Текст книги "Триглав, Триглав"
Автор книги: Сулейман Велиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
– Не говори, – возразил Аслан. – Прежде всего мы должны достигнуть своей цели. Погибнуть – это не трудно. Скажи-ка лучше, как зовут человека, которого мы должны спасти?
– Я не знаю...
– Ну, а каков он собой?
Даглы рассказал. Выслушав его, Аслан в волнении посмотрел на Лазаря.
– Судя по описанию, он похож... Знаешь, на кого? На Сергея!
Лазарь, вскинув свои широкие брови, улыбнулся.
– Дай бог. Но только таких людей, высоких и сильных, на свете немало...
Аслан повернулся к Асаду:
– Послушай, глаза у него... голубые?
– Голубые.
– Не помнишь ли еще каких примет? Не дергается ли у него левое веко, когда он говорит?
– Кажется, да...
– Ты не знаешь, откуда он родом?
– Говорили, что сибиряк.
– Он! – воскликнул Аслан. – Он! Сергей!
– Говорили, что он с золотых приисков... – добавил Даглы Асад.
– С золотых приисков! С золотых приисков, да и сам золотой человек. Лазарь, вот увидишь, нашелся наш друг. – И Аслан обнял Лазаря.
– Надо еще спасти его...
– Мы должны это сделать и сделаем.
ПАРЕНЬ ИЗ БОДАЙБО
Видимо, все-таки их везли в ненавистную Германию одними и теми же путями, только в разных эшелонах, в разное время; затем, должно быть, поочередно, партиями, перебрасывали на юг – иначе как могло случиться, что почти все знакомые и друзья Аслана оказались в одной местности? Но раз так случилось, тем лучше.
Сергей был одним из самых близких Аслану товарищей. Их дружба была испытана и проверена и в бою, и в дни страданий и мук плена. Многое их роднило. Сергей был сыном участника кровавых ленских событий, а Аслан сыном бакинского рабочего-революционера. Отец одного добывал золото, отец другого – нефть. Как ошибочно мнение, будто следует дружить только со своим земляком! Да ведь человек порой не может ужиться даже со своими близкими! Дети одних родителей подчас не ладят между собой! А вот люди, казалось бы далекие, могут подружиться на всю жизнь так, что даже понимают друг друга без слов.
Для своих лет Сергей знал и пережил немало. Само его появление на свет произошло при необычных обстоятельствах. После ленских событий, скрываясь от преследований полиции, отец Сергея вынужден был покинуть Бодайбо. Он добрался до Тайшета и там поступил на лесопильный завод. В Тайшете же он и женился. Когда революция охватила всю Россию, он решил вместе с женой вернуться в Бодайбо. Труден был тогда путь на прииски. Ехали на лошадях до Усть-Кута, плыли по Лене и Витиму. В устье Витима ветхий пароходик попал под огонь белогвардейцев. Команда и партизаны, находившиеся на палубе, оказали яростное сопротивление врагу.
Во время боя, прямо на пароходе, и появился на свет Сергей.
Детство и юность его прошли на Апрельских золотых приисках, и до армии, кроме Бодайбо, он не видал других городов. По правде говоря, он об этом и не жалел. Время было счастливое, жизнь ему улыбалась, про тайгу уже не говорили, как раньше: "Кто в тайге не был, тот горя не знает", "Закон тайга, прокурор – медведь". Об этом вспоминали лишь те, кому довелось испытать "прелести" прежней жизни.
Сергей окончил горный техникум и стал работать на прииске младшим геологом.
С самого начала войны он пошел на фронт, участвовал в боях; но плен был первым страшным потрясением в его жизни.
У каждого есть свои любимые песни. Сергей задушевно пел "Ермака", "Славное море, священный Байкал", "Бродягу", "Тайгу Бодайбинскую"...
– Чует мое сердце: скоро мы опять услышим голос нашего любимца, говорил Аслан Лазарю. – Помнишь, как он пел:
Ой да ты, тайга моя родная,
Раз увидишь – больше не забыть!
Лазарь продекламировал нараспев:
Ох да ты, девчонка молодая,
Нам с тобой друг друга не любить!
И Аслан тут же подхватил:
Я теперь один в горах Витима, С
крылась путеводная звезда,
Отшумели воды Бодайбина,
Не забыть тайгу мне никогда!
Анатолий взглянул на светящийся циферблат часов, приказал приготовиться.
– Я поведу вас лесом. Путь будет трудный. Держитесь друг друга. Будьте осторожны, не отставайте.
Шли густыми зарослями. Приходилось то и дело пригибаться, иногда ползти на четвереньках, пробираясь сквозь колючий кустарник. Измученные, исцарапанные, люди наконец преодолели чащобу.
– Из одного сражения мы вышли, – заметил комбат. На рассвете группа залегла под деревьями на обочине дороги, в двух километрах от лагеря.
Вскоре вдали затарахтел мотоцикл. Неподалеку от засады он остановился. Мотоциклист сошел на землю, проверил мотор. Снова завел.
Он ехал один. И никого не заметил.
Анатолий приказал пропустить его.
– Подпилите-ка это дерево, – распорядился он, постучав ладонью по стволу ближайшего великана. – Но пока не валите.
Немного времени спустя на дороге показалась грузовая машина.
– Кажется, они, – прошептал Анатолий. – Давай!
Партизаны повалили подпиленное дерево на дорогу.
Машина приближалась на полном ходу – ведь только что проехал мотоциклист, и дорога была свободной... В кузове – полно солдат.
Увидев что-то темное на дороге, шофер резко затормозил и повернулся к сидевшему в кабине офицеру. Тот рывком открыл дверцу. И не выскочил, а свалился на землю, подсеченный пулей комбата. Аслан метким выстрелом уложил одного конвоира.
И сразу же в машине все закипело – пленные схватились с охраной. В этой свалке показалась атлетическая фигура. Дважды взметнулись вверх мощные руки, и за борт вылетело двое конвоиров. В руках атлета оказался немецкий автомат – и с этого мгновения участь конвоя была решена. Шофер и четверо уцелевших конвоиров подняли руки.
Аслан, Лазарь и Даглы Асад кинулись к машине.
Сергей (а это был он) спрыгнул на землю, широко раскинул руки.
– Вот оно, счастье! Не верилось, что жив останусь. А тем более – вас встречу.
Партизаны погрузили трофейное оружие на машину. Они не имели потерь только один боец был ранен в руку.
Анатолий приказал бывшим пленным:
– Долг платежом красен: теперь вы конвоируйте их.
– Есть, – улыбнулся Сергей.
– Ты хороший снайпер, – повернулся Анатолий к Аслану, – покажи нам сейчас, какой ты шофер.
– Есть! Пожалуйста! – сказал Аслан и занял место шофера.
И машина, послушная его руке, свернула с дороги и помчалась в сторону гор.
СКРИПАЧ
Лучше получить пощечину
от друга, чем подачку от врага.
Азербайджанская поговорка
Удина погружена в тишину. Люди спят. Лишь в ресторанах завсегдатаи забыли о том, что уже ночь. Они пьют, едят, громко, беззастенчиво спорят. Оркестр играет без передышки, полуголые танцовщицы, сменяя одна другую, исполняют малопристойные танцы. Публика почти не обращает на них внимания: приелись ей платные улыбки, похотливые телодвижения...
Наконец потные, усталые танцовщицы уходят. Смолкает оркестр. И тогда на сцену выходит скрипач. Это – Мезлум.
Он не в духе. Эти оргии, это дикое невеселое веселье кажутся ему бессмысленными. Тяжело наблюдать все это. Еще тяжелее – принимать участие. Но что делать? Стоит проявить хоть малейшее безразличие к ненавистным обязанностям ресторанного музыканта – и снова окажешься в лагере.
Лагеря Мезлум боялся, как смерти. Когда-то он был доволен своей профессией. Музыка приносила ему радость, талант обеспечивал почет, всюду он был желанным гостем, его встречали и провожали аплодисментами и цветами.
Он всерьез думал, что профессия музыканта спасет его от смерти даже в плену... И сначала ему как будто повезло. Он уцелел. Потом он был замечен лагерным начальством, и замечен благодаря музыке. Другие пленные выполняли изнурительную, подчас бессмысленную работу, жили мечтой о куске хлеба, опасаясь даже думать о том, что будет завтра, а он – сыт, спокоен за спиной немецкого офицера, работа у него легкая; время от времени ему разрешают поиграть на скрипке...
Что требуется от него в данный момент? Сидеть – тихо, смирно. Терпеть. Ведь главное – выжить. А сохранить жизнь в такое время – это тоже почти героизм... Правда, он денщик у коменданта лагеря. Но не вечно же он будет денщиком! После войны все войдет в свою колею. И где бы он ни находился, его профессия обеспечит ему спокойную жизнь. Его надежда – скрипка, она принесет ему новое счастье...
Так он поступал и мыслил. Ради спасения своей жизни он отвернулся от товарищей. Однако при встрече с ними ему всякий раз было неловко. Бедственное положение пленных со стороны было еще виднее. "Я помог бы им, если была бы возможность", – утешал он себя. И возможности помочь не находил... Сделав один шаг по пути предательства, он вот-вот готов был сделать и другой, и третий. Когда совесть уснет совсем, что помешает ему стать законченным предателем? Совесть он всячески усыплял. Но, видимо, делал это недостаточно быстро и не смог сразу же повести себя с немцами как верный лакей. Об этом напомнила ему звонкая хозяйская пощечина. А потом оглушающий подзатыльник... А потом – удар стеком. Мезлум получил его, зайдя по ошибке не в тот туалет, где была надпись: "Для русских", а в тот, где изволили бывать немцы.
Так начал он вкушать сладость "новой жизни", познавать блага своей службы победителям. Немного требовалось времени, чтобы понять: любого из предателей немцы ставят ниже самого последнего своего солдата.
Однажды, когда Мезлум шел по лагерю, кто-то запустил в него тухлым яйцом.
– Получай, предатель!
Так от своих соотечественников он услышал слово, кратко подводящее итог всему, и впервые в жизни заплакал. Все ненавидят его, никого не интересует и никому не нужен его талант. Почему? Отчего? Да, он не захотел рисковать, но ведь он никого не выдал! За что на него ополчились?
Он не сознавал еще, что, выйдя из общей шеренги людей, решивших бороться, он уже совершил измену. Не сразу уразумел, что лишился, как говорят, и каши Али и каши Вели*. Правда, этим открытием, когда оно пришло, он уже ни с кем не мог поделиться: ни один человек в лагере не желал с ним разговаривать...
______________
* Пословица. Дословно: не пообедал ни у Али, ни у Вели.
Когда немцы перевезли военнопленных на итальянскую землю, комендант поручил ему смотреть за ними, доносить на тех, кто стремится к побегу.
Мезлум не проявил должного энтузиазма в этом деле. "Я не могу... Со мной не говорят... не подпускают близко", – оправдывался он.
Вскоре группа военнопленных совершила побег. Комендант – наивная душа обвинил его в содействии беглецам. А может, хотел припугнуть? Однако так и так Мезлуму грозил штрафной лагерь. И гнить бы ему в первой яме, если бы не хозяин этого ресторана, который слышал Мезлума, оценил его игру... и купил его у коменданта.
С тех пор (хотел он того или нет) принялся Мезлум развлекать господ всех мастей. С тоской и страхом думал он о своих прежних товарищах, желал и боялся их увидеть. Наверное, он согласился бы и голодать с ними, но согласятся ли они принять его в семью голодных, да непокоренных?
Вести о тех, кто вырвался из плена и теперь героически сражался с врагом, передавались из уст в уста.
Много слышал Мезлум об Аслане. Знал, что он с друзьями воюет где-то рядом. "Вот Аслан ведь не струсил, не пал духом и меня предупреждал. А я? с тоской спрашивал себя Мезлум. – Я – изменник. Жалкий ресторанный скрипач..."
Он метался в поисках выхода. И естественно, его настроения не мог не заметить хозяин квартиры, умный, проницательный человек. Постепенно он выпытал у Мезлума все. И однажды, как бы между прочим, обронил, что встретиться с партизанами можно... Кто ищет, тот найдет...
Вот, казалось, самый простой и правильный выход из положения. Но Мезлум вспомнил свой разговор с Асланом. Тогда он в ответ на предупреждения Аслана заявил, чтобы на него не рассчитывали, он выключается из борьбы. И добавил: "Я не стану слизывать то, что сплюнул". А что он сплюнул, несчастный? Что сплюнул: дружбу, верность, товарищество? Думал ли он тогда, что этим плевком рвет связь с родиной? Что за этот плевок товарищи могли уничтожить его? Имели право. Они почему-то не сделали этого, но недаром Аслан сказал: "Пожалеешь!"
...Мезлум играл что-то легкое, пошленькое, а тяжелые думы вертелись у него в голове, и не было от них спасения.
Он оборвал мелодию. И тотчас молодая дородная дама, сидевшая с пожилым тучным офицером, поманила его пальцем.
Они велели ему играть здесь, у стола.
Мезлум безропотно исполнил заказ. Офицер сунул ему деньги, весело констатировал:
– Неплохо играешь. Я буду приглашать тебя к себе домой. Я о тебе слышал. Хм, счастье твое, что ты музыкант, а то давно бы отправился на тот свет!
Мезлум согласно кивнул головой и пошел на свое место.
Офицер что-то шепнул на ухо своей даме.
– Эй, послушай, – закричал он вслед Мезлуму. – Иди-ка сюда!
Мезлум вернулся.
– Ты сыграй, а я спою! – сказал офицер, осушив бокал.
И заказал Мезлуму антисоветскую песню.
Мезлум помрачнел. С минуту он не знал, что ответить. Вот он, последний рубеж! Перейдя его, он станет законченным негодяем.
Прежняя трусость дорого обходилась. Что делать? Подчиниться? Довольно с него. Уж если пошел по пути зла, то сверни хотя бы с половины дороги.
И Мезлум, побледнев, сказал:
– Господин офицер, я не знаю этой песни.
– Не знаешь?
– Не знаю, господин офицер, – повторил Мезлум, чувствуя, как что-то светлое и большое входит в его душу.
– Не ври, собака! Сейчас ты у меня заиграешь! – заорал офицер и потянулся за револьвером. Женщина остановила его и кое-как успокоила.
Не оборачиваясь, Мезлум медленно направился к своему месту, чувствуя на спине ненавидящий взгляд офицера, какого-нибудь разбушевавшегося мельника, колбасника или повара, кое-как затянутого в военную форму, никогда не нюхавшего пороха и потому такого храброго наедине с безоружным, в присутствии своей женщины.
– Вон! Вон из ресторана, проходимец! – кричал вслед ему пьяный офицер.
Мезлум в растерянности остановился. Проходимец! Это слово как кнутом хлестнуло его. А офицер, видя, что Мезлум и не думает подчиниться, закричал еще громче:
– Эй, болван, не тебе ли говорят? Вон отсюда! Ты здесь – чужой! Понял? Не будь скотиной, как эти макаронники!
Тут случилось то, чего немец никак не ожидал: сидевший неподалеку молодой итальянец вскочил. Его смуглое лицо налилось кровью, потемнело. Он сказал:
– Это – предатель, – тонкая рука мимоходом указала на Мезлума. – А почему ты оскорбляешь нас, итальянцев?!
– Ого, а ты кто такой? – офицер тоже побагровел.
– Я – итальянец, сын этого края. А ты кто?
– А я – офицер фюрера. И сейчас я докажу тебе это на деле!
Офицер, несмотря на тучность, необыкновенно проворно встал, подошел к итальянцу, подышал ему в лицо и вдруг изо всей силы ударил его по щеке. Итальянец качнулся, выровнялся и двинул немца кулаком в подбородок. На мгновенно вспухших губах офицера выступила кровь, он едва удержался на ногах.
Повскакали немцы, итальянцы – все. И началась потасовка. Опрокидывались уставленные закусками и напитками столы, звенела посуда, слышались ругательства и крики, женский визг.
"Почему я не ответил офицеру так, как сделал это молодой итальянец? подумал Мезлум. – Да, я трус! Предатель! Трус!"
Офицер, оскорбивший итальянца, вырвался из свалки. Он был в двух шагах от Мезлума. Мезлум видел его низкий затылок, побагровевшую толстую шею и чувствовал, что это животное вот-вот выстрелит – безразлично в кого. Тогда, не отдавая себе отчета в том, что делает, Мезлум переложил смычок в левую руку, а правой нащупал тяжелый винный графин. Изо всей силы, словно вкладывая в это все свое страстное желание искупления, очищения от омерзительной близости с врагом, для которого растрачивал душевные и физические силы, он ударил фашиста графином по голове. Офицер выронил револьвер и медленно повалился на пол. А Мезлум, выскользнув из ресторана, оглядываясь, торопливо пошел прочь.
Скоро он оказался на окраине города, на берегу реки. Он присел на валун. В голове стучало: "Давно я должен был так поступить!"
Уже занималась заря. Туман рассеялся, с реки тянуло прохладным ветром. Мезлум не замечал красоты утра – ему, как говорится, небо с овчинку казалось. Что делать? Куда идти? С минуты на минуту надо ждать облаву.
Он вздохнул. Река тоже как будто сочувственно вздохнула, заволновалась, как море. Как родной Каспий...
И ему представилось побережье Апшерона. У моря полно людей. Загорают на песчаном пляже, купаются, поют веселые песни...
Тоска с еще большей силой сжала ему сердце. Тупо смотрел он на большой муравейник около своих ног. Маленькие трудолюбивые насекомые шли по одной только им заметной, ими проторенной тропе. "Вот и у муравьев – своя семья, свое родное гнездо. А я все потерял"
Мезлум вздрогнул от собственных мыслей, встал и пошел куда глаза глядят. Остановился он около городского кладбища.
Когда-то в поисках жилища он забрел сюда, на окраину, и заговорил с хозяином небольшого домика, кладбищенским сторожем.
Тот, выслушав его, сказал:
– Я могу предложить вам помещение... Ну, конечно, подвал есть подвал, я его не хвалю. Но вы, наверное, повидали кое-чего на свете, это обстоятельство вас не смутит... И знайте, наше кладбище по красоте – второе в мире. Люди ходят сюда со всех концов города на прогулку.
– А какое это имеет значение? Я не собираюсь гулять. Умирать мне тоже не хочется, – ответил Мезлум.
– Не дай бог умирать, зачем же? – возмутился хозяин.
...Вспомнив теперь эти слова, Мезлум горько усмехнулся: "Лучше было бы умереть тогда. Здесь и похоронили бы, на этом красивом кладбище..." Но и сейчас, очевидно, ноги не случайно сами привели его сюда. Тут – его дом, за стеной – место, где можно от всего отдохнуть...
Мезлум спустился в подвал, положил скрипку на убогий стул.
Жгучее солнце Италии никогда не заглядывало в маленькое окошечко, выходившее во двор. Даже в дневное время здесь невозможно было обойтись без огня. Мезлум зажег лампу.
Нечаянно увидев себя в зеркале, он испугался. Осунувшееся, побледневшее от бессонных ночей лицо... Бесчисленные морщины... Седина...
Отвернулся от зеркала, сел на перекошенную железную кровать, покрытую ватным одеялом, таким ветхим, что не поймешь, чего на нем больше: целых мест или дыр. Грязная подушка, из которой торчали перья, видом своим только усилила его отчаяние.
Постель, да это жуткое одеяло, да обтрепанный костюм – вот и все, что смог он приобрести себе за последнее время. Правда, он купил скрипку, но она ему скоро будет не нужна. Впрочем, было в подвале нечто другое действительно вещь: старенький радиоприемник. Сквозь забитый эфир удавалось иногда поймать голос родины.
По привычке он присел к радиоприемнику. Долго возился с регуляторами, пока не поймал родной город... Голос знакомого артиста хлынул из него, как освежающий горный поток. "Ах, дорогой мой, – мысленно сказал Мезлум певцу. Я поклонялся тебе и любил тебя! Но ты, ты будь беспощаден ко мне! Буря жизни забросила меня в чужие края, я струсил, отказался от друзей, и ты вправе от меня отвернуться!"
А песня далекого певца, которого Мезлум три года назад мог называть товарищем, неслась над землей, долетая и сюда, на берега Адриатики.
Звучал волшебный голос, и перед взором Мезлума вставали знакомые картины: древние горы Кавказа, Гек-Гель, быстрый Аракс, синий Каспий...
О, это было далекое, неповторимое время, когда Мезлум ходил за овечьим стадом, слушал песни чабанов, мастерил из камыша свирель!
Голос певца летел из далекого Баку, через фронты, через горы и степи. Он славил воинов армии, партизан – тех, кто стоял лицом к лицу с врагами, а не показывал им спину...
Певца сменил хор девочек. Как чудесно пели они, как нежно звучали их голоса!
"Может быть, и моя Тути среди них?" – подумал Мезлум. Каждый раз, видя на улице детей, он вспоминал свою смуглую, кареглазую дочь; в этом году ей исполнится пять лет...
В день рождения дочери Мезлум не находил себе места и в конце концов обычно напивался. "У меня никого нет. Только моя скрипка... А там – семья, Тути... Что они думают обо мне? Может быть, давно от меня отреклись? Как я буду смотреть в глаза людям, если вернусь? Что я отвечу своей любопытной дочурке, если она спросит: "Папа, расскажи, как ты воевал?" Что ей скажу? Скажу, что служил денщиком у фашиста, забавлял в ресторане разных людей? Нет, нет! Лучше положить конец этой никчемной жизни".
Мезлум выключил приемник, встал. Порылся под кроватью, вытащил из-под нее длинную веревку. Деловито, спокойно накинул один конец на массивный крюк в потолке. Потом пододвинул табуретку, встал на нее, надел петлю на шею...
В этот момент открылась дверь и вошел хозяин. Мгновение он стоял ошеломленный. Потом кинулся к Мезлуму, сорвал с него веревку.
– Ты с ума сошел! Я не допущу этого!
– Мне нельзя жить...,
– Так, как живешь – нельзя, – говорил хозяин, укладывая его на постель. – Ищи другую жизнь. Иди к товарищам. Это единственный достойный выход из положения.
– Они меня не примут. Они хорошие люди, а я – кто?
– Слушай меня, дорогой, у итальянцев есть такая пословица: "Станешь водить компанию с хорошими людьми – попадешь в их число..." Понял? Теперь сделай, как я советую. Расскажешь все, что было, попросишь у товарищей прощения. Ты еще можешь искупить свою вину. Я знаю одного человека. Если он тебе поверит, поможет пройти к партизанам.
Мезлум не мог говорить. Хозяин покачал головой.
– Если бы я пришел на минуту позже...
– Вы похоронили бы меня на этом кладбище.
– О кладбище пусть думают враги! Я не знаю, что будет, но, может быть, я еще послушаю твою скрипку по радио, с твоей родины.
Лицо Мезлума впервые за последнее время озарилось робкой улыбкой...
– Спасибо. Я никогда... не забуду...
– Давай готовься, скоро пойдем.
Придя в себя, Мезлум поискал в стакане старую поломанную бритву, побрился, уложил вещи и скрипку в чемодан. Оделся, взял из рук хозяина адрес.
Голос его дрогнул, когда он сказал:
– Я не забуду... Спасибо, синьор. Спасибо!
Однажды привели еще одного задержанного. Тощий, измученный мужчина в обтрепанной шляпе, с чемоданом в руке.
Анатолий Мирко всех задержанных, если они не были итальянцами или немцами, посылал, как правило, к Аслану, и тому приходилось проводить предварительный допрос.
Аслан уже несколько дней не отдыхал; бледный от усталости, с воспаленными глазами, он напоминал тень человека. И сейчас он думал только об одном: как бы отдохнуть.
– Садитесь, – устало сказал он задержанному. Однако тот не сел, настороженно смотрел на Аслана и растерянно улыбался.
– Вы меня... не узнаете? – тихо спросил задержанный.
Аслан поднял голову, посмотрел на пришельца, но, должно быть, все-таки не узнал.
– Я – Мезлум... – произнес тот едва слышно.
Аслан рывком встал.
– Мезлум?! – лицо его потемнело. – Что тебе здесь нужно? Сам пришел или привели?
– Сам...
– Надоело развлекать фашистов? Впрочем, им теперь туго приходится, и поэтому ты от них отказался? Им тоже изменил?
– Я никогда не служил им... по-настоящему. И давно порвал с ними.
– Теперь перебежчики отворачиваются от немцев... Было бы лучше, Мезлум, если бы ты пришел пораньше... Поверить тебе было бы легче...
Мезлум молчал. Да и что он мог сказать? Действительно, опомнился он поздновато... Когда уже каждому ясно, что песенка немцев спета...
– Ну, раз пришел, рассказывай... Только все, без утайки!
Мезлум, путаясь, начал свою исповедь. Аслан слушал, изредка качая головой.
– Пришел-то все-таки зачем? – спросил он.
– Пришел вот... Делайте со мной что хотите. Хотите – помилуйте и дайте сделать что-нибудь доброе. Хотите – убейте. Не грех – покончить с предателем...
Аслан задумался. В сущности, от него зависит, как поступить с Мезлумом. Он лучше всех знал этого человека, поэтому должен принять решение, какое подскажут ему разум и сердце. Если он расстреляет этого человека, его никто не упрекнет за такой шаг. Возможно, не осудят и в том случае, если проявит великодушие. Мезлум струсил, Мезлум опозорился, не захотел работать с товарищами, дезертировал, прислуживал немцам, уклонился от своей святой обязанности – бороться с врагом всегда, везде, в любых условиях, любыми средствами... Если что и говорит в его пользу – так только один-единственный довод: он никого не выдал...
– Да, очень поздно ты очнулся, Мезлум. Помнишь свои слова? О плевке? О древней пословице римлян: "Ubi bene, ibi patria" – "Где лучше, там и родина"? Вот что ты бросил нам в лицо!
– Чтобы мне в тот момент онеметь! Но сказано – сказано. Мне стыдно... Тысячу раз отказался бы от этих слов... Я бежал от немцев. Я готов ко всему.
– Трудно поверить тебе. – Аслан встал, прошелся по землянке. Мезлум ждал, не дыша. – Попробовать разве? Дать возможность смыть пятно предательства?
Мезлум вздохнул.
– Я постараюсь... Я докажу...
– Ладно. Поменьше слов! Начнем с того, что будешь играть на скрипке. Для наших бойцов. Если... если они захотят тебя слушать!
Мезлум отскочил, как ужаленный.
– Я пришел сюда не как музыкант. Я не имею права взять в руки скрипку, пока... пока не вытащу из сердца занозу, не оправдаюсь перед людьми.
– Да, так правильнее, – согласился Аслан. – Иди!
ВСТРЕЧА
Заполучив портфель Ежи, Сила безостановочно прошел добрый десяток километров. Постепенно он стал чувствовать себя еще увереннее, хотя впереди были села, где, он знал, мог встретить немцев. И когда он увидел на боковой дороге автомашину, он подумал сначала о том, как было бы хорошо доехать на ней до ближайшей деревни, уж после этого немного встревожился: что за люди едут, куда и откуда, как себя вести с ними. Но пока он размышлял, машина подошла совсем близко и шофер, несомненно, его заметил.
Сила решил рискнуть.
Он стал посреди дороги и поднял руку.
Машина остановилась. Сила подошел и сразу же пожалел о своей затее: рядом с шофером сидел немецкий унтер. Шофер был здоровый детина, с широким смуглым лицом, с черными улыбчивыми глазами, кудрявый выгоревший чуб лихо выбивался из-под козырька его фуражки. Унтер-офицер тоже не похож на хилого гимназиста. Это был могучий широкоплечий блондин.
Сила сказал, стараясь быть спокойным:
– Подвезите меня, пожалуйста!
– Куда?
– В Цоллу.
– Садись.
Шофер устроил Силу в кабине, между собой и унтер-офицером. Когда машина тронулась, спросил:
– А теперь скажи, что ты за человек и откуда идешь?
– Я? Обыкновенный человек. Живу в селе Цолла. Был у тетки. Прислуживаю немецкому офицеру, – ответил Сила. И весь внутренне подобрался, ожидая, что скажут эти двое. Те, однако, молчали, и он сам неожиданно спросил:
– А вы едете только до этой деревни?
– А ты хочешь дальше поехать? – шофер подмигнул унтер-офицеру.
Сила знал, что за Цоллой – нейтральное село, а дальше уже идут села, освобожденные партизанами.
– Твой офицер тебя не обижает? – спросил шофер.
– Нет, он неплохой человек и уважает меня, – осторожно ответил Сила.
– Видно, ты ему верно служишь, – ехидно сказал шофер. – Стараешься, а?
– Да, господин солдат...
Когда проехали Айдовщину, неугомонный шофер снова повернулся к Силе:
– Скоро Цолла. Где там стоит твой дом?
– Около церкви, – наугад ответил Сила. Боже, что будет, если потребуют, чтобы указал точнее, да еще выразят желание зайти? Плохо тебе придется, Сила!
На окраине Цоллы машину остановил полицейский, придирчиво проверил пропуск и разрешил ехать дальше.
Едва поравнявшись с церковью, шофер прибавил скорость. Сила попросил было остановить машину.
– Зачем? Сходить тебе не придется, – сказал ему шофер. – Поедешь к нам... В гости!
– Как в гости?
– А так... Мы ждем не дождемся таких, как ты. Вот арестуем, а там поглядим, что ты за птица, – спокойно ответил шофер.
– Да за что арестуете?
– Тебе лучше знать, за что.
– Сколько тебе лет? – заговорил наконец унтер-офицер по-словенски.
– Двадцать.
– Значит, тебя уже можно судить.
– Не имеете права! Я честно служу...
Шофер и унтер-офицер, переглянувшись, захохотали.
– Вот и накажем за службу фашистам.
Сила удивленно смотрел то на шофера, то на унтер-офицера. Он притих, не зная, что и думать. Неужели свои? Или, может быть, ловят его, испытывают?
– Молчишь? От страха язык отнялся? – сурово спросил шофер.
– Словены не знают страха! – гордо ответил Сила.
– Посмотри на него! – усмехнулся шофер, сворачивая в узкий переулок. Словены не знают страха... Словены не служат врагам! А ты?
Машина долго петляла переулками; потом шофер, заметив что-то впереди, посмотрел на унтера. Оба слегка побледнели.
– Только с ходу, – сказал унтер.
Выехали на широкую улицу. До окраины деревни осталось метров триста. Унтер нагнулся, достал из-под ног автомат, щелкнул затвором, положил его на колени.
Шофер выжал газ.
Несколько человек с карабинами вышли на дорогу, и один махнул флажком. Но, к удивлению Силы, ни унтер, ни шофер не обратили на это никакого внимания. Полицейские едва успели отскочить с дороги. Шофер развил такую скорость, что, казалось, машина вот-вот оторвется от земли.
Сзади загремели выстрелы, зазвенело стекло, чем-то ударило по верху. Унтер высунулся в дверцу и дал короткую очередь.
– Для порядка, – засмеялся он.
А машина той порой мчалась по ничейной полосе. Несколько минут сумасшедшей гонки – и на окраине другого села часовой партизанского отряда остановил их, потребовал пароль. Кивнув в сторону Силы, спросил:
– Что за человек?
– Ну какой же это человек? Фашистский прихвостень! Приехал, видишь ли, в гости.
– Ну и угостите его хорошенько.
А Сила, еле сдерживая радость, сказал:
– Оказывается, вы свои!
– Какие мы тебе свои, негодяй? – сквозь зубы процедил унтер.
– Вот хитрец! Может, скажешь еще, что ты партизан? – язвительно спросил шофер,
– Вот и скажу, а вы не смейтесь! Я и в самом деле партизан.
– Да ну! Пять минут назад ты был чуть ли не правоверным нацистом!
– Так же, как и вы.
– Ну мы с тобой еще поговорим, шкура, – внезапно побледнел унтер-офицер.
– Не кричите, – спокойно ответил Сила. – Доедем до штаба, и все выяснится. Август Эгон скажет, кто я.
– Эй ты, не спекулируй именем Эгона!
– Я не спекулирую. Я пришел сюда с поручением. – Сила, решившись, порылся за пазухой, показал шоферу какую-то бумагу. – И я это доставлю Августу Эгону, а там посмотрим.
И тут Сила почувствовал, что отношение к нему вмиг изменилось. Попутчики почти что по-приятельски попросили его рассказать о себе.
Потом они перезнакомились. И Сила узнал, что ехал с Сергеем и Асланом.
– О, вы Аслан! – радостно воскликнул Сила. – Вы оба советские? Ух, как я рад! Мы столько о вас слышали... Рассказать в Триесте, что я вас видел, ни за что не поверят.
– Этот товарищ, – Аслан указал на Сергея, – старший лейтенант Красной Армии.
– Русский?
– Да.
– А вы?
– Я – азербайджанец. Мы, браток, граждане одной страны, у нас общая родина, иногда нас называют советские или русские, что одно и то же.
– Счастлив тот, кто подружился с русским, – сказал Сила, очень кстати вспомнив эту поговорку.
– Молодец! – похвалил его Аслан. – Правильно говоришь.
– Так мы же с детства слышали о русских. У нас говорят: будь правдив, как русский. Русские всегда были нашими друзьями и защитниками, – продолжал обрадованный и польщенный Сила. – Расскажите мне про вашу страну!
