Текст книги "Больше не приходи"

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Спасибо, я сыт.

Покатаев печально улыбнулся. Самоваров смотрел на него и думал: вот бы с кем поговорить! Знает ведь всю подноготную. Злой, конечно, значит, несправедливый, но это скорее свойство ума, а не злоба как таковая. Интересно, а он – мог бы? Но зачем? Друзья ведь. Самоваров знал – Кузнецов Покатаюшку любил, считал единственным другом. Покатаев часто приезжал в Афонино, иногда увозил картины на продажу. Они даже не ссорились никогда. Так, а где он был ночью? Здесь, конечно, со своей вздорной красавицей. Она визжала вчера, как сумасшедшая. Говорят, мышей боялась. Куда от такой денешься? Всё туман, туман... Загадки сплошные. Врет Настя или не врет? И куда все-таки подевался Семенов?

Самоваров откашлялся и сказал:

– Вот что... Все сроки вышли давно, а милиции нет. Должно быть, что-то случилось.

– Пустяки. Скорее всего, местный детектив отправился к теще на блины, – предположил Покатаев.

– Когда убит такой человек, как Кузнецов, а сообщил об этом такой человек, как Семенов?

– Может, бензина у них нет? Это ведь первобытная глушь. Я в прошлый раз проезжал Афонино и видел у копов ихних во дворе даже лошадку мохноногую. Под седлом. Готовую к подвигу, – вспомнил Покатаев. – Да и Владимир Олегович, увидя такую дичь, мог прямиком в город уехать.

– Что бы ни было, а негоже сидеть тут и гадать. Надо еще кого-нибудь послать на станцию, – твердо заявил Самоваров.

Покатаев вздохнул:

– Ладно, я отдышусь после этого неэкологичного обеда и пойду.

– Нет, в одиночку больше ходить не стоит, – возразил Самоваров. – Не нравится мне то, что здесь у нас делается. Может, правда – беглые бродят? Давайте так: Егор места знает, берет ружье, а с ним отрядим Валеру.

– Хорошо, – согласился Егор.

Проводив ребят, Самоваров присел на крыльце, там, где навес защищал от дождя. У него кошки на душе скребли. Если что-то случилось, что-то не так, то возможно, он сам в чем-то виноват. Тоже мне, гений сыска, взялся помогать угрозыску. Энтузиаст. Юный друг милиции. Ни черта ведь не соображает и до сих пор заподозрить-то толком никого не сумел. Все такие милые люди, если и вздорили с Кузнецовым, то по мелочам, из-за каких не убивают. Во всяком случае, не убивают такие приличные, в своем уме господа. Вот если бы здесь собралась шпана уголовная! Те за пятак прирежут; а эти – нет. Тут какая-то другая пружина. Или что-то стороннее. Не верится... Где же Семенов?

Сейчас вот и за ребятишек боязно. Но Егор стреляет неплохо, да и пошли они оба такие решительные. Теперь опять ждать. Самоваров решил вернуться в сарайчик, к своему блокноту – поразмышлять.

Дождь лил и лил. Удейка уже вздулась. «Реки мутно текут», – мрачно процитировал Самоваров. Входя в свою избушку, он обо что-то споткнулся и едва не въехал задумчивой физиономией прямо в верстак. Глянул под ноги и увидел этюдник, рядом стояла сумка из бортовки, в ней натянутые холсты. Дальше виднелся еще и клетчатый баул. На его собственной постели восседала Настя Порублева, такая же прилизанная, с противным оранжевым ртом, зато с непривычной просительностью в лице. Самоваров постарался изобразить радушие.

– Ну что ж, располагайтесь. Валера, я думаю, скоро вернется, и...

– Я не к Елпидину, я к вам. Можно?

– Ради Бога!

– Я там больше не могу. Мне страшно. Вот вы сказали, что случилось что-то с банкиром... Случилось. Я знаю. Не могу объяснить почему, но знаю. Там страшно: эти углы, вещи... И ведь кто-то из тех... кто там... умеет убивать! Я лучше у вас побуду.

– А меня, выходит, не боитесь?

– Нет, вас не боюсь. И с вами – не боюсь. Вы, наверное, и приемы знаете?

Боже мой! Детский сад. Перепуганная, а держится неплохо, не то, что Валерик. Жертвовать ради такой, парень, не стоит, но и ты ее не стоишь. Не по зубам.

Настя посмотрела Самоварову прямо в лицо и вдруг сказала:

– Я знаю, вы мне не поверили. Думаете, это я. Думаете, думаете, я же вижу! Только всё не так. Я не хочу, чтобы вы продолжали меня считать вруньей и еще... того хуже. Мне только с вами не страшно. Я здесь с вами побуду, и... вам, конечно, надо все знать, чтобы вы верили, что мне страшно. Если бы это я была – разве бы боялась так? Значит, вот вам вся правда: одна самонадеянная дура...

Она понимала, что надо все кому-нибудь рассказать, только говорить нужно быстро и бесцветно. Слов восемь-десять, чтобы было понятно, и – всё. Не размазывать этот позор! Как одна самонадеянная дура, набитая дикими фантазиями, терзалась целый день, идти или не идти писать свечку к гению, который перед тем ее недвусмысленно лапал. Скучный тот день угас, и сомнения тоже растаяли. Идти! А что такого? Она дала понять, что его поползновения ей безразличны, и она хочет, чтобы он отнесся к ней так же, как, скажем, к Валерику. Разглядел же он в ней талант, сам утром говорил! Что же, если она девчонка, значит, сразу в постель? Она просто человек, которого надо уважать. Она будет держаться серьезно. Если потребуется – скажет ему все начистоту, а там видно будет. Что-то говорило ей, что должно получиться. Он очень неглуп и сообразит, что она не такая... Короче, в назначенное время дура постучалась к гению.

– Войдите.

Он уже писал. И то, что он писал, было великолепно. Она, стараясь не глазеть по сторонам, устроила на этюднике свой холст, уставилась на свечку, троящуюся в зеркалах, взяла уголек. Гений спокойно писал. Ее уголь зашоркал по шершавому холсту. Постановка страшно красивая. То-то в институте ахнут. А он работает себе, на нее даже не глядит. Все хорошо! Все хорошо!

И тут он подошел сзади. Она вся напряглась. Господи, неужели снова плохо закомпоновала? Вроде, нет. И в пропорциях не наврала. Он ровно, шумно дышал сзади, большой и горячий. Она дернулась, хотела вопросительно оглянуться, но вышло только, что он ткнулся ей в шею жесткой бородой и схватил за локти. Опять! Все-таки!..

– Какая гадость, – прошептала наконец дура.

– Гадость? – зашептал в ответ и гений. – Ты что же, дразнить меня вздумала?

Она снова задергалась, высвободила руки, схватила уголь и принялась поспешно и плохо рисовать свечку. Он все еще стоял сзади. Она не выдержала, снова оглянулась и увидела, что он спокойно улыбается.

– Давайте работать, – примирительно пролепетала она. Ну что за дурища!

– Работать? А в «А.Н. коллекции» выставляться? А в Германии? Ты не про это разве утром говорила?

– Про это. Что, не подхожу?

– Отчего же? Туда всякий почти подходит, только берут не всех.

– Чтобы взяли, это необходимо?

– Ага. А ты как думала? Вот парень закомплексованный, который притащил тебя сюда... Ты ведь и в подметки со своей живописью ему не годишься. Ему-то Богом дадено. Но ведь бедолаге еще сколько придется головой в стенку биться! А ты просто так хочешь, за улыбочку?

Она стояла, как громом пораженная. Так она – недоталантлива? Недодал Бог? Неужели?

Он будто мысли ее прочитал:

– Да не переживай так. Я же говорил, что ты не без данных. А при такой-то милоте все будет чудно. Иди сюда!

Он все тянул к себе остолбеневшую дуру, а она все лепетала:

– Я так не могу... Может, сначала в «А.Н. коллекцию»?.. потом, может, мы с вами подружимся... я привыкну...

Гений расхохотался:

– Вот это подход! Стулья утром, вечером деньги? А я ведь сам дорогого стою!

Хохотал, потому что видел – не может дура вдруг распрощаться с намечтанными успехами, даже кокетливо улыбнуться пытается. Сделка так сделка.

Гений тоже улыбался:

– Нет, стулья сегодня. Прямо сейчас!

Он притиснул ее к себе, она уже обреченно закрыла глаза, но вдруг метнулась в сторону.

– Что, опять? – удивился он.

– А когда пойдем в «А.Н. коллекцию»? – и на гения уставились отчаянные хрустальные глаза.

– Так будет же тебе «А.Н. коллекция»!

Он был сильный и опытный, он тотчас же залепил дуре рот мокрым поцелуем и стиснул железно. Ей показалось, что она закричала, но из-за поцелуя не услышала своего голоса. Зато вдруг услышала чужой, Оксанин, снизу, и грохот мебели в «прiемной». Вот стыд какой! Кричать, как эта заполошная красотка? Гадко, гадко, гадко! Как больно вцепилась в грудь его пятерня – каждый палец впивается своей болью. Нет, это только боль осталась, а грудь он уже выпустил...

Он швырнул ее на диван так, что она даже подпрыгнула, как на батуте, и рухнул сверху всей своей тяжестью, своими губами, своей бородой, от которой уже горело все ее лицо. Боже, Боже! И не пошевелиться, а уже туго свистнула «молния» на ее джинсах, и дура так явственно почувствовала нежность своей кожи рядом с его жесткой, как наждак, рукой. Нет! Нет! Нет! Кричать? Кто услышит? Дура закинула голову назад и в странном, опрокинутом ракурсе увидела совсем рядом с диваном низкий столик. На нем Кузнецов держал бутылочки и пузырьки с разбавителем, маслом, лаками, даже с какой-то наливкой, все вперемешку. Столик покрыт вязаной крючком скатертью – старой, кое-где порванной и аккуратно зашитой. Жидкости разноцветно просвечивали, в каждой бутылке болталось желтое пятнышко свечного пламени. Дура, задыхаясь, выбросила руку вверх, дотянулась до края скатерти, всунула пальцы в дырки вязания и дернула изо всех сил. Бутылки не враз качнулись, звякнули друг о друга и с грохотом обрушились на пол.

Гений мигом вскочил – должно быть, от изумления. Вскочила и дура. Бросилась к двери, обеими руками задергала ручку. Закрыто! Закрыто! Она гневно обернулась и тут же снова уткнулась в дверь: гений невозмутимо застегивал ширинку и улыбался:

– Ну, как урок? Больше в такие игры не играй. И не продавайся, не продавайся! Хотя бы до тех пор, пока есть что продавать. А дверь толкай от себя, и посильнее. Не заперто.

...Вот все это Настя и рассказала Самоварову. Нет, не все, конечно, – так, общими, безопасными словами: гений к ней приставал, она перевернула столик и убежала; он, кажется, и хотел-то ее только проучить. Никакого криминала. Остальное останется лишь в памяти. Не рассказывать же, в самом деле, что утром при известии о смерти Кузнецова утихшая было боль от пяти железных пальцев вдруг жарко прихлынула, как будто мертвец снова схватил ее за грудь. Она едва не потеряла тогда сознание. Страшно, гадко, срамно. Но она сама во всем виновата.

Самоваров слушал внимательно. Врет, конечно, девица в деталях – женщины всегда выставляют себя в лучшем свете. Даже кается сейчас с позой: вот, мол, какая я, себя не щажу. Хотя жалкая очень. Самоваров попытался ее утешить:

– Да, да, я тоже думаю, что Игорь Сергеевич хотел вас только припугнуть. Знаете, он очень не любил корыстных людей. Жаль, никто вас не предупредил. Но он не способен грубо обидеть женщину. Не было такого никогда. Так что, уверен, до самого худшего не дошло бы.

– Конечно, я тоже теперь понимаю. Господи, какая я дура!

Дура-то дура, согласился Самоваров, а что если Кузнецов в самом деле ее изнасиловал? Живой же человек, а девчонка сама нарывалась. Смогла бы она с досады ножиком его ткнуть? Вполне. Холодная, головы не теряет, самолюбие бешеное. Она?.. Все бы хорошо, да одно мешает: этот совок, эти тряпкой растертые лужи. Рядом убитый лежит, а она чистоту наводит? Зачем? Сделать так, чтобы было совсем чисто, будто никакого столика с тремя десятками вонючих бутылочек не существовало в природе? Хладнокровие... Но не до такой же степени! Это при реальном риске быть застигнутым кем-то из поздношатающихся гостей за странной суетой подле свеженького трупа. Кто же подмел? Валерик? Что-то уж слишком дрожит и рвется на подвиги. Может, он – ножичком? Сходит с ума по этой спесивой особе, а тут предмет воздыханий волокут в постель без малейшего намека на серьезные намерения. Нет, жидковат, да и Кузнецова прямо боготворил. Но кто-то же убрал эти проклятые склянки! Самоваров поймал себя на том. что уже второй раз утыкается в битые стекляшки, и вновь ничего путного в голову не приходит.

Задумавшись, он даже забыл про сидевшую рядом Настю. И вдруг она вцепилась ему в плечо.

– Вы слышали?

От неожиданности он вздрогнул.

– Что такое?

– Разве вы не слышали?

– Да что, что?

– Выстрел.

8. К обрыву и обратно

Валерику Егор не нравился, не нравилась и перспектива идти с ним вдвоем. Но сидеть под одеялом и дрожать от черных мыслей было еще хуже. Нужно хоть что-то делать, хоть ногами двигать. Только бы не пришлось по дороге вести светские беседы.

Егор, к счастью, был молчалив и быстро шел по узкой тропинке. Валерик еле за ним поспевал. Высокая, серая от дождевых капель трава била по ногам, брюки мгновенно вымокли. Чужие резиновые сапоги запаздывали при каждом шаге, так были велики и тяжелы. Валерик боялся потерять их и ступить босой ногой в воду. Он быстро выбился из сил, отстал и не решался окликнуть Егора. Наконец тот сам почувствовал, что никто за ним не идет, и оглянулся:

– Что, устал?

– Да. И сапоги не мои.

– Отцовы.

Лицо Егора под нахлобученным на глаза капюшоном казалось незнакомым, грубым, неприятно губастым.

– Ну, давай отдохнем.

Валерик задышал старательно и часто.

– Посмотри, – обратился к нему Егор. – Тропинка-то всюду ясная. Разве можно заблудиться?

– Нет, конечно, – согласился Валерик, придыхая. – Не пойму, чего я так запыхался?

– В гору идем. Не заметил? Это потому что лес. Сейчас спуск будет. Потом еще гора. Вон там похуже – круче, скользковато. Зато на станцию скоро дойдем. Ну, что, отдышался?

Здесь, в лесу, в видавшей виды штормовке и негнущихся резиновых сапогах, Егор напоминал не рекламного зубоскала, а, скорее, деревенского парня, крепкого, косноязычного, зато знающего все грибные и рыбные места. Конечно, он ведь почти вырос здесь, он, наверное, такой и есть.

Они снова двинулись по тропинке.

– Ты на каком курсе? – спросил Егор.

– Третий кончил.

– У Саакишвили?

– Нет, у Пронько.

– А! У дяди Миши! Он ничего. Я ведь тоже заявление подал, а вот не знаю, буду ли поступать.

– Что так?

– Не знаю. Я и в художественной школе учился. Бросил. Нудно. Хочу теперь на дизайн. Только аккуратности мне не хватает.

– Научат.

– Угу. А ты из ряда вон. Способный. Отец говорил.

– Да ну... – смутился Валерик.

– Говорил. Девчонка эта, Настя, не очень. Смазливая, вот все от нее и тащатся, а она нос задирает. Зато ты – это что-то...

Неужели Кузнецов так говорил? Валерику даже легче идти стало от неожиданного счастья. Дождь почти перестал, сеялся холодной пылью, но небо было глухое и темное. Начался крутой подъем.

– Тут можно было бы горой еще короче пройти, – заметил Егор, – только круто, по траве ты на своих мокроступах поедешь. Или рискнем? Срежем угол?

– Нет уж, давай по тропинке, как обещали.

Раскисшая земля елозила под ногами. Валерику пришлось хвататься руками за траву, за шершавые стерженьки подорожника, чтобы не съехать вниз. Он сильно наклонился, почти полз на четвереньках и не видел перед собой ничего, кроме зыбкой шоколадной полоски тропы.

Они шли теперь по краю обрыва. Распадок курился туманом; там, кажется, шумела невидимая река. Крутой срез горы порос мелковатыми деревьями, вцепившимися в почву с заметным усилием. Валерик старался не смотреть на этих скрюченных страдальцев и на торчавшие кое-где большие острые камни. Поэтому он почти наткнулся на Егора, который вдруг встал, как вкопанный.

– Глянь-ка!

Валерик выпрямился, посмотрел вниз, куда показывал Егор. Как раз под ними, на склоне тускло серебрилось пятно щегольской куртки Семенова. Совершенно неподвижное пятно.

– Погоди, я гляну!

Егор стал осторожно спускаться, придерживая ружье, но скоро снова остановился. Валерик двинулся вперед по тропинке, которая шла тоже немного вниз. То, что он увидел, заставило его содрогнуться. Банкир Семенов, свесив руки, парил над распадком, и голый ствол жилистой сосны, пробив насквозь его тело, торчал в спине из поясницы. Лица не было видно под козырьком синей шапочки, белые ручки кукольно-недвижно торчали из рукавов.

– Не подходи! – крикнул сверху Валерик. Егор подумал и вернулся, но Валерик уже успел пожалеть, что позвал его:

– А вдруг он еще живой?

– Как же, живой... Насквозь прошло. Знаю я это дерево. Еще в прошлом году какой-то турист-идиот его ломал да рубил. Не смог ни черта, расщепил только. Такая получилась рогатина!.. Да вон – из спины торчит!

Егор говорил, едва шевеля нижней губой. Розовость сбежала с его лица.

– Что делать-то будем? Может, снять его?

– Нет, натопчем, следы уничтожим, – Валерик возразил убежденно, хотя его подташнивало, – Глянь, вон ты шел!

Действительно, Егор пробил заметный след и на траве, и на зыбком склоне.

– Он что, поскользнулся? Разве тут можно поскользнуться? – продолжал Валерик.

– Вряд ли... Смотри, какая здесь тропа удобная. А над обрывом так и вовсе площадка, как, знаешь, в парках бывают для обзора. Да и поскользнулся бы – покатился да и все. Ну, сломал бы что-нибудь, ну, синяков набил... Большое дело! – Он помолчал и задумчиво добавил: – Ловко его спихнули. Аккуратно. И место с умом выбрали...

У Валерика от ужаса киселем поплыли ноги, и он осел в траву.

– Не сиди на мокром, – покровительственно бросил Егор и взвел курок. От выстрела волной качнулся воздух, загудело в распадке эхо.

– Ты что? – удивился Валерик.

– Пусть. Кто-то же его скинул. Вот пусть знает, что мы с оружием, и не лезет.

– Ты думаешь?..

– Чего думать? Кто-то ведь и отца убил. Теперь этого вот...

– Но почему?

– А я знаю, да? Пошли назад!

– Почему не вперед?

– Нет, надо, чтобы дядя Коля знал. Он ведь на меня думает, что мне выгодно... Даже по-латыни выразился, что выгодно. Давай так: ты вперед иди, на станцию, а я вернусь. Можно и наоборот.

– Не пойду я один.

– Тогда вернемся, а потом на станцию вместе сбегаем.

Они еще немного потоптались на площадке и, двое перепуганных мальчишек, бросились бегом назад по тропе. Дорога шла легче, грязь и усталость уже не замечались. Валерику все казалось, что вслед им злорадно поскрипывает под тяжестью банкирского тела загубленная сосна.

Самоваров не знал, что делать. Он отвел Настю к Вальке пить чай, а сам отправился на Егорову верандочку. Отсюда видна была тропинка, по которой ушли ребята, и здесь можно было без помех открыть блокнот и карандашиком разгрести на правильные кучки всю груду несуразностей, которая заполнила его мозги. Итак, Настя... И Валерик...

Что-то ему мешало. Сквозь сырую свежесть полз, ширился и обволакивал ноздри аромат дорогих крепких духов. До чего сильно и ненужно пахнут духи в дождь! Самоваров оглянулся и увидел в дверях Оксану. Значит, угадал. Он-то сразу понял, кто гонит эту удушливую волну. Оксана стояла неподвижно, ее накрашенный рот пылала громадной ягодой.

– Скажите, что это в лесу было? Стреляли?

Голос у нее оказался тихий и тусклый. Ничего, лишь бы не орала.

– Похоже на то, – отозвался Самоваров.

Она покачала головой:

– Как здесь страшно. Наверное, орудует маньяк. А если это сексуальный маньяк?

– Почему обязательно сексуальный?

– Я видела в фильмах. Они убивают красивых девушек...

– Игорь Сергеевич никакая не девушка.

– Вы хоть и милиционер, а ни черта не смыслите. Сейчас всюду маньяки. Я как вспомню вечер вчерашний: дождь, убийство...

– Ну, положим, про убийство вы вечером не знали.

– Все равно! Все не клеилось. В мастерской цапались, здесь, в доме, мыши; Анатолий хотел меня успокоить, предложил карты, но никто играть не захотел. Разбрелись. – Скука. Пришлось спать лечь.

– Бедняжка! Вы что же, рано легли?

– Ну да. Как только ушла эта девушка, Настя, и Владимир Олегович. Парень на его диване дрых. Тоска смертная.

– Сразу, поди, и заснули после стольких-то волнений...

Она покосилась на него презрительно:

– Сразу! Мы же здесь за весь день впервые с Анатолием вдвоем остались. Естественно, он возбудился. Он рядом со мной шалеет.

Заметив смущение Самоварова, она решила его подразнить:

– Представьте, мы занялись любовью. Для своего возраста Анатолий очень сексуален. Ну, и опыт. У него бывают, правда, и срывы, но вчера он был великолепен. Я кончала пять раз. Не верите? Как хотите. Это было нечто. А хотите, я вам сейчас минет сделаю? Вы знаете, что это такое? Пробовали уже? Нет? Бедненький... Это делается так...

Чтобы прервать поток ее издевательской болтовни, Самоваров участливо спросил:

– Потрудившись, вы наконец-то уснули?

– Да уж, воспитывали в ваше время! В СССР сексу нет! Даю совет: после секса хорошо восстановить силы. Мы коньячку хлопнули. Потом только заснули.

– Да ну? А как же Настя в пикантном виде? Вы же ее видели? А Валерия под кустом?

– Настя явилась, когда коньячок пили. А эта толстозадая... Это потом. Позднее. Это я ночью уже просыпалась.

– Так вас сморило после прихода Насти?

– Не сморило, что за словечко! Это профессиональное. Я рано засыпаю, потому что утром надо выглядеть. Утром работа. Модели должны много спать.

– Ясно. С двенадцати до двух вы спали.

– Да уж. Ничего не могла с собой поделать.

– А Анатолий Павлович? И его сморило?

– Наверное, – пожала плечами Оксана. – После секса-то! Но я чего пришла: где ваша милиция? Когда нас отсюда вывезут? Чего вы тянете? – в ее голосе прорезались давешние визгливые нотки.

– Вы вообразили, что вас вывозить отсюда будут? – удивился Самоваров. – На белом вертолете? А не угодно ли три часа пешком до станции? Это хоть сейчас. Вас ведь никто не держит.

– Вы такой же хам, как и ваш Кузнецов. Ныне покойный.

Она скрылась за дверью, и постепенно утянулся за нею шлейф дорогой вони. Самоваров облегченно развернул блокнот, и снова зря: по тропе, неловко волоча ноги, быстро шагали Егор с Валериком. «Слава Богу, хоть живы», – обрадовался Самоваров и стал спускаться вниз. Дуралеи резво мчались к воротам, к Дому, к «прiемной», так что Николаю долго пришлось размахивать руками, прежде чем они его, наконец, заметили и подошли вдоль прясел к лиственницам. На задах Дома была глухая стена, никаких окошек, только дверь на верандочку. Их никто не видел.

– Ну, что случилось?

– Владимир Олеговича убили, – неровным от бега голосом доложил Егор.

Самоваров так и повис на пряслах.

– Как? Давайте толком.

Начал Валерик:

– Мы шли по тропе, и там, где обрыв, внизу...

Дальше шли слишком страшные для него картинки, и инициативу взял Егор:

– Дерево там расщепленное... Там он, на нем.

– Как это – на нем?

– Проткнутый. С обрыва его столкнули или сбросили прямо на это дерево.

– А сам он не мог упасть? Поскользнуться?..

– Ну да! Там как раз над этим местом площадка широкая такая. Трава. Сидеть даже можно. Тут разве что прыгнуть надо было, как с вышки в бассейне.

– Ограбили его? Может, бичи?

– Не похоже... Сумка на плече так и висит, и курточка эта классная на нем, и остальное все...

– Чего же вы назад притащились? Это вы стреляли? Зачем?

– Мы вам сказать. И страшно. И не догадались.

Две пары испуганных глаз смотрели на Самоварова. Ребятня! Пропадешь с такими сыщиками!

– Вы хоть посмотрели, может, там натоптано – боролись, дрались? – допытывался Самоваров. – Называется «следы борьбы»... Ветки поломанные и все такое...

– Ничего там нету, – уверенно заявил Егор. – Спихнули его с обрыва. Только зачем?

– Это как раз понятно, – сказал Валерик. – Помните, он, когда уходил, сказал, что видел или слышал что-то, но не уверен... Что-то такое... Вот и не дошел.

– Похоже, – согласился Самоваров. – Давайте, ребята, бегите ко мне в мастерскую, посидите там, отдышитесь. Кажется, никто еще вас не видел. Учтите: на станцию вам все-таки придется идти. Только без выкрутасов, по большой дороге.

Да, дела! Самоваров смутно стыдился: зачем Семенова отпустил? Ведь слышал, как тот бормотал какую-то ерунду про свои сомнения. И видел, как бедный банкир убегал от Дома с выпученными глазами, до смерти перепуганный. И вот пожалуйста... Действительно, до смерти. Буквально.

Даже пацану понятно, что здесь не несчастный случай. Бичи? Почему тогда не ограбили? Нет, это тянется один сюжетик с Кузнецовым.

По наружной лестнице спускалась Инна. Она выглядела отдохнувшей, но какой-то потускневшей. Уже вся в черном. Впрочем, у нее полно черных одежд.

– Николаша! Что, милиция уже была?

– Нет еще.

– Как же так? Третий час, – удивилась она.

– Инна Ивановна, вы приготовьтесь... Дела идут пока неважно. Вернее, новости неважные... Дело в том, что погиб... вероятно, убит Владимир Олегович Семенов. В лесу. Он не дошел до милиции.

– Но это... это...

– Да. Ужасно. Ради Бога, постарайтесь успокоиться!

Она закрыла лицо руками в серебряных кольцах.

– Я не могу, я к себе пойду. Туда – не хочу... – она мотнула головой в сторону «прiемной». Оттуда доносилась неясная сварливая тирада Оксаны. – Господи, как я одинока...

Она медленно побрела наверх.

Самоваров без особого сочувствия проводил ее взглядом. Он рвался к своему блокноту: копошились в голове, сумбурно сцеплялись и разлетались вдребезги обрывки слов, тускнели и снова проявлялись в памяти лица – странными рядами, чуть ли не в рамочках... Что-то брезжило, но бессловесно, бесплотно. Расчертить бы, разложить, выстроить все... Но и на обитателей Дома взглянуть любопытно.

Здесь, в Доме, все, как быть должно: надутая Оксана, унылая Валька и философически мужественный Покатаев. С Оксаной он явно только что препирался: она снова с ногами на постели, обиженно уставилась на дощатый тыл какого-то шифоньера. Покатаев развалился в плетеном кресле; а чтобы не вонзались в спину выщербленные прутья, подстелил плед. Ловко устроился. Смотрится превосходно.

9. Версии А.П. Покатаева

– А, Порфирий Петрович! – иронически ухмыльнулся Покатаев, когда Самоваров подсел к нему, подвинув табурет. – Ко всему приглядываетесь, всех душевно расспрашиваете? Девчонки вам исповедуются, как они какают под кустиками. Да вы виртуоз! Вы могли бы большие деньги на этом зарабатывать! Ну и как, огорошите нас разгадкой страшной тайны?

– Что, если огорошу?

– Ого! Вы серьезно? Вот, значит, как у вас: ходите-ходите, а потом – раз, и в каталажку злодея!

– Нет. Даже если б хотел – не могу в каталажку. Я ведь даже вещественными доказательствами заниматься не стал. На это специалисты есть.

– Разочаровываете. Я думал, вы и вправду шерлок-холмсничаете. Ну, там – сигаретный пепел, газета за девятое число, дырка в ботинке и прочее...

– Я думаю, без пепла можно обойтись.

– И убийцу укажете?

– Скорее всего, укажу. Не знаю, загрузится ли он в каталажку. Истина и правосудие – суть вещи разные. Доказательства, материальные свидетельства – этого может и не быть. Но что к чему, разобраться можно.

– Так-так. Значит, психология в ход пойдет? Папа Фрейд? Так, Порфирий Петрович?

– Все пойдет в ход. Я знаю, правда всегда видна. Кончики торчат непременно. Кто-то что-то видел, кто-то что-то думал, кто-то на кого-то обиделся, кто-то что-то потерял. Жизнь очень махровая. Человек только примитивную штуку придумать может, а уж думает – Творца перехитрил. По-моему, таракан сложнее компьютера. Жизнь не обманешь, она покрутит-покрутит, посмеется и выдаст все равно. Это ведь только в детективных романах старая дева тюкнет здоровяка лорда мешочком с песком, да еще рассчитает при этом до секунды, чтоб все случилось непременно под базальтовой колонной, перед кустиком, допустим, жасмина. Живьем так не бывает.

– А если злодей умный очень? Поумнее э-э... ну, скажем, вас? Перехитрит, зараза!

– Вряд ли. Тут ведь как? Злодей придумал что-то и под свою злодейскую колодку всю жизнь мысленно подогнал. Кажется ему, гордецу, что комар носа не подточит. Ан нет! Как раз комар пролетит и все дело ему испортит. Мы-то его колодку не знаем и видим все куда путанее и сложнее. Вот пусть он свою колодку пристраивает, а я и колодку увижу, и то, что из-под нее торчит.

– Значит, вы не влезаете в шкуру злодея, не пытаетесь глядеть на мир его глазами, как настоящие сыщики-психологи, а наоборот, хватаете все, чему в понятиях его места нет? Неглупо. И много злодеяний раскрыли вы подобным образом?

– Мало.

Покатаев удивился:

– Ну хоть бы тут похвастались! Соврали! Ну что вам стоило?!

– Пусть злодей красуется, – усмехнулся Самоваров. – Пока на свободе.

– Похвальная скромность. Вы скромный романтик кустарного сыска. Снимаю перед вами... Ничего не снимаю, поскольку не ношу шляп. Что же предложить вам вместо шляпы, а? Рассказать разве, по примеру слабого пола, как я в кусты бегал, сколько раз и по какой нужде?

Самоваров терпеливо глотал издевки, потому что Покатаев разговорился. Соскучился он, наверное, сегодня. Сплошная нервотрепка. Переживает ли серьезно смерть друга? Осунулся, конечно. Мужественные складки лица стали походить более на морщины. Но нет, не убивается. Да и что заставило бы его убиваться? Глаз – гвоздь, верно Валька сказала. Весь он железный – тренированный, затверделый, желчный. Как они с Кузнецовым дружили столько лет?.. Странная штука школьная дружба: неотвязно лепит друг к другу случайных и далеких людей. Самоварову казалось, что встреться ныне незнакомые Кузнецов и Покатаев на каком-нибудь банкете, вряд ли бы захотели и парой фраз переброситься. Хотя, кто знает...

Что же теперь скажет единственный друг? Самоваров постарался улыбнуться поглупее и попросил:

– Вместо шляпы, Анатолий Павлович, расскажите мне, пожалуйста, то, что все рассказывают – как вы провели ночь.

– А! Все-таки про кусты? – улыбнулся Покатаев. Он так охотно улыбался, что Самоваров окончательно уверился – зубы вставные. Почему-то обладатели дорогих зубных протезов поминутно и с гордостью их выставляют. Это всегда удивляло Самоварова – ему не приходило в голову, скажем, так же гордиться и демонстрировать встречным-поперечным свою прекрасно выполненную искусственную ногу.

Покатаев меж тем деланно нахмурился, изображая раздумье.

– Ну, если уж вам так хочется... Скучный был вечер. С Оксаной все возился. Вы у себя в сарае, поди, слышали, как она вопила? Ужас. Хотя, как бросить в бедную девочку камень? Она в звезды готовится, а звезд без скандалов не бывает. Пусть репетирует. Она долгонько верещала, пока все не разбежались от ее визга, и мы не остались одни вон на том роскошном ложе с отколупанными розами. Что может успокоить бабу – любую? Только секс. Оксана далеко не Мессалина, но никогда не откажется, поскольку не быть сексуальной неприлично. Честно становится в стойку и делает ротик кошельком. И я не против. Согласитесь, она ведь просто куколка. Вы, как мужчина, меня поймете. А что потом?.. Какое-то время спустя я задремал. Я бы задремал и сразу после... но опять же, приличия требуют бормотать что-то вроде: «Как мне хорошо с тобой», и все такое. Она выучила и вовсе чепуху – «Ты такой эротичный!» Фальшиво и скучно, как рукопожатие после футбольного матча. Но, исполнив ритуал, можно спокойно отрубиться, что я и сделал.

– А Оксана? Тоже заснула?

– Наверное. Но вы же раздобыли драгоценные сведения о том, что она ходила-таки до ветру.

– Ее видели.

– Вы правы! Ничего от вас не скроешь! Только вот кто Кузю угробил?