Текст книги "Капкан для птиц"

Автор книги: Светлана Богословская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

***

– Солнце ладошкой не закроешь, – сказала мне Татьяна. Она поняла, что меня окончательно расплющило, придавило, допекло. – Баба ты не простая, сразу видно… Тебя хоть в фуфайку одень, все равно стать видна.

И начался бесконечный разговор на тему «красота – страшная сила» и «красоту ничем не испортишь». «Хвалу и клевету приемли равнодушно». Я была воспитана на этой фразе, но Татьяна мне чем-то понравилась, мы разговорились.

Тут на пороге показался начальник учреждения, полковник. Все отчитались перед ним по той же схеме, что и на плацу, никто из женщин интереса у него не вызвал. Когда очередь дошла до меня, полковник строго заметил:

– А у вас будут большие проблемы, так как по поводу вас есть интересная оперативная информация.

– Какая? – оторопела я.

– Вы выдаете себя за другого человека. Вы действительно врач?

– Да.

– Ну, это мы еще проверим. Вы легко меняете внешность, документы, фамилии, можете подделывать подписи, печати, документы.

– Это не я подделываю, а под меня подделали.

– Выходит, вы жертва? Что же вы здесь делаете? Кстати, вы ругались матом в автозаке?

– Нет, – сказала я, и это была правда.

– Это я ругалась и болтала, – вступилась за меня Татьяна.

Начальник объявил, что собрание закончено. Все стали расходиться.

– А вы, доктор, останьтесь, да и вы тоже, – указал полковник на Татьяну. – Ишь, заступница нашлась.

Он вызвал конвой, и нас увели в штрафной изолятор, ШИЗО. Глотнув свежего воздуха, увидев солнце, – опять очутиться в камере. Хорошо, что мы с Татьяной были вдвоем. Теперь я поняла, что мне понравилось в Татьяне: она сразу повела себя как настоящий друг.

Кругом было удивительно чисто, как в операционной. Форточки открыты, свежо. Две лавки, стол, две кровати, пристегнутые к стене. Туалет чистый, отгорожен невысокой, облицованной плиткой стеной. Вошла «дубачка», высокая красивая женщина.

– Распорядок дня. Подъем в 6:00, кровати откидываются и пристегиваются к стенам. Отбой в 22:00, кровати отстегиваются от стен. Днем можно только сидеть на лавке и стоять.

«Дубачка» говорила громко, почти кричала. Гав! Гав! Это уже профессиональное.

– У, собака! – сказала Татьяна, когда «дубачка» захлопнула за собой дверь. Она, наверное, тоже услышала лай в голосе. – А дышать можно? Забыли спросить…

– Мы уже сегодня с тобой договорились, попали в камеру, – остановила я Татьяну.

– Доктор, не переживай, я с тобой. Это еще не конец нашей биографии.

Я прижалась к стене. Опять очень хотелось плакать. Медленно скользнула по стене вниз, села на корточки. Зеки часто сидят на корточках. Человек таким образом принимает эмбриональную позу и отчасти успокаивается. Это мои личные наблюдения. Я сидела на корточках и молчала. Как врач я понимала, что уходить в себя вредно для здоровья. «Ушла в себя, вернусь не скоро – это диагноз», – подумала я и постаралась вернуться в реальность.

– Татьяна, я благодарна тебе, что ты есть на этой грешной, но такой прекрасной Земле.

– Телеса обетованные. Мадам с арбузными грудями. А губищи-то, на трассе, наверное, стояла! – Это Татьяна все еще передразнивала «дубачку».

– Мы когда на плацу стояли, мне показалось, что это вообще сборная по гандболу или по метанию ядра. Где только таких красоток нашли?

– Такая не только коня на скаку остановит, но и танк через реку перенесет.

– Точно!

Мне стало немного спокойнее. Уже понятно, что мы с Татьяной найдем много общих тем. Любит она поболтать.

Тут Татьяна вспомнила фразу, сказанную на пороге этого «воспитательного заведения»:

– «Это та самая врач?» Мне кажется, эта фраза неслучайна. Ждали тебя здесь. Никто не вызвал у них интереса, кроме тебя. Я так, за компанию рассуждаю. Возможно, «сопроводиловка» пришла на тебя. Доктор, это еще не конец твоей биографии.

За дверью раздался голос:

– Обедать будете?

– А як же, – ответила Татьяна и пошла к «кормушке» принимать обед.

На обед подали щи из щавеля со сметаной, яйцом и даже мясом.

– Макароны по-флотски или гречку с мясом?

– А что, есть выбор?

– Да, – сказала раздававшая. Она также была из зечек.

– Тогда гречку, – решила Татьяна.

После тюрьмы это был шикарный обед.

– Неплохо здесь кормят. Значит, на работе три шкуры сдерут.

Только мы с аппетитом поели, как «кормушка» открылась и та же охранница проорала мою фамилию.

Меня привели в какой-то кабинет. За столом сидел солидный лысеющий мужчина, тоже полковник.

– Начальник санчасти Князев Андрей Константинович.

Я тоже представилась, как положено по уставу: осужденная такая-то.

– Вы врач. Но вы лишены права заниматься медицинской деятельностью. Я пришел взять с вас расписку, что вы не будете здесь заниматься самодеятельностью или давать комментарии к нашим назначениям. Даже оказывать первую помощь или заниматься санпросветработой. Висит человек в петле, и пусть себе висит. Понятно?

Он долго рассказывал, о чем я должна забыть, – обо всем том, чему учили меня мои учителя. Неоказание помощи – это преступление. А здесь преступление – это оказание помощи. Бред какой-то.

Князев подал мне бумагу. Я написала расписку и поставила свою подпись. Дальше просто сидела молча.

– Вы известны под кличкой Доктор. А клички по уставу запрещены. Вы и за кличку ответите. Тяжелая здесь у вас будет жизнь, сразу предупреждаю. Боишься?

– Черту страха я давно переступила. Отбоялась. – Этой фразой мне хотелось бросить вызов полковнику медицины. Чему ты меня учишь, коллега? Я думала обнаружить сочувствие, понимание. Хоть бы для приличия поговорил по-человечески…

Я вошла в камеру еще более подавленная. Татьяне захотелось развеселить меня хоть чем-нибудь, и она стала рассказывать о себе.

– Ты врачом двадцать лет проработала, а я – карманницей. Ты утром идешь на работу, и я иду. И так двадцать лет.

– И что, не попалась ни разу?

– Попадалась, да менты любят, когда с ними договариваешься. «Отсечку» от дневной выручки отдам, они меня и не замечают. А тут один урод за столько лет попался. Взяток он, видите ли, не берет. «Ты мент или не мент? – говорю я ему. – Бери деньги». А он не взял. Побоялся. А может, и правда больной какой-то попался. Первый раз видела, чтоб мент денег не взял. И вот я здесь! Ладно, за двадцать лет безупречной работы можно и посидеть, отдохнуть.

Татьяна сделала профессиональный жест «ножницы», изобразила, как вытаскивает из карманов кошельки, объяснила, что такое «фартыпер». Это, оказывается, предмет, которым вор-карманник прикрывает руку при краже. У Татьяны в качестве «фартыпера» использовались книги.

– Стою такая в автобусе, вся такая интеллигентная, книгу читаю. Никто и не подумает. Нет, я согласна налоги государству платить. Я не виновата, что люди с открытыми ртами и открытыми карманами ходят, соблазняют. Дети мои со мной в автобусе уже ездить не хотят: только захожу в автобус, они меня хватают за руки и держат, знают, что воровать начну. Дети у меня хорошие. Зовут меня Танька Золотая Ручка. Сын прислал на тюрьму письмо-летопись. Хочешь, посмеемся?

Татьяна вытащила надежно спрятанную бумажку.

– Слушай. «Привет, мама! Пишет тебе твой сын Альберт. Извини за этот клок бумаги. Я пишу тебе, пишу, а конверта все нет и нет. Я в этот понедельник пойду писать заявление в училище. Бабушку слушаюсь. Стараюсь быть таким, как ты пишешь. Тальянку не обижаю и люблю. Деда слушаюсь. В школе все хорошо. Не лезу куда не надо. Надо быть поумней, ты со мной согласна, ведь так, мамуль? У меня есть продвижения в футболе. Тренер хвалит. Был турнир. Заняли первое место, за шесть игр забили сто одиннадцать голов. Большинство этих голов посвящал тебе, родненькая моя! Ты, наверное, обиделась на меня, что так долго не писал. Просто не было времени на летопись. Ты, конечно, если сможешь, прости. Смотрим сериал «Сонька Золотая Ручка», и я подумал, что ты «Танька Золотая Ручка-2», но ты лучше ее воруешь. Знаешь, почему, мамуль? Потому что она не умеет уходить красиво с большими деньгами. У нас их будет еще больше, если ты захочешь, мамуль! (Нарисована пачка долларов.) Целовать готов тебя целый срок! Да храни тебя Господь, мамуль! Твой сын Альберт».

– Интересная «летопись»?

– Очень.

– Я думала, цензор операм меня сдаст вместе с письмом, раскрутят еще на срок. Пронесло.

В «кормушке» опять послышалось: «Гав! Гав!» Выкрикивали мою фамилию, я вышла в коридор, меня отвели в тот же кабинет. Теперь меня вызвал начальник учреждения. Разговор он начал так:

– Дело заказное. Жизнь у тебя здесь будет тяжелой. Поступила «сопроводиловка».

Если я буду молчать, и этот подумает, что боюсь. Нужно быть решительней, отстаивать себя, иначе забьют здесь.

– Я знаю, что дело заказное. Я знаю, что со мной хотят расправиться, но я не подзаборная и не беспородная. У меня есть дети, родители. За мной есть жизнь, есть кому спросить. Вы хотите ответить за мою жизнь? Отвечать будете именно вы, а не те, кто меня заказал. Я найду способ озвучить вашу фамилию своим родителям. Вы хотите отвечать за всех?

Полковник слушал меня внимательно. Наверное, ему здесь никто никогда не перечил.

– Я прошла три тюрьмы, и никто не отважился посадить меня в карцер. Как вы думаете, почему? Никто не хочет отвечать за меня, а вы хотите ответить. И за меня, и за тех, кто меня заказал. Глупо. Как может «исправить» меня ваше исправительное заведение? Только испортить. Я хочу попросить вас, помогите мне выйти отсюда такой, какой я пришла к вам. Это будет правильно.

Добавит сейчас еще пятнадцать суток, или тридцать… Нет, молча слушает почему-то. Потом говорит:

– Обжаловать приговор будете?

– Обязательно.

– Я прошу вас об одном: не нужно обжаловать. Дело громкое. Отменят приговор, по головке никого не погладят. Даю слово: пока я здесь, вас никто не тронет. Я хочу уберечь вас от ошибок. Это ведь зона. Засадят перо в бочину, «мяу» не успеете сказать.

Как он быстро перевел тему, ишь, «уберечь» меня…

– Это чтобы уберечь меня от ошибок, вы запрятали меня в ШИЗО?

– Вас сейчас выведут на зону. Будут проблемы, обращайтесь.

– Спасибо.

Я вернулась в камеру к Татьяне светящаяся от счастья:

– Сейчас нас с тобой выведут на зону.

– Договорилась. Умница. Надо уметь с ними договариваться.

(Я спокойно жила целых полгода, пока этот человек был у власти. Но его скоро забрали, говорят, на повышение.)

Пока мы с Татьяной собирали вещи, из моего баула в ее перекочевало много вещей. Я и не заметила как.

И вот нас ведут на зону, а она мне по пути:

– Это не твой шампунчик?

– Мой.

– Это не твоя расческа?

– Моя.

– Это не твое мыльце?

– Мое.

– Чего развеселились? Сейчас обратно отведу. – Гав! – Гав! – Это вмешалась в наш разговор «дубачка».

– Доктор, простая ты, бесхитростная. Учись жить. Тюрьма не место исправления, а школа новых преступлений.

– Это не для меня.

– А то я бы тебя воровать научила.

– Не надо.

– Тогда не унывай. Это еще не конец твоей биографии.

***

Я преодолела еще один уровень страха. Это зона. Колючую проволоку можно просто видеть из тюремного окна – это одно, а еще можно ощущать, насколько она колючая, – это совсем другое. Видеть гвозди – и спать на них. Я никогда не задумывалась над такими простыми вещами. До сегодняшнего дня я видела гвозди и не подозревала, что мне придется на них спать. В жизни не бывает так плохо, чтобы не стало еще хуже. Курс молодого бойца пройден, еще немножко – и дембель.

Есть такие моменты в жизни людей. Например, когда нужно послужить родине. А кто сказал, что в армии лучше? Юнцы безусые, безбашенные, из-под маминого крыла – и в пекло. Я человек взрослый, меня сложно сломать. Только нужно найти идею, смысл, выяснить, зачем я здесь. Я выполняю какую-то важную миссию. Нужно придумать себе мотивацию. Краеугольным камнем теории выживания я все-таки считаю надежду. Именно здесь я поняла, что такое надежда. Это свет в конце туннеля. Если он есть – значит, ты выживешь, если нет – погибнешь.

Я переступила порог помещения, в котором мне предстояло жить и трудиться, выживать. Меня встретила дневальная, завхоз. Она возилась в туалете, драила кафельную плитку. Резиновые перчатки, красное, потное от напряжения лицо. Оторвавшись на секунду от работы, кивнула на верхнюю шконку:

– Это твое место.

«Отлично», – подумала я. Огромное помещение. Огромное количество двухъярусных кроватей, заправленных белыми простынями. Восемьдесят мест на сорока квадратных метрах. Полквадрата на человека. Бывали в тюрьме времена и похуже, когда спали по очереди. Здесь хоть свое спальное место есть. «Это твое место». Все сказанное здесь имеет двойной смысл. Врач высшей категории, место которого у постели больного, на страже жизни человеческой. Но нет, мое место на нарах. Душа кричала, возмущалась, но мозг сохранял хладнокровие. Я поблагодарила сегодняшний день за то, что он настал, поблагодарила полметра жизненного пространства, которые мне определили. Трижды поблагодарила за то, что это полметра жизненного пространства, а не безжизненного. Поблагодарила солнце, ярким светом осветившее мою верхнюю полку из большого окна, на котором к тому же не было решеток и в которое была видна близкая и такая далекая воля.

Спальня оказалась пустой, весь отряд был на работе. Я разложила вещи. А что, собственно, у меня было? Зубная щетка, паста, мыло. Всё. Это из материального. Леха был прав: в тюрьме дух перестает погружаться в материю. И это хорошо. Слишком много материального в нашей жизни.

Я немного успокоилась, пришла в себя. Меня поразила пугающая тишина. Почему-то на цыпочках, как будто боясь нарушить чей-то покой, я пошла по спальне. Было в ней что-то магическое, я не сразу поняла, в чем дело. На спинках кроватей висели таблички: фотография осужденного, год рождения, статья, начало и конец срока. То же, что докладывали на плацу, но тогда это не произвело на меня впечатления. Я разговаривала с собакой и не прислушивалась к сказанному. А сейчас я шла по рядам, рассматривая таблички. Начало и конец срока располагались, как на кладбище, через тире. «Родился – умер». Теперь до меня дошло, что меня так шокировало. Годы освобождения. 2018-й, 2025-й, 2032 год. Разве такое бывает? – спросите вы. Да, бывает. Начало срока – 2000 год, конец – 2032-й. Ходоков, которые отсидели по сорок лет, я повидала немало, но эти годы шли не сплошняком, а с переходами в 4–6 сроков. А чтобы 32 года одним сроком…

Я запомнила кровать и с нетерпением стала ждать, когда отряд вернется с работы и я смогу увидеть эту женщину. Конечно же, я ее увидела. Обычная, как все. Вот что такое надежда! Эта женщина знает, что наступит 2032 год и она окажется на воле. Она надеется на это. Теперь я как врач могу описать, что происходит, когда надежды нет. Сразу вспомнились лагеря «Белый лебедь» и «Черный дельфин» для осужденных пожизненно. Символы живого существа, обреченного на смерть. Одинокий лебедь с распростертыми крыльями. А ведь лебеди парные птицы, поодиночке жить не могут. Или черный дельфин (на самом деле он выкрашен в серый цвет) в фонтане, в котором ни капли воды. Жил: родился, тире, умер. Значит, тире обозначает жизнь. Прочерк. А жил ли вообще? Мораторий на смертную казнь – это хуже смертной казни. Человек, осужденный на пожизненное заключение, адаптируется в течение года. А через год у него на фоне хронического стресса отказывают надпочечники, потом почки, потом печень. Уже через год от него буквально пахнет смертью. Это специфический, тяжелый запах, от которого сходят с ума даже тюремные собаки. Для этих людей уже не наступит ни 2018-й, ни 2025-й… Вот что такое отсутствие надежды.

***

«Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома, то должен же кто-нибудь сидеть в них», – это сказал мой гениальный коллега Антон Павлович Чехов. Я поняла, что вызвала интерес у публики. Меня хотели задеть: кто – локтем, кто – словом. Я извинялась. «Дура, что ли?» – косились на меня зечки. Биографии этих женщин в большинстве своем были написаны на их лицах. «Асфальтная болезнь», «бордюрный синдром», «удар лицом об угол дома» – такие диагнозы поставил бы мой бывший муж-травматолог. Когда отряд дома, в узком проходе между кроватями оживленно, как на скоростной трассе. Но никто никому на ногу не наступит. Потому что никто этого не простит (никто, кроме вновь прибывших).

Они цепляли меня до тех пор, пока я не стала с ними общаться. Переступила еще один психологический барьер. Я не такая, как они, я другая, я лучше. А чем, собственно говоря, я лучше? Такая же зечка, как они. Неважно, какими путями человек пришел сюда. Я здесь, значит, я такая же, как они. Осознание этой тяжелой истины дало мне возможность понять, что чем дальше я буду отдаляться от них, тем больше они будут меня задевать.

«Завтра на работу пойдем, там узнаешь, кто ты». Это говорили мне, человеку с двадцатилетним стажем, женщины, у которых ни одного трудового дня за душой. Быстро настало это «завтра». И как только стало можно лечь в постель в 22:00, я моментально вырубилась.

Голос из репродуктора:

– Внимание, зона! В учреждении объявляется подъем!

Это Панков. Я подскочила на кровати, не понимая, где нахожусь. Нескольких секунд хватило, чтобы сориентироваться. Мне снилась криокапсула, меня поместили в нее и объявили, что разморозка назначена на 2 ноября 2009 года. Я радовалась увиденному сну, но голос из репродуктора через некоторое время объявил построение на работу. Я никогда не боялась работы. Быстро построились и строем пошли до швейной фабрики. «Бугор» (бригадир), достаточно молодая женщина из зечек, досиживала 18-летний срок. Шить научилась и требовала того же от своих подчиненных. «В рот меня мама целовала», – часто вставляла она в разговор примечательное выражение. Это была самая понятная фраза из ее пламенной речи. Еще я поняла, что понагнали интеллигенцию, а работать некому. Маньяки, убийцы, винтовые, наркоманы, сатанисты – вот и все труженики. Сатанисты, посмотри, как работают. А интеллигенты – тунеядцы, что с вами делать. Это я еще «перевожу» ее монологи на великий и могучий.

Никому не удавалось вставить слово в ее монолог, это было опасно для жизни.

– Шей, умняшка!

«Бугор» свалила около моей швейной машинки гору раскроенной ткани. Хоть бы для приличия показала, как челнок вставляется или как нитка заправляется… Я пыталась приглядеться, как делают это другие, но работа на конвейере доведена до автоматизма, трудно уследить за движениями рук. «Роботы, а нелюди», – подумала я. Зомби. Наркоманов можно сразу определить по синюшно-багровым кистям рук. Работают как заведенные: наркотик, особенно «винт», не скоро покинет их организм. К тому же, только я пыталась поднять глаза, как «бугор» начинала орать. Я быстро привыкла к ее блатному наречию. Гений словесности!

– Подачу давай! – орали зечки, требуя у исполнителя предыдущей операции работу для себя. «Или они работают теперь так потому, что в жизни никогда не работали?..» – размышляла я. Видела я, как дрались женщины за подачу. В руках у каждой ножницы. Это здесь и сейчас они швеи, а там и тогда – убийцы; вот и сжимают в руках ножницы, перед тем как идти подачу просить. Видела я и кровопролитие. Страшное зрелище, когда режутся не на жизнь, а на смерть.

«Научусь шить, не уступлю вам», – думала я, по рабоче-крестьянскому обычаю плотно обвязывая белый платок вокруг шеи. Когда в очередной раз ко мне подошла одна из них, плотно сжимая в руках ножницы, со словами: «Умняшка, подачу давай», – я встала из-за швейной машинки, так же крепко держа их в руках.

– Я сейчас тебе такую подачу дам, мало не покажется. – И я сделала навстречу женщине несколько шагов. Выглядела я, наверное, как хищница. – Дам я тебе подачу, жди!

Вся бригада перестала шить, все насторожились. Подраться на ножницах, – в этом не было ничего нового. Но я в этой роли выглядела неординарно, от меня такого не ожидали.

В подобных ситуациях обычно находится авторитет, который разруливает ситуацию. Через ленту с другой стороны быстро перепрыгнула зечка, которая из своих тридцати четырех лет просидела уже восемнадцать.

– Доктор, успокойся. Тебе это не к лицу.

А бригада зашептала: «Уважуха, уважуха».

Мое нервное истощение достигло апогея. Каторжный ненормированный труд по 12–18 часов в день, тяжелый сон, после которого с трудом вспоминаешь, где ты и кто ты. Узаконенное рабство. Я забыла все, что знала в этой жизни, помнила только фамилию, имя и отчество. Многие не выдерживали такого нечеловеческого ритма работы. Испокон века шел этот обычай: замастыриться. Или на работе порежут, или сам порежешься, чтобы на работу не идти. Вскрывались, вешались, чтобы отдохнуть – на время, если получится, или навеки. Одна наркоманка вскрыла себе шею, прошлась около сонной артерии. Повезло. А на том свете работают? В раю, наверное, нет. А в аду, скорее всего, работают, как на этой каторге. Я не мастырилась и не позволяла делать это другим. Научилась шить, назло всем. Я сказала себе, что это нужно, необходимо. На данном этапе жизни – это самое главное, чтобы выжить.

Я писала детям и родителям письма, как с фронта о боевых действиях. Писала им о преодолении страхов, комплексов, трудностей. Представляла им себя героем, который скоро победит на этой войне и вернется домой с почетом. Когда я получила на зоне первую зарплату швеи, то вдруг обнаружила, что она больше, чем моя зарплата в поликлинике. Я похвасталась этим в письме детям. «А разве такое бывает?» – удивились в следующем письме они. Бывает, все бывает, любимые мои. Не удивляйтесь. Я теперь ничему не удивляюсь.