Текст книги "Капкан для птиц"

Автор книги: Светлана Богословская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

***

Иногда я задавала совсем неожиданные вопросы, из области римского права или дуэльного кодекса. Прокурор молчал. Сегодня я заготовила один-единственный вопрос, очень легкий, на мой взгляд. В каком году был принят Уголовный кодекс? И прокурор первый раз честно сказал, что затрудняется с ответом. Ребята-охранники хихикнули. Прокурор косо посмотрел на них, и через некоторое время мне приказали выйти во дворик. На этот раз все происходило не так, как обычно. Стояла жара, я была в шортах, майке, шлепанцах, и на лбу у меня оставались очки (я читала в камере). Очки мне приказали снять, что тоже показалось странным.

Во дворике меня уже ждала легковая машина. Я спросила, куда меня везут, ответили, что в больницу (мне недавно вызывали «скорую» из-за высокого давления, поэтому я не удивилась). Но когда я села на заднее сиденье машины, с двух сторон от меня разместились сотрудники милиции; это уже было странно. Машина выехала за пределы города, я поняла, что меня везут не в больницу, и снова задала конвоиру Ивкову тот же вопрос. В ответ он взял меня за волосы одной рукой, а ногой наступил на перемычку между наручниками. Моя голова оказалась на полу в машине. Как только я делала попытку немного подняться, он опять прижимал мою голову к полу машины, а ногой крепко удерживал браслеты.

Так мы доехали до Конышовки. Ивков разбил мне висок, выбил кусок зуба. Тело длительное время находилось в вынужденном положении и болело. Когда выехали в поле, он схватил меня за волосы и попытался выволочь из машины, но я изо всех сил держалась за железку в полу, к которой крепится ремень. «Сука! Сейчас ты будешь бежать, а я в тебя буду стрелять!» Голова моя начала падать вниз, тело стало безвольно-мягким, в ушах звенело.

Я очнулась, лежа на сиденье. Конвоир Ивков поливал меня холодной водой из пластиковой бутылки.

– Гони быстрей, а то не довезем! – кричал он.

Машина мчалась с огромной скоростью.

– Сука! Все знает, законы, конституцию, ты еще в ООН напиши или Николя Саркози позови на помощь!

– И напишу, и позову, и приедут!

– Нам дал задание прокурор, – заявил Ивков.

Такого я еще не видела. Такой жестокости, такого цинизма. Мне показалось, что я умираю. Собрав последние силы, я сказала Ивкову:

– Мои прадеды, священники, молились за меня. Ты перед Богом ответишь за это.

Я не имела права так говорить: вскоре после того, как меня освободили, Ивков похоронил всю свою семью, четыре человека сгорели в доме заживо. И я вспомнила великого Хайяма: «Холодной думай головой, ведь в мире все закономерно. Зло, учиненное тобой, к тебе вернется непременно».

– Руки за голову. Лицом к стене.

Я покорно выполнила команду и рухнула на пороге тюрьмы. Конвоир вызвал доктора Рюриковича, тот осмотрел меня.

– Вас били?

– Да.

Он составил акт о побоях, и меня отвели в камеру.

Девчонки мои меня выхаживали. Я две недели не могла нормально дышать, кашляла кровью. На виске и под глазом синяки, зуб выбит, ссадины от наручников. Я не спала сутками, летала где-то в темноте. Опять, как раньше, взлетала, падала, шла и сквозь эту темноту, видела все ту же нескончаемую дорогу и ту же нескончаемую стену. Черную. Черную.

***

Тюремный счет сначала шел сутками, потом неделями, потом уже пошел месяцами. Выматывало и тело, и душу. Щелканье наручников и конвой с автоматчиками уже не производили такого пугающего впечатления. Человек быстро ко всему привыкает, говорят, только первых три дня неудобно спать на потолке, а потом ничего, нормально. Иногда возникало такое ощущение, что ты родился в тюрьме и что нет и никогда не было другой жизни. Силы порой полностью покидали меня. А когда «слабеет тело, слабеет и дух», говорил великий Серафим Саровский.

Еда в этой «красной» тюрьме была чудовищная. Макароны с червяками, вонючая квашеная капуста, один запах которой выворачивал наизнанку высохший желудок. Только тюремный хлебушек радовал: зеки сами его пекли в тюремной пекарне. Это был особый хлеб, с кислинкой, с горчинкой, с привкусом человеческих страданий, но он оказался необыкновенно вкусен. Иногда пайка тюремного хлеба была единственной пищей за весь день. Спасали от голода бич-пакеты, лапша и каша быстрого приготовления – гениальные изобретения человека. Видимо, их тоже придумал великий мыслитель, посетивший места не столь отдаленные.

Иногда по «дороге» нам передавали продуктовую помощь, из-за тюремной решетки мы вытягивали пакеты с мандаринами, шоколадки. Самое главное, чтобы «конь» выдержал. Здесь не принято есть «в одну харю». Если голодают, то все, если появляются продукты, нужно устроить праздник. Однажды в голодный период «конь» принес нам гостинец. В спичечном коробке был кусочек копченого сала. Мы его разрезали на десять частей! Малюсенький кусочек копченого сала, вкус которого меня поразил!

Когда я попала в такие тяжелые условия, первой моей реакцией был протест. Я не хочу находиться рядом с этими людьми! Грязными, вшивыми, несчастными. Практически все женщины здесь лишены радости материнства. Что общего у меня с ними?! Но я «хлебничала» с этими людьми. Сначала мне казалось, что это падение, но я наступила на горло своей собственной песне, я делила с ними кусок хлеба, хлебала из одной миски, старалась понять их. Конечно, мне было страшно. Я знала, что многие из них больны. Но бояться заболеть, значит бояться жить. Никогда не надо ничего бояться, как правило, все страхи человека беспочвенны. Мы боимся того, что с нами никогда не случится, а случается то, о чем мы даже не думаем.

Прибыв из общества гастрономического безумия с основательно засоренными желудком и душой, я сначала похудела, не чувствуя при этом никакого духовного очищения. Душу терзали обиды, гнев. Я поняла, что душевные страдания окончательно разрушат мой и так ослабленный организм. Список ценностей сузился настолько, что включал всего несколько позиций. Как мало, оказывается, нужно человеку. Хлеб, вода, надежда, жизнь… Я понимала, что моих угасающих сил на многое не хватит, нужно оставить в душе самое ценное, а остальное отпустить, избавиться от лишнего груза.

Я не сама пришла к покаянию, меня привела к нему какая-то могучая сила. Я отпустила и простила ближним все обиды. Сначала мне казалось, что это была сила свыше, а может быть, это была моя внутренняя сила?

***

Спящая Ольга причмокивала, даже во сне улавливая вкусные запахи. Оказывается, запахи тоже могут присниться. Мне часто снился запах пирога, который пекла моя любимая мама.

Ольга открыла глаза.

– Картошечка жареная приснилась. Скворчит так, скворчит на сковородочке. Спать не дает. Вкуснятина. Я бы сейчас сковородочку навернула, не раздумывая. С солененьким огурчиком. Хрум-хрум…

Тюрьма обладает магическими свойствами. Есть в ней какое-то таинство. Церковь, театр, больница. Перешагнув порог этих заведений, попадаешь в другой мир, посетив который, начинаешь по-другому воспринимать жизнь. Есть свое таинство и в тюрьме. Одним из моих открытий в то время стало то, что ко мне вернулась первородная мечта. Как в детстве. Человек должен обязательно жить с мечтой. Пусть с детской, наивной, возможно, неосуществимой. Маленькой или большой. Но у человека должна быть мечта! Например, мечта о радости, которая ожидает тебя при встрече с близкими. Горечь разлуки делает эту радость еще более яркой, неповторимой, долгожданной. Это была, наверное, единственная моя мечта в то время, все остальное – суета по сравнению с этим.

В тюрьме каждый звук что-то означает. Если зазвенели ключи, значит, сейчас откроется дверь. И вот зазвенели ключи, и дверь действительно открылась. На пороге стоял вертухай с огромной корзиной. Небрежно поставив корзину, он обратился ко мне:

– Распишитесь в получении.

Чего там только не было, в этой корзине! Но самым дорогим, не сравнимым ни с какими покупными лакомствами, оказался мамин пирог, запах которого мне часто снился. Сегодня было 7 сентября – мамин день рождения. Ранняя осень. Теплая и щедрая, как мамины руки. Да, доставила я маме хлопот. Ей уже восемьдесят, откуда только силы берутся?.. Слепая – занимается моими детьми. Мы дети до тех пор, пока живы наши родители. Я знала, что мои ребята будут сыты и присмотрены, пока будет рядом с ними бабушка, моя мама. Я не ошиблась в слове «присмотрены». Она слепая, но видит все и чувствует своим внутренним зрением.

А пирог?.. Невозможно понять, как слепой человек может испечь такой пирог. Она чувствует тесто, она разговаривает с ним на своем языке, знает, когда и как оно себя поведет.

– Сегодня юбилей. Маме восемьдесят! – сказала я.

– Вот бабуля дает, – засмеялась, вставила свое слово Курица.

– Не называй ее «бабуля», она не любит это слово. Так она разрешает называть себя только своим внукам, больше никому.

Даже Курица, с ее ограниченным кругозором, слышала о способностях слепых людей.

– Самые лучшие поводыри караванов в пустыне – это слепые. Караван идет, верблюды мочатся в песок. Этот запах только слепой почует, – заявила она.

– Сама ты пустыня! А точнее, тундра дремучая. Курица таежная, – перебила ее немедленно Ольга.

Я унеслась мыслями в далекое детство, но звон ключей в двери вернул меня к реальности. На пороге появился тот же вертухай, вывел меня из камеры и повел на свидание. «Дачка» и «свиданка» – эти два слова обычно идут в паре. Грязное, тусклое стекло, по обеим сторонам два стула и две телефонные трубки.

– Ждите, – сказали мне.

Надо отдать вертухаю должное: он понял, что я плохо ориентируюсь в незнакомой обстановке, помог сесть, дал в руки трубку.

– Говорите, – подсказал он.

Мама пыталась что-то рассмотреть своими невидящими глазами через грязное стекло. Но не видела меня.

– Доченька, любимая моя, как ты тут? – услышала я мамин голос, но не могла говорить, меня душили слезы.

– Ты слышишь меня?

– Слышу, – выдавила наконец я из себя.

– Как кормят, сколько людей в камере?

Вертухай стоял рядом и в такую же телефонную трубку слушал весь разговор.

– Прекращайте задавать запрещенные вопросы, я сейчас прерву свидание.

– А что в моих вопросах запрещенного? Я хочу знать, в каких условиях содержится моя девочка.

– Не положено, прекращу свидание.

– А о чем можно говорить?

Мы просто молча смотрели друг на друга. Я уверена, она видела меня. Вдруг в моей голове замелькали фразы из книг, понимать которые научила меня моя мама. И я сказала ей:

– Я вам пишу. Чего же боле, что я еще могу сказать? Это хоть не запрещено? – обратилась я к вертухаю.

Он промолчал.

Мама мне ответила так же, стихами. Мы поняли друг друга, а вертухай молчал и больше не встревал в наш разговор. Я вернулась в камеру успокоенная и даже счастливая. Увидела маму, поговорила с ней, на душе стало легче.

***

– Надо торопиться. Бесплатные рецепты скоро отменят, – сказала Кичигина Шурукиной. – Посидим пару вечеров, еще на пару лимонов накарябаем рецептов.

– Поиграем во врачей, – заулыбалась Кичигина.

– Поиграем, – поддержала ее подруга.

– Надо позвонить Юрию Марковичу, спросить, какие лекарства лучше всего уходят, чтобы не брать всякую ерунду. – И Валентина Кичигина взяла трубку, набрала номер. Пока ждала ответа, рассматривала себя в зеркале. На ней был короткий цветастый халатик. Кого-то явно изображая, она уселась в кресло и положила ногу на ногу. – Похожа я на врача?

– Похожа, похожа, особенно подпись.

– Да, ночами тренировалась. Сразу и не отличишь.

В трубке послышался приятный голос.

– Алло, Юрий Маркович? Здравствуйте. Это Валентина Кичигина звонит… Да, всё, как вы сказали. Хорошо… Мы договорились с аптеками об обмене… Да, хорошо. Скоро будем у вас. До свидания.

Валентина положила трубку и вздохнула:

– Рецептурные бланки воровать нет уже никакой возможности. Разве это бизнес? Один-два рецепта. Нет, надо что-то срочно придумать.

– А чего мы паримся? Подпись вместо нее ты ставить умеешь отлично. Закажем бланки и печати, – и зачем она тогда нам нужна? Ведь заметит скоро!.. И так всё при себе держит, из рук не выпускает, как дитя малое. Вон как забеспокоилась, когда нескольких бланков недосчитались, всю поликлинику на уши поставила.

– Ну, я ее утешила. Она мне точно поверила. Говорю: «После развода вы, Светочка Петровна, какая-то не такая стали. Рассеянная. Ну положили куда-то не туда, с кем не бывает. Найдутся. Кто их возьмет-то, когда все свои?» Она и успокоилась. А теперь бланки перестанут пропадать. Давно надо было это сделать. Бланки, печати сейчас на каждом шагу делают. Даже с оттиска. Самое главное – подпись. Нет, как я ее, а?! Круто. Талант!

– А то!

– Я так мечтала врачом стать, да не получилось. Мать в деревне. Откуда денег взять? Что они, врачи эти, понимают? Они что, умнее меня? Конечно нет. Вот бы мне диплом где прикупить. Я бы справилась, я лучше врача соображаю. Завидую я им. Ну, ничего. И мы кое-что можем.

Валентина позвонила знакомому таксисту, который обычно развозил их по делам:

– Не знаешь, где можно рецептурные бланки и печати заказать?

– Знаю, конечно, чего я в городе не знаю.

– Отвези, срочно нужно.

Таксисты люди ушлые, обычно знают всех и вся. Вот и сейчас он завел Валентину в кабинет, поздоровался.

– Помоги хорошим девочкам. Вот наличность, квитанция не нужна. Платим за срочность. Очень нужно. Выручи.

– Завтра заезжайте, все будет готово.

Назавтра заказ уже был выполнен. Две огромные пачки бланков рецептов, тысяча штук. Круглые печати поликлиники. Штамп поликлиники и личная печать врача – моя печать. Где мое место в этой преступной группировке? В чем пособничество? Выписать рецептов на полтора миллиона рублей у них ума хватило без меня. А вот на сто семьдесят шесть тысяч рублей – тут я им, оказывается, способствовала. Это выяснилось после экспертизы, которая показала, что на первую сумму рецепты выписаны Кичигиной от имени врача Богословской, а во втором случае определить принадлежность подписи невозможно. Оказывается, это сделала я. Хотя конституция гласит, что все сомнения должны трактоваться в мою пользу, а Уголовный кодекс ей вторит, что они не могут быть положены в основу обвинения. Но только не в Железногорском суде, где судьи торгуют свободой…

– Теперь у нас работы непочатый край, день и ночь писать рецепты будем. Погулять станет некогда. Ничего, найдем время, это дело святое. Если у меня весной нет новой любви – значит, год будет прожит зря. Не будем изменять…

Валентина не успела досказать фразу, Нина ее перебила:

– Будем изменять!

– Я хотела сказать: не будем изменять своим традициям.

Подружкам было весело. Они предвкушали огромную выгоду.

– Бросим козу в сарафане, устроим веселуху. Если что – паровозом пойдет. Мы ей устроим.

Договорились поменять в аптеке лекарства, заказали все, что просил Юрий Маркович. Заказ был быстро выполнен. Нина передала знакомой аптекарше кучу рецептов. Та выкатила огромные короба, набитые лекарствами, нераспечатанные блоки без цен. Нина быстро поставила за больных подписи о получении на обратной стороне рецептов.

Коробки оказались неподъемные.

– Ой, заболела, ой, заболела! – шутливо запричитала Шурукина.

– Лечитесь, – в тон ей ответила аптекарша.

Подъехал тот же таксист, загрузил полный багажник.

Путь лежал в другой город, где не было льготных лекарств и где провизор Юрий Маркович с удовольствием скупал их за треть цены и реализовывал через свою аптеку.

Доехали быстро. Валентина набрала номер.

– Встречайте, мы подъехали.

– Хорошо, разгружайтесь.

Юрий Маркович протянул Валентине пачку денег.

– Как и договаривались, треть ваша.

– Спасибо.

Женщины снова сели в такси. Вот теперь бизнес налажен. Валентина приказала таксисту:

– В ресторан – обедать.

– Давай, подруга, выпьем за доктора, то есть за меня! – И Валентина откинулась на спинку стула, красивым жестом закинув ногу на ногу.

Чокнулись.

– Наконец-то сбылась мечта. Правда, сценарий наш слегка изменился, но ничего, какая разница. Лишь бы не влипли. А эта пусть мотается по Москвам, витает в облаках счастливая. Опустится на землю – обалдеет, – жестко проговорила Валентина.

Всю неделю сообщницы строчили рецепты, в выходные ездили к Юрию Марковичу. Так продолжалось несколько месяцев. Кичигина обулась, оделась, купила новую квартиру, мебель, шторы, ковры. А я ничего этого не знала, не бывала у нее дома. И только на новоселье в мою душу закралось сомнение.

Откуда я все это знаю? Вся эта информация есть в «моем» уголовном деле: запись телефонных разговоров с Юрием Марковичем, видеосъемка их встреч, подробные показания свидетелей, изъятие купюр при задержании. Я всего лишь потерпевшая сторона. Моим именем воспользовались преступники, а я в это время сначала рыдала после развода, а потом наслаждалась счастьем с Вячеславом. Все эти события происходили в одно и то же время. «А если они связаны между собой?» – подумала я. Нет. Это случайное совпадение. Я тогда не могла и подумать, что мной умело манипулируют.

***

После того путешествия на полу машины я очень долго приходила в себя. Болели растянутые мышцы, синяки покрывали все тело. Я сама себя стала бояться: начала скрежетать зубами, и кулаки мои постоянно были сжаты. Меня ведь никто никогда в жизни не бил. Хоть бы раз родители шлепнули. Схватить меня за волосы?! Опустить мою голову на пол, наступить ногой на наручники?.. Сколько боли и унижения в этой позе!.. Я едва сдерживала себя. Дай мне, Господи, сил не ответить на насилие насилием. В тюрьмах для пожизненных осужденных «Черном дельфине» и «Белом лебеде» заключенный должен, общаясь с охраной, принять «исходную позицию». В обиходе поза эта называется «ку». Заключенный должен на уровне колен с размаху удариться в ближайшую стену затылком, закрыть глаза и открыть рот. Руки вывернуты через спину вверх ладонями, пальцы растопырены. Эта позиция прописана в законе, как в обычных тюрьмах «руки за голову, лицом к стене». Вообще, за годы наблюдений в тюрьме я поняла одну истину. Зеки дружелюбно относятся к сотрудникам, беспредел зеков порождается ментовским беспределом. Если возникают конфликты, агрессия, то, как правило, в результате поведения сотрудников. Общаясь с теми и другими, я постепенно понимала, что зеки ведут себя более правильно, чем сотрудники.

После побоев меня долго не вывозили в суд. Ждали, когда сойдут синяки. Судья был поражен:

– Говорят, тебя избили в тюрьме. Давай назначу экспертизу о побоях.

– У меня синяки и следы побоев были при поступлении в тюрьму, а сейчас сошли. Я написала прокурору, чтобы он разобрался, но все эти бумаги, оказывается, были переданы майору Корзинину, в мусорное ведро.

Прокурор и судья весело посмеялись надо мной. Не было этого!

***

Бывает, и медведь летает, когда сучок обломится. Господи, дай мне сил и терпения. Сколько грязи я увидела! Грязь, в моем понимании, это не только вши, гниды, крысы, но и нечистоплотность человеческой души. Судья всячески затягивал процесс. То вещдоки искали, то свидетелей якобы не нашли. Прокурор читал дело очень неторопливо. Целых три дня зачитывал номера купюр, которые были изъяты у Кичигиной при аресте. Я-то тут при чем? На третий день я не выдержала и рявкнула на прокурора. Он понял мое раздражение и быстро закончил: «…и другие купюры разного достоинства».

После суда меня привезли в камеру. Я скрежетала зубами, в кровь искусала язык, кулаки просто чесались. Ненависть внутри меня бушевала с огромной силой, я готова была выломать все железные прутья, разорвать каждого, кто ко мне приблизится. За что я должна выслушивать на суде этот бред, эту ложь?! Но, как ни странно, сначала двести человек свидетелей дали показания, что они меня в глаза не видели. А когда все же арестовали Кичигину и Шурукину, свидетели завыли: «Нам следователь велел дать показания, какие были нужны ему!» То есть против меня. Им обещали за это свидания с детьми, передачи.

Протоколы судебного заседания.

Лист 46. Кичигина принесла десять или двадцать чистых бланков, показала мне, как нужно заполнять, и я их заполняла, указывая данные знакомых, а также фамилии из телефонного справочника. Подпись за Богословскую ставила Кичигина.

Лист 49. Мне Макухин (начальник БЭП) сказал: «Давай распределим роли, а то придется сажать всю больницу». Я не отрицаю, что брала бланки у Богословской. Но не похищала их.

Это показания свидетелей.

Лист 50. Ко мне в субботу пришел без адвоката следователь со стопкой рецептов и стал выяснять, какой рецепт мой, а какой нет. Я не спрашивала, почему нет адвоката, знала, что суббота, а кроме того, мне было сделано предложение: свидание с детьми в случае сотрудничества со следствием. Через некоторое время он принес напечатанный протокол допроса. Я его подписала. При осмотре рецептов номера с амбулаторными картами не сверяли, хотя я и просила об этом следователя. Я подписывала, где мне говорили. Мне рецепты показывали даже через окно выдачи пищи.

Это показания Кичигиной.

Князева.

Лист 53. Да только я не видела этих денег, это мне следователь сказал, что Шурукина передала Богословской деньги. Я сама не видела передачи денег.

Лист 54. Все кричали, что я не могла не видеть, как передавали деньги. Предполагалось, что передавались деньги, но я этого не видела и разговора о деньгах не слышала. Так говорил следователь. Это он мне сказал, что Шурукина передала деньги, а сама я не видела. Может, я испугалась, так как меня все ругали… Но я не видела денег.

Солодухина.

Лист 103. Между нами провели очную ставку, и Шурукина сказала, что она согласна с моими показаниями, а затем следователь ей заявил: «Нина, я тебя предупреждал, какие давать показания», – и она стала рассказывать совсем другое. Я считаю, что она дает лживые показания.

Лист 104. «Вы говорили, что вам угрожали, предупреждали, какие давать показания. О чем идет речь?» – «Оперативные работники угрожали, Макухин мне говорил, что уволит с работы».

Лист 105. Я уже устала от криков и угроз следователя, дала показания, какие им были нужны.

«Смирение и прощение, прощение и смирение, – твердила я себе. – Необходимо спасти свою душу от разрушения. Молитва, тихая молитва. Прощение грехов всем моим врагам. Привилегия сильных – это умение прощать. Пусть глумятся надо мной, я ведь лучше их знаю, кто я». И все же я стала озлобляться. Уже не могла спокойно говорить. Пыталась улыбнуться, но улыбка походила на оскал. В «мордогляд» (так здесь называют зеркало) я вообще перестала смотреть. Человек самый воспитанный может превратиться в зверя. Меня делают зверем окружающие меня люди, мою психику вымораживают. В изоляторе я одна, который месяц одна.