Текст книги "Больше не приходи"

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Инна трепетала перед людьми искусства. Она сама пробовала писать стихи, все, даже косвенные следы которых впоследствии уничтожила (рукописи, конечно, не горят, зато мусоропровод пожирает их прозаично и безвозвратно). Разумеется, училась она на филфаке, ну и посещала тот самый кружок.

Знаменитый, талантливый, великолепный, весь в лиловом, Чадыгин ее ослепил и оглушил. Она была как в чаду, накупила по букинистическим отделам его книжек разных лет и крупно нервно дрожа, переступила порог Дома писателей. Ей сразу попалась на глаза неопрятная доска объявлений с резанувшим своей вульгарностью сообщении об отоваривании писателей луком (в тот год лук почему-то не уродил, но страна позаботилась о том, чтобы деятели искусств ели лук). Чадыгина, сказали ей, видели в биллиардной. Оттуда, из-за приоткрытой двери слышалось клоканье шаров друг о дружку, шарканье ног, тянуло табачным дымом и неслись громкие непоэтические голоса писателей. Мощный баритон Чадыгина покрывал прочие звуки и шумы. Инна открыла дверь и замерла у притолоки. Чадыгин тоже заметил ее. Вчера в толпе кружковцев он ее толком и не рассмотрел, но теперь заглянул в широко расставленные, полыхающие восторгом глаза и пропал, потому что все-таки был поэтом. Скоро она стала его женой.

Инна школьницей еще мечтала быть Музой, Беатриче, чуть-чуть Лилей Брик, Маргаритой. Маргаритой особенно! Так и получилось. Она всепоглощающе любила талант Чадыгина и его самого. Она влюбленно варила ему обеды и наряжала в поэтические одежды – пиджаки букле, свитера крупной мужественной вязки, кудлатые лисьи шапки и шубу из какого-то седовласого горного козла. Она перепечатывала его нескончаемые сочинения и разносила по редакциям, что проще стало делать, когда она наконец закончила свой филфак и стала нештатной корректоршей. Рукописи она брала домой и не представляла, как можно весь день чахнуть в конторе, когда надо лелеять Чадыгина, вдохновлять, поддерживать его дух. Последнее стало необходимым, поскольку Чадыгин вышел из моды вместе с группой “Искатели”. «Синие корабли» всем надоели и даже стали пищей пародистов. О Чадыгине приходилось уже напоминать. Инна устраивала встречи читателей с ним. Для этого она неутомимо и бесстыдно ходила по завкомам, общежитиям, ПТУ и просила, требовала, срамила, умоляла. Она составляла сборники, пропихивала его стихи в альманахи и газеты, организовывала интервью. Это подвижническое служение длилось до тех пор, пока один из чадыгинских почитателей, директор завода “Автомат” Пугайчук не заказал для заводской галереи портрет поэта самому знаменитому художнику Нетска Игорю Кузнецову.

Чадыгин с Инной явились в мастерскую, и тут случилось непоправимое: Инна жестоко влюбилась в Кузнецова. Он тогда уже был излишне круглолиц, носил уже брюшко, но совершенно потряс Инну своим беззастенчивым великолепием. И талантом, конечно. Инна влюблялась только в таланты, а дар Кузнецова был не чета чадыгинскому.

Она быстро оказалась в его постели. Кузнецов давно разошелся с первой женой, матерью Егора, и как раз разводился со второй. Восторженная, слепо им любующаяся Инна была кстати и сделалась нужна, как воздух. Он вообще-то легко сходился и расставался с женщинами, но Маргариты у него еще не бывало, и Инна не исчезла, как другие.

Пока Кузнецов писал портрет Чадыгина, она была Маргаритой обоих. Кузнецов подруживал с Чадыгиным, случалось, иногда вместе с ним выпивал, но ни в грош его не ставил и за глаза звал то Колчедыгиным, то Чекалдыгиным. Портрет же (большущий, в рост, под огромным деревом, с книжкой в руках, на зеленой траве, из которой выглядывали и рваные газеты, и пустая бутылка “Столичной”, и даже какие-то обглоданные куриные косточки) почему-то вышел замечательный. С шумом он прошел по выставкам, под названием “Полдень” был репродуцирован в “Огоньке” и “Юности” и одарил Чадыгина последними, как оказалось, лучами славы. Потрясая репродукциями “Полдня”, поэт смог продвинуть еще два своих сборничка и тихо угас. Инна ушла от него. И Чадыгин сгинул, пропал. Говорили, что уехал он то ли в Барнаул, то ли в Петрозаводск, но больше никто о нем ничего не слышал.

Однако ушла Инна не к Кузнецову. Тот объявил, что после двух бедственных браков разуверился в семейной жизни., для которой он, видимо, не рожден. Он – одинокий волк. Инна так любила Кузнецова и еще больше его талант, что ей и в голову не приходило, что она может чего-нибудь требовать. Она мило хозяйничала и в мастерской, и на даче (Дом уже тогда имел теперешний вид), вклеивала в альбом рецензии на его выставки, готовила каталоги. Корректорства своего она не бросила, но много позировала Кузнецову. В ее изящной интеллигентности появился богемный шик. Когда его слава стала очень громкой, она умно оставалась в тени и только два раза ездила с ним за границу, хотя тайно учила и английский, и немецкий. Как и положено Маргарите, его она повсюду превозносила, врагов же его ненавидела.

Когда появились первые “девочки” (Кузнецов именовал девочками всех абсолютно женщин, включая обрюзгших матрон), Инна очень мучилась, но обожание удержало ее от упреков. Как выяснилось, счастливо удержало: сцен он не выносил. Девочки менялись, она оставалась и тихо гордилась своей незаменимостью. Быть подругой (так он представлял ее за границей) казалось ей и поэтичней, и современней, чем женой.

За десять лет они привыкли друг к другу, и к их соединению все привыкли, и даже звали их некоторые мастером и Маргаритой, хотя, строго говоря, Инна первая пустила в оборот это прозвище и усердно повторяла, чтобы запомнилось, затвердилось. Временами Инна чувствовала зыбкость своего положения, но было в нем столько сладости и ей одной понятного высшего смысла, что она не хотела ничего иного. Ничего иного и быть не могло, раз так давно все сладилось и устроилось.

О предстоящей женитьбе Кузнецова она узнала, как это бывает, случайно и последней. Для всех это уже было явным, публичным фактом. Она, как и на все приключения с «девочками», равнодушно взирала на роман Кузнецова с дочкой нефтепромышленника Дедошина, одного из теперешних его меценатов. Они и познакомились прямо на ее глазах на каком-то вернисаже, и Инна не нашла ничего угрожающего в крупной медлительной особе (безвкусная, слишком отдающая парикмахерской прическа, нелепый зеленый пиджак с зелеными кантами, впору швейцару). Скорее холеная, чем красивая. Или все-таки красивая – той тяжеловесной красотой, которая Кузнецова теперь занимала. Недаром весь год он писал Вальку.

Теперь Инна уже знала, что Лиза Дедошина делает вид, что работает как-то с языками в папиной фирме, что она разведена, что она начала с покупки кузнецовских картин и кончила желанием выйти за него замуж. Лиза обморочила его невозмутимой уверенностью, что все бывает, как она хочет. Не требует, не дергается, не капризничает, а просто берет. Берет его самого в свой спокойный дом, обвешанный его картинами, и он вообразил, что ему это нужно. Господи, что за напасть! Инна всегда боялась даже заикнуться, что чем-то недовольна, что чего-то ей недостает. Она панически боялась его брезгливой мины, его холодного взгляда в сторону, а эта тумба так легко все сделала по-своему. И что же теперь остается? Кузнецов уверял и, что самое смешное, был в самом деле уверен, что у них-то с Инной ничего не изменится, что можно исхитриться и соединить спокойный Лизин дом и внештатную Маргариту. Но Инна все чаще всюду наталкивалась на Лизу, которая занимала ее позиции поддерживающей и необходимой, и в бесстрастной фаянсовой синеве Лизиного взгляда читала себе безрадостный приговор.

И дальше жить, оставшись только с дурацкими рукописями в прокисших редакциях? И сделаться из Маргариты тусклейшей Инной Ивановной? Это невозможно. Этого – любой ценой – нельзя было допускать! Она еще не знала, что сделает, но готовилась ко всему.

Когда Кузнецов с подзабытым пылом накинулся на хорошенькую Настю, Инна впервые за все годы треволнений из-за “девочек” не почувствовала ничего, кроме радости. Повеяло избавлением. Она лихорадочно соображала: Кузнецов может самозабвенно увлечься (это в его духе) и потерять охоту немедленно жениться. Уже выигрыш во времени дорогого стоит. Кузнецов умеет быть вдохновенно упрямым с женщинами, токует, как тетерев, и не суйся к нему в этот блажной час. Лизе же “девочки” могут очень не понравиться; кто, кроме нее, Инны, мог бы так мудро и безропотно терпеть и делать вид, что ничего не происходит! Можно нарочно подсунуть Лизе под нос этот романчик – нефтяная красотка-то с гонором! Только бы Игорь распалился как следует, только бы девчонка не подкачала. Девчонка жидковата, мечется, локотком отбивается – “немолодой”. До чего же дура! Ничего теперь не стыдно; надо вбить ей в мозги, что нельзя ни отбиваться, ни просить чего-то взамен (этого он не любит, это вмиг его расхолодит). Девчонки не убудет. А Игорь! Все же вспыхнул. Он все тот же, значит, только казалось, что он непреодолимо, непроницаемо влюблен в Лизу. Нет, не слепой! И как кстати, что девчонка маленькая, щупленькая, прозрачная, не похожая ни на роскошную Вальку, ни на громоздкую Лизу. Неужто период гигантомании закончился? И приелись скульптурные формы? Вот и славно, вот и увидит, какие у его драгоценной Лизы икры-балясины, какой бесконечно широкий зад. Только не подведи, девочка! Потерпи. Фу, до чего все-таки ужасно, унизительно, неприлично быть сводницей. Но что же делать, когда это единственное спасение? Что же делать? “Вот я уже и подсовываю Игорю девочек сама. Как Ливия Августу”, – подумала начитанная Инна. Это сравнение ее несколько успокоило.

10. Шляпа девушки Оксаны Мельниковой

К полудню пляж раскалился. Только металлически-синие стрекозы метались над водой, все остальное было неподвижно. Неподвижно лежали и загорающие – Егор, Валька и вновь прибывший друг детства Кузнецова Анатолий Павлович Покатаев.

– Жарища, – простонал Покатаев из-под брезентовой кепки мальчукового стиля, которой он прикрыл лицо.

– Гроза будет, – откликнулась Валька. Она была ярко-розовая на голубом полотенце. Загар к ней не приставал, она только нагревалась, краснела и страдала от духоты.

– Валерия, ступай в тень, сгоришь! – посоветовал Покатаев.

– Еще пять минут. Самой уже тошно.

– Дядь Толя, – заканючил Егор имевшимся у него специально для друзей отца детски-капризным голоском, – дайте лодку покататься...

– Лежи уж. Опять что-нибудь сломаешь.

Покатаев перевернулся на живот; спина его радужно лоснилась нездешним загаром.

– Ага! Егорка, умри! Инна твоя, кажется, банкира подцепила! – сообщил он.

Егор открыл глаза и скосил их в сторону Дома. В высокой траве там темнела макушка Инны рядом с синей кепкой Семенова.

– Я еще на крыльце заметила, как он только приехал, – охотно подключилась к теме Валька. – Так на нее и выпучился.

– А она? – деланным голосом спросил Егор.

– Чего ей? Все про Игорь Сергеевича бубнит, как глухарь.

– Нет, Егор, тебе пока не светит. Вот стань великим и средних лет, тогда поглядим! – поддел Покатаев.

Егор снова закрыл глаза, но не мог удержаться, чтобы не посматривать время от времени на видневшуюся в траве темноволосую головку.

– Егорка, не тужи, не будь такой лапшой! Бери штурмом, она отнюдь не монашка. У тебя ж юность, белые штаны, одеколон “Жилетт”! – веселился Покатаев.

Валька возмутилась насмешками, потому что любила справедливость:

– Чего вы к парню пристали? А вот эта в белой шляпе кто?

– Моя девушка Оксана Мельникова.

– Если ваша, почему ж она возле банкировых удочек сидит? Поскакала к нему вприпрыжку. Гляжу – вот и парочка под ивками. Только он недолго ворковал, побежал на горку. Думаю, естественное дело, в туалет, а он к Инне нашей преподобной. Вам не обидно, Анатолий Павлович, что ваша девушка не с вами тут, а чьи-то удочки караулит?

– Не обидно, Валерия, потому что Семенов – уважаемый человек и много богаче меня. Вы ведь, бабы, все такие. Что, ты сама-то на банкира роток не разинула?

– Не разинула. Такие мне не нравятся. Сильно нежный. Ручки маленькие, гладкие, как у дитёнка, а сам уже с плешкой.

– Игорь-то разве молодой?

– Игорь Сергеич меня пишет. Картины видали? Тут моя работа – и всё.

Валька давно не спала с Кузнецовым и уже начинала верить, что изначально только так и было.

– Будто бы?

– Да вот! Ему не надо девок в шляпах нанимать, его и не такие за так любят. Теперь вот женится он. Скоро.

Покатаев присвистнул.

– Сплетники вы. – Егор лениво плюнул в песок. – Противно слушать.

– А не слушай, Егорушка, в водичке охолонь. На Инне женится? – Покатаев явно заинтересовался.

– Еще чего, – Валька надутыми губами выразила презрение и к Инне, и к Покатаеву; она терпеть не могла обоих.

– Так на ком? На ком?

Бодрое загорелое лицо Покатаева вдруг нарезалось немолодыми складками. Валька торжествующе улыбнулась и повернулась к нему розовой спиной, сверкавшей налипшими на ней песчинками.

– Егор верно говорит, чего сплетничать! Загорайте себе.

– Сама не сгори.

Валька сама чувствовала, что сгорает, но лень было шевелиться. Солнце сияло в неимоверной, какой-то ядовитой тишине. Громадные, взбитые кверху облака быстро росли, пучились, закрывали небо.

Девушка Покатаева Оксана Мельникова сидела под ивами, глядела на воду и начинала злиться. Знакомство с известным Семеновым завязалось было, они посидели рядышком на коряге, мило поболтали о погоде, и он отлучился “на минуточку”, попросив Оксану приглядеть за удочками. Правда, на поплавки она даже не смотрела, может быть, и клевало. Но сам-то он куда запропастился? Она уже целую вечность торчит на этом бревне! Оксана огляделась и на холме, среди травы, отыскала голубое пятнышко банкирской кепки. А рядом.. Ну точно, любовница этого самодовольного Кузнецова! Уж Покатаев о ней порассказал! Урод к тому же: невзрачная, желтая, в самодельных тряпках! Хотя считается, что она смахивает на Жаклин Кеннеди. И по кепке Семенова. и по его спине было очень ясно: клюнул! Есть же мегеры – ни кожи, ни рожи, а мужчины так и липнут. А ты майся с этими дурацкими удочками.

Оксана готова была расплакаться. Опять не повезло! А так все начиналось, что она готова была простить Покатаеву этот ужасный дом без удобств, набитый противными физиономиями. Сам Семенов здесь! И с ним удалось познакомиться! Карьера могла бы двинуться.

В свою карьеру Оксана верила свято. Кое-что у нее уже получалось, но не так гладко, как должно, при таких-то данных. Здесь, на коряге, над удочками, вспомнилось, полезло все недавнее грустное и неприятное. Как дурацки зализали ей волосы в серии о сантехнике, и теперь которую неделю в каждой газете она видит себя обезображенной и жалкой. И Покатаев снова денег не достал. Выбор она сделала, конечно, неверный. Семенова бы теперь!.. Наконец, всплыла Аида из агентства, якобы визажистка (уродина, и вообще из бабья визажисты никакие) с вечным ее: “Что-то, чего-то тебе недостает. Изюминки. Шарма. Чего-то такого...” Мерзавка, но, может, она и права? Для мебельной “Сиены” сняли только ноги и кое-что около. Деревенщина, маньяки, не видавшие женских трусов. Впрочем, понять их можно – ноги действительно редкие, глаз не оторвешь. Оксана сама теперь ими залюбовалась – дивными своими ногами, упершимися в проклятую корягу. Все как и должно быть: бесконечные голени, на щиколотках косточки ничуть не торчат, а ступни узенькие-узенькие. В Нетске ни у кого ничего подобного нет. И это бросить, чтобы прицепиться к потертой кривляке в черных лохмотьях! Эх, Семенов...

Оксана любила себя так, как редко любят, как саму ее никто еще не любил, и не понимала, как банкир мог предпочесть ей другую. Или почему в прошлогоднем конкурсе она стала лишь вице-мисс. А влюбилась она в себя внезапно, распахнув как-то зеркальную дверцу большого семейного шифоньера. Много она перед этим зеркалом торчала, а тут просто обмерла. В журналах (у матери были кипы журналов) жизнь всегда такая невероятно прекрасная, женщины такие небывалые, но Оксана вдруг осознала, что она ничуть их не хуже. Она и принялась лихорадочно переодеваться, заворачиваться в какие-то мамины тряпки и долго стояла, прижимая к груди охапку споротых с пальто, старых облезлых мехов. Все было чудно. Она взяла маленькое зеркальце и попыталась поймать отражение со спины. И там все было так же чудно! Наконец, осталась в одних трусиках (такие фото тоже были в журналах) – так похуже. Ничего, успокоила себя Оксана, нарастет. Время еще было. Четырнадцать лет не возраст.

В пятнадцать она решилась выбрить на лобке полосочку – и это было высмотрено в журналах. Она не могла уже ни дня прожить без рокового отражения в роковом шифоньере. Те же тряпки, те же воротники с проплешинами, но будущее сделалось уже ясно и неотвратимо.

В шестнадцать она участвовала в первом своем конкурсе. Ее заметили, хотя не было еще ни походки, ни манер, ни прически. Все это она быстренько получила, причем почти бесплатно – всего-навсего нужно было переспать с режиссером и с хореографом (парикмахер оказался голубым, ему пришлось-таки заплатить). Ее веселая, моложавая, современная мама еще в шестом классе положила в портфель дочери презервативы и периодически меняла пакетики – по истечении срока годности, вероятно. Понадобились они только в седьмом, хотя смешно теперь вспоминать, до чего глупо возиться с мальчишками. После первого конкурса мальчишек у нее больше не было, только нужные люди. Она вовремя, то есть ребенком прочитала нужные книжки, потом просмотрела нужные фильмы и знала о сексе все, к тому же была по-детски старательна. Все случалось цивилизованно. Ни разу в жизни она не занималась любовью без презерватива, а СПИДа и беременности боялась одинаково суеверно и безотчетно. Так раньше в деревнях боялись сглаза.

Покатаев был третьим ее спонсором. Оксана побаивалась криминала, а Покатаев был чистый, потому она выбрала его. Зато его прижимистость и финансовые затруднения начинали понемногу тормозить карьеру. Ей надо в Москву, в Москву! Показаться в хороших агентствах, попасть к хорошим фотографам. Но все это – деньги, деньги.

У нее изначально необыкновенные ноги. И лицо (врёт Аида про “изюминку”). Слава Богу, Покатаев сделал ей и зубы (свои у Оксаны были хорошие, крепкие, но не сомкнулись “смирно”, а стояли “вольно”). Теперь оставалась ее драма, ее тайна, ее мýка... Ей было уже девятнадцать, а грудь оставалась все такой же невыразительной, как тогда, когда она впервые разделась перед зеркальным шкафом и прилаживала к плоской детской фигурке потертую мамину лису. Две незаметные лепешечки! Одежда сидит неплохо, но уже в купальнике видно, что многого недостает. Практически пусто, даже со знаком минус, как шутила Аида. Куда с этим сунешься в Москве? Надо делать грудь. У хорошего хирурга. Покатаев и это обещал, но денег от него не дождешься, сама она столько еще не зарабатывает. Тупик. Покатаева надо менять. Слабоват, хотя жена его – уродина в бриллиантах, а дочек собирается учить в Англии. Он и сам чует, что не потянул. Мужчина умный, найдет себе что-нибудь попроще. Она хотела было познакомиться с Кузнецовым, у него денег, говорят, море, но с первого же взгляда поняла: типичное не то. Другое дело Семенов... Чего прилип к этой тетке! Тетка, правда, не свободна, но кто ж в Семенова не вцепится? Разве сравнишь его и этого нечесаного мужлана с масляным брюхом? Хотя с удочками – это просто хамство. Оксана дернула плечами. Похолодало? Когда эти кудрявые облака успели сделаться огромной тучей? Где-то там, в глубине, в высоте, в черноте уже рокочет. Не сидеть же здесь до вечера!

Оксана встала, решительно двинулась вдоль берега и стала взбираться в горку, к Дому. На пляже торопливо собирали полотенца. Только Семенов ворковал с брюнеткой как ни в чем ни бывало. Смеются... Отпали последние сомнения. Вот зараза!.. Разъяренная Оксана была уже почти у ворот, когда ее шляпа вздохнула полями под дуновением невесть откуда взявшегося ветра и колесом покатилась, подпрыгивая по траве. Дорогая! Купленная после показа у знаменитого Лыткина! Так ей идёт! Оксана издала панический вопль. Не только все на пляже, но и Инна с Семеновым вскочили, ошарашенно оглядываясь. Даже из своего сарайчика высунулся Николаша Самоваров, даже в высоком окошке мастерской показалось бородатое лицо Кузнецова и изрекло: “Господи, орет-то как!”

Шляпа летела по косогору вниз к реке. Оксана бежала за ней, путаясь в высокой траве. Иногда шляпа замирала у какого-нибудь куста, и, казалось, сейчас будет схвачена, но тут же, словно специально дразня погоню, срывалась с места и неторопливо катилась, поворачивалась то васильками, то кастрюльным дном тульи. Оксана кричала не переставая, и Покатаев, несшийся наперерез шляпе, хотел не столько спасти ценную вещь, сколько выключить сирену. Он уже было настиг шляпу, несколько секунд качавшуюся на зыбких ивовых ветвях, но очередной порыв ветра сбросил ее в воду. Крик Оксаны усилился до воя.

– Егорка, лови! – завопил и Покатаев, громадными прыжками валясь с косогора. Егор зашлепал по мелководью, поднял ногами веера брызг. Шляпа крутнулась в водовороте и черпанула воду. Почти все обитатели Дома напряженно следили за событиями.

– У, черт! – Покатаев схватил какую-то палку и безуспешно шарил по воде. Шляпа ловко увертывалась, медленно, но неудержимо смещаясь вправо и вглубь, и уже смутно белела под слоем воды. – Егор! Ныряй, ты же в трусах!

Сам он стоял в воде по щиколотки, левой рукой судорожно подтягивая штанины к коленям. Егор нехотя и расчетливо сделал несколько шагов, рухнул в воду, повозился под ивами, и вернулся с размокшим и обвисшим трофеем.

– Ах, какой ужас! Какой ужас! – плакала Оксана. Она неуклюже взбиралась на пригорок, неся в руке на отлёте шляпу, с которой тихо текло.

– Ничего, – пожал плечами Покатаев. – Это же синтетика. Что ей сделается! Высохнет – будет как новая.

Оксана отвернулась и пошла быстрей. В тучах уже близко грохотало, срывались мелкие дождинки. Все заторопились к Дому, прибавили шагу, наконец, побежали гурьбой. Но и дождь припустил, западали часто крупные, как плевки, теплые капли. С дурацким уханьем, огромными скачками бегущих обогнал мокрый Егор. От него пахло рекой.

– Дурной, гроза же! Не бегай так – убьет! – крикнула ему вслед сердобольная Валька, но он уже ловко перемахнул через прясла и скрылся из виду. Вся прочая компания торопливо семенила, но, напуганная Валькой, старалась сдерживать шаг. Покатаев хотел приобнять Оксану. Та увернулась, потому что видела, как Семенов вел Инну в Дом, угодливо держа над ее головой свою синюю кепку. Наконец Покатаев поймал холодную мокрую руку Оксаны. Ее белая кофточка промокла и стала совершенно прозрачной, неожиданно выказав скрывавшийся под ней дорогой и бессмысленный лифчик – два кружевных цветочка на каких-то тесемочках.

Ливень уже бил и шумел. На крылечке стояли Инна и Семенов. Оксана раздраженно потрясла шляпу, стараясь брызгами попасть в Инну.

– Не понимаю, как дамы раньше носили такие широкополые шляпы, и с ними ничего не случалось, – ворчала она.

– Наверное, резинками привязывали к бороде... то есть, я хотел сказать, к подбородку, – предположил Покатаев.

– Вовсе нет, – снисходительно улыбнулась образованная Инна. – Прикалывали к прическе во-о-от такими длинными шпильками. У меня есть две старинные, с опалами. Хотите, покажу вечером?

Оксана не ответила, побежала в “прiемную”, на ходу, под канонаду грома, сдирая холодную, прилипшую к телу одежду.

11. Исторический аспект. Покатаев

Нет ничего тоскливее, чем долгий ненастный день в чужом доме среди незнакомых и полузнакомых людей. “Прiемная” померкла в скучной полутьме, старые вещи глядели хмуро. Валька и Егор бесцеремонно скрылись в каких-то своих отдельных апартаментах. Кузнецов снова взялся писать Инну с сиренью.

Часы тянулись еле-еле. Каждая минута была заметна и долго не кончалась. Оксана дулась на Покатаева, Покатаев устал от Оксаны, Валерику и Насте было неловко друг с другом, и они, отвернувшись в разные стороны, рисовали что-то в своих картонных папках. Один Семенов, казалось, не чувствовал себя несчастным и с интересом рассматривал коллекцию кича.

– Удивительный все-таки дом, – изрек он и вспомнил рассказы Инны о здешнем колдовстве.

– Единственный в своем роде, – отозвался Покатаев. – Во всяком случае, девятнадцать лет назад был единственным.

– Мне как раз девятнадцать, – сказала Настя. – А почему он тогда был единственным?

Покатаев раздвинул улыбкой, как ширму, свои смуглые щеки, показал ряд белых правильных зубов.

– Потому, девочка, что в те баснословные времена, каковых вы, конечно, не помните, простым смертным такие усадьбы не полагались. Что же сооружалось за номенклатурными заборами, никого не касалось.

– А ему почему разрешили? – спросила Настя.

– О! – Покатаев поерзал в кресле, устраиваясь в позе рассказчика, завладевшего общим вниманием. – После своих бамовских успехов наш юный и великолепный Кузя искал тему. Он всех уверял, что хочет чего-то красного на зеленом. Или наоборот. Мучиться со всякими красными конями он не стал, а взял и прямиком изобразил... что? Ну конечно, Первое мая! Называлось сие творение “Первый Первомай в селе Горшки”. Всякие там елочки-палочки, березки-осинки убраны кумачом, девки водят хороводы, а с трибуны какой-то хрен в красной рубашке выступает. И все это, прошу заметить, волшебной кистью и на огромном полотне! Даже теперь, кроме как стихами, и не скажешь, так угодил. Успех бешеный. Выставки, пресса, восторг всеобщий! Подоспела какая-то Всесоюзная выставка в Манеже. Повесили там эти “Горшки” на довольно видном месте. Вообразите теперь вернисаж. Стадо черных лимузинов у подъезда, оцепление. Плывет Генсек. Плывет себе, кивает, никуда не вглядывается, даже Налбандяна прокивал, того, говорят, чуть кондратий не хватил от обиды... И тут – “Горшки”. Красное на зеленом такое, что глаза слезятся. Даже Генсека проняло. Остановился: “Кто? Что?” Прочитали ему этикетку. “Большой, – говорит, – талант, с мощной, говорит, силой отстаивает наши гуманс-с-сические идеалы”. Все кругом в переполохе: Генсек в других местах останавливаться был должен! Его ж и вели, куда надо, и авторы нужных полотен в нужных местах уже стоят, переминаются, речи с ответной благодарностью, прозубренные всю ночь, повторяют. А тут какой-то Кузнецов из какого-то, прости, Господи, заштатного Мухосранска! Кузя, кстати, в этот исторический момент сидел себе в Сибири, даже, кажется, здесь, в Афонине, писал своих голых баб и даже по телевизору не удостоился посмотреть немую сцену у “Горшков” и отвисшие вокруг оных челюсти. Что же, постоял, постоял Генсек и дальше поплыл, никуда больше не заглянул и даже бесед заготовленных не провел. Только часто моргал. Должно быть, в глазах мальчики зеленые после кузиной красноты скакали. Потом премии, конечно, звания кому надо дали, такие дела заранее делаются, но и Кузе перепало. Шутка ли, Генсека сразил! “Горшки” – мигом в Третьяковку, за какие-то небывалые деньги. А уж у нас вызывают Кузю в обком и прямо, как в сказке: “Проси, говорят, Кузнецов, чего пожелаешь!” Он: “Дачу хочу!” – «Дачу? У нас в Замурине?» (Номенклатурное было гнездо, да и сейчас губернатор там, говорят, живет). “Нет, говорит, другое местечко присмотрел” Он давно вокруг этой горы ходил. “Валяй”, – говорят. И построил Кузя теремок. Место, конечно, красивое, хотя, на мой вкус, непростительная глушь. Кузя – бирюк, ему нужно логово. Ему и триумфы-то нужны, чтоб только в покое оставили, чтоб только наработаться.

Покатаев все улыбался своей не веселой, а физиологической улыбкой. “Да друг ли он Кузнецову в самом деле?”– изумлялся Валерик.

Сомневаться, однако, не приходилось – конечно, друг. Звание у него было именно “друг Кузнецова”. Так бы и печатать на визитках маленьким курсивчиком под фамилией, где у Покатаева значилась всякая недолговечная ерунда: то “генеральный директор”, то “президент”, то “член правления”. Кузнецов и Покатаев дружили с третьего класса, сидели за одной партой и прибыли из напрочь забытого Богом райцентра Загонска поступать: один в художественный институт, другой – на физфак. Студентами тоже дружили, а потом рядом с молодым и удачливым живописцем был всегда интеллигентный, ироничный, красивый (модные тогда романтические кудри до плеч) друг-физик. В своем НИИ Покатаев ничем не выделялся, зато был очень хорош в компаниях, хрипловато пел под гитару, читал все новинки в толстых журналах, мило шутил и часто намекал, что мешает ему развернуться как следует (он даже как-то не защитился) то ли тупость начальства, то ли равнодушная сытость эпохи. Дружба с Кузнецовым Покатаеву шла на пользу, он попадал на престижные богемные вечеринки, на какие-то приемы местного хай лайфа, даже в некоторые весьма малодоступные дома проник, где очень быстро становился более своим, чем бирюк-Кузнецов, вечно торчавший в мастерской.

И женились они одновременно и как бы вместе. После прогремевшей бамовской серии Кузнецову выделили дармовую турпутевку в Венгрию (по тем временам вполне шикарная заграница) на две персоны; в таких случаях предполагается жена. Жены у Кузнецова не было, и хотя в планируемой группе мастеров искусств с супругами на эту лишнюю женину путевку уже находились подходящие зятья и тёщи, Кузнецов сумел всех простодушно уверить, как он один умел уверять, что ехать должен именно с другом.

Группа “мастеров искусств” друзей очень разочаровала. К искусству в ней имели отношение, кроме Кузнецова, только два тусклых местных писателя с ведьмообразными женами, имелась еще пожилая высокая журналистка, и издали, и вблизи необыкновенно похожая на пожилого мужчину, и (видимо, для равновесия) миниатюрный, не старый, но морщинистый солист балета. Солист был явно с голубоватым отливом и жестоко завидовал Кузнецову, умудрившемуся протащить в поездку друга. Прочие мастера оказались чиновниками управления культуры и членами их семей. Вся эта смесь была, разумеется, густо приправлена работниками прилавка. Особенно запомнилась зав. производством гремевшего тогда ресторана “Поплавок” – дама с макияжем в лиловых тонах и удивительной белокурой прической. Кузнецов уверял, что она просто надергала из матраца слежавшейся ваты и кое-как укрепила ее на голове. Во всяком случае прическа эта более напоминала головной убор, чем волосы.

Друзья приуныли: слишком уж неэстетичная компания готовилась обступить их в стране гуляша и чардаша. Но в последний момент в группе появились еще две туристки, и тоже подружки. Они были всего-навсего студентками иняза, но не иначе как дочками знатных родителей, раз попали в такой довольно престижный тур. Действительно, папа красивой спортивной Тамары был начальником областной “Сельхозтехники”, а папа некрасивой Лены (у нее было очень длинное лицо и подбородок, прижимающийся к шее) заведовал плодоовощеторгом. Подружки и друзья сдружились еще как бы и перекрестно. В Венгрии так всюду и ходили неразливанной четверкой. Было необыкновенно весело. Они осматривали живописные города, они купались в Балатоне, они пили коктейли в варьете “Максим”, где перед ними плясал кордебалет в одних трусиках (в программу пребывания “мастеров искусств” официально входило и столь экзотическое шоу, вероятно, чтобы доказать мадьярам широту взглядов, присущую советским деятелям культуры); Кузнецов ехидно толкал в бок последовательно бледневшего, серевшего и синевшего от небывалого зрелища нетского писателя Сидорова и кричал ему в ухо, что не стоит так уж переживать из-за каких-то сисек. Еще бы: в своей недолгой жизни он видал голых грудей больше, чем этот писатель тараканов. Но кроме веселья произошли и важные вещи: красивая Тамара решила выйти замуж за Кузнецова, а романтически кудрявый Покатаев решил жениться на некрасивой Лене.