!
– Да, – промямлила я.
– Там деньги, спрячь, – уже с порога напомнил он.
– А у меня воды отошли, – поделилась радостью я.
– Ух, ты! – так и не вышел он.– И что теперь будет? – я увидела – он перестал дышать.
– Ди-иииима на рабоооотуууееехал! – набрав воздуху, зарыдала я и начала икать. – И как мне теперь? У меня мама в Японии, – зачем не знаю, сообщила я.
– В Хиросиме работает? – понимающе кивнул визитер. – Наташ, деньги тут не оставляй, – и кивнул на стену за которой Мазут и Саркис отрабатывали друг на друге удары. – Упрут.
Я повесила барсетку на одну руку, пакет с документами и сменным бельем – на другую и беспомощно посмотрела на человека, которого видела второй раз в жизни.
И тут началась первая моя схватка и вбежала Нина Ивановна, в машину меня вносил, кажется – он, потому что Ниночка меня просто не подняла. Даже в самых смелых мечтах, да никогда, никогда я не рассчитывала, что рожать я поеду в коллекционном «Астон-Мартине» и водитель в «кримплене» сливового цвета будет жать на газ, а я – кричать: «Рожу-ууу!»
Ребенок колотил ножками и рвался наружу, а Нина Ивановна успокаивала меня все семь минут езды до роддома:
– Наташ, у нас тут, послушай, психиатр района – Бредов!
– Ой, – держась за живот силилась улыбнуться я.
– А главный нарколог города – Ширяев!
– Да? Ой!
– Закругляйтесь, – зачем-то сказал «кримплен», подъезжая к роддому.
– А нач. РОНО – Пустышкина!
Ниночка Ивановна сочувственно глядела то мне в глаза, то на живот и говорила-говорила, не поймешь, шутит – нет, но глаза были серьезные…
Уже с каталки, на которую меня положили две роддомовские бабушки с круглыми личиками, я сунула рыжую дешевую барсетку в руки Нины Ивановны.
– Спрячь, Ниночка! Там деньги!
– Спрячу, Наташ, не беспокойся, – положила она в свой пакет сумочку с деньгами.
– Как бы Октябрик не порвал! – охнула я на весь коридор. – Ой, рожу!..
– Слушай, – тихо сказала Нина Ивановна.– У меня дома есть банки из-под кофе, на сушилке стоят, под самым потолком. Если что… ну, мало ли, деньги там.
Я закрыла глаза и отключилась.
ИЗ ЖИЗНИ КОКУРКИНОЙ Д.И.
– У меня СПИД, и я голубой, – закончив половой акт, обрадовал Дарь Иванну этот странный незнакомец, без спроса зашедший в ее дверь.
– Правда? – подслеповато щурясь, задумалась веселая старушка. – Переведите на русский литературный язык.
– У меня – ВИЧ, и я – педераст, – членораздельно и с душой выговорил гость.
В бедламе кокуркинской квартиры повисла жуткая тишина.
– И что теперь? – смущенно спросила Дарь Иванна. – Что же ты со своей заразой везде ходишь и трясешь? Ходишь! И трясешь! – Залилась краской гнева Дарь Иванна. – А? Что же я теперь тоже голубая и спидозная?
– Да, – печально обронил незнакомец, надел брюки-стрейч и ушел, оставив Дарь Иванну с ее бедой одну-одинешеньку.
Времена пошли…
* * *
Альбина лежала на долларах и рассуждала:
– Есть женщины, как женщины, я – другая…
Альбина считала себя скрипкой Страдивари… За тридцать лет она успела трижды побывать замужем, это только официально.
– Да, – Альбина погладила деньги и продолжила: – Скрипка Страдивари с возрастом, если ее не поели жуки, год от года становится дороже, легчая при этом на грамм или гран, а вот женщина даже самая дорогая и блистательная неизбежно теряет в цене, в загадочности, скажем так… напустим туману…
И все три замужества Альбины, совершенные по расчету, не принесли ей не то, что богатства или там счастья, они ее просто довели до грабежа на лестнице.
КРИК СОВЫ
С ночи 19-го насильник ходил и высматривал себе жертву. Насильником вдруг почувствовал себя примерный семьянин Мальков и быстро переквалифицировался из геронтофила в маньяки…
А перед этим, квартира 46:
– Порнушечку поставь, – попросил Мальков супругу.
– Все есть! – парировала Зина Малькова, ненавидяще глядя в мутные глазки мужа. – Говна хочу! Да, Мальков?
– Хочу! Говна! – не выдержал 31-летний глава семейства Мальковых и бросился к дверям.
Дарь Иванна Кокуркина встретила его терпеливой улыбкой все повидавшей женщины. Все-все повидавшей.
– Вставай! Чего разлеглась? – обычно орал на старушку Мальков.
– Сейчас, касатик… ой, так я ж у себя дома, хочу лежу, хочу нет.
– Хочу! Не хочу! Все равно вставай! – потребовал Мальков и тут вдруг подумал: а не податься ли ему в насильники?..
К обеду бабушка Кокуркина собралась на рынок и пошла к трамвайным путям. В трамвае было, как в аду. Человеки, набившиеся в полежаевский трамвай, в тот день ехали очень тесно.
– Вы не подскажете?.. До лепрозория далеко ехать? – умаявшись стоять на одном пальце, наклонилась и подышала в ухо нервной даме с синевой под каждым глазом, Дарь Иванна.
– Не же… ды!.. зна!.. – выдохнула дама на весь трамвай и, держась за ухо, вскочила и бросилась на выход «по головам».
Кокуркина быстро ухватила задом освободившийся стульчик, села и блаженно вздохнула.
«Надо было ей еще про СПИД сказать и про то, что я теперь голубая», – вспомнила утрешнее происшествие с ней Дарь Иванна, но было уже поздно.
Кв. 47, ВЕРСИЯ КОКУРКИНОЙ
По ночам в подъезде «Z» ходило по этажам и нажимало на звонки привидение бывшего прокурора Бархатова.
Те, кто его видел, а это в основном была жительница третьего этажа кв. 42 Дарь Иванна Кокуркина, утверждали – старый прокурор был одет только в одни трусики «Танго», на глазах у него была повязка, как у Фемиды, только из женского лифчика с люрексом, и прокурор изредка делал фрикционные движения, предварительно прошептав: «Извините…»
– Какой бред! – стыдили Кокуркину соседи. – Дарь Иванна, Бархатов до сих пор жив!
Массивная дверь, за которой жил бывший прокурор Бархатов, всегда была тщательно закрыта. В глазок величиной с блюдце зорко просматривал лестницу, подходы к четвертому этажу и всех проходивших мимо его квартиры людей, старик в инвалидной коляске – обезноживший когда-то прокурор.
То, что у соседки Альбинки, как называл Альбину Бархатов, появились деньги, он понял, насмотревшись в глазок, еще 15 мая и был готов, а к чему именно, вы поймете чуть-чуть дальше.
НАТАША 24 июня
Я вышла из роддома в 2 часа дня, меня никто не встретил. В кулечке, который мне вручили на выходе, попискивала моя Глафира в подаренном одеяльце в серо-голубую клетку и паре тонких пеленок с больничными штампами.
Конечно, я знала, куда идти, и постояв у роддома, чтобы обрести равновесие и привыкнуть снова ходить, а не лежать, сделала первый шаг к аллее, через которую была видна проезжая часть Весеннего проспекта. Глафира рванулась из свертка и пискнула громче, когда мы с ней втиснулись последними в городскую «четверку» – местный синий с белой манишкой трамвай.
На шестой остановке я сошла, держась за ребристый поручень, Пакет с вещами разорвался и выпал из рук. Я как раз наступила на косметичку, спрыгнув прямо на нее. Низ живота тянул, сердце хотело пить, а в горле кололо. Был жаркий до безобразия день. Трамвай зазвенел и как по маслу поехал дальше, а я, собрав одной рукой вещи и завернутые в газету документы, сложила все в пакет и, ухватив покрепче Глафиру Дмитриевну, тихо пошла в сторону Архангельской улицы.
Я вошла в подъезд, набрав код. Перед этим на меня недоуменно высунулась и смотрела из окна Кузькина – пожилая тетка с тремя подбородками…
– Вы к кому? – скрипуче спросила она, чуть не вывалившись из окошка.
– Я тут живу с мужем, – прижав Глафиру поудобнее к животу, сказала я пересохшим ртом. – Дайте попить.
– Ну, на, попей! – пошарив где-то за спиной, она вытянула и сунула мне полбутылки «Колокольчика».
