Текст книги "Больше не приходи"

Автор книги: Светлана Гончаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Губы у нее снова задергались, и Самоваров нарочито громко и бодро запротестовал:

– Вот этого не надо! Ничего мы наперед не знаем. И мой совет: вы, когда показания давать будете, о чувствах поменьше старайтесь... или о том, чего не сделали, а могли бы. Никакого сослагательного наклонения! А вот все что видели и слышали – поподробнее. Больше толку будет.

Она согласно покивала, помяла возле себя подушку, прилегла и вдруг сказала:

– А вы ведь, Николаша, знаете, кто убил.

Тот удивился:

– Ничего я не знаю.

– Так узнайте! Сделайте это для меня.

Самоваров, не считавший себя одним из ее рыцарей, попробовал отшутиться:

– Нет, никогда! Еще одно убийство? И вы, мстительница, гордо шествуете в зону? Этого я не допущу.

Слезы у Инны стояли наготове, то лились, то прятались. Сейчас они снова показались.

– Как вы можете сейчас шутить, Николаша! Допустим, я сказала лишнее, ну, что убью... Или не лишнее... Это все равно. Но кто-то же это сделал! Семенов прав: придет сиволапый Анискин или даже наедут спецы из области – чужие, из другой жизни – начнут нас мучить: кто с кем спал, кто кому наследует. Ведь ничегошеньки не поймут! Здесь явно другое. Вы знаете, Николаша, каков процент нераскрытых преступлений? – вдруг со смешной серьезностью спросила она. Самоваров попытался не улыбнуться. В душе он полагал, что процент этот довольно высок, потому что жизнь – такие потемки, а сцепление обстоятельств бывает так дико и случайно, что до конца разобраться можно только в наиболее примитивных случаях. Да и то не всегда.

– Николаша! Он не должен вот так уйти в этот процент! – воскликнула Инна.

– Кто – он?

– Он. Убийца.

– Или она.

– Она? – вдруг изумилась Инна и нахмурилась чему-то своему. – Или она! Боже мой...

– О чем, о ком вы подумали?

– Нет, ничего. Не должно. Пустяки. Ах, Боже мой...

После разговора с Инной Самоваров был в некотором смятении. Конечно, бред, что он может найти убийцу. Он не клюнет на грубую лесть Инны (он-де умный, проницательный, знает людей и жизнь, а самое главное, знает Афонино, Кузнецова и в курсе всех отношений окружавших Кузнецова людей). Стас? Конечно, Стас приедет, Семенов все-таки фигура. Стас прекрасный профессионал. Если кто-то и найдет убийцу, то именно он. Но в чем-то Инна права. Самоваров тут же представил себе суровую Стасову физиономию с глубокими рытвинами на щеках, называемыми в народе собачьими ямками, и вспомнил его последнее дело. В газетной колонке происшествий (Николай прочел ее уже здесь, в Афонине, и искренне позабавился) оно излагалось так: «Нигде не работающий Х., 1960 г.р., будучи в состоянии алкогольного опьянения, затеял драку со случайными собутыльниками, нигде не работающим В., 1946 г.р. и З., 1978 г.р. Х. нанес В. восемнадцать ножевых ранений, из которых девять оказались смертельными. З. скончался от черепно-мозговой травмы, которую Х. нанес ему утюгом. Труп В. преступник выбросил в окно, а затем спустил в открытый канализационный колодец. Вернувшись в квартиру, Х. спрятал труп З. в буфет, похитил б/у носильные вещи, видеомагнитофон и телевизор, принадлежавшие, как и квартира, родственнице В., находившейся в отпуске. Похищенные вещи Х. продал на мини-рынке «Мечта», купил водки и отправился на квартиру нигде не работающего Щ., 1961 г.р., куда пригласил и трех встреченных им по пути девушек 1983, 1982 и 1985 г.р., с которыми сразу же вступил в половую связь. Преступник был оперативно задержан группой капитана милиции Новикова С.В. при попытке нанесения тяжких телесных повреждений одной из девушек, также находившейся в состоянии алкогольного опьянения». Умный суровый Стас раскрывал массу подобных преступлений, старался по возможности отравить существование действующим в районе преступным группировкам, вдоль и поперек знал местный криминалитет и стал с годами безнадежным мизантропом. Он был уверен, что мир груб, примитивен и жаден, а правят им деньги, водка и собачий секс. Стас ловко нажимал на эти три безотказные рычага, и тут же всегда, как черт из машинки, выскакивала некрасивая голая истина. Самоваров чувствовал, что здесь, в Афонино, что-то не такое, не вполне привычное Стасово. Хотя бы потому, что никто не напился. Хотя нет, Валька была-таки пьяной! Секса здесь тоже хоть отбавляй, семь пудов любви, как в какой-то пьесе у Чехова. Деньги? Покатаев сразу вспомнил про наследство. Егор ребенок, но кто знает? Голова шла кругом. «Я дурак, начитавшийся детективов; надо сидеть и молчать в тряпку», – отбивался Самоваров от забрезжившей соблазнительной идеи.

«А неплохо было бы помочь Стасику, – вдруг сдался он соблазну, малодушно уступил. – Мало того, что я их всех тут знаю, и преступление, собственно, случилось у меня на глазах. Посмотрю, чем они займутся сейчас. Не может быть, чтобы преступник не проявился каким-нибудь образом. Не профессионал же орудовал, в самом-то деле... Первые часы самые плодотворные, потом пройдет смятение, придумается спасительное вранье, которому и сам виновник поверит в результате. Это тебе не в дымину пьяный Х., – тот матерится, несет все что ни попадя, ему в конце концов «нельзя, но можно» дать по пачке для освежения памяти. Здесь же собрались штучки тонкие, брезгливые. Стас таких тоже перевидал – «ничего не помню», «к сожалению, я отвернулся», «прискорбно, но ничем вам помочь не могу». Публика респектабельная, но пока пребывает в мандраже, может, что-то и всплывет. Пусть Стас потом сам разбирается, что важно для следствия, что нет, а и мне грош цена, если буду тут сидеть и хлопать ушами, ожидая Анискина. Не дай Бог еще какие улики уничтожат...»

3. Призвание Николая Самоварова

Читать детективы Самоваров любил всегда, и стать мечтал, когда вырастет, только сыщиком. А со Стасом подружился в школе милиции. Вообще-то у них получилась мушкетерская компания – третьим был Влад Рыщук, веселый лживый бабник; он теперь в Челябинске, тоже в уголовке. Учился Самоваров с жаром, который ничуть не ослабел, когда при ближайшем рассмотрении упоительная и опасная работа ловца злодеев оказалось сильно перегруженной бумагописанием и канцелярской волокитой. Учение – точно, свет, и к выпуску иллюзий стало значительно меньше, но все же, все же остатки романтических туманов все еще клубились в буйной голове Николая. Следовательно, не было недостатка в энтузиазме. К тому же все это происходило в живописное время всеобщей эйфории, кооперативных палаток, «Амаретто» и ламбады. Проституток звали, например, не иначе как путанами, которых-де довел до панели изолгавшийся Ленинский комсомол, а по природе своей они, конечно же, бесконечно милые, чистые душою феи. Самым модным словом сделалось слово «мафия». Она мерещилась всюду, манила леденящей душу тайной; в мозгах путались Марлон Брандо, Брюс Ли, раздающий ногами пощечины, и дочка Брежнева (или Георгадзе?) в ванне с шампанским. Пошли тогда и первые находки отрезанных голов в полиэтиленовых пакетах, и первые разборки в низкорослых пригородных рощах (только очевидцы знали, насколько отвратительно то и другое, обыватель блеял от идиотского любопытства). Самоваров со Стасом были на хорошем счету у Слепцова. Им и везло. Они успешно раскрутили хищение карбида кальция из химкабинета средней школы № 8; ограбление гражданина Козлова малолетним племянником; вымогательство, сопряженное с избиением председателя кооператива «Восточные сладости» Сулейменова Е.К. Вершинным их достижением стало раскрытие по горячим следам убийства (колуном по лбу, прямо в стиле Раскольникова) Зуевой И.К.,сожительницы пенсионера Харлампиева М.М., ее бывшим сожителем Кимом О.Е. Все это была грубая, банальная бытовщина, пьянь, дурь, рвань, способствовавшая закладке сегодняшнего мировоззрения железного Стаса. Было бы странно, если бы оно в итоге оказалось иным. Самоваров же тосковал, когда слышал привычную тогда ночную перестрелку: где-то рвалось с цепи и впивалось в жизнь большое Зло, а ему приходилось возиться со всякой ерундой.

Тот последний перед его первым отпуском вечер выдался сырым, прохладным, пах мертвой листвой. Но Самоваров был молод, удачлив, его любила красивая девушка Наташа. Такому ничто не могло испортить настроения.

На Нижнем рынке засветло началась какая-то большая драка. Туда выехало практически все отделение. Самоваров, уже получивший отпускные и сдавший пистолет, с крыльца увидел, как в машину садится Генка Самойлов, задолжавший ему четвертак. Будто не мог он уйти в отпуск без этих дурацких двадцати пяти рублей! Самоваров влез в ту роковую машину, рассудив, что от рынка как раз недалеко до его дома. Дрались, как оказалось, быки ныне покойных Рытого и Коти (да и те, что тогда дрались, сегодня через одного, должно быть, жарятся на адских сковородках). Сцепились из-за сущей ерунды, чуть ли не из-за палатки минеральных вод. Но бандитский принцип дороже денег. Котины стреляли. Они всегда стреляли, причем расчет был, как правило, не уложить противника, а пугнуть. Когда прямо в гущу дерущихся въехал желто-синий «уазик», они бросились врассыпную. И Самоваров вместо того, чтобы пойти домой или ждать Генку с проклятущим четвертным в машине, тоже глупо погнался за каким-то низкорослым и рыжеголовым идиотом. Это рыжее, недочеловечье, будто гномье лицо он и сегодня видел перед собой, стоило вспомнить тот вечер. Лицо и растопыренные широкие плечи под желтой кожаной курткой.

Зачем он бежал за рыжим мерзавцем так упорно по пустым дворам, по разбитым скользким тротуарам, по засыпанному листвой скверу? Затем, что чувствовал: рыжий не петляет, рыжий перепуган и бежит к норе. Тут героический мент Самоваров и настигнет врага в его логове! Героический мент легко (сколько перебегано в детстве!) мчался по крыше сарая безбоязненно – раз по крыше рыжий пробежал, значит, сарай и его выдержит! Двухэтажные кривенькие дома, трансформаторная будка, жидкие клёники. Кажется, улица Серафимовича. Здесь, что ли, логово?

Стреляли снизу. Он был на крыше, уже один среди увядших небес (куда девался рыжий? и как долго стреляют!) Очередь «калашникова» прострочила его наискосок – от левого бедра до правого плеча. Врачи говорили потом, что если бы очередь двигалась не слева направо, а наоборот, справа налево, четвертая пуля пришлась бы прямо в сердце. Повезло.

Он лежал в больнице сначала семь месяцев, потом еще четыре в госпитале, потом... Те три больничных года он вспоминать не любил: бесконечные операции, реабилитации, чуть ли не ежедневные прощания с жизнью, унижение немощью и толпы таких же, как он, несчастных. Исчезали сначала знакомые, потом друзья. Красивая девушка Наташа исчезла в том же сентябре. Она даже в больницу ни разу не пришла, передала через сослуживцев длинное письмо. Прочел его он много позже, к весне. Тогда он только смог самостоятельно читать. Наташа писала, какой это удар для нее, как она не хочет обижать его жалостью, как ему лучше сразу забыть ее, слабую, недостойную, но, увы, такую обычную и земную. Она уверяла, что любит, что плачет (письмо было сухое, бумага гладкая, почерк ровный, хотя и не слишком разборчивый), что она одна будет изживать свое горе, что судьба, возможно... – и т.д. и т.п. Стало быть, исчезло все сразу. Может, терять так сразу всё и легче, но если учесть, что его родители еще шесть лет назад погибли, разбились, возвращаясь с дачи на своем стареньком «москвиче», то к моменту бумажного плача красивой девушки Наташи у Самоварова не осталось никого.

Нет, остался Стас. И Генка Самойлов. И вообще ребята. Слепцов хлопотал, чтобы Самоварова, заслуженного инвалида, устроили в милицейском архиве. Место, в принципе, было, надо только выгнать наконец на пенсию без малого столетнего старика Гиндина. Старик был знающий, старательный и привычный. Заходя в отдел, Самоваров всегда чувствовал на себе его тоскливый взгляд. Библейские глаза старика и смолоду, как утверждали редкие сохранившиеся очевидцы, выражали неизбывную тоску и укоризну. Но Самоваров принимал природный гиндинский укор на свой счет и перестал хотеть этого места. Заодно перестал и ходить к ребятам.

Он целыми днями сидел один в пустой квартире и строгал деревянные кораблики. Не заводил часов. Часто даже не знал, какое нынче число. Перестал читать детективы. Не любил включать яркий свет, чтобы не видеть свою неуклюже ковыляющую тень. Пробовал пить, но тошно и больно становилось; больно пить, если у тебя уйма швов, не хватает скольких-то метров кишок и селезенки, зато есть протез, как у капитана Сильвера, и какая-то железка в суставе.

Избавление пришло неожиданно в лице соседки Веры Герасимовны. Она дружила еще с матерью Николая, а теперь, жалеючи его, часто забегала, давала какие-то ненужные советы, спрашивала что-то такое же ненужное, чтобы хоть как-то отвлечь его, заставить разговаривать. Ничего ужаснее молчания она не представляла. Сама она обычно не нуждалась в собеседнике, только в слушателе. В свое время Вера Герасимовна работала машинисткой в облисполкоме, выйдя же на пенсию, устроилась на непыльное место гардеробщицей в музей. По большому, говорила, блату.

Как-то – снова была осень, снова мокло, снова падали листья – Самоваров шел из булочной, и еще издали завидев переминающуюся у подъезда Веру Герасимовну, понял, что она дожидается его. Действительно, когда он приблизился, Вера Герасимовна схватила его за рукав и подтащила к скамейке. Они осторожно, соизмеряя движения, сели (доски скамейки оторвались, и севший первым с краю полетел бы кверху ногами; садиться и вставать нужно было одновременно и с соблюдением законов равновесия; все местные это знали).

Вера Герасимовна начала, как всегда, с самой сути:

– Коля, ты нам нужен!

Глаза ее искрились, а седина казалась не грустным отмиранием красок, а какой-то специально сделанной веселенькой подцветкой (раньше она красилась хной, тоже очень весело). Плащ ее был тертым, но вокруг морщинистой шеи увивался немолодой, но очень легкомысленный газовый шарфик. Из-под шарфика пытались выбиться еще и рюши, в которых косо сидела старомодная брошка с потускневшими стекляшками. Розовая помада, блеск в глазах – все это было свежим и молодым.

– Я нужен стране или человечеству? – уныло спросил Самоваров.

– Коля, какой ты кислый! – возмутилась Вера Герасимовна. – Ты нужен нам, музею!

– В отдел чучел и мумий? Взамен экспоната, пострадавшего от недовложения нафталина?

– Фу, как ты глупо и не смешно шутишь. У нас уволился реставратор мебели, и я рассказала о тебе.

– Что можно обо мне в смысле мебели рассказать?

– Что ты прекрасно столярничал еще с отцом, вон в том сарайчике. Что ты запросто чинишь любую мебель. Что у тебя высшее образование. Что у тебя, наконец, золотые руки и золотая голова!

Самоваров поморщился: Вера Герасимовна любила трескучие газетные фразы. Он почему-то вспомнил себя маленьким, а ее такой же бодрой и восторженной. Вот она врывается в их квартиру, тычет матери какую-то газету и хохочет: «Нина! Нина! Ты еще не видела? Как? Нет, ты обязательно должна прочитать! Очерк Татьяны Тэсс!» Его очень тогда заинтересовала эта Татьяна Тэсс. Воображение живо рисовало нечто дивное.

– Это редкая возможность, Коля, – тараторила Вера Герасимовна. – Все уже настроились. Я сказала, что ты завтра придешь. Коллектив у нас небольшой, хотя в основном женский, и...

– Постойте! Ведь я ничего не смыслю в реставрации! Это же не табуретки сколачивать!

– Да то же самое! И ты умница, подучишься. Работы пока не так много. Решено: завтра ты идешь со мной...

– Не пойду.

Он все же пошел, рассчитывая как можно вежливее отказаться. В музее было блаженно тихо. Старинный особняк, негромкие шаги, сладкий, чуть затхлый запах старой спокойной жизни. Николай стоял на чугунных ступенях-вафлях служебной лестницы и слушал, как где-то мирно и невнятно переговариваются женские голоса. Вдруг над его головой с гудением и хрипом забили большие, очень врущие часы, бывшие губернаторские. Ему казалось, что все это он раньше уже видел во сне. Есть сны, в которых так хорошо, что жалко просыпаться. На этот раз проснуться или остаться во сне было в его власти, и Самоваров остался. Ему стало очевидно, что жизнь все-таки умеет улыбаться. Со стен, из золоченых рам, сквозь стеклянную желтизну лака, сквозь вуаль трещин ему улыбнулись давно жившие дамы. И мраморный Морфей в венке из мраморных маков, похожих на оладьи, тоже улыбнулся ему отбитой и приклеенной губой. Зато мебельная мастерская не улыбалась и была явно чужой. Всякая вещь здесь была прокурена до сердцевины, оконные стекла пегие, над столом громадный плакат с глянцевитой девицей в купальнике. У девицы была на редкость гадкая улыбка, а устройняющие и удлиняющие ноги вырезы купальника доходили до подмышек, так что казалось, лобок у красавицы полуметровый. Самоваров вымыл, вычистил, выдраил все, что мог, и в окна мастерской наконец смог глянуть веселый музейный дворик. Инструменты засверкали, а место девицы, корчившейся теперь в мусорной корзине, заняла кранаховская Сибилла Клевская со старого немецкого календаря. Новая жизнь началась.

Это все было семь лет назад. Самоваров с тех пор сделался недурным реставратором. Привык к музею и своей в нем незаменимости. Снова стал читать детективы. И даже начал коллекционировать самовары (первый был подарен музейщиками на именины в шутку, под стать его фамилии), и даже преуспел в этом, потому что стали исчезать в центре Нетска старозаветные особнячки, а на их месте с шулерской быстротой являлись причудливо-неуклюжие жилища новых русских. Руины особнячков сулили добычу. Самоваров бродил по развалинам, рылся на свалках, и коллекция составлялась. Постепенно он сблизился с другими коллекционерами, вполне разделил их нравы и страсти и стал замечать, что превращается из самонадеянного мальчика, каким он еще долго внутренне оставался даже после катастрофы близ Нижнего рынка, в безобидного провинциального чудака неопределенного возраста. Вера Герасимовна считала, что ему не хватает только утешительной женитьбы, и взялась изо всех сил подыскивать ему невесту. Самоваров, как большинство чудаковатых холостяков, не вполне отвергал самую идею брака, но представления о том, как это может быть, у него и Веры Георгиевны существенно разнились.

Вера Герасимовна подстраивала знакомства или с пресными старыми девами, или с подчеркнуто хозяйственными разведенками. Большинство представленных ею дам оказывались к тому же жертвами разного рода ухарей-подлецов, и задача Николая состояла еще и в смывании позора со всего мужского племени. А Самоваров как-то сроднился с Сибиллой Клевской, и все, что было не она (а она – это детское стервозное личико, веночек набекрень и капризно отставленные мизинцы), было не то. Поэтому он довольствовался ни к чему не обязывающими романами с кое-какими особами без предрассудков. Вера Герасимовна удивлялась: бедный увечный Коля оказался разборчивей ухарей-подлецов, которые, прежде чем бросить, все-таки клевали на забракованных Самоваровым кандидаток.

С Кузнецовым Самоваров познакомился тоже через коллекционеров. Они в самом деле ладили, в Афонино было тихо, спокойно, хорошо, и вот только теперь началось нечто другое. У Самоварова снова возникло чувство, что и это было видено во сне. На сей раз, правда, сон был плохой, не кошмар, а так, предутренняя мучительная тягомотина. Наутро от таких снов обязательно болит голова.

4. Голубые тапки и «мерседес»

Валька сидела на кухне и мазала большой, во весь срез буханки, кусок хлеба джемом, который банкир принес вчера в мастерскую. В кружке дымился чай. Собственно, Самоваров и пришел напиться чаю, но раз Валька здесь, то еще лучше. Заодно они и поговорят. Конечно, Вальку-то Стас раскрутит и без него, девица она простая, но вдруг она прямо сейчас что-нибудь любопытное брякнет. Она всегда всё видит и всё знает.

– Присоединяйтесь, – вздохнув, пригласила Валька. Физиономия у нее была еще одутловатой, глаза пока окончательно не прояснились, но выражение лица было уже приличным, скорбно-кислым. Деревенская воспитанная девушка, она знала, какое должное быть лицо, когда в доме покойник.

– Опохмелилась? – заботливо осведомился Самоваров. Он налил себе чаю и тоже взялся за семеновский ослепительно-красный джем. Повертев в руках банку, он прочел на этикетке, что высококачественный продукт изготовлен из наилучших сортов смородины в Бельгии. Полный бред – тащить в Афонино, где пол-леса заросло смородиной, смородиновый джем из Бельгии!

– Вчерашнего, поди, ничего не помнишь? – небрежно спросил Самоваров.

– Почему? – с достоинством сказала Валька. – Я голову сохраняю.

– А зачем тогда дом спалить обещалась? Бегала тут, орала, стаканами кидалась?..

– Ну зачем вы вспоминаете? Дурь, конечно. Но ведь ходишь, ходишь, скрываешь, скрываешь, а выпьешь – как-то все выплеснется. И легче. Хотя я даже пьяная лишнего не больно-то скажу.

– Так говоришь, все помнишь?

– Помню.

– Угу. Тогда объясни мне, куда ты отсюда направилась?

– А вам зачем?

– Валя, соображай: Игоря-то Сергеевича убили, причем явно кто-то свой, из тех, кто ночевал в доме. Тут очень важно знать, кто где вчера был и что делал. Ясно?

– Ясно. Вы как бы из милиции, вам все-все расскажу.

– Так куда ты отсюда пошла? В мастерскую?

– Не... Сначала по лестнице... Вы же видели. Потом вернулась.

– Зачем?

– Ну... Неудобно... вы из милиции, конечно... всю правду надо... Все надо говорить?

– Конечно, Валя, это в твоих интересах, – прибавил Самоваров расхожую милицейскую фразу.

– Ой, да неудобно... По-маленькому захотелось. И тошнило к тому ж, – Валька все-таки покраснела.

– Ну и...

– Вернулась я. К тому вон кусту сбегала. Темно, дождь, к туалету далеко, а в ведро неловко как-то, Егор тут терся все время. Потом вернулась водички попить...

– Егор все еще здесь был?

– Нет, ушел уже. Или здесь?.. Ушел... Да...

– Не тяни!

– Сами сбиваете! Я тут посидела. Моторошно было. Тошнило. Водичку пила. Чувствую, поздно уже, а я то сюда, то под навес на холодок выйду. Когда тошнит, разве заснешь? Маялась, маялась, а потом два пальца в глотку и – в ведро. Чего морщитесь? Меня папка так учил – сразу хмель выходит.

– У тебя до сих пор вон не вышел!

– Так значит, набралась сильно. Не путайте меня! Значит, полегчало мне. Ведро выплеснула, умылась – и к себе.

– Никто тебя не видел, не слышал?

– Кто ж услышит? Кто б мог, тот не слушал...

– Не понял?

– А-а! – Валька злорадно осклабилась. – Я-то еще под кустом сидела... Уже сходила... Или нет? Не сходила еще, но сидела... Да не дергайтесь вы, дайте вспомнить! Нет, не сходила еще... Спина уж вся мокрая была... Мокрый куст-то, и дождь лупит.

– Да брось ты эту ерунду!

– Как брось? В милиции все точно надо.

– Какая же это точность: успела ты помочиться или не успела. Ты дело говори!

– Не скажите! Так вспоминать легче. Ну вот, я сходила... Нет, под кустом еще сижу...

– Валентина!

– Ну вас! Не мешайте! Сижу... Вижу в двери (дверь-то я открытую оставила, а то бы боялась) – парочка шмыгнула. Кто, вы думаете? Инна наша и дяденька из банка, который очкастый, в исподнем.

– Ты как разглядела? Темновато там.

– Не так уж и темно, чтобы балахон с кистями не узнать: блестит, весь в бусах. Да и он вырядился – не спутаешь. А голоса? Что я вам, дурочка? – обиделась Валька.

– Ладно, ладно, – успокоил ее Самоваров. – И куда они пошли?

– А в чуланчик. Знаете?

– Знаю.

– Я спать хотела. А тут думаю, нет, постою на сквознячке, вдруг опять затошнит. Стою тихонько, а они в чуланчике заперлись и фонарик там зажгли.

– И долго они разговаривали?

– Разговаривали они, как же! Вы ведь, Николай Алексеевич, знаете, какую она тут из себя персону ломает! Какую любовь изображает к Игорь Сергеичу! А как увидела того козла в ползунках, так сразу его в чулан потянула. Что интересно, все на этого животатого падают. И покатаевская в шляпе – тоже. Что значит – богатый. Но той-то, в шляпе, не обломилось, а Инка сразу в койку.

– Ты что, видела?

– Тут и видеть не надо. Вы сами на той раскладушке спали. Скрипит, как черт немазаный, утиль ведь ржавый! А эти скрипели – я думала, побудят всех в доме.

– И долго они там были? – Валькина информация Самоварова ошарашила, и он с трудом сохранял на лице служебную непроницаемую мину.

– А я знаю? Мне так спать захотелось...

– И ты пошла к себе?

– Нет, я еще на двор наведалась, по-маленькому снова... Воду-то пила! Сижу... Ага! Вот тут меня как раз видели.

– Кто?

– Девка покатаевская, у которой губы, как говядина.

– Каким же образом?

– Тоже под куст ходила, не знаю уж, по-маленькому или по-большому. Она уж сидела, тут я выхожу.

– Потом?

– Потом я к себе пошла. Спала, пока вы не зашумели. Чего чай-то не пьете, остыл, поди.

– Не остыл. Кружка еще горячая.

Кружка в самом деле жгла пальцы, но и без того было не до чаю. Самоваров то прикидывал, могла ли изящная любящая Инна прирезать гениального Кузнецова, то чудилась ему Валька – вчерашняя, пьяная, злая. Шла ведь добиваться справедливости! А по пьяной лавочке да под горячую руку... Конечно, рассказывает складно, да и вся эта физиология – ведро, два пальца, мокрый куст – очень даже убедительна. К тому же Валька видела, как Инна уединялась с Семеновым (но зачем? вернее, ясно зачем, но что в банкире могло ее прельстить? не деньги же, в самом-то деле?) Ничего пока не было ясно. А уединение в чулане – не алиби, увы, не алиби. Можно восстать с ложа любви и пойти пырнуть ножиком. Не до утра ведь они раскладушкой скрипели. С тем же успехом можно зарезать кого угодно и между двумя походами по-маленькому...

Самоваров снова вспомнил удушливую скипидарную вонь в мастерской. Кто же там все это переколотил? И когда? И кто пытался убрать осколки? Ясно, что произошло это незадолго, если не в самый момент убийства, иначе Кузнецов открыл бы все окна, ушел бы из мастерской, там ведь до сих пор дышать нечем. А если позже? Но зачем? Поднимать шум, бить стекло, подметать, затирать – судорожно, второпях, поскольку дом полон народа, войти могут в любой момент, и хозяин лежит посреди мастерской с дыркой в боку?.. Нет, разгром был учинен раньше. Самоваров снова представил размазанное пятно у мольберта, мелкие лужицы, клейкий ручеек, сочащийся прямо к двери... Собака, конечно, надежней, но и ему попробовать стоит. Самоваров наклонился и взял валькины шлепанцы, ярко-голубые с оранжевыми цветочками. Безвкусная китайская дрянь. Валька была в них вчера весь день и вечером тоже. Самоваров добросовестно обнюхал пыльные подошвы, пахшие чем угодно, но только не лаком и не скипидаром. Валька выпучила на него глаза, даже жевать начала медленнее.

– Николай Алексеевич, что это вы?

Самоваров не ответил, швырнул шлепанцы под стол и не поленился, нагнулся и стащил свой башмак. Внюхался – есть скипидар! А он ведь и по мокрой траве успел походить. Так что, не была Валька вчера в мастерской, что ли? Потому что обязательно спьяну влезла бы в пахучие лужи. У нее, правда, еще кроссовки имеются, но ее, вчерашнюю, с ее заседаниями в кустах и ведром, представить предусмотрительно и хладнокровно переобувавшейся он решительно не мог. Да и то, что она, выкрикивая угрозы, полезла наверх именно в этих идиотских шлепанцах он и сам прекрасно запомнил. Да, но что же его мимолетно удивило, когда он сейчас вошел в кухню? А! Вот! Джем! Николай заходил сюда вчера вечером, и никакого джема не было!

– Валерия, скажи-ка, откуда здесь у тебя этот джем? Он вроде бы в мастерской оставался?

– Егор принес. Ел тут, накрошил, как свиненок.

– Когда это было?

– Что вы ерунду какую-то спрашиваете? Вчера еще, наверное.

Ладно, ладно, ладно! Дождь идет, время идет. Скоро местные анискины тут будут. Что делать? Пойти, что ли, еще и кроссовки Валькины понюхать? Или перенюхать всю обувь у всех? Вот это уж точно бред. Нехудожественная самодеятельность. Курам на смех. Все равно вся обувь, вероятно, пойдет на экспертизу, там ясно станет, кто по скипидару топтался. Даже если успеют помыть, микрочастицы все равно сохранятся. Хотя ботинки и выбросить можно, в Удейке, например, утопить. Лучше не вынюхивать, не наводить убийцу на эту мысль.

– Дядя Коля, а я вас ищу, – вывел его из задумчивости Егор.

– Что такое?

– Пойдемте на верандочку.

Верандочкой Егор называл нечто вроде балкона, выходившего на зады Дома, прямо на мохнатые старые лиственницы. Место это чем-то Егору нравилось, он любил там сидеть, глядя в одну точку. «Медитирует», – язвил Покатаев, но Самоваров не мог не признать, что в лиственничной густой зелени, в том, как беззвучно покачиваются большие тяжелые ветви (это напоминало дыхание), действительно есть что-то завораживающее.

Сейчас на верандочке было сыро, ветром нанесло дождя и под навес.

– Дядя Коля, – начал Егор, устраиваясь на потемневшей мокрой лавочке, – я все понять не могу, что это дядя Толя говорил... ну, что мне полагается...

– А почему его самого не спросишь?

Егор неопределенно дернул щекой и плечом. Он сидел, широко расставив загорелые ноги в больших новых кроссовках. Такой молодой, очень молодой... Самоваров не мог представить, каким будет Егор лет, скажем, в сорок, настолько его черты не определились, оставались мальчишескими, очень милыми, впрочем. Самоваров постарался ответить всерьез, весомо:

– Я думаю, Анатолий Павлович имел в виду, что по закону после смерти человека его имущество достается, если нет завещания, поровну ближайшим родственникам – родителям, супругу, детям. Супруги у Игоря Сергеевича не было, родителей, кажется, тоже...

– Да, его тетка воспитывала, но она умерла давно.

– Ну вот, стало быть, ты и есть единственный наследник. Богатый наследник. Прямо как в мексиканском сериале.

– И я могу тут все брать?

– Ой, не знаю. Всякие еще формальности будут. Я, знаешь ли, гражданское право подзабыл как-то... Ты хоть совершеннолетний?.. А по большому счету, конечно, все твое.

– Вот это да! Сроду не думал. Прямо сразу можно будет взять все себе?

– Как раз не сразу. – рассудительно отвечал Самоваров. – Вот если бы Игорь Сергеевич умер, скажем, от диабета, то тогда все проще. Но он убит. Кем? Помнишь первый вопрос всех сыщиков: кому выгодно? Куи продест? – это по-латыни. Кто желает скорейшей смерти близким? Правильно, наследники!

По лицу Егора было видно, как не сразу, постепенно, до него доходит сказанное.

– Но это не я! – взревел он и даже вскочил со скамейки.

– А я разве сказал, что ты? – невозмутимо продолжал Самоваров. – Но прежде чем тебе дадут распоряжаться имуществом, будет расследование. Вот и все. А посему – садись и вспоминай, что ты делал вчера вечером после того, как все разошлись из мастерской.

– Сейчас. Сразу не могу. Я как чумной хожу. Я папу вон даже не видел, а все равно мороз по коже. Не могу поверить... Сейчас.