Текст книги "Больше не приходи"
Автор книги: Светлана Гончаренко
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
– А вы сами как думаете?
Покатаев сощурился:
– О! Тут, как в детективном романе – у каждого из собравшихся в уединенном замке (заснеженном поместье, на необитаемом острове) имеется причина (да и возможность, чего там!) прикончить главного героя. Такой уж был Кузя титан Возрождения, что всем успел стать поперек горла. Или почти всем.
– А все-таки?
– Что ж, давайте по порядку. Номер первый. Наследник всего этого дощатого и клеенчатого великолепия Егорушка. Пустой, примитивный малый, таскал у папы деньги и изображал золотую молодежь. Дискотеки, тряпки. Зеленые кушает мешками. Сытый, тренированный, в мозгу полторы извилины. Все теперь его. И здесь, и в городе. А там, знаете ли, не бабушкины комоды, а куча папиных картин. Вы ведь в курсе, как они продаются? Великолепная квартира в центре, где помимо Кузиной мазни есть и иконы, и кое-какой приличный антиквариат, не то что здешний хлам. Ну, как, стоит игра свеч?
Самоваров ждал продолжения.
– Теперь номер второй, – Покатаев даже загнул коричневый загорелый палец. – Маргарита, то есть Чадыгина Инна. Муза и вдохновительница. Вы знаете, что Кузя готовился ее бросить ради невесты из нефтяного «ёбщества»? Вы видите, как она бесится? Неглупая, цепкая бабенка, привыкла греться при его славе, а тут – под зад коленом. Она годами вымуштровывала себя в какую-то мадонну. Особа, конечно, в своем роде темпераментная, до Кузи по мужикам потаскалась, но перебесилась, нашла гавань, уверена была, что в конце концов женится он на ней. Ан хрен вам! Что? Чем не мотивчик?
Самоваров согласно кивал головой. Покатаев потерся, поустраивался в своем кресле и продолжил:
– Какой у нас теперь там номер? Третий? Дурища Валька. Случилось Кузе сорвать эту захолустную розу – я бы сказал, репу, потому что грешен, не люблю толстопятых. Попользовался – и надоела, пошла вон, в домработницы. А девка-то тупая, нравная и сильная, как трактор. Вчера, говорят, «Лимонной» насосалась и стала совершенно невменяема. Видывал я ее в таких обстоятельствах. Да и вы тоже видали. Вспомните: не далее как три недели тому назад била тут банки с квашеной капустой и кидалась со сковородником на профессора Моршанского. Как ее сбросить со счетов? Кузя был слаб, увы, на баб. Вашей милиции еще придется попотеть с гаремом, который он себе тут собрал. Если уж зашла речь о гареме, так сразу займемся номером... – Покатаев сверился с загнутыми пальцами, среди которых масляно поблескивал золотой перстень, – номером четвертым. Студенточка. Вся неземная. Поминутно этюдики пишет акварелькой. Прибыла выбиваться в люди, то есть лечь под Кузю. Может, таких именно планов поначалу и не было, но дело пошло резво. Кузя взялся за нее беспощадной рукой профессионала, тоже чего-то вдруг раскочегарился. Мордашка, правда, у нее неплохая, глазки эти, как толченый лед. Но ноги непростительно коротки. Кузя был, правда, недостаточно цивилизован, чтобы обращать внимание на такие важные вещи. Пошла девочка в ход. Сама морщится, а в мастерскую-то бегает. И что же? Этой ночью является в виде картинки Грёза «Разбитый кувшин» – помните такую? Волосья всклочены, на губе засос, и штанишки застегнуть забыла. Зато на мордочке праведный гнев. Значит, не получила, чего хотела за небесную красоту. Она, поди, планы строила насчет своих акварелек, а Кузя нормальный мужик – отделал ее в койке и уверен, что ей хватит полученного удовольствия. Нет, я не исключаю и самообороны: детка отбрыкивалась, ножик случайно попался под руку... Почему нет?..
Покатаев заметно упивался своей ролью.
– Ну, что осталось? Номер пятый. Квартирант ваш малохольный. В грезовскую девку влюблен, как тетерев. Забавно было смотреть, как он зеленел при приближении своей феи к Кузе. За два дня похудел вдвое, скоро останутся только нос да еще зубы, для скрежета. Когда же красавица демонстративно пала... Ну, дальше додумать нетрудно. Что скажете, а?
Самоваров развел руками:
– Что тут скажешь? Умри, Денис... Только отчего же, Анатолий Павлович, вы себя сюда не занумеровали? Если не ошибаюсь, шестым номером?
– А это уж вы сами пофантазируйте. Впрочем, я предмет неблагодарный – спокойный, состоятельный, удачливый господин. Все у меня, как надо.
И Покатаев снова выказал безжизненную белизну своих зубов.
– А что за дело вас тут задерживало? – въедливо осведомился Самоваров.
– Какое дело?
– Вы сказали вчера Оксане, что уехать не можете из-за какого-то дела. Мне верно передали?
– А, вы об этом! Чего не наболтаешь, чтобы угомонить расходившуюся бабу! А дела у меня здесь одни и те же. Рутина страшная. Я Кузины картины за границей продаю. Надо же помогать чудаку, который глаз не хочет казать из этой берлоги! Вот через две недели еду в Ганновер, там у меня галерейщик знакомый. Ждет. Да и Кузя не зевал – смотрите, сколько навалял. Готовился. Не знаю, как теперь с поездкой и быть. Как все некстати.
– А выгодное дело картины продавать?
– Да что вы! Так, пустяки, гроши, комиссионные. По дружбе ведь! Я ведь между делом холсты сбываю. У меня больше дела фруктовые: ананасы, папайя, маракуйя...
– Теперь-то для вас галерейный бизнес закончился? Жалко, небось?
– О чем вы? – пожал плечами Покатаев. – Какой это бизнес! Кузи нет – вот это беда...
Он горестно сжал послушные мужественные щеки, опустил глаза. Да, умеет заканчивать разговор. Но Самоваров не утерпел:
– А знаете, Анатолий Павлович, главную-то новость? Семенов убит.
Покатаев вскинулся:
– Как? Когда? Где?
– В лесу его распяли, на дереве. Не дошел до милиции.
Покатаев скорбно потер лоб загорелой рукой:
– Ужас какой!
– Ну, что скажете? Чья работа? Девочки с акварелькой?
– Да ну вас, – поморщился Покатаев. – Это совсем другое. Почему убивают банкиров? Деньги. Политика. Короче, заказ. По-моему, с Кузей никак не связано. А я еще удивлялся, чего это Владимир Олегович так расслабился? Открылся, охрану отпустил. Бери голенького! Слушайте, а может, и Кузю убрали для того, чтобы отвлечь, следы замести?
– Ну, это вы хватили! – не согласился Самоваров. – Вы что, не знаете, как профессионалы работают? Станут они с Кузей да с деревом возиться! И потом, ведь совершенная случайность, что именно он на станцию пошел. Киллер бы сделал дело и сразу скрылся. А Кузнецова убил кто-то из находившихся ночью в Доме.
– Вот-вот! – зубы Покатаева снова сверкнули посудным блеском. – Хитро ведь сделано! И знаете, если уж и был сюда заслан киллер, то им может быть только одно лицо.
– Кто же?
– Да вы. Вы, Николаша!
10. Черная аура
Эффект всей сцены испортил Егор. Он просунул в дверь одну только смятенную физиономию с выпученными глазами, а фигура пряталась из соображений конспирации: дядя Коля велел не высовываться.
– Дядя Коля! Дядя Коля!
Самоваров нехотя устремился на этот заговорщический шепот.
– Ну, что еще?
Егор ухватил его за руку и поволок прямо под зябкую дождевую морось.
– Тут такое!..
– Куда ты меня тащишь?
– В комнату мою. Там... там...
Комнатка Егора, как и Валькина, была внизу, у кухни (Инна жила наверху). Здесь сидели на Егоровой кровати совершенно потерянные и деревянные Валерик с Настей. Посреди комнаты на тусклом неметеном полу красовалась большая дорожная сумка, похабно раскрывшая ярко-зеленую пасть. Егор боязливо ткнул в нее пальцем.
– Вот.
Самоваров смотрел на него недоумевающе, и Егор вынужден был пояснить:
– Я озяб что-то. Хотел майку поддеть. Вы нам разбегаться не разрешили, мы вот вместе сюда и пошли. Открываю сумку, а там... Вон она, майка... А вон он...
Самоваров заглянул в сумку. Она была почти пуста. На дне комом свалялись какие-то тряпки. Посверкивали целлофаном валики печенья с кремом, пакетики чипсов. Поверх всего демонстративно лежал большой нож. Из кузнецовских – вроде сапожного с гладкой липовой рукояткой. Кузнецов такие любил, и их много было в мастерской. Вероятно, и убит он был таким, может быть, именно этим.
– Я его сюда не клал! Его здесь не было, – заныл Егор.
– Ты когда последний раз в сумку заглядывал?
– Вроде вечером вчера. Или утром. Не помню! Но его там не было!
– В руки вы нож не брали? – спросил Самоваров.
– Нет, – ответил за всех Валерик. – Мы же понимаем, что тут могут быть отпечатки пальцев.
– Думаю, никаких отпечатков на нем нет, – вздохнул Самоваров. – Разве что где-нибудь на закраинах. Ладно. Сумку эту я запру в верхнем чулане – там замок получше. А вы марш ко мне. Чипсы хоть возьмите, погрызите. Я сейчас к вам приду.
Час от часу не легче. Это уж совсем ни на что не похоже! Вернее, очень даже похоже на средней руки детективный романчик. Орудие убийства подбрасывается лицу, вроде бы подозрительному, но на деле невинному, аки голубь. Егор? Сам? Слишком хитро и рискованно. Прямолинейный Егорка утопил бы ножик в сортире. Кто-то либо простодушно спасается по романным рецептам, либо решил поиздеваться. Нет, хватит бегать. Сядь и подумай!
Самоваров устроился на лестнице, прямо под крошечным окошком, струившим мутный невеселый свет. Поставил рядом с собой Егорову сумку и достал черный блокнот. Мудрит Покатаев: и Кузнецова, и Семенова убил один и тот же человек. Бывают в жизни совпадения экстравагантнейшие, но тут пространства для совпадений нет. Вот все и нижется одно к одному. И если Кузнецова мог (за скобки, за скобки любови и ненависти всяческие, только голая техническая возможность!) убить чуть ли не каждый в Доме, то с Семеновым сложнее. Самоваров записал в блокноте:
«Семенова убил тот, кто:
1) испугался утром его догадок (слышали их почти все, или все?);
2) мог украсть рацию и испортить моторку;
3) хорошо знает здешние места, чтобы подгадать встречу с банкиром в нужном месте».
Из числа гипотетических убийц Самоваров со вздохом облегчения решил исключить Настю, Валерика и фотомодель Оксану. Эти трое здесь впервые и вряд ли знают подробности кратчайшего пути к станции. Прибыли они сюда другой дорогой.
Немного поразмышляв, Самоваров решил отнести к стану невинных и Вальку. Во-первых, он не замечал, чтобы ленивая Валерия совершала длительные прогулки, во время которых могла бы изучить тропу и приметить расщепленное дерево. А во-вторых, вчера ночью она была пьяна и неловка. Еще сдуру нож всадить – куда ни шло, но незаметно спуститься в «прiемную», стащить семеновскую рацию и никем не быть замеченной! Да знала ли она, что такие рации вообще в природе существуют? И Самоваров крупно, даже с нажимчиком, вывел на отдельной страничке:
«Инна
Егор
Покатаев»
Вот. Всего трое осталось. Кто-то из этих троих. Но как ни подступись – невероятно. Самоваров закрыл блокнот, опустил его в карман и двинулся к чулану. Надо взять у Инны ключ и спрятать сумку с ножом. В Доме запирались всерьез только мастерская и этот чулан. Кое-где были, правда изнутри шпингалетики для личного уюта, но неприступных твердынь – только две.
Самоваров деликатно постучал. В комнате было безжизненно тихо. Когда он постучал сильнее, дверь от напора поддалась с ржавым стоном. Он заглянул в образовавшуюся щелку – пусто. Зато из-за поворота узенького коридорчика, со стороны мастерской, доносились странные звуки.
Самоваров переоценил выдержку Инны. Но она так хорошо держалась! Она почти не плакала! Зато сейчас она сидела на полу у порога запертой мастерской, терлась нежной щекой о шершавую дверь и плакала по-настоящему – с низким утробным подвывом, с громкой икотой. Она была все в том же черном платье, безжалостно трепавшемся теперь по пыльному полу. Длинными бледными ногтями она скребла дверной косяк.
– Инна, голубушка! – бросился к ней Самоваров. – Ну что же вы так! Не надо, не надо...
Она подняла на него мутные невидящие глаза. Ее губы что-то шептали, но голос не слушался, его недоставало ни на что, кроме икоты.
– Пойдемте отсюда, – уговаривал Самоваров. – Не надо бы так, не надо...
Он подал руку, она послушно вцепилась, встала. Теперь только бы дотащить ее до кровати.
На кровать Инна не легла, а села, снова привычным жестом примяв и обхватив подушку. С привычным изяществом скрестила ноги. Но разбухшее, некрасивое лицо не выражало ничего, кроме муки.
– Валерьяночки? – заботливо спросил Самоваров и потянулся к пузырьку на столе.
– Нет уж. Я столько всего напилась, что не действует... только противно... Николаша, мне плохо! Если б вы знали... Это и должно было случиться! Я такая дрянь.
– Что вы говорите такое! Побойтесь Бога!
– Вы не знаете!.. Я приношу несчастья; я давно это заметила... Это сакральное; у меня черная аура. Я ношу черное – предупреждаю, но никто не понимает, никто.
«Что она плетет!» – изумился про себя Самоваров, но потом припомнил, что краем глаза видел в этой комнате утром что-то про Блаватскую, труды семейства Рерихов. Он огляделся – ну конечно, вот они, в зеленых самодельных переплетах, отрада времен застоя. Нет, надо беднягу вытаскивать из зеленых мистических дебрей, иначе несдобровать ей, тронется умом-то...
– Я все понимаю, – храбро вызвался он.
– Что вы можете понимать?.. Эти двое убиты, а вчера эти двое любили меня... во всех смыслах, понимаете? Это же не случайно! Я такая дрянь, я изменила Игорю с Семеновым...
– Не надо, я понимаю, – вскричал скромный Самоваров.
– Да не понимаете вы! Значит, я чувствовала смерть! Что же еще?.. Если б я знала! Не знала, но духовное предчувствие... Я только Игоря любила, а сделалась дрянь, пошла в чулан с Семеновым...
– Пожалуйста, не надо! Это мелкие детали. Припомните-ка лучше, когда вы возвратились сюда, Игорь Сергеевич был в мастерской?
– Там горел свет. Я дошла до поворота в коридоре, посмотрела – там свет. Он вообще-то рано ложился, а тут вздумал писать натюрморт со свечой. И я не удивилась! Если бы я...
– Вот про это не надо, – властно пресек новую истерику Самоваров. – Как вам показалось, там был с ним кто-то еще? Егор? Настя?
– Не знаю. Было тихо, а я, дрянь...
– Стоп! Об этом больше не будем! Семенов к себе пошел?
– Да... Но он потом все возвращался, стучал в мою дверь, умолял впустить, нес какой-то вздор... Вы ведь знаете, как это бывает...
Самоваров притворно покачал головой, мол, знаю.
– Он хотел ко мне, но я не открыла... Я такая дрянь...
– Нет, вы заблуждаетесь. А скажите, возвращаясь к вам, Семенов мог что-нибудь заметить около мастерской? Или кого-нибудь? Или услышать что-то? Там ведь на одну лестницу два хода. Мог?
– Наверное. Так вот о чем он говорил во дворе...
Она перестала плакать, взгляд прояснился и ее осенило:
– Ну да! Тогда он не обратил особого внимания, а потом понял... Но кто же? Егор? Никак не могу поверить. Глупый мальчишка, паразит, я его не люблю, но чтобы так...
– А если Егор, скажем, пристрастился к наркотикам?
– Да вы что, Николаша, Господь с вами! Взгляните на цвет его лица! Херувим!
– Инна, вот видите, как хорошо вы стали рассуждать! Не будем больше плакать и поминать ауру. А Покатаев?
– Что Покатаев? Я, честно признаюсь, не люблю Покатаюшку, и дружбы их не понимаю. Картинами Игоревыми торгует, будто одолжение делает. Якобы только из уважения к другу от дела отрывается; Игорю, недоумку, якобы, кусок хлеба из милости добывает. Вы только сравните – Игорь и какой-то пошлый торговец бананами! А уж спеси! Мне Семенов пытался что-то говорить, что, мол, все наоборот. Покатаюшка грабит Игоря, комиссионные у него чудовищные. Именно выходит работа даром, за кусок хлеба. Я ничего не понимаю в коммерции и не хочу вникать, я Семенову так и сказала... а он... в чулане мне...
– Может, не надо про чулан? – снова забеспокоился Самоваров.
– Нет, я не про то. Семенов... он сказал, что мы будем видеться теперь часто, что был какой-то разговор с Игорем... ну, не знаю... какая я дрянь! Там, в чулане... потом за дверью он скребся...
«Горячая была ночка, – подумал Самоваров, – прямо бразильский карнавал, сексуальный бум. С ума они все посходили, что ли? Наверное, это взрывы на солнце подействовали; кажется, по радио передавали...»
– Давайте, Инна, все же вернемся в чулан. Я имею в виду разговор. Он, знаете ли, занятным оказался, даже очень.
– Какое это теперь имеет значение! Вы, Николаша, лучше скажите: помните наш уговор? Вы ищете его?
– Вот вместе и отыщем. Инна, вспоминайте эту ночь... Может, от того, что вы вспомните, все и зависит. Вы ближе всех были к ним обоим и что-то должны были знать, видеть... И с Семеновым говорили, пусть в чулане, пусть через дверь. Все до словечка вспомните, все! Забудьте про эту проклятущую ауру, про то, что случилось в чулане, это все шелуха... Вспоминайте! Я вам приказываю!
11. Преждевременная развязка
Теперь на страничке блокнота ясность. Только одно имя. Так не бывает! Это же не роман, не находил Самоваров мешочка с песком в корзинке для старушечьего рукоделия и прочих неопровержимых улик! Или то, что он Покатаеву наболтал, чтобы пыль в глаза пустить, и есть правда? Истина всегда ушки покажет, только заметь их и тяни?
Самоваров стоял у Дома под навесом, смотрел, как по краю крыши перебегают и срываются капли, и собирался с духом. Уже четыре часа, скоро темнеть начнет. Итак, третья попытка вырваться в мир...
Он вызвал из своей избушки Валерика и сказал строго:
– Поручение тебе очень важное. Быстренько пойдешь по большой дороге на станцию. Позвонишь в Афонино, в милицию, и в город. Вот тебе телефоны. Эти – моего друга из угрозыска, рабочий и домашний, а этот – Слепцова, охранника Семенова. Расскажешь потолковее, что тут у нас произошло. Пойдешь один.
– А Егор? Вы же говорили, мы вместе пойдем... Чтобы не так боязно...
– Егор мне тут нужен.
– Вы его подозреваете?
– Нет, не подозреваю.
– Значит, вы знаете, кто... это сделал?
– Знаю.
– Это... это не?..
– Она здесь ни при чем. Иди и не бойся. Больше неожиданностей не будет.
Валерик чуть не вприпрыжку побежал с горки к Ярилиным воротам, к мостику. Из сарайчика выскочил обескураженный Егор.
– Дядя Коля! Куда он? Без меня?
Самоваров затолкал его обратно, усадил на кровать.
– Чего орешь? Говорил же – не высовываться. Все! Финита этой комедии. Настя сейчас пойдет в Дом, а ты по наружной лестнице взберись наверх. Да, и ружье возьми.
У Егора округлились глаза и удивленной трубочкой сложился пухлый рот.
– Рот закрой, – скомандовал Самоваров. – Соберись. Дело серьезное, страшное. Сядь с ружьем наверху, у двери на внутреннюю лестницу, и слушай. Смотри, не засни! Если я тебя позову, выбегай, делай вид, что целишься. Только, ради Бога, не стрельни сдуру. Запомнил? Довольно будет и твоего мужественного вида.
Изумление Егора сменилось пылким интересом. Он согласно мотал головой, получая указания, и от нетерпения ерзал на лоскутном одеяле.
– Вы его нашли? – тихо спросила Настя. – Кто?
– Скоро все узнаешь. Шагай в «прiемную», устройся где-нибудь в уголке не слишком заметно и сиди. А ты, – Самоваров повернулся к Егору, – мухой наверх!
Егор сорвался с места и помчался к Дому такой хорошей, легкой, пригибистой рысью, что Самоваров невольно им залюбовался.
В Доме было темновато. Валька протопила печку, но уютнее не стало. Старые вещи уже не казались затейливыми и веселыми, они даже стали вроде крупнее – недовольная угрюмая толпа, мебельная богадельня. Настя ушла за шифоньер и заскрипела стулом, Самоваров уселся на полосатую оттоманку. Покатаев дремал в своем кресле. Оксана все так же покоилась на кровати, в ее руках сновала маникюрная пилочка. Даже Валька, всегда предпочитавшая кухню, уселась за рояль, поближе к печке. Самоваров знал: она торчала тут, чтобы никто ничего не стащил. И не из верности Кузнецову, точнее, его памяти, а из презрения к его гостям.
Тишина стояла препротивная, говорить было не о чем. Можно было слушать шлепки капель, сиплое дыхание недужных жестяных часов да раздающиеся иногда вдруг то скрип, то суставный хруст, то шорох – неизбежные звуки большого деревянного дома, невесть откуда берущиеся. Самоваров, радуясь сонному спокойствию, все же посматривал на свои часы, ужасно хотелось, чтобы все побыстрее кончилось. Но стрелки заленились, и казались такими же безжизненными, как циферблат дурацких эмалевых часов. Часы эти висели на стенке напротив и напоминали глупое круглое лицо. Стрелок на них не было вовсе, дырка посередине глядела носом, а декоративная гирляндочка чуть пониже – залихватской улыбкой. Все равно, надо высидеть, пока не вернется Валерик с милицией. Лишь бы припадочной модели не вздумалось снова поорать. В самом деле, что, если она вдруг примется рваться прочь? Как удерживать? Стрелять по ногам?
Однако время шло, все было спокойно, и по расчетам, через часок можно было ждать гостей в фуражках.
И тут случилось то, чего Самоваров никак не ожидал. На верхней площадке лестнице, за дверью, послышались глухие звуки, голоса, наконец, дверь распахнулась, и на ступеньках появилась Инна. Была она вся в черном, прямая, бледная и решительная. С ее плеч драматически свисала черная шаль, причем не простая, а с какими-то художественными прорехами, сетками и неизбежной бахромой. Голос Инны вибрировал:
– Толик! Что за дела были у тебя вчера с Игорем Сергеевичем?
Покатаев сморщился:
– К чему эти сцены, Инна? Здесь, сейчас? Когда вообще все уже не важно?
– Нет, важно, – холодно возразила Инна. – Ты знаешь, я не люблю сплетен, шушуканья по углам. При всех, вслух скажи: ты был у Игоря заполночь?
Тут уж всполошился Самоваров. До чего эта выходка некстати! Обещала ведь тихо сидеть у себя. Как тут не понять Кузнецова и вечный его припев «чертовы бабы»! Какая муха ее укусила?
– Успокойтесь, прошу вас, – попытался отвратить худшее Самоваров. – В самом деле, Инна... Не надо!
– И вы, Николаша! – укоризненно воскликнула она. – Ведь сами мне обещали, сами всех выспрашивали, а теперь не надо?.. Он был, был ночью у Игоря! Я вспомнила!
– Ты что же, меня видела? – усмехнулся Покатаев.
– Не видела! Но знаю – ты там был!
– Телепатия? Второе зрение?
– Нет. Сигары твои! «Давидофф» пижонский! Там, на лестнице! Я даже засыпала, а все чуяла это амбре.
– Конечно, я единственный в мире курю «Давидофф»!
– Здесь – один. У меня сигареты с ментолом, у Вальки всякая дрянь. Ни Игорь, ни Семенов не курили. Может, Настя?
– Не курю. Тем более сигары, – помедлив, отозвалась та.
– Вот видишь! Ты там был, был, был!
– Так вот кто у нас Шерлоком-то Холмсом оказался, знатоком окурков! – засмеялся Покатаев. – Кто там только не был, на лестнице этой. Ты, Инна, несешь ахинею. Это Николаша всех подвигнул на сыщицкую стезю. Но мне надоело. Убили моего лучшего друга, а вокруг творится какая-то чертовщина, балаган. Сначала всех допекал этот мебельный самородок, теперь является пифия в ложноклассической шали. Всему есть предел! Вы как хотите, а я удаляюсь. Оксаночка, пошли, детка, пешком. Хоть милицию этим недоразвитым вызовем.
– Останьтесь, – тихо попросил Самоваров, – милиция скоро будет.
– Я не могу больше ждать. Да и что сделают ваши поселковые мегрэ? Запишут мою фамилию в школьную тетрадку? Вот вы и продиктуйте.
– Останьтесь, – повторил Николай. – Все-таки убит человек, считавшийся вашим лучшим другом...
– Вот я и еду сообщить вдове, – Покатаев бросил презрительный взгляд на Инну, – Тамаре Афанасьевне, о случившемся. И, кстати, вдовствующей невесте, Елизавете Дедошиной. Им-то надо знать.
– Им все сообщат в свое время. Останьтесь.
– А подите вы к черту! Корчит из себя важную персону! Сидеть, слушать идиотские бредни и дамские истерики? Да ни за что! Суетесь со своими вопросами, баб довели до идиотизма – ну, и чего добились? Что все трясутся и волком друг на друга смотрят? Вы, может, знаете, кто убил?
– Знаю.
– Ну и кто же?
– Вы меня все Порфирием Петровичем дразнили. Так вот – «Вы и убили-с».
Стало тихо. Немного погодя в каких-то часах внятно и туго повернулся то ли валик, то ли колесо, и после гулкого металлического глотка пробило семь раз.
– Так, – тихо сказал Покатаев. – Передаем последние известия.
Он равнодушно повернулся и пошел к двери.
– Куда вы? – окликнул Самоваров.
Покатаев пошел быстрее, почти побежал. Самоваров отчаянно, глухо крикнул:
– Егор!
Егор, прямо как в боевике, с грохотом распахнул дверь на лестницу и вскинул ружье, расставив ноги. Он все слышал, а потому целился правильно, в кого надо.
Покатаев остановился, оглянулся, громко расхохотался и лениво похлопал в ладоши:
– Ба, ба, ба! Егорка, браво! Долго ты репетировал этот дешевый вестерн? Дружок, ты, сдается мне, нашел свое призвание? Поди, и стрелять будешь?
– Буду, дядя Толя, – Егор не шутил, продолжая целиться.
Зубы Покатаева сверкали, а на улыбку совсем было не похоже. Лицо же Егора сделалось неподвижно, губа закушена, и в гримасе в самом деле проглядывало что-то дикое.
–Ну что мне с вами, дураками, делать? – пробормотал Покатаев. Он вдруг повернулся к Самоварову: – За что же я, по-вашему Кузю угробил?
– Деньги. Я думаю, деньги, – серьезно ответил Самоваров. – Чем вас еще проймешь?
– А кроме меня некому? Вы же тут всех ходили-подозревали?
– Все сошлось, когда убили Семенова. И рация, и моторка, и короткая тропа. Сделать все это мог: а – мужчина, бэ – современный мужчина, разбирающийся как в простой, так и в сложной современной технике, и вэ – современный мужчина, хорошо знающий окрестности.
– Ишь ты! – усмехнулся Покатаев. – Егорка тоже разбирается в моторах и все тропки здесь знает, как себя.
– В то время, как Семенов двинулся по этой злосчастной тропе, мы с Егором на верандочке вели малоприятный, но долгий разговор. А потом они с Валентиной дрова рубили, так?
– Угу, – отозвалась Валька. – Печки-то надо топить, холодрыга же. У Егора же растопочка получается. Здесь он был.
Покатаев поднял брови, задумался.
– Позвольте, зато кое-кто на виду не был. Кое-кто якобы заперся якобы в растроенных чувствах, – он в упор глядел на Инну. – Кое-кто с обоими... Слушайте, не завелась ли у нас своя царица Тамара? Или царица Клеопатра? «Ценою жизни ночь мою...»
Но Инна могла бы сейчас выдержать и не такое.
– Не кривляйся, Толик, – спокойно сказала она. – Это ты сделал.
– Э нет! Будет и другая версийка! Будешь, как миленькая, в лицах изображать, как ты Владимира Олеговича по чуланам таскала! Будешь объяснять, зачем это тебя Кузя здесь держал, для какой такой нужды!
Инна презрительно фыркнула.
– И не печалься, не ты одна, – продолжал Покатаев, поворачиваясь к Насте. – И Валька об этом же расскажет. И вот эта девочка-Дюймовочка. Она, представьте, в той же постельке побывала, и отчего-то шибко разозлилась. Что, заплатили мало?
– Мерзавец! – Настя вскочила; блеклый румянец мгновенно проступил на ее щеках. – Вы мерзавец и других мараете! Вы и представить себе не можете, что бывают другие люди, не такие мерзкие, как вы. Тут Николай Алексеевич про деньги говорил. А я вот знаю – не из-за денег даже вы его убили. Из зависти!
Улыбка Покатаева стала неимоверно широка, зато глаза застыли.
– Из зависти, из зависти! – повторила Настя. – Потому что он талант и свободный человек, а вы бездарность и завистник!
– Подслушивала? – только и вышепталось у Покатаева.
– Ага! Ага! – вскричал Самоваров, – Был-таки разговор! Был!
– Я знала, – торжествовала Инна.
– Разговоры сами по себе уголовно ненаказуемы. Все вы лезли к Кузе с разговорами, и что-то никто не бежит каяться, – парировал Покатаев. Он, похоже, оправился от потрясения.
Инна покачала головой:
– Нет, Покатаюшка, этот разговор был особенный. Потому что Игорь послал тебя подальше с твоими благодеяниями. Ах, какой преданный лучший друг! Под водочку, под задушевную беседу обирал, никак не иначе! Ты ведь еще каждую десятую картину бесплатно брал, «за услуги»!
– Что бы ты понимала! Это – законные комиссионные!
– Очень уж жирные получались комиссионные, – рассудительно сказал Самоваров. – Вчера Семенов купил у Игоря Сергеевича три работы, так мы с Инной прикинули разницу между тем, что он заплатил, и тем, сколько вы привозили. Это, скажу я вам... что-то! С учетом прибыли галерейщиков все равно получается, что именно вы были самой заинтересованной стороной. Все получали деньги, один вы – много денег.
– Так, – сказал Покатаев, возвращаясь к креслу и усаживаясь. – Начался серьезный разбор полетов. Ну что ж, валяйте.
– Видите ли, – Самоваров чувствовал, что больше не надо бы говорить, нельзя выкладывать сразу все, но с трудом обретенное знание распирало его, требовало выхода, – видите ли, вас погубило то, что Владимир Олегович Семенов любил живопись. Разбирался, судя по всему, неважно, но любил. И решил собирать коллекцию в своем банке, рассчитывая потом даже подарить ее городу. Согласитесь, они с Кузнецовым не могли не встретиться. А поскольку Владимира Олеговича как финансиста занимала и материальная, скажем так, сторона творчества, он открыл Игорю Сергеевичу глаза на то, что представляла собой ваша с ним сделка. Юридически это называется злоупотребление доверием, мошенничество, обман, а по-дружески – просто свинство. Он и предложил Кузнецову продавать картины через галерею своего «Приватбизнесбанка», на вполне цивилизованных условиях. Игорь Сергеевич согласился. Семенов вчера рассказал об этом Инне.
– В койке, – ехидно вставил Покатаев. Однако сквозь ехидство просквозило беспокойство; он как бы к чему-то далекому прислушивался.
– А вот это как раз детали, которыми можно пренебречь. Так что ваш разговор был куда как серьезным, вы ведь своих доходов лишались.
– Что за чепуха, – лениво вздохнул Покатаев. – Кузя отказался сбывать мне свою мазню, а я в ответ схватился за нож? Как вы не поймете, картины – мелочь, у меня свой большой бизнес.
– Нету у тебя никакого бизнеса, – вдруг лениво подала с кровати голос Оксана. Все обернулись к ней, но она даже не подняла глаз от своих ногтей, которыми уже долго, сосредоточенно и искренне любовалась.
– Как это? – удивился Самоваров.
– А так. Что ни затея – все в трубу. Тесть денег даст – профукает. Великий комбинатор! Когда недавно с какой-то пленкой прогорел, тесть со свету сжить обещал. И сживет. Видели бы вы этого тестя! Идолище.
– Откуда у тебя такие сведения? – возмутился Покатаев.
– От верблюда. Не в лесу живу. Да и сам говорил: одними картинками пробиваюсь.
– То-то ты стала такая норовистая, то-то визжишь и на стенку лезешь: «Денег давай». Вот, полюбуйтесь, какую змею пригрел на груди и прочих местах. Гадина!
– Зато не убивала никого. Сядешь теперь. Не я одна, а вон и художница видела, как ты после нее наверх прошмыгнул. Ся-ядешь. А я не пропаду.
– Да, – покачал головой Покатаев, – идиотов хватает. Кстати, об идиотах. Ну что вы за драмкружок тут организовали? «Смерть шпиона Гадюкина»! У Егорки вон пальцы посинели, ружьишко сжимаючи. Эким шерифом смотрит! Вы что, не понимаете, что все это – периферийная кустарщина. Не докажете ничего, лопухи!
Самоваров обиделся.
– По-моему, как раз вы кустарь, Анатолий Павлович, – возразил он. – Поначитались от безделья детективов в своем НИИ и пошли куролесить, изображать из себя профессора Мориарти. Зачем вы столько всего понаподбрасывали? Браслет Иннин? Нож Егорке? Вы же не Агата Кристи, вы натуральный российский душегуб. Тут даже самый корявый Мегрэ из Афонина поймет, что кто-то шибко намудрил. А мудрецов среди нас немного. Вы один и есть.