Текст книги "Сачлы (Книга 1)"

Автор книги: Сулейман Рагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

... Рухсара стояла у края извилистой дороги, плотно прижавшись спиною к широкому, в морщинах растрескавшейся коры стволу густоветвистого дуба, поджидала, когда шофер автомашины сменит внезапно лопнувшую покрышку. Широко открытыми глазами девушка жадно вбирала в себя тихую прелесть горного утра. Ее пошатывало от усталости: позади была бессонная ночь в ауле, у постели мечущегося в сорокаградусном жару больного крестьянина, заклинавшего Сачлы:

– Баджи, не дай помереть!.. Четверо ведь, мал мала меньше... На ноги бы поставить! Сжалься, красавица.

А в сенях всхлипывали женщины: жена больного, родственницы, соседки; смотрели они на юную Рухсару и со страхом, и с суеверным обожанием, по малейшему ее слову кидались, отталкивая друг друга, подать то горячей воды, то чистое полотенце.

Наконец, когда рассвет алыми пальцами постучал в окно, больной облегченно вздохнул, вытянулся и с блаженной улыбкой на исхудалом лице уснул. Рухсара положила маленькую руку на лоб больного и закусила нижнюю губку, чтобы не вскрикнуть от счастья: температура спала, – значит, уколы подействовали... Сложив шприцы, ампулы, бинты в чемоданчик, она вышла в сени и, с трудом разжимая запекшиеся губы, сказала, что опасность миновала, что хозяин останется жив... Именно в этот момент все женщины, теснящиеся тут, зарыдали и попытались целовать ее руки. Пришлось на них прикрикнуть, напомнить, что больного, когда проснется, кормить можно лишь куриным бульоном, но не шашлыком, как уже посоветовала какая-то тетушка...

– А где же машина?

– Сейчас, сейчас! – И, ахая и охая от старания, женщины побежали будить шофера, который безмятежно проспал всю ночь в кабине старенького грузовика, одолженного на этот срочный рейс у дорожной конторы.

Парень и не подозревал, какие страдания вынесла этой ночью Рухсара, сколько раз она клялась бросить навеки медицинскую специальность, – упрекала себя, что не стала чертежницей или на худой конец кассиршей в магазине, и как под утро благородным удовлетворением наполнилась ее пока что робкая душа.

– Значит, поехали?

– Значит, поехали! – звонко сказала повеселевшая Рухсара и, пообещав пригорюнившимся было женщинам еще раз навестить больного, впорхнула в кабину.

А тем временем серо-пепельная дымка на востоке разорвалась, словно алмазом прорезали синее стекло, и жарко выплеснулась струя алого пламени, нежная и чистая в своей первозданной красе. Леса приветствовали появление благословенного светила нестройным, разноголосым, но ликующим пением птиц. Это был час торжества солнца, и Рухсаре показалось, что золотистый диск, вылетевший из глубин синего Каспия, сулит ей избавление от козней и коварных замыслов недоброжелателей.

Девушка то ли дремала, упиваясь сладкими сновидениями, то ли мечтала, с наслаждением подставляя побледневшее личико ласковому солнечному лучу, но не заметила, как грузовик остановился у ворот больницы.

– Теперь отдыхайте, ханум, – сердечно сказал шофер. – Измаялись вы, устали!.. Ну, буду отныне знать, какая вы замечательная докторица!..

Рухсара не успела возразить, что она никакая не "доктори-Ца", а машина уже рванулась и с болезненным рычанием, будто мотор тоже жаловался на переутомление, исчезла в клубах рыжей пыли.

Минуту спустя она упала на койку в своей узкой комнате и тут же уснула.

Ей казалось, что пролетело мгновение, когда жалобный мучительный стон разбудил ее, заставил уже привычно вскочить. Рухсара выглянула в окошко. Большая шумная толпа подходила к воротам. Кто-то плакал навзрыд, кто-то причитал, как кликуша, все суетились.

– Обварилась, обварилась! – испуганно кричали женщины.

Не причесавшись, Рухсара выбежала на крыльцо.

Базарные завсегдатаи, прохожие, продавцы и покупатели, мальчишки, возчики, стар и млад, плотным бурлящим кольцом окружили Кесу, несущего на вытянутых руках обваренную крутым кипятком из самовара Гюлюш.

Тотчас же Рухсаре рассказали, что Афруз-баджи задержалась на базаре, а Мамиш и Гюлюш подрались и, преследуемая братом, девочка опрометью влетела в комнату, толкнула с разбегу стол с вовсю разбушевавшимся самоваром... А где же доктор? Оказалось, что доктор Баладжаев вместе с Аскером, Алияром и Мешиновым отправились на рыбалку.

Бережно приняв от Кесы девочку, Рухсара внесла ее в приемный покой.

Гюлейша уже натянула халат и приготовилась осмотреть мучительно стонущую девочку, дабы перехватить от ненавистной Сачлы славу исцелительницы, но Рухсара остановила ее:

– Руки-то вымой!.. Не дай бог, занесешь инфекцию!

– Может, ты сама заразная, милочка! – прошипела вне себя от обиды Гюлейша. – Сверху ты – куколка, а внутри – гнилая!..

Однако на выручку Рухсаре теперь уже бросилась Афруз-баджи:

– Вытворяй свои фокусы в другом месте!

Пришлось Гюлейше признать свое поражение и поспешно удалиться: пререкаться с супругой Мадата, конечно, было бы рискованно...

Зато на балконе докторской квартиры она пожаловалась приятельнице:

– Ах, белая змея, вносящая в каждый дом несчастье!.. Кралечка! Медицинский кадр!..

А "медицинский кадр", еще по-настоящему и не отдохнувший, призвал на помощь вездесущего Кесу:

– Давай-ка чистую простыню! Торопись, ами-джан!

Увидев в руках Рухсары ножницы, Афруз-баджи сказала себе, что это меч палача, взвизгнула и лишилась чувств. Но на нее никто не обращал внимания... Рухсара проворно и умело срезала лоскутки ошпаренной кожи на ногах девочки, мазала раны мазью, говорила Кесе, что нашатырный спирт в шкафу на третьей полочке, в зеленом пузырьке, нужно вынуть пробку и сунуть под нос Афруз-баджи... Эта простота обращения и заставила раболепного по нраву Кесу проникнуться к Рухсаре истинным уважением.

Когда Афруз-баджи очнулась, операция была закончена; бережно целуя бледные, без кровинки, щечки Гюлюш, Рухсара умилялась:

– Как она похожа на мою младшую сестренку! Вылитая Ситара!

– Сестрица, ради аллаха, она будет жить? – взмолилась мать, сползая со стула, как будто хотела броситься перед Рухсарой на колени.

– Вылечим, ханум, вылечим!.. И шрамов не останется! – бодро сказала Рухсара.

– Какие могут быть сомнения? – авторитетно подхватил Кеса, предвкушавший уже открывшуюся перед ним возможность похвастаться, что он и только один он помогал Рухсаре в этой невероятно сложной и трудной операции.

– Вместо того, чтоб вытирать слезинки с лица моей бедной Гюлюш, я, дура, стала для тебя обузой! – каялась Афруз-баджи. – Чтоб этот базар пропадом пропал! Пошли тебе аллах, красавица, хорошего богатого мужа! – рассыпалась в пожеланиях Афруз-баджи, невольно любуясь девушкой.

Зарумянившаяся от волнения Рухсара и точно была сейчас очаровательна: на коралловых ее губах сияла добрая улыбка, глаза лучились светом молодости, волнистые, непричесанные, но от этого еще более пышные волосы струились по плечам, так и сверкая синью... Но самым дивным было в ней целомудрие, и даже грубая сердцем Афруз-баджи поняла это и благодарно склонила голову...

Прикрытая простыней, Гюлюш забылась успокоительным сном.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Субханвердизаде вторично перечитывал заявление Рухсары. Ему доставляло удовольствие воображать, как нежные розовые пальчики девушки держали перо и набрасывали строки обращения к нему, к всевластному и милосердному председателю исполкома. Взбудораженный пьянящими чувствами, Субханвердизаде крепко сжал мясистыми пальцами красный карандаш.

"Зав. райздравотделом товарищу Беюк-киши Баладжаеву.

Принимая во внимание высокую медицинскую квалификацию гражданки, то, что она является для района ценным молодым кадром, а также принимая во внимание, что на ее иждивении находятся мать-инвалидка и малолетние сестры и братья, следует удовлетворить ее просьбу о предоставлении ей надлежащей работы в соответствии со штатным расписанием и установленной тарифной сеткой. Повышение оклада по вашему усмотрению".

Своей резолюцией Субханвердизаде остался весьма доволен. С одной стороны, он строго предписывал доктору повысить зарплату Рухсары до шестисот рублей, с другой – лишь высказывал пожелание, целиком полагаясь на мудрость Баладжаева.

Поднеся к глазам заявление Рухсары, он удовлетворенно хмыкнул.

– Ну, разумеется, милочка, твоя просьба не останется без последствий... Но и мою просьбу ты обязана, клянусь аллахом, удовлетворить щедро и незамедлительно!

В этот момент сильно постучали в дверь.

Рухсара, благовоспитанная застенчивая Сачлы, конечно, так не могла бы ломиться, и Гашем гаркнул:

– Войдите!

С пакетом в руке вошел сумрачный Кеса; нижняя губа его подметала пол, верхняя слизывала паутину с потолка.

– Что там у тебя, ай, безбородый?

– Да вот шел мимо почты, сказали, что вам срочный пакет из Баку!.. промямлил Кеса.

Выхватив у него конверт, Гашем бросил взгляд на обратный адрес и в бешенстве скривился: письмо-то от Лейлы...

– Что за дурацкие шутки среди ночи! До утра не мог подождать? Всюду суешь свой носище!

– Мне-то что!.. Велели, я и принес.

– "Велели, велели", – передразнил его Субханвердизаде. – Сказал бы, что председатель серьезно болен! Или тебе зурна нужна? Балбес, сын балбеса! Погоди, встану со смертного одра и подвяжу тебе хвост!..

"Аллах раскрыл передо мною двери рая, а, как видно, придется пасти свиней!" – подумал Кеса.

– Убирайся и никого ко мне не пропускай! Чего хлопаешь глазами, как баран при блеске ножа?

– А доктора?

– И доктора не пускай! – взбивая в чашечке мыльную пену, распорядился Субханвердизаде.

– А... эту самую?

– "Эту самую", конечно, пропусти, – пряча глаза, сказал Гашем.

Убедившись, что Кеса выкатился в сад, он рывком разорвал конверт.

"Гашем!

Теперь не время говорить о твоем поступке. Навязываться, вешаться на твою шею я не намерена. Как видишь, не умерла, имею хоть и черствый, но собственный кусок хлеба. Но все-таки тебе надо было бы помнить о трех малолетних детях. Если б тебя не было в живых, то я отдала бы несчастных в детдом, а сама поступила бы на фабрику. Хотя уж скоро два года, как ты не пишешь и не шлешь денег, но я то ведь знаю, что ты жив здоров. Да, из-за тебя я плету косы из черных и белых волос. Из-за тебя мой стройный стан согнулся, а очи мои потускнели. Но речь идет не обо мне, а о твоих детях. Пришлось продать все, что покупали старьевщики. Теперь в квартире хоть шаром покати. Если я не получу от тебя денег, то отведу детей в детдом, где всем людям объявлю, что их отец Гашем Субханвердизаде окочурился в горах..."

Задохнувшись от гнева, Гашем смял в кулаке письмо. Острее всего уязвило это злое слово: "окочурился".

"Окочурился". Это грубое выражение жены обрушилось на Гашема, как дубинка чабана на взбесившегося пса. Ну, предположим, что Гашем Субханвердизаде действительно "окочурил-ся", значит, с покойника взятки гладки, и пусть седая, в черном платье Лейла с тремя маленькими девочками оставит его окончательно в покое. Если семейная жизнь состояла из сплошных скандалов, стычек, попреков, слез, то, конечно, любой уважающий себя мужчина сбежит без оглядки! Это не жизнь, а нищенское прозябание! Отказаться от нежности милой девушки с длинными косами – значит уподобиться волу в ярме, а Гашем родился не каменным, он жаждет упиваться всеми дарами жизни.

Выбитый из колеи, Субханвердизаде действовал бритвой, как неумелый косарь тупой косою, и вскоре его мрачное лицо украсилось шрамами и царапинами. Схватив со столика ножницы, он принялся подстригать и подправлять усы, но и тут дело не пошло на лад – усы топорщились, как старая сапожная щетка... Обвинив во всех неудачах Лейлу, он осыпал ее неистовой бранью.

Стоявший у крыльца Кеса услышал чьи-то легкие шаги и, оглянувшись, заметил идущую от калитки Рухсару.

Доктор Баладжаев преднамеренно заставил девушку принимать вечером больных в поликлинике и только сейчас, в самую темень, послал ставить банки председателю исполкома.

– Салам, ами-джан! – ласково поздоровалась Рухсара.

– Салам, салам, дочка, – хмуро ответил Кеса. – А как чувствует себя маленькая Гюлюш?

– Поправится! Теперь уж ясно, что поправится.

Заслышав мелодичный голосок Сачлы на терраске, Гашем проворно нырнул под одеяло, не забыв в последний раз побрызгать одеколоном себе лицо и руки, а заодно и подушку, и коврик перед кроватью.

– Войдите, войдите! – нараспев протянул он, словно задыхался то ли от непереносимых страданий, то ли от духоты. А когда Рухсара подошла поближе, Гашем посочувствовал: – Измучились вы со мною, бедняжка!.. Причиняю вам такую уйму беспокойств. Но, конечно, – он сделал строгое лицо, – конечно, если б не ваша заботливость, я давно уже умер бы. Есть в народе мудрая пословица: "Отпусти рыбу в море – она не узнает о твоем благодеянии, но аллах запомнит!.." Не так ли, Рухсара-ханум?

Рухсара, так и не присев на предложенный ей стул, опустила в душевном смятении голову. Эти ежевечерние, загадочные, словно что-то сулящие ей речи и угнетали, и волновали девушку. Она не понимала, и это было вполне естественным, чего же добивается председатель, куда он клонит?

А Субханвердизаде наслаждался собственным красноречием:

– Значит, добро вознаграждай тоже добром! На внимание отвечай признательностью! "Молочная каша вкусна, если ты ею попотчевал сегодня друга. А завтра он угостит тебя!.." В личной жизни я, ханум, таков, это мой характер, моя суть! Живу одиноко, не имею на свете ни одного близкого существа, а сердце мое скорбит, ведь ему тоже требуется уважение, верность, любовь... За всю свою жизнь я не только не причинил никому зла, но даже за зло платил людям добром, да, да! В этом-то и состоит, ханум, благородство. Вот как умно сказано о великодушии человека в этой книге... – Он вытащил из-под подушки книгу в надтреснутом переплете, но Рухсара не потянулась за нею, как ждал Гашем.

Она терялась в догадках, для чего именно ее вызывает к себе так поздно председатель исполкома – лицо в районе известное и весьма уважаемое, – каков же потаенный смысл его словоизлияний? Девушка замечала, что некоторые речи Субханверди-заде – набор бессвязных пышно-звонких слов, но как-то стеснялась утвердиться в этой своей догадке.

А Субханвердизаде увлекся и продолжал со все возрастающим нажимом:

– Капитализм страшен тем, что там людям платят злом за добрые деяния... Вот батраки прилежно трудятся в усадьбах беков, рабочие – на заводах, нефтепромыслах, принося прибыли хозяевам. А ответно они получают от буржуев, от беков лишь одно зло – нищенскую зарплату, унижения и издевательства! Не так ли? Потому-то я противник всяческой эксплуатации человека человеком. – Взяв с подоконника заявление Рухсары, перекрещенное его собственной резолюцией, Гашем сказал великодушно: – Полагаю, что теперь вам повысят зарплату до шестисот рублей. Не подумайте, что это гонорар за визит, кажется, так говорится у врачей. Это – жертвенный дар к стопам девушки-врача.

– Благодарю вас, – сказала Рухсара дрогнувшим голосом. – Я буду стараться, чтобы оправдать такую награду. Вообще-то, товарищ Субханвердизаде, мне и сейчас на жизнь хватало, но ведь я вам рассказывала: мама больная, сестры. Им тяжело без

моей помощи!

Тем временем Гашем вытащил из-под тюфяка отрез синего шевиота, ловко, как многоопытный приказчик, встряхнул, чтобы с шелестящим шорохом ярко окрашенная материя ручьем пролилась перед Рухсарой и – по его расчетам – окончательно ослепила девушку.

– С юности я стал решительным противником частной собственности, беспечно смеясь, сказал Гашем. – Если наша великая цель – построение нового общества, то не мне ли уже сейчас выпала честь претворять в жизнь благородные новые принципы? Не так ли?.. И посему я думаю, что такой замечательный шевиот должен по праву украсить красивую девушку, такую, как вы, сестра Сачлы, а не болтаться мешком на моем тощем теле, хе-хе!.. Пешкеш (Пешкеш – подарок ред.), прошу вас, примите, – изящным жестом он протянул отрез Рухсаре.

Та не нашлась что ответить и быстро отдернула руку.

– А вот эта толика денег на портниху, – продолжал Субханвердизаде, вытаскивая из-под подушки конверт: в нем хранились до поры до времени остатки пяти тысяч, принесенных некогда Бесиратом Нейматуллаевым. – Но положите подарок в чемоданчик – благоразумно заметил он, – чтобы собака не учуяла и не залаяла!..

Рухсара окончательно растерялась, не сознавала, как ей вести себя: то ли благодарить, то ли рассердиться.

– Охвостья буржуазии разлагаются, как падаль, и отравляют чистый горный воздух тлетворным запахом! – безумолчно стрекотал Гашем. – И посему кое-что нужно держать в секрете, сестрица Сачлы... Таковы уж законы жизни. И муж, даже самый любящий, вынужден хранить в тайне от жены некоторые свои деяния... и дражайшая его супруга тоже не распускает языка, отмалчивается, хоронится! А ведь еще существует и государственная тайна. Так и получается, что тайна основа основ, фундамент общества. И тот, кто умеет беречь тайну, – ангел, тот, кто трезвонит на перекрестке о великом или малом, – шайтан. Вероятно, вы еще не убедились в этом на собственном опыте, детка?

У Рухсары закружилась голова, и, чтобы хоть чем-то заняться, она потянулась к своему чемоданчику, сказала деловым тоном:

– Доктор Баладжаев говорил, что вам и сегодня нужно поставить банки!

– Ах, ханум, я и без того причинил вам столько хлопот! – с виноватым видом пролепетал Субханвердизаде. – Безгранично признателен вам, сестрица Сачлы!.. Я так хотел бы помочь вам, но, на беду, человеческое сердце тоньше и нежнее папиросной бумаги! Умоляю вас, дочка, закажите себе костюм "чарльстон". Вам, сестрица, нужно иметь много новых, самых модных костюмов и платьев, ибо мы... мы в райкоме и райисполкоме советовались и пришли к выводу, вполне разумному и обоснованному, что именно вы должны возглавить райздравотдел. Ах, как обрадуются этому трудящиеся района!.. И в самом деле, кто такой Баладжаев? Неповоротливый буйвол!.. Нет, я не отрицаю, что он обладает солидными знаниями, опытом, но ведь, как говорится, "умирать на груди красавицы тоже счастье...".

– Если банки ставить не нужно, то, может быть...

– Безусловно нужно! – отрезал Субханвердизаде, сразу же прикинувшись немощным. – Но только запомните навсегда, ханум, что и материал, и деньги на портниху – это государственное вспомоществование. Вы ж видели, что даже заявление ваше я пустил тю официальной линии, по журналу входящих и исходящих документов исполкома! Учтите, что я строжайше соблюдаю все священные советские законы.

Эти серьезные слова не помешали ему бросить жадный взгляд на прикрытые салфеткой на подоконнике бутылку коньяку, рюмки, блюдо с жареными цыплятами.

– Я к вашим услугам! – И, повернувшись вверх спиною, он продекламировал: "Я – несчастный страдалец, кровоточат мои раны!.."

Когда Рухсара через несколько минут закончила свое дело, сняла банки, спрятала их в чемоданчик, Гашем решил действовать напролом. И, ловко схватив с подоконника рюмку, наполнил ее янтарным напитком, предложил девушке:

– Отведайте, сестра, хлеба-соли в моем доме! В доме вашего братца! Гаги!.. Умоляю, выпейте хоть капельку!

И, крепко сжав ее нежную мягкую руку, он вложил в ее персты рюмку.

Рухсара волей-неволей должна была удержать ее, чтобы не пролить. С молниеносной быстротою в ее затуманившейся голове проносились мысли: а может быть, так принято в доме председателя исполкома?.. Но разве мама благословила бы ее на столь легкомысленный поступок? И вдруг об этой рюмке проведают Гюлейша и Беюк-ханум Баладжаева?

А очумевший Гашем уже совал в ее ладонь ножку цыпленка, уговаривая:

– Закуси-ка этим сочным кусочком!

– Я ничего не хочу! – жалобно воскликнула Рухсара, и слезы брызнули из ее очей, но в этот момент отвердевшие, Как бы железные пальцы Субханвердизаде разорвали ее шелковую блузку.

– Ма-ма-ааа! – вырвался протяжный стон из груди девушки. За дверью, на терраске кто-то громко закашлял.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Худощавый, изможденного вида счетовод Валиахад Джума-заде с удовольствием потер руки и плавно опустился на придвинутый к зашарпанному канцелярскому столу стул. Любовным прикосновением ладони он прытко завертел костяшками счетов, – их треск и стук казались ему сладчайшей музыкой... Наконец, убедившись, что счеты в полной исправности, хотя в этом вообще-то не приходилось сомневаться, он плотно зажал рукою кс-стяшки, остановил, а затем вынул из ящика стола ведомости;; сосредоточенно погрузился в работу. Валиахад любил порядок, аккуратность, тишину. Если он не успел накануне оформить какие-то ордера, кассовые документы, то мучился и успокаивался лишь тогда, когда в ведомости была выведена последняя цифра.

Валиахад был робкого нрава и пуще всего на свете опасался ревизии. Когда он устраивался на работу в то или иное учреждение, то всегда осведомлялся у начальника – давно ли была ревизия?.. Если на горизонте еще не маячил грозный образ государственного ревизора, то Валиахад честно и прилежно трудился, но едва начинали поговаривать, что вот-вот нагрянет комиссия, как он увольнялся по собственному желанию, сдавал в полном порядке все дела и спокойно отсыпался неделю дома. Украдкой он воздевал руки к небу и благодарил аллаха за благополучное исчезновение от ревизии. Совершив в укромном месте дестемаз омовение, он приступал к намазу, неуклюжий, точно верблюд, опускался на колени и отбивал земные поклоны, приговаривая: "Великий небесный покровитель, спаси меня от ревизии!.." Между прочим, членская книжка Общества безбожников с размашистой подписью Мешинова и исправив уплаченными взносами всегда, даже во время намаза, лежала в его кармане.

Всласть намолившись, Валиахад Джумазаде неспешными шагами обходил все без исключения районные учреждения и поступал на службу туда, где ревизия только что закончилась.

Невольно возникает предположение, что счетовод был хитрым, изворотливым жуликом, усиленно воровал государственное достояние, допускал в делах подчистки и приписки, составлял фальшивые документы.

Но самое-то удивительнее было то, что Валиахад за всю жизнь не злоупотребил ни единой копейкой, не присвоил ломаного гроша. С детских лет в его ушах звучало отцовское поучение: "Береженого бог бережет", "Скромная твоя долюшка, да не знает боли головушка". И, помня этот наистрожайший завет ныне покойного родителя, счетовод ограничивался установленным ему окладом. Семью он оставил в деревне, – там жизнь дешевле...

В райздравотдел Валиахад попал лишь после того, как получил от доктора Баладжаева заверение, что ревизоры сюда никогда не заглядывают.

– Очень спокойное место, ами-оглу, – заверил его Балад-жаев.

– Почему? А?

– К нам особое доверие.

– С чьей стороны?

– Со стороны самого товарища Субханвердизаде!. И действительно, Валиахад трудился в здравотделе без всяких неприятностей и недоразумений, наслаждаясь тишиною... Правда, в минувшем тридцатом году он пережил немалые страхи из-за выселения кулаков. Конечно, к кулацкому сословию он не имел никакого касательства, но уж таков был человек – страшился малейшего шороха, боялся, что ему вот-вот скажут: "Здесь дымно, встань и выйди-ка в сени!"

Однако никто не тронул счетовода, и он опять погрузился в скучное успокоение, старался вовсю, следил, чтобы денежные Документы были оформлены в надлежащем виде, придирчиво изучал каждый отчет о расходовании казенных денег, а затем тщательно подшивал их к делу.

И все-таки ангел смерти Азраил с обнаженным мечом вступил в контору в образе Худакерема Мешинова.

– Старый волк! – гневно вскричал Мешинов, вплотную подойдя к счетоводу. Дали б мне волю, так я в тридцатом году разделался бы с тобою, кулацким агентом!

У Худакерема была неистребимая привычка орать, бушевать, изгонять на людей страх. В назначении его председателем ревизионной комиссии он усмотрел особое доверие к нему Субханвердизаде и решил поразить весь район бдительностью и принципиальностью.

Счетовод вздрогнул, еще не понимая, что же произошло.

Приоткрыв дверь, Худакерем поманил ревизора Сарварова и распорядился отрывистым тоном:

– Приступайте к выполнению своих обязанностей, товарищ! Хоть и с опозданием, а мы накрыли этого зловредного типчика. Теперь он уже не вырвется из наших рук!

Сарваров вошел в комнату бочком, не сводя глаз с крикуна Худакерема, и представился:

– Ревизия!

– Добро пожаловать, братцы! – вырвалось у потрясенного неожиданностью Валнахада.

– К добру или не к добру, это мы еще посмотрим, – угрожающе заметил Мешинов, поддергивая высокие голенища своих сапог. – Мы прибыли произвести ревизию... со всеми вытекающими последствиями!

Бедняга Валиахад сразу пожелтел, и круглое лицо его превратилось в надтреснутую айву. Да, Азраил уже занес обоюдоострый меч над его склоненной шеей!.. В угнетенном состоянии духа он сложил грудой на столе ведомости, папки с подшитыми ордерами, приходными и расходными квитанциями и прочими документами. Затем он открыл стоявший неподалеку шкаф, плотно набитый папками с делами.

"Ревизия!.." – зудело и звенело в его ушах, словно туда заползла уховертка.

Собственно, Худакерем еще не подозревал счетовода в различных махинациях, не имел оснований считать его кулаком или подкулачником, а попросту не мог расстаться с привычной ему и приятной его гордыне воинственностью. Вот почему и сейчас, заглянув в шкаф, он загремел:

– Посмотри, этот матерый кулацкий волк превратил советские деньги в груду ненужных бумажонок!.. Испепелил народную казну!

"И в береженое око вонзается колючка", – вспомнил счетовод пословицу и, заикаясь, объяснил:

– Весь архив был в ужасном состоянии, в подвале валялся, в старых разбитых ящиках!.. Не ведая сна и отдыха, я привел документацию в порядок по годам, подшил по номерам, как и положено.!

"Молодец!" – подумал Сарваров и, отведя грозного Худакерема в сторону, прошептал:

– Клянусь аллахом, страх одолел этого несчастного от твоего крика! Пока не вмешивайся, а я уломаю этого червяка, как надо. Иначе вся ревизия, все наши труды и старания окажутся ни к чему. "И собаку упустим, и веревку потеряем!.."

Мешинов глубоко засунул руки в карманы кожана и, возмущенно посапывая, отошел, дабы наблюдать за ходом ревизии, – так полководец с холма следит за течением победоносной битвы.

– Значит, вы собрали здесь и рассортировали документы за прошлые годы? спросил Сарваров.

– За прошлые годы, – кивнул счетовод. – Что нашел, то и подшил: Как мне понять, что тут творилось до меня?

– Может быть, наиважнейшие документы затерялись?

– Может, и затерялись. Мне-то что!.. Отвечаю лишь за себя. Кроме того, доктор Баладжаев меня заверил...

Но тут глаза Худакерема блеснули до того зловеще, что счетовод прикусил язык, смекнув, что проговорился.

– Советские законы писаны и для докторов, и для счетоводов, – веско заметил Мешинов и приосанился, словно вымолвил какую-то неслыханную мудрость.

– Так я и сохранил архив, чтобы было видно, как здесь соблюдались советские законы, – сказал Валиахад.

– Давай сюда документацию за последние два года, – приказал Сарваров.

Он еще не понимал, для чего назначена ревизия, почему комиссию возглавляет горластый Худакерем, и решил держаться осторожно.

– Вот это дела тридцатого года, это – тридцать первого, это – первой половины текущего тридцать второго, – объяснял он, громоздя на столе папки высокой горою.

Сарваров запер шкаф, продел бечевку в привинченные к дверцам кольца и, залив кончики сургучом, пришлепнул их.

Заглянув в бумаги, Сарваров написал на клочке газеты:

– Четыре тысячи семьсот сорок восемь листов... Так?

– Именно так, я не раз пересчитывал и нумеровал.

В этот момент в компакту торопливо вошел завхоз больницы Али-Иса. Он с утра почуял, что началась ревизия, и решил, что выгоднее явиться самому, чем дожидаться вызова.

– Привет, привет, привет! Добро пожаловать! – раскланялся он и прохаживавшемуся с независимым видом из угла в угол Мешинову, и долговязому ревизору, и на всякий случай Валиахаду..

На него не обратили внимания.

– Мы забираем все эти материалы с собою, – сказал Худакерем, – чтобы рассмотреть их основательно. До копеечки!.. Дотянувшись до Сарварова, завхоз шепнул ему на ухо:

– Уносить документы из учреждения не положено!

– Таково личное распоряжение товарища Субханвердизаде, – пожал плечами ревизор. – Он намерен сам заняться ревизией!

– Конечно, перед лицом такого человека моя шея превращается в волос, любезно улыбнулся Али-Иса. – Я же не возражал, а спрашивал.

"Значит, доктору Баладжаеву пришел каюк? – спросил он себя. – Кончилась его песенка!.."

Но Худакерему не понравилось, что ревизор сослался на приказ председателя исполкома. Ему казалось, что достаточно слова его самого, Мешинова. И не для чего непомерно возвеличивать Субханвердизаде!.. Сейчас речь идет о законности.

– Больше всего на свете я люблю правду, прямоту! – сказал он завхозу и всем присутствующим. – Видимо, потому, что мать родила меня на прямой ровной крыше... Ну ка, выкладывай документы.

– Документы в больнице в наистрожайшем порядке, я закупал больным мясо, цыплят, молоко, мацони, масло, картофель, – зачастил Али-Иса. Незамедлительно принесу!

Сарваров тем временем пересчитал денежные квитанции, спрятал их в портфель и выдал Валиахаду расписку на восемнадцать тысяч рублей.

– Вы бы, товарищ Худакерем, нашли управу на бухгалтера Мирзу, – закинул удочку Али-Иса. – Я ведь свою зарплату на продукты больным истратил!.. Эти больные невероятно прожорливые, готовы проглотить не только восемнадцать тысяч, но и меня живьем. А бухгалтер Мирза требует на каждый килограмм официального счета.

– Ты хочешь сказать, что Мирза сознательно ухудшает питание больницы? Ноздри Худакерема раздулись.

– Так получается, – увильнул от точного ответа Али-Иса. – Видимо, он не понимает, что я работаю в больнице исключительно из милосердия... Привезли больного – я его принимаю, снабжаю, кормлю. Умер злодей, сын злодея, – я с плачем провожаю его на кладбище. Баллах, мне бы лучше за кусок черствого хлеба дворничать у такого справедливого, прямого, как меч, человека... – Он выразительно посмотрел на Мешинова.

Ревизор Сарваров, убедившись, что разговор грозит затянуться бесконечно, нетерпеливо обратился к Валиахаду:

– Не найдется ли мешка, куда сложить эти бумаги?

– Найдем, найдем! – в один голос воскликнули счетовод и завхоз.

После ареста Абиша жена его, милая, скромная Карабирчек, целыми днями сидела дома, баюкала малютку сына, печально напевала ему колыбельную, а слезы непереставаемо струились по ее побледневшим щекам.

Тесная помрачневшая комната казалась ей теперь темницей. Вдоль стены стояла железная кровать, – ее купил Абиш. К ней была придвинута люлька, – и ее купил муж. Даже пару оцинкованных ведер из кооператива принес сам Абиш. И пузатый медный самовар он тоже приобрел по случаю и так трогательно заверял жену:

– Погоди, голубка, со следующей получки я куплю серебристый нарядный самовар, а через месяц – стенное зеркало, а к зиме – красивый коврик.