Текст книги "Больше не приходи"

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Он ведь художник. Он ищет красоту.

– Да какая в ней красота? Один хребет куриный, а туда же... Видала я, когда в чуланчик шла, в мастерской они с ней картинки вроде глядели, а он ей титьку мнет. Он на это мастак! И Инку ведь тут же пользует, только треск стоит. Нехороший он мужик.

– Брось ты болтать, совсем наоборот.

– Нет, нехороший. Ему на всех плевать. Полапал, выкинул, и дела ему нет. Меня гонит. Ведь спал со мной, рисовал сколько, а теперь, мол, иди господам сортиры мыть. И профессия у тебя, говорит, есть – натурщица. Это значит, голой сидеть перед такими сопляками, как Валерик этот недоделанный. Не-ет, не хочу!

Ее голова склонилась, и на ресницах висели мутные слезы. Она уже не говорила, бормотала неясно:

– Нет, запомнит он меня, гад! Запомнит! Домишко этот поганый подпалю...

– Не болтай зря, – терпеливо сказал Николай. – Иди-ка спать, подруга.

Валька, мгновение назад понурая и бессильная, резко встала, швырнула подвернувшийся стакан. Он не разбился, покатился по полу с грубым звоном.

– Запомнит он меня. Все выскажу!

– Не дури, не дури, Валя. Спать надо.

– Не лезьте, Николаша, не в свое дело! – истерически выкрикнула Валька. – Отойдите от меня со своим сном! Я к нему пойду. Не имеет он права с человеком так обращаться!

Она скрылась за дверью, нетвердо ступая то вправо, то влево, оглушительно загремела каким-то ведром и стала взбираться по лестнице. Тяжело скрипели под ней ступеньки и перила. В глубине “прiемной” снова завизжала Оксана.

– Ничего не скажешь, веселый вечерок, – вздохнул Самоваров.

***

Она, конечно, плакала. Причем только что: веки покраснели, дыхание неровное, вздрагивающее. И голос совсем тихий. Тот, кто недавно был расчетливым банкиром Семеновым, пошел за этой женщиной, потому что заболел ею. Он не мог назвать случившееся любовью; кажется, это еще сильнее. Даже непонятно, радостно ли?

Он нагнал ее на лестнице. Она медленно поднималась. Под темным, со стеклярусом, платьем колыхалось ее тело, которое он уже так хорошо знал. Безо всяких усилий перед глазами вставали освещенная молнией зелень и худая белая спина. Это было легко, как будто он смотрел фотографию или видео; он даже мог фиксировать внимание на отдельных деталях, выводя их на крупный план: оттопыренные тонкие локти, мокрые лопатки с длинной прилипшей прядью, движущиеся в беге ягодицы.

– Мне не спится. Не могли бы вы дать мне что-нибудь почитать? Я был бы признателен...

Она остановилась, удивленная.

– Хорошо, я что-нибудь принесу.

Он остался на лестнице. Конечно, хотелось бы увидеть ее комнату. Но он не огорчился, стоял и ждал. Было все-таки радостно; ясно, что все можно. Она, которая так равнодушно перед всеми разделась, может именно всё. Он не раз в своей жизни видел стриптиз с разными неприличными заигрываниями и заманиваниями, и понимал: ее спокойствие куда бесстыднее. Ей все можно. И ему – теперь тоже, всего прежнего уже не существовало.

Она вынесла красивый томик.

– Рéмбо, – прочитал он.

– Рембó, – улыбнулась она.

Он полистал книгу. Стихи! Он не любил стихов. Зато это явно то, что читает она сама. Любопытно. Была еще такая, он запомнил – Монтень, «Опыты». Это он тоже потом, при случае, прочтет.

Она поднялась на одну ступеньку. Он сделал шаг за ней. Она полуобернулась. Грустное лицо. Заплаканные глаза отливают тусклым перламутром. Ненакрашенные губы. Есть морщинки. Он умрет сегодня – легко, без сожалений. Или никогда не вернется к прежнему, туда, где теперь только клочья. Другая жизнь, неведомая, дикая! В разбойники, в Тарзаны, в Робинзоны. Она решит, куда. Она уже видит, какое у него по-собачьи преданное лицо. Еще слаще, что плакала она из-за другого, а сегодня сомнет и его жизнь. Он и не знал, что так бывает. Оказывается, он ничего не знал.

***

“Что за ерунда! Столько всего нагорожено, а получается пшик. Престарелая старая дева перебила мешочком с песком кучу здоровенных мужиков, включая этого атлетического лорда. Не то что вранье, это пусть, а и не забавно совсем!”

Самоваров попытался закрыть детектив, но он, растрепанный, не закрывался, торчал пухлым веером, несчастный pocket-book. Теперь уж точно пора спать. Должно быть, не меньше двенадцати. Самоваров, прежде чем задвинуть засов, привычно оглядел большой Дом. Тот всегда ночью был черным, глухим, невидимым, сегодня же весь светился тусклыми окошками. В “прiемной” не гасили ламп, в мастерской и вовсе иллюминация. Правда, Кузнецов в последние дни что-то писал ночное, но все равно так поздно обычно не засиживался – слишком ценил и любил дневной свет, который один рождает настоящий цвет.

“Гости сегодня беспокойные, – с неудовольствием подумал Николай. – Хоть бы завтра убрались, хоть бы дождь их распугал”

Ему послышались в темноте шаги – здешнюю тишину он знал, посторонний шум вычленял легко, хотя шаги были тихие, осторожные. Он почему-то вспомнил просьбу Слепцова, схватил фонарик, потыкал лучом темноту.

– Кто здесь?

Где были шаги, он тоже угадал и попал верно: среди двора стоял, морщась от фонарного слепящего кружка, один из беспокойных гостей – высокий худой студент-художник, совершенно вымокший. Кажется, его зовут Валериком, он приехал с хорошенькой девчонкой, которая вьет из него веревки... Валерик дрожал от холода, на носу висела капля.

– Ты что, с ума сошел? Иди сейчас же в дом, простынешь! – зашумел на него Николай.

– Я туда не пойду. Не могу, – студент говорил тихим сырым голосом и пытался сдвинуть мокрые брови.

“Что за страсти-мордасти! Рехнулись они все, что ли? – с досадой думал Николай, глядя на мокрого Валерика. – Еще воспаление схватит, хлипкий уж чересчур... В Дом он, такой отчаянный, точно не пойдет.“

– Послушай, ты можешь заболеть, – начал толковать Самоваров студенту, как ребенку или слабоумному. – Дождь холодный. Ну, что ты тут делаешь? Глупо это. Стоп, а ко мне пойдешь?

Студент утвердительно мотнул головой.

Они вошли в сарайчик. Самоваров заставил Валерика раздеться, закутал в лоскутное одеяло и почти силой влил в него рюмку коньяку из запыленной бутылки. Валерик крупно трясся под одеялом, его глаза бессильно слезились.

– Что, худо? – спросил Николай.

– Нет, мне сейчас лучше. Я хотел идти на станцию и заблудился. А может, и верно шел, но только ночью ничего не узнать. Такой дождь. Решил вернуться. Хорошо, что в доме окна светятся до сих пор, а то не нашел бы дорогу. Завтра уеду.

– А этюды? Ты ж на этюды приехал? Когда дождь, тут как раз такая красота! Расхотелось?

– Расхотелось.

– Надо же. А я гляжу: Кузнецов вас в мастерскую позвал поработать. Он редко это делает. И после этого – расхотелось?

– Меня он больше не зовет.

– Ее, значит, зовет? Ну, и ничего. Завтра позовет тебя. Он мужик простой. Раз сюда, в Афонино, пригласил, значит, что-то в тебе увидел. Так что не робей.

Валерик высморкался, и уже спокойнее спросил:

– А вы давно его знаете?

– Дай подумать. Четвертый год. По мебельной части, конечно. Кое-что в городе для него делал, и здесь уже третий раз. Не могу сказать, что подружились мы с ним, но ладим неплохо. И работа мне нравится. Весь этот кич – здорово придумано. Такой коллекции, кажется, в стране нет больше ни у кого.

– С ним легко ладить?

– Кому как. Не будешь выделываться, корчить из себя невесть что – поладишь. Он настоящий. Конечно, грешник, конечно, забалован малость, но талант, и за это многое ему простится.

– Он – гений! – привычно взвизгнул Валерик.

– Ну, вот, тем более! Он большой, он динозавр, и сколько вокруг него всякой мелюзги кружится-кормится. Крупноват он. Крупноват. Динозавры-то плохо кончили, помнишь?

– Помню... А скажите... – Валерик замялся, не решаясь спросить. Самоваров догадался сам:

– Девчонки? Девчонок он любит. Но не обижает. Не бойся. Не обижает – или они сами не обижаются, что, наверное, одно и то же. И ты не обижайся, раз сам говоришь – гений, гений. Ну, что, полегчало, может, еще коньяку налить?

– Нет, спасибо. Я спать буду.

Валерик так стиснул веки, что даже не заметил, как Самоваров загасил лампу. Валерику нужно было во что бы то ни стало заспать, забыть, изгнать из памяти то, что он видел, когда перепуганный выбрался из мокрых кустов после своего неудачного побега и тупо бродил вокруг Дома. А видел он, как по внешней лестнице из мастерской спускалась Настя. Один огонек освещал ее сверху, из двери, другой – сбоку, из маленького, невесть зачем прорубленного здесь окошечка. Настя не бежала, как утром, а как-то деревянно ступала, держась одной рукой за перила, а другой за стену. Лица не было видно из-под растрепанных волос. Ее коленки тряслись, а “молния” на джинсах расстегнута. Она наощупь нашла дверь в “прiемную” и скользнула в приоткрывшуюся щель. Валерик остался под дождем. Зачем это произошло именно с ним? Зачем он это видел – главное, эти жалкие трясущиеся коленки и расстегнутые брюки? Зачем?

Часть вторая. ВОСКРЕСЕНИЕ

1. Неприятности начались

Валерик Елпидин сходил в самоваровский сарай за штанами и вернулся в Дом. Его теперь снова била вчерашняя дрожь, побежденная было коньяком и теплым одеялом. Он видел мертвого, пугающе белого Кузнецова, но никак не мог уложить в уме все вчерашнее и то, что гения больше нет. Какие-то картинки вдруг вспоминались, и все неприятные, и Валерик мычал, как от неотвязной зубной боли. Дождь все моросил, лес заволокло мокрой дымкой. В самом деле было очень красиво, хоть садись пиши. А Кузнецова убили. Раз Самоваров просит, надо посмотреть, что там, в Доме.

В Доме было тихо. Семенов не спал. Он разлегся на плюшевом диване в каком-то необыкновенно стильном небесно-голубом трико, которое очень напомнило Валерику виденное в раннем детстве лечебное белье деда; та вещица была комичная, донельзя дрянная, кажется, трофейная. Мода, как всегда, сделала полный круг и уткнулась в собственный хвост. Банкир держал в руке томик Рембо и сосредоточенно читал. Вдруг Валерик вспыхнул и отвернулся. Он увидел спящую на оттоманке Настю, уютно завернувшуюся в зеленый плед. Оксана, уверявшая вчера, что не заснет, безмятежно спала. Из-под вороха одежды торчала только ее розовая пятка. Место рядом пустовало, Покатаев куда-то делся. Валерик было заволновался, но Покатаев уже шел со стороны сортира, недвусмысленно подтягивая брюки. Все были на месте.

Николай проводил Инну в ее комнату. За три года он ни разу не заходил сюда. Ничего особенного, дощатые стены, кровать с таким же лоскутным одеялом, как у него самого (эти одеяла Кузнецов заказывал какой-то старухе-рукодельнице). На стенах рисунки углем, конечно, Кузнецов. Большой букет пожелтевшей персидской сирени. Но пахло в комнате не цветами, а уже валерьянкой.

– Вы полежите пока, придите в себя, я разбужу Егора и Валерию, – говорил Николай и пытался укутать ее мокрые плечи подвернувшейся под руку шалью с кистями. В дверях появилась бледная физиономия Валерика.

– Там все на месте, – заговорщическим шепотом сообщил он.

Николай заглянул в комнату Егора. Тот спал, детски приоткрыв розовый рот. Самоваров легонько потряс его за плечо. Егор раскрыл сонные бессмысленные глаза.

– Егор, вставай, оденься. Надо быстренько спуститься вниз.

– Зачем еще?

– Узнаешь. Это очень важно.

Самоваров говорил так серьезно и внушительно, что Егор не стал спорить, приподнялся и послушно спустил на холодный пол большие ступни.

– Давай, ждем.

С Валькой было сложнее. Николай постучал в ее комнату, но никакого ответа не получил. Он приоткрыл дверь. Конечно, спит. Спит одетая, разметав поперек кровати длинные сильные руки. Юбку, похоже все-таки пыталась снять, расстегнула, но заснула в столь непосильных трудах. Трясти ее пришлось долго. Она то садилась, то тяжело падала на подушку, недовольно дергала ногой. Перегаром от нее разило непереносимо.

– Валя! Валя! Надо вниз спуститься!

Она ничего не понимала, медленно моргала и снова валилась на кровать.

Когда вся компания была наконец разбужена и расселась в “прiемной”, недоумевающе воззрившись на него, Николаю стало не по себе. Он откашлялся и тихо начал:

– Нам тут всем пришлось собраться, потому что случилась беда: этой ночью не стало Игоря Сергеевича. Его кто-то убил... ножом.

Валька громко ахнула и завыла, так что растерявшейся Оксане пришлось промолчать. Она лишь выкатила ненакрашенные глаза и скривила большой, тоже ненакрашенный и некрасивый рот. Семенов застыл, как статуя. Егор шумно задышал ртом, и только Покатаев деловито осведомился:

– А где же Инна?

– Я здесь.

Инна показалась в дверях. Самоваров боялся почему-то ее истерик, слез и даже обмороков, но она шла прямая, спокойная, только нос порозовел и разбух, и вообще лицо подурнело.

Николай продолжал:

– Это случилось в мастерской. Мастерскую я запер. Сейчас никому лучше не покидать усадьбу. Надо сообщить в милицию. Давайте решим, каким образом мы это сделаем.

– У меня есть рация, – сказал Семенов.

– Замечательно. Давайте ее сюда.

Семенов поспешно бросился к своим вещам, зашуршал, зашелестел пакетами.

– А, собственно, почему вы так здесь распоряжаетесь, господин реставратор? – недовольно осведомился Покатаев.

– Толик, не лезь в бутылку, – устало сказала Инна. – Что тебя не устраивает? Что он делает не так? Николай, к твоему сведению, прежде был... ну, работал в милиции, что-то такое... и знает, как надо поступать.

– В милиции? Кем же это, позвольте полюбопытствовать? Письмоводителем?

– Нет, не письмоводителем. Инспектором уголовного розыска. Правда, всего лишь одиннадцать месяцев. Ну, и что рация? – поторопил Семенова Николай.

Семенов вышел из-за своего шкафа с растерянным лицом:

– Ее там нет.

– Как нет? Получше поищите, у вас ведь масса вещей, где-то завалилась.

Семенов обиделся:

– Я всегда кладу вещи в определенное место и прекрасно ориентируюсь, что где. Но на всякий случай я все обшарил. Нет ее нигде. Это же не иголка, в конце концов. Но если хотите, пожалуйста, смотрите сами...

Николай и Валерик, не чинясь, вместе с Семеновым еще раз перерыли все банкирские баулы и пакеты, но рации нигде не нашли.

– Это хуже, – покачал головой Самоваров. – Надо кому-то идти на станцию.

Егор, все это время зачарованно смотревший в окно, нервно потер колени:

– Не может быть. Дядя Коля, а может, это несчастный случай?

– Или самоубийство? – подсказала Настя.

– Вряд ли. Маловероятно, что Игорь Сергеевич сам себе всадил в спину нож. Да и случайно напороться трудно... Так что, самоубийство отпадает.

Егор удивленно прошептал:

– Тогда – кто?

– Наконец-то сообразили спросить о главном, – скривился Покатаев. – Наверное, какие-нибудь бичи. Помнишь, Инна, как сюда нагрянули беглые зеки?

– Нет, совсем не то, – не согласилась Инна. – Те наделали шуму, требовали денег, чаю, водки, одежду. Весь дом стоял на ушах. После этого Игорь купил ружье. Стали на ночь запираться. Видел запоры теперешние? А тут... В мастерской все разбросано, но ничего, ничегошеньки не взято.

– Как же вы там наверху ничего не слышали?

– Может, и слышали, – отозвался Егор. – Весь вечер в Доме все толклись, ходили туда-сюда, говорили, кричали. Проходной двор.

– Неужели вы считаете, – вдруг заявила, уставившись на Николая круглыми глазами, Оксана, которая держала в руках зеркальце и губную помаду, – неужели вы считаете, что это, как в детективах... кто-то из...

И тишина вдруг повисла в “прiемной” совсем как в романе. Только слышно было, как шушукаются в облезлых, неверно идущих часах какие-то пружины и шумит дождь.

– К чему гадать, – вздохнул Николай. – Надо скорее вызвать милицию. Кто пойдет на станцию?

– Давайте, я, – предложил Егор.

– Нет, лучше я, – вдруг засуетился Семенов. – Во-первых, у меня есть и куртка, и обувь, я прекрасно экипирован для такой скверной погоды. Во-вторых, у меня срочные дела в городе. А в-третьих, у меня все-таки... гм... связи. Нельзя допустить, чтобы этим делом занялся какой-нибудь местный Анискин! Нужны лучшие силы... Ну, а если... пойдет следствие, меня найти легко.

– Ага, как же! – вдруг сипло вставила Валька. – Фить – и за границей!

Семенов только брезгливо пожал плечами.

– Все это не то. Я поеду на своей лодке, – решительно заявил Покатаев.

– Да, это будет лучше всего, – согласился Самоваров. – Давайте мы вас проводим, а заодно посмотрим, нет ли в самом деле посторонних следов.

Они вышли на крыльцо.

– Какие следы? Такой дождь... – ворчал Покатаев.

– Не скажите. Анатолий Павлович, – возразил Самоваров. – Темно ведь было. Да, дождь, но кругом дорожки, плешинки – сплошная глина. Вот ведь это ваши кроссовки по крыльцу прошлись? И на доске у туалета...

Покатаев окунул подошву в лужу и отпечатал на крыльце узорчатый след.

– Прекрасно. В результате героических поисков и сложных экспериментов установлено, что я был в сортире. Это же и козе понятно! Что за дурацкие игры в Шерлока Холмса! И Ватсон ваш худосочный подглядывал, как я шел назад. Тоже мне, судьбоносный след! – Покатаев фыркнул.

Он быстро зашагал к реке, накинув на голову капюшон плаща. Самоваров вытянул шею, изучая дощатый настил под навесом вокруг Дома. Сюда дождь не достал, но следов никаких не видно. Дневная еще пыль, травинки сухие. Нет, в Дом через “прiемную” никто не входил; такая тьма народу, незамеченным никак не проскользнешь. Кто-нибудь да увидел бы. Спали все наверняка плохо на новом месте. Лампы всю ночь горели. Какие там бичи!

А наружная лестница? Тут они сами с Валериком, конечно, уже понатоптали, но Самоваров знал, что Инна трусиха, и после того случая с беглыми зеками не только запирается на громадные кованые запоры, но и ночью встает их проверять. Со следами вообще вряд ли что выйдет: в мастерской вонища, пролит скипидар, лаки, любая собака свихнется. Красотка-Оксана, похоже, права: кто-то из своих. Но это невероятно!

Покатаев возился у моторки, привязанной к опоре моста.

– Черт! – заорал вдруг он. – Кто-то испортил мотор! Теперь двигаться можно только на веслах. Против течения – это нереально.

Самоваров снова удивился. Ни дать ни взять – какой-то роман: рация пропала, мотор испорчен... “Мы отрезаны от мира, месье Пуаро”. Работая в угрозыске, он быстро понял, что настоящие преступления нисколько не похожи на книжные. В жизни все грубее, проще и непонятнее. А тут все, как по писаному.

– Да, придется все-таки идти пешком, – согласился наконец Покатаев.

– Я пойду, – твердо объявил Семенов. Глаза его под дымчатыми стеклами уклончиво смотрели куда-то в сторону. – Я уже изложил причины. Я лучше экипирован, и все такое... И потом... Мне кажется...

Его плоское лицо побелело.

– Вы что-то видели? – строго спросил Николай.

– Я? Нет, не думаю... Я не уверен... Можно ведь зря брякнуть. Мне надо подумать...

– Думать как раз не надо. Лучше расскажите, – начал было Николай.

– Шерлок, отстаньте от человека, – вступился за банкира Покатаев. – Время дорого. К тому же исповедоваться надо все же не вам, а настоящим сыщикам. Владимир Олегович, может, пойдете коротким путем? По горам, правда, крутенько, но зато час, а то и полтора сэкономите.

– Тропинка в этом году приличная, – подтвердил Егор. – Я вчера по ней шел.

– Вот-вот, Егор, расскажи, куда и как.

Самоваров захромал в сарайчик, долго рылся в своих вещах, и вышел, когда Семенов уже вполне собрался в путь.

– Владимир Олегович, – тихо заговорил Николай. – Вы правы, Анискину это дело не по зубам. Но пока дело передадут в область, пока там почешутся. К тому же выходной. Вот вам телефон хорошего человека. Капитан Стас Новиков. Звоните ему. Вы сможете сделать, чтобы делом занялся именно он. Он работает вдумчиво и без нервотрепки, а главное, у него исключительный такт, а в нашем случае это не помешает.

– Вы полагаете, милицейские позволят себе обходиться со мной бестактно? – искренне удивился банкир.

– Нет, конечно. Не думаю. Но остальные-то? Например, Инна Ивановна – каково будет ей?

– Да-да-да! – затряс головой Семенов, и на его лице появилось недовольное выражение. – Я позвоню.

– Ну, тогда с Богом!

Семенов быстро пошел было к мостику, но все же остановился, оглянулся. На крыльце стояла Инна, завернувшаяся в шаль с кистями. Смотрел Семенов именно на нее. Самоварову показалось, что на лице его, кроме ужаса, ничего не было. Потом банкир отвернулся и быстро-быстро пошел от Дома, будто спасался бегством.

Вся компания вернулась в Дом.

– До приезда милиции, – сказал Николай, – нам всем стоит вспомнить, где кто был и чем занимался вчера поздно вечером и ночью. Это-то точно будут спрашивать. И лучше не разбредаться, держаться всем вместе.

– Учитель жизни, ей-Богу! – не удержался Покатаев. – Вы нож-то нашли, которым убили?

– Я ничего не искал. Только мастерскую запер. Искать будут профессионалы.

– Так будут искать человека с ножом?

– Зачем? Конечно, убийца мог принести свой нож, но и в мастерской этого добра предостаточно. В кувшине целый сноп ножей и мастихинов, только выбирай. Инструментарий! – вспомнил Николай кузнецовское словечко.

– Наверное, убийца был очень сильный? – предположила Настя.

– Не обязательно, если нож достаточно острый. Удар всего один, но в нужное место. Мгновенная смерть. И почти нет крови.

– Значит, знали куда бить? – удивилась Настя.

– Наверное. Хотя, могли и случайно попасть, так тоже бывает, и довольно часто.

– Но за что?

– Я сам ума не приложу. Какая-то бессмыслица. А мотив должен быть.

– Мотив! Это ясно, как день! – воскликнул Покатаев. – Ведь Кузя – богатый человек. Был... Я как-то уговаривал его составить завещание – сейчас это, слава Богу, входит в обычай. Куда там! Не захотел возиться. Теперь все Егорке. Тебе, балбесу, – Покатаев подмигнул Егору, и оглянувшись по сторонам, заговорил тише. – А Инне – что? Да шиш. А ведь сколько лет она с ним...

– Может, как гражданский брак... – предположил Самоваров.

– Ой, да какой там брак, – махнул рукой Покатаев. – У новопреставленного браков этих...

– Как вы можете! – возмутился Валерик. – В такую минуту...

– Да, минута скверная. Хорош уик-энд. Девочка моя, я дурак был, что не уехал вчера с тобой. Под дождем, накрывшись пленкой. Ах, какой дурак!

Он обнял Оксану, та ничего не ответила, только чуть отстранила уже сделанное, уже с макияжем лицо. Сейчас она была тихая и серьезная. Другая.

Скрипнула дверь над лестницей. Все невольно вздрогнули. Наверху стояла Инна в шали. Она напоминала сегодня привидение – внезапно появлялась, внезапно исчезала, молчала и смотрела укоризненно и чуждо.

– Николаша, – тихо, одними губами, позвала она. – Поднимитесь ко мне, пожалуйста.

Она не плакала.

2. Репетиция допроса

– Николаша, что же теперь будет?

Инна уселась на кровати с ногами, обняв пеструю подушку. Видно было, что это привычная и любимая поза. Достала сигареты, и Николай невольно отодвинулся к окну – он не любил табачного дыма. И не очень ловко было, что Инна, кажется, выбрала его в наперсники, хочет излить чувства. Излияния женщин слушать неловко. Инна наверняка об этом не задумывалась Она глубоко затянулась, откинула волосы и выпустила дым к потолку, изящно сложив губы трубочкой. Она снова, после недолгого утреннего замешательства, стала изящной.

– Что же будет?.. Здесь какие-то чужие люди, Игорь там, наверху, взаперти – ужасно! И еще предстоит... процедура. Кто-то будет копаться, во все полезет. Нельзя ли мне как-нибудь устроиться без этого всего?

– Нельзя, – покачал головой Самоваров.

– Но что, что говорить? Помогите, Николаша!

– Все надо говорить. Все, что знаете.

– Как все? – ахнула Инна.

– Правду, всю правду, ничего, кроме правды.

– Но как же? Николаша, вы многое знаете и понимаете... насколько это глубоко личное! Только мое! Ну, моя жизнь и Игорь...

– Знаете что, попробуйте рассказать сначала мне. Потом легче будет найти слова. И посмотрим, возможно, некоторые детали сообщать будет не обязательно...

– Да! Да! Да! Так лучше! Ужасно главное: я буду всюду у них фигурировать как любовница Игоря. Но вы свидетель – у нас другие отношения... были. С чего же начать?

– А с самого простого. Когда вы в последний раз видели Игоря Сергеевича живым? Спросят обязательно.

Это был грубый вопрос. Лицо Инны помертвело, и дым пошел ноздрями. Но она быстро справилась с собой:

– Часу в двенадцатом. Да, мы были не то что в ссоре, но в тот вечер не разговаривали... это, впрочем, не имеет отношения...

– Как знать...

– А, все одно! Вот что: Игорь собрался жениться. На одной случайной особе, дочке нефтяника. Не буровика, конечно, – из хозяев. Я была против. Нет, нет, не бабья ревность. Но выбор был чудовищный! Губительный! Для его искусства, разумеется.

– Вам было это неприятно?

– Нет, не то... Конечно, жестоко, конечно, несправедливо по отношению ко мне, хотя я никогда не лезла на особые роли. Никогда! Но вы бы видели это самодовольное лакированное ничтожество, бесконечно далекое от его жизни! Вы бы видели ее вульгарные бриллианты! Называйте, если хотите, это ревностью. Я его любила. Но еще больше любила его дар. У него уже был подобный нелепый брак. Вернее, оба его брака были нелепы. И вот – третья нелепость, третий раз те же самые грабли! Я говорила ему об этом, а он дулся, как ребенок. Я жалею теперь...

Ее брови сошлись страдальческим углом, нижние веки набрякли влагой, и Самоваров поспешил пресечь слезы возгласом:

– Вас спросят: что именно он делал в половине двенадцатого? Что собирался делать? Чем вы сами занимались в тот момент?

Слезы остались у Инны только в голосе:

– Он собирался писать... Да! Именно! Он думал о творчестве до последней минуты! А ему мешали! Все мы! Смысл его жизни...

Самоваров снова прервал ее:

– Не отвлекайтесь!

– Вы видели натюрморт со свечой? Он его собирался писать. Кажется, вместе с этой студенткой, Настей... Егор еще тут вертелся.

– Зачем?

– У него вечно проблемы, – денежные, конечно, какие же еще. Игорь ворчал, что ребенку нужен “мерседес”, или еще что-то такое, не углублялась. Не знаю, что случилось, но мальчик был вне себя.

– Он остался в мастерской?

– Не знаю. Я ушла.

– А Настя приходила рисовать?

– Тоже не знаю.

– Скажите, Инна... – осторожно спросил Самоваров. – Игорь Сергеевич за ней ухаживал?

– А как же! Конечно! Он не мог по-другому – как только увидит оригинальное личико, сразу хвост распустит. Вот эту Настю вместе работать пригласил, хотя сам говорил: парень, что с ней приехал, очень способный, а она так себе... А ведь на натюрморт позвал ее.

– И далеко у них зашло?

– Понятия не имею. Николаша, учтите, я ненавижу сплетни и сама не сплетничаю никогда.

– Хорошо. А где были вы?

– На кухне.

– Вас видели там?

– Вряд ли. Я спускалась за чаем, скоро ушла. Потом встретился Владимир Олегович. Ну, что из банка. Он взял у меня Рембо (сначала подумал, что это Рэмбо, представляете?). Мы разговорились, и чтоб никому не мешать, заглянули в чулан, тот, налево, ну, вы знаете.

Еще бы Самоваров не знал этого чулана! Там хранились подрамники и всяческий совсем уж безнадежный хлам, а еще стояла в разложенном виде старая скрипучая раскладушка. Самоварову доводилось на ней спать – приехал как-то зимой, дом полон гостей, сарайчик не отапливался, пришлось ночь помаяться. Инна с Семеновым, должно быть, на этой раскладушке и сидели. Больше там не на чем.

– Как долго вы разговаривали?

– Довольно долго. Не знаю, почему так получилось. Вышли уже во втором часу... Владимир Олегович, конечно, все подтвердит... Это алиби?

– Не знаю, – пожал плечами Николай. – А ловко у вас про алиби сказалось...

– Что ж тут удивительного? Книжки читаем, фильмы смотрим. Куда же без криминала... – она осеклась, почувствовав вдруг двойной зловещий смысл сказанного. – Знать бы, кто это сделал...

– И?

– Я его убью. Своими руками.

Сказано было серьезно, Самоваров даже поежился. Инна давила окурок в фаянсовой пепельнице. Окурок скрипел. Она тут же закурила снова.

– Инна, держитесь, – сказал Николай. – Впереди у вас много тяжелых дней, и силы вам будут нужны. Теперь еще один вопрос: было у Игоря Сергеевича завещание, или Покатаев сказал правду?

Инна пожала плечами:

– Я не совала нос в такие вещи. Но на Игоря не похоже. Писать какие-то бумаги?.. Он был далек от всего этого.

– Стало быть, все останется...

– Егору, наверное.

– Тут вас спросят: а вам не обидно?

Самоваров ждал ее слез когда угодно, только не сейчас, но они вдруг закапали, закапали. Инна даже закашлялась, замахала руками:

– Как вы можете, Николаша! Вы! Вы! Вы разве когда-нибудь замечали за мной какие-то меркантильные происки? Никогда, никогда ничего мне не было нужно! Я работаю! Сама!

Она схватила со столика и затрясла у него перед носом шершавую дешевую папку, должно быть, с рукописью. На папке была небрежная надпись: Мих. Сидоров “Бывшее и раздумья”.

– Мне ничего не было нужно, а сейчас и подавно. Моя жизнь кончилась. Ничего, кроме него, у меня не было. Его нет – значит, ничего нет. А вы о чем? Эх, вы...

Она вытащила из ящика стола флакончик с валерьянкой, налила воды в стакан, но руки ее так тряслись, что она сунула флакончик Самоварову:

– Накапайте тридцать!

Николай послушно накапал, и пока она пила, трудно и громко глотая, он говорил:

– Ну что вы так, Инна! Мы же договорились, что будем репетировать, и только. Обо всем этом – и сверх того! – у вас другие будут спрашивать, и вам надо учиться отвечать. Не очень пока выходит, но вы успокойтесь, подумать время еще есть. Лучше скажите, видели вы там, в мастерской, браслет, который...

Самоваров замялся, потому что надо было говорить про мертвую руку, про то невероятное и страшное, что случилось, а Инна еще держала в руках стакан с валерьянкой и отмазанные к вискам слезы еще не просохли. Тем не менее, ответила она спокойно:

– Это мой браслет. Как он там оказался? Я удивилась. Я уж и забыла про него, сто лет на глаза не попадался.

– Где же вы его хранили?

– Хранила – это слишком громко сказано. Тоже мне драгоценность! Валялся здесь, в столе, в шкатулке с безделушками: у него замок сломался... Года уж полтора назад. Игорь отдал чинить Боровских, ювелиру из бывшего Худфонда, приятелю своему. И что, вы думаете, этот алкаш-Фаберже придумал? Просто запаял намертво, и всё. Надеть браслет стало невозможно, разве что два пальца просунуть. Попробуйте при случае. Переделывать не было смысла, вещь все равно уже испорчена, а выбросить жалко. Так и валялся...

– А когда вы его последний раз видели в шкатулке?

– Не помню. Такие вещи не замечаешь; украли бы – не обратила бы внимания. Так ведь и украли! Но как он оказался в мастерской? Чушь какая-то.

– Не чушь, – вздохнул Николай. – Видимо, убийца хотел, чтобы подозрение пало на вас. Он, конечно, не знал, что браслет нельзя носить. Но меня другое занимает: помните все это битое стекло в мастерской? Не знаете, когда стол опрокинули? И кто?

– Вечером, когда мы... то есть, я... выходила из мастерской, все было на месте. Шума и грохота я не слышала, но ведь мы с Владимиром Олеговичем довольно долго беседовали в чулане... Боже мой, зачем меня понесло в этот проклятый чулан?! Я бы могла...